Текст книги "Жесть"

Автор книги: Александр Щеголев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

Понедельник-вторник, ночь. ИСТЕРИКА

Долго молчали. Шоссе послушно стелилось под колеса.

– Понимаешь, он был похож на Третьего! – вдруг сказала Марина. – И потому погиб!

Голос ее звенел, как натянутая струна. Как перетянутая струна: вот-вот лопнет.

– Какого «третьего»? – участливо поинтересовался Александр.

– Какого, какого! Кого я любила!

Ее трясло.

– Ты что, всех нас сосчитала? Вот это подходец. А я, позволь спросить, какой по счету?

– Ты?! – оскорбительно засмеялась Марина. – Причем здесь, вообще, ты?!– Она заплакала.

Это была истерика.

– Смотри, вот он я – твой мужчина, – рассудительно заговорил Александр. – По крайней мере, был им, этого ты не сможешь отрицать… и со мной – полный порядок.

– Ты не понимаешь! Я думала, после Вадима – всё, конец! Пять раз снаряд в одну воронку не падает! И – опять, опять, опять!

– Я знаю, ты меня не любишь… – медленно произнес Александр, глядя прямо перед собой.

– Может, потому ты до сих пор и жив, дурак! Я же проклятая! Беги от меня, выброси меня из машины!.. – она принялась беспорядочно хвататься за дверные ручки.

Александр ненадолго отвлекся от управления, повернулся к своей пассажирке и влепил ей по щеке – левой рукой наотмашь.

Марина окаменела.

– Чего дерешься?

– Лечебная процедура.

Истерика и вправду прекратилась. Хотя, зачем (за что?) мужчина ударил женщину на самом деле – это осталось за кадром.

Не часто Александру приходилось слышать, что его не любят. Да еще и не скрывают этого.

– Между вами что-то было? – поинтересовался он. – Я про психа с дробовиком.

– Удачный момент для вопроса.

– Ты всю дорогу молчишь или разговариваешь сама с собой…. Может сейчас и время объясниться?

– Ну да, когда твой соперник кайфует под простыней в труповозе.

Он тяжко вздохнул:

– Змея ты.

– Жаль, яд весь высох…

Серебристый «Лексус» въезжал в ночной город.

ВНЕ ВРЕМЕНИ

…Стакан с кровью стоит на телевизоре. Оказалось, здесь больше не на что ставить посуду. Кровь густая, ярко-зеленая, коктейль из венозной и артериальной…

«Зеленая? – удивляется человек. – Почему? Да потому что… потому что…» Он забыл, почему. Знал когда-то, но забыл.

Человек с тоской смотрит на стакан. Пить кровь ему не хочется. Не то слово – он боится этой части ритуала.

Однако, ведьма ждет. Ведьма надежно закатана в ковер, устилавший ранее пол, и лежит она в центре комнаты. С одного края ковра торчат голые ноги, с другого – голова. Злодейка попросту спелената – невозможно вырваться. Облик ее обманчив: молодая женщина, еще не рожавшая. Выражаясь современным языком – девушка. Собственно, таких и вправду до пенсии кличут «девушками», – в силу их рода занятий. Она работает…работала продавщицей в лавчонке под названием «Скупка». В той самой лавчонке, где, помимо прочего, торговали подержанными дисками и кассетами… в той самой, где человек познал Откровение.

Ее родители должны прийти только к вечеру. Времени хватит.

Миловидное, открытое, чистое лицо… о, как обманчива красота! Длинные ухоженные волосы беспорядочно раскинулись по полу. В глазах – безумный страх, безумная надежда, и просто – безумие… О, как она рвалась поначалу! Извивалась, кричала, корчилась под ногами воина, однако время ее кончилось…

Воина или палача? – вдруг сомневается человек.

Кто я?

Нет ответа…

Телевизор включен; работает также видеоплеер, показывая, как люди совокупляются – с животными подробностями. На экране меняются партнеры, меняются интерьеры, но суть неизменна. Диск, который сейчас крутится, куплен в этой ее «Скупке». Казалось бы, обычная порнуха… Ведьма продавала подобную пакость любому, кто спросит. В том числе детям, учившимся неподалеку. Гимназия располагается в каких-то ста метрах от лавчонки – ЕГО гимназия! Его дети…

«Девушка» лежит на боку, лицом к телевизору. Человек специально ее так повернул, чтобы видела в свои последние минуты, за какие грехи умирает.

Она уже перестала кричать – все равно никто не слышит. Уже не пытается заговорить с (воином? палачом?), ни о чем не умоляет и не спрашивает, ничего не обещает. И правильно. Любое сказанное в ответ слово разрушило бы ритуал.

Ритуал освобождения…

Человек принимает в руку стакан. Кровь взята из запястья пленницы. Запястье – удобное место; одно эфирное движение ножом, и – кран открыт. Хочешь – рот подставляй, хочешь – посуду. Приятно сознавать, что в эту самую минуту из гадины толчками выходит жизнь – там, внутри ковра, – что лежит она мокрая, истекая собственным светло-зеленым соком…

Неужели мне приятно, удивляется человек.

Он делает первый глоток. Вкус крови омерзителен. Металлический вкус, к которому трудно привыкнуть… сколько же там растворенного железа!..

Ненавижу железо.

Кровь – это накопитель души. Чтобы освободить души всех жертв, пожранных ведьмой, надо прежде всего лишить души ее саму, – хотя бы частички. Эта частичка как раз и живет в той жидкости, которую он выдавил из поганого тела в этот стакан…

Несколько глотков через силу. Граненое вместилище чужой души, опустев, выпадает из разжавшихся пальцев. Тошнота накатывает волнами, но – держать, держать, дыша ртом… упасть, уткнуться лбом в холодный паркет… Кажется, удержал.

Не опозорился.

Улыбаясь, он оглядывает комнату. Обои расписаны ярко-оранжевыми бабочками на фиолетовом фоне. Что за нелепые цвета?

Подходит к телу. Голова женщины зафиксирована веревкой. На конце – петля, накинутая на шею, другой конец намотан на ручку двери. Второй веревкой ноги привязаны к батарее. Обе – внатяг. Если пленница вздумает дергать головой – петля сожмется… Он проверяет, туго ли натянуты веревки.

Затем надевает фартук, найденный на кухне.

Вынимает из портфеля ножовку.

Закатывает рукава и садится на корточки возле женщины – так, чтобы ногами наступить ей на волосы. Она вновь начинает рваться, не обращая внимания на петлю, захлестывающую горло, выдирая волосы с корнями. Наверное, ей больно. Это хорошо. Он усаживается поплотнее, прижимает бунтующую голову к полу – рукой и коленом. По телевизору громко стонут сразу три потаскухи – этакое трио «а капелла», – что ж, сойдет за аккомпанемент.

Когда полотно ножовки впивается в нежную кожу, ведьма еще жива. Наверное, думает, что видит сон и скоро проснется. Когда из разорванной артерии вырывается изумрудный фонтан – она еще жива. Кровь попадает на брюки. Испачкался, морщится человек. Вот что значит – нет навыка. Пила идет поразительно легко, чуть застопорившись только на шейных позвонках. К этому моменту продавщица уже перестала трепыхаться – он не заметил за работой, когда это случилось…

Детские души вырываются из обезглавленного тела, как пузырьки углекислого газа из открытой бутылки. Невидимые и невесомые, они улетают в лучший из миров. Ради этого великого момента и было все затеяно.

Вы свободны, мальчики и девочки, шепчет человек. Я пришел дать вам волю…

…Он просыпается. Если спать – это пытка, то просыпаться – мучительная казнь.

Вокруг по-прежнему щедро покрашенное, припудренное грязью железо. Много раз он проверял стены: под краской вовсе не штукатурка и не кирпич… Или я ошибаюсь? – неожиданно думает человек. Нет сил проверить снова.

Что-то не так.

Запах. Появилась нормальная человеческая вонь: застарелая моча, рвота, какая-то химия. От металлического вкуса во рту тянет рвать… тягостные спазмы… нет, нечем… это новый Круг… я иду по ступеням Ада…

Может ли так быть, чтобы жестяной дом остался в прежнем Круге?

Горит мертвенный синий свет: они называют его «дежурным». Тишина, от которой лопается голова. Выхода, как всегда, не существует. Оставь надежду, всяк сюда входящий…

Медикаментозная аберрация памяти, вдруг вспоминает человек. В сочетании с редчайшим психосенсорным расстройством. Вот как это называется! Вот откуда искаженные цвета… плюс искаженные эмоции, томительное ощущение сделанности…

«Просто ваш разум отторгает реальность, не желает согласиться с собственной жизнью», – доброжелательно объясняет ему Тот, Который…

…Тот, Который…

Тот, Который помог вспомнить…

Не хочу вспоминать! – вскакивает человек с жестяного ложа. – Проткните в моей банке дырку! Выдавите мою память наружу! Или вы будете утверждать, что у вас нет консервного ножа?! Может, вы еще скажете, что консервный нож – это вымысел?!

Вечность спустя появляются демоны в белом, однако приносят они отнюдь не консервный нож…

Вторник, позднее утро. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ПСИХУШКУ

В каждом уважающем себя городе есть своя «кащенка». В крупном – всенепременно. Почему-то самым суровым, самым жутким из психиатрических лечебниц и интернатов дают это имя. Мог ли порядочнейший и образованнейший человек Петр Петрович Кащенко (который, кстати, будучи ложно обвиненным, уже в двадцать лет познал все прелести тюрьмы) предположить, что на многие десятилетия его фамилия станет символом несвободы и страданий? Что его фамилией станут пугать детей и взрослых? В бреду не представил бы!

Всю жизнь спасать людей от бреда, чтобы после смерти оказаться главным его хранителем… какая злая ирония.

Примерно такие мысли витали в голове Марины, когда она ехала от Гатчины в маршрутном такси. Двенадцать километров по Киевскому шоссе – до Никольского. Кащенко располагалась в Области; организованная еще в незапамятные времена и дожившая до наших дней, эта клиника была изначально вынесена за пределы города. Возможно, не без умысла. Подальше от глаз надзирающего начальства.

Бог весть, что там было в начале прошлого века, но сейчас про эту больницу разные ходили слухи. Здесь подозрительно много умирало – пациентов, разумеется (не персонала же, что им сделается). Кладбище, вынесенное за пределы охраняемой территории, разрослось настолько, что по площади давно превосходило больничный городок. Поскольку психические болезни вроде как не смертельны, ясно, что люди, скорее всего, гибли от сопутствующих болезней, от скверного ухода или отсутствия такового… впрочем, легко вообразить и другие причины повышенной смертности: злоупотребления со стороны персонала, эксперименты над больными без их осознанного согласия, даже голод. Известна история, как хозчасть продала налево недельный запас куриных окорочков, а направо – грузовик молочных продуктов… Покопаться бы во всем этом, вяло думала Марина. Да только кому это интересно? Быт и скука. Из разряда того, что все и так знают. Ни денег не получишь, ни славы. Все равно, что в очередной раз продажных ментов на чистую воду выводить – пачкаться зря…

До главного входа она дошла пешком. Лечебный комплекс (классический образчик русского модерна) был гармонично вписан в исторический парк. Погода стояла удивительная, и вместо того, чтобы хоронить себя в этих симпатичных на первый взгляд строениях, ей хотелось прогуляться по парку, полюбоваться на памятники архитектуры, на ту же старинную усадьбу…

Вохровец на вахте попросил подождать и позвонил по местному. Ждать пришлось недолго. Вышла пышнотелая холеная дама, которая представилась начмедом и повелела неотступно следовать за ней.

Коридор, подъем, коридор… Некоторое время ничто не наводило на мысль, что ты попал во чрево монстра. Больница, как больница: выщербленные кафельные стены, гулкие звуки, раздолбанные каталки. Увы, это ощущение длилось очень и очень недолго. До первой же нормальной лестницы. (Нормальная – значит, с мягкой сеткой в лестничном пролете: чтоб никто не мог разбиться, вздумай он немножко полетать.) До первых же окон, которые все до единого тоже были нормальные – с решетками.

Провожатая достала «психоручку» – специальный трехгранный ключ, наподобие тех, что открывают и закрывают двери в поездах.

Любая дверь здесь оказалась под ключом. На любой этаж, в любой коридор, в любое помещение. Дверные ручки отсутствовали, как понятие. Начмед не выпускала ключ из руки, проворачивая с равнодушием робота трехгранные штыри в бесконечных замках.

К обычным больничным запахам отчетливо примешивался другой, очень хорошо Марине знакомый. Будучи криминальным репортером, ей частенько приходилось бывать в тюрьмах и следственных изоляторах. Здесь пахло тюрьмой. Большим количеством скученных немытых тел. Это неистребимый запах – появившись однажды, никуда уже не денется.

Честно говоря, ей было не по себе.

Шли молча. Больничный комплекс оказался громадным: корпуса, корпуса, корпуса… Что не удивительно: здесь было развернуто более двадцати всевозможных отделений: общепсихиатрические, геронтопсихиатрические, психотуберкулезные, даже реабилитационные. Плюс экспертное, плюс специальное наблюдательное… А куда мы, собственно, шагаем, начала беспокоиться Марина. Не может быть, чтобы директорский кабинет, как и весь административный этаж (или корпус?) так хорошо спрятали от посетителей. Вскоре ответ был получен. Провожатая, в очередной раз скрежетнув ключом, вскрыла «Женское лечебно-трудовое психиатрическое отделение».

– Подождите меня, я быстро.

На сестринском посту сидела врач и что-то писала. Увидев вошедшую начальницу, она встала:

– Ну, что?

– Абасов мечет икру, – тихо ответила начмед. – Требует, чтобы не позднее завтрего мы пригнали ему скотину.

– А с людоедом что?

– С людоедом, говорит, замнем…

– А Главный?

– Его сейчас в больнице нету. И вообще, что Главный? Ты нашего Главного не знаешь?

– Ну да, ушел в себя и не вернулся…

Марина пугливо вступила на отделение. Обе женщины в белом покосились на нее.

– Это со мной, – сказала начмед. – Пойдем, Валек, есть еще темы…

Ушли.

По коридору бродили призраки – исключительно женского пола, – одетые, кто в чем. Аборигенки. Одна из них остановилась возле опустевшего поста и печально произнесла – то ли в воздух, то ли обращаясь к гостье:

– Сегодня рабов на плантации не послали. Потому что людоед откусил не то ухо. Не то ухо, которое можно.

Марина внутренне содрогнулась, но все-таки спросила:

– Тяжело на плантациях?

– На плантациях хорошо-о, – мечтательно сказала больная. – Солнышко. Травка. Только крыжовник колется. Абасов строгий, но разрешает один огурчик съесть и горошек в карман насовать.

Дверь с табличкой «Бытовая» приоткрылась, оттуда осторожно высунулось бритоголовое существо, метнуло взгляд вслед удалившимся врачихам и выскользнуло наружу.

Это тоже оказалась женщина. Чрезвычайно колоритный типаж: здоровенная, квадратная, в обтягивающей драной майке и трениках. Полновесный бабец. На больших пальцах обеих рук вытатуированы синие перстни: один – с крестом в шестиугольнике, второй – с ромбом и непонятными меандрами. И на плече была наколка – восходящее солнце (синее, естественно). На бритой голове – шрам от трепанации.

– Ты первоходка? – спросила она.

Марина не ответила. Что тут ответишь, если ни «да», ни «нет» не подходят.

«Синяя» вдруг заговорщически подмигнула ей, ухватила за рукав джемпера и потащила за собой – прочь из отделения. Начмед, растяпа, бросила вход открытым.

– А можно? – глупо спросила Марина.

– Что не разрешено, то запрещено. Не бзди, я сохранная…

Пациентка завела ее за угол и прошипела:

– Курево есть? – ее трясло от нетерпения. Изо рта у нее несло чем-то ужасным.

Марина достала пачку сигарет, вытряхнула пару. Бабец сунула в рот сразу обе, щелкнула зажигалкой, мощно затянулась, на несколько секунд придержала дым в легких – и выдохнула с наслажденным мычанием:

– Ху-у-у…

– Что тут у вас за людоед завелся? – начала Марина разговор.

– Прямо так нежно протирает сладкий дым… У меня прям – по телу зуд пошел… – Она оскалилась и почесалась под мышками, не выпуская сигаретины из зубов. – Людоедом интересуешься?

– Да так… услышала случайно.

– Хорош беса гнать! «Случа-айно», как же… Погоняло такое у вертухая нашего – Людоед… У-у-у… – простонала она, затягиваясь. – А здесь-то – только «Приму» дают. С нее – хошь, не хошь – закоблишься[4]4
  Закоблиться – стать активной лесбиянкой (тюремн. жарг.)


[Закрыть]…

– Возьми еще, – протянула Марина пачку.

Аборигенка попыталась вытащить сразу несколько штук. Толстые, как сосиски, пальцы тщетно рвали целлофан и бумагу.

– Разнесло ветки… – прокомментировала она с гордостью. – Слышь, залетная, скажу я тебе про этого вертуха, хлеб с ним не ломала. Днями это было – на той ферме, куда наших вкалывать возят. Пока все охранники булки грели[5]5
  Булки – ягодицы; булки греть – бездельничать, отдыхать (тюремн. жарг.)


[Закрыть], он подловил одну вольняшку в курятнике, только хотел ей дурака загнать, так она ка-ак втерла ему промеж ласт! А он ее… б… за ухо – зубами! Кровищи… вальтанулся[6]6
  Спятил, сошел с ума


[Закрыть] покруче нашего… у-у-уххорошо… – она снова курнула, как бы ненароком взяв пачку с сигаретами из чужих рук и по-хозяйски засунув ее к себе в треники.

– Не, все не бери, – попросила Марина. – Оставь мне несколько.

По лицу бабца загуляла нехорошая ухмылка.

– Тебе-то за загородкой – новые даст… Поршень твой!..

Марина отрицательно покачала головой, натянуто улыбнувшись. Пациентка вдруг вытащила обе горящие сигареты изо рта и вставила их между пальцев правой руки, изобразив «козу»:

– А как Козя-Бозя ходит… Как зыбаря шурует…

Марина отскочила к стене.

– Стой спокойно! Отойди от меня!

Собеседница грозно надвинулась. Глаза у нее горели нездоровым азартом.

– Ссышь? Соска ментовская… А как нас с тобой – на одну хату!? А как шнифты[7]7
  Шнифт – глаз; смотровой глазок в камере (т.е. «на хате»).


[Закрыть] тебе прижгу?

– Стой спокойно! – вскрикнула Марина. – Стой, где стоишь!

Она неумело заслонилась. Нет! – думала она. Не может быть! Не в психушке, не здесь… Свет померк, остались только два красных уголька – то ли огоньки сигарет, то ли глаза полоумной бабищи… и что-то произошло, громыхнул чей-то ленивый басок: «Э, алё!» – и нет больше врага, корчится у противоположной стены коридора.

Санитар.

Спаситель. Крепко держит эту психопатку – одной лапой за нос, другой – за ухо…

– Чего чудишь?

– Не трогай ухо, дядька! – паниковала та, даже не пытаясь освободиться. – Ухо оставь! Не надо… Людоедик… ну, пожалуйста… только не меня, не надо…

Людоед?!

– Взяла у вас чего? – спросил санитар у Марины.

Женщины на секунду встретились взглядами.

– Не-не. Все нормально. Мы поняли друг друга.

– …еще и нежная… – с бессильной злостью бормотала пациентка, – сука…

Санитар отпустил ее.

– Подбери, – показал он вниз, на раздавленные сигареты. – И марш на отделение.

Через шесть секунд «синей» не стало. В коридоре остались двое. Марина молчала, терзаемая безотчетным страхом. Санитар (Людоед или все-таки нет?) был с виду совершенно нормальным – не слишком-то и крупным, не впечатляющим, если честно. Он сально подмигнул гостье, подбивая клинья под неожиданное знакомство, и явно собрался родить незамысловатый комплимент… но тут из-за угла вылетела начмед.

– Вот вы где?

Маленькое приключение закончилось.

Парни скучали на лестничной площадке возле психиатрического отделения №5. Они могли выходить за пределы поста, и даже имели право выйти на улицу – по согласованию с врачом, – поскольку, во-первых, попали сюда добровольно, и во-вторых, пока не числились больными. Их было четверо, и всем им как раз надо было доказать, что они самые что ни на есть больные.

Парни пытались откосить от армии.

Первый старательно мочился под себя. Второй героически не спал неделями. Третий выдавал себя за гомосексуалиста. Что касается четвертого… язык не поворачивается назвать вслух его гипотетический недуг.

Они покуривали и говорили за жизнь, когда мимо спускались две женщины. Стройненькая, в джинсах и свитерке, была незнакома. Зато другая… другую они знали и боялись. Большая была тетка – и в смысле габаритов, и в смысле власти. Вочеловеченная Администрация.

– Нельзя здесь дымить, – бросила медицинская начальница на ходу. – В наблюдательную палату захотели?

– Всё, уже не дымим…

– Да и не курим мы, а так, ветры пускаем…

Парни проводили взглядами покачивающиеся ягодицы. Собственно, покачивались только те, которые были плотно заджинсованы. Те, что под белым халатом, скорее колыхались, – на них не смотрели.

Явление столь редкого здесь изящества форм вдохновило приятелей сменить тему.

– Спортсменка… – вздохнул один.

– Не, шалава-шалавой… Упакованная только…

– Врачихой идет устраиваться…

– Хорошо бы – к нам, я б её трахнул, – подытожил тот, который числился гомосексуалистом.

На этом их вдохновение иссякло…

…Опять тянулись коридоры, лестницы и лифты.

– Похоже, главный врач меня не очень ждет? – съязвила Марина.

Накипело у нее.

– Ну почему? Федор Сергеевич попросил меня вас встретить. Он пока отсутствует, а у меня много дел. Надеюсь, вы не в обиде.

– У вас что-то произошло? ЧП какое-то?

– Ну почему? Всё в обычном режиме, ничего чрезвычайного.

Не считая чьего-то откушенного уха, подумала Марина.

Они вошли в коридор, интерьеры которого радикально отличались от всего, что было до сих пор. Хороший паркет, мягкие диваны, чистые стекла в окнах. Нормальные двери – без железа. Разве что на окнах обязательные решетки… Остановились перед табличкой: «Ф. С. Конов. Главный врач».

– Так что же с господином Коновым? – осведомилась гостья. – Есть смысл ждать?

– Он может быть в прокуратуре. Или в горздраве. Лично я склоняюсь к тому, что он уже в морге.

– В морге? В качестве кого? – неуклюже сострила Марина.

– Пока не знаем. Замену, во всяком случае, не прислали.

– Все-таки что-то случилось.

– А что с ним случится? – равнодушно сказала начальница медицинской части. – Работа у него собачья. Гоняют от стола к столу, а ты им руки лижи… – она пошла по коридору, оглянулась. – Дождитесь Главного, он хотел вас видеть… – она исчезла за углом.

– Как ему позвонить на мобильник? – запоздало крикнула гостья.

Поздно. Марина осталась одна.

Дверь кабинета была открыта. Внутри обнаружилась секретарша, которая знала о планах господина Конова Ф. С. не больше начмеда.

Что же делать?

Я сошла с ума, констатировала Марина. Медицинский факт. Только сумасшедшая согласилась бы на это задание. Так что здесь мне самое место…

С дальнего диванчика поднялся человек в заношенном спортивном костюме и подошел к ней. Худющий, лысоватый, невысокий, без определенного возраста. Вполне возможно, также и без определенного места жительства. Пациент, одним словом.

– Вечный, – сказал он с достоинством.

– Что – вечный? – напряглась Марина.

– Фамилия моя – Вечный. Паспорт не могу показать, он хранится в приемном отделении. Надеюсь, вы простите меня за то, что я представляю вам сам себя, но исходные данные таковы, что в текущий момент времени у нас нет возможности быть представленными друг другу по всем правилам.

Марина улыбнулась:

– Ноу проблем.

– No problem – no solution. Unfortunately that by no means puts the world system into balance[8]8
  Нет проблемы – нет и решения. К сожалению, это отнюдь не переводит мировую систему в равновесное состояние (англ.).


[Закрыть]. Это утверждение, если угодно, частный случай второго начала термодинамики… А вас я знаю. Вы – журналист из «Комсомольской правды».

– Вы читаете нашу газету?

– А где еще прочитаешь правду о том, что мнимая часть бытия давно вытеснила вещественную? В ваших статьях, Марина… простите, не знаю отчества… есть математическая точность. Впрочем, выбор прессы у нас в библиотеке небольшой. Подписку на вашу «толстушку» спонсирует ваш же издатель.

А ведь этот чудик здесь не случайно ошивается, наконец сообразила гостья. Что бы это значило?

– О, меня в лицо знают? Я польщена. Жаль, не припомню, где мои фотки публиковались.

– Мое умозаключение основано на косвенных данных. Дело в том, что Федор Сергеич поручил мне опекать вас до его прихода и, в меру моих возможностей, развлекать… вы ведь Марина? – вдруг забеспокоился он.

– С вероятностью девяносто девять и девять десятых.

Человек с фамилией Вечный удовлетворенно покивал:

– Это высокая вероятность. Присядем? (Присели на диван.) Вам был нужен номер телефона Федор Сергеича? Пожалуйста, – он протянул сложенный вчетверо листочек с цифрами…

Через минуту ситуация определилась. «Подъезжаю к усадьбе, – откликнулась трубка. – Простите, что нарушил ваши планы, но сие не от меня зависело…» Прощу когда-нибудь, подумала Марина. Никуда не денусь. Чувство унижения – естественное чувство репортера, к которому привыкаешь, как к перхоти, и которое легко смывается презрением…

– Вам было велено меня развлекать, – обратилась она к странному пациенту. – Ну, так расскажите мне, что тут у вас стряслось. Если знаете, конечно.

Человек чуть не подпрыгнул от возмущения. Знает ли он? Да он все об этой больнице знает – что было, что есть и что будет! Он здесь уже двенадцать лет, из чего с очевидностью следует, что он и вправду в некотором роде Вечный! Он даже не «сохранный» и не «легкий», он давно уже не больной, и живет на реабилитации просто потому, что идти некуда! Здесь его дом! Раньше, бывало, на вахте доверяли стоять… или на воротах – машины пропускал… а сейчас не доверяют. Вохру понагнали. Испортился режим, ужесточился… Очень, очень интересно, похвалила Марина. А теперь – расскажите все-таки, кому и за что откусили ухо?.. Вечный охотно переключился (зашептал, пугливо зыркая глазками по сторонам). Оказалось, кое-кто из больничной администрации сдает кащенских арестантов в аренду одному барыге – картошечку покопать, морковочку, огурчики-ягодки пособирать. Утром увозят, вечером привозят. Санитары – в охране. Чтобы отличить психов от наемных работников, их вместо платков заставляют надевать на головы наволочки. И вот – какая-то дура из вольных захотела себе такой «платок» на сувенир. Поменялась с больной, взамен отдала свой, настоящий. А некий санитар отмороженный, его еще с прошлых случаев Людоедом прозвали, обознался, решил, что это больная. Ну, а то, что с больными можно делать все, что в голову взбредет – не нуждается в доказательствах…

Незатейливая мозаика сложилась в голове журналистки. Уродливая, конечно, история… но сто́ит ли она внимания публики и моих трудов, подумала Марина.

Она зевнула.

Хотелось курить.

– …Вот что значит – выходить за область допустимых значений своей функции, – подытожил рассказчик. И вдруг вскочил. – Федор Сергеич!

Солидный пожилой мужчина появился в коридоре. Тонкая кожаная куртка, легкая кепка, очки. В руке – большая папка на застежках (тоже из кожи).

Марина вздрогнула. Холодок ужаса пробежал по ее хребту, настолько этот человек был похож на…

Нет!

Опять глюки?!