Текст книги "Сердце и Думка"
Автор книги: Александр Вельтман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
Скажи, скажи скорей мне, дева неземная,
О чем грустишь, о чем вздыхаешь ты?
Скажи! готов на все: пусть правда роковая
Убьет мои неверные мечты!
Боюсь отогревать в душе змею-надежду,
И призраком себя обманывать боюсь…
Тут Поэт задумался; он не хотел употребить в рифму ни невежду, ни одежду; а между не годилась в конце стиха. Долго думал он, думал почти целый месяц, и, наконец, выдумал:
О, как давно, мой друг, я счастия к себе – жду,
Как гостя милого, да, верно, не дождусь!
Написав эти стихи, Поэт стал придумывать, каким бы образом вручить их Зое Романовне и дать понять ей, что дева неземная именно она; но в течение этой долговременной думы вдруг получает Поэт письмо: неожиданные домашние обстоятельства зовут его в Петербург.
– О боже! – вскричал он, – я ни за что не поеду! Ни за что не поеду, – повторял он шесть дней; но на седьмой решился ехать: мысль, что в Петербурге можно будет издать 1-й том мелких своих стихотворений, соблазнила его; притом же он решился только съездить в Петербург, а не переходить туда совсем, вопреки желанию своего опекуна.
У поэтов все делается скоро. В субботу же взял он подорожную, в воскресенье отправился он проститься с Неземной и просил позволения посвятить ей 1-й том своих сочинений; а в понедельник, несмотря на всю тяжесть этого дня, Поэт отправился в дорогу.
Дорога имеет особенное свойство вспенивать воображение; во время дороги Поэт сочинил 2-й том мелких стихотворений.
По приезде в Петербург за первую обязанность почел он познакомиться с литтераторами. Тем легче ему было в этом успеть, что большая часть из них были так же, как и он, люди деловые, служащие в одно и то же время у Фемиды на жалованье, а у Аполлона на славе; у Фемиды в 14-м классе, а у Аполлона в 3-м;[90]90
…у Фемиды в 14-м классе, а у Аполлона в 3-м – судейские чиновники низшего по Табели о рангах чина (14-й класс – коллежский регистратор), считающие себя преуспевшими в служении музам (3-й класс – тайный советник, генерал-лейтенант).
[Закрыть] в одно и то же время стремящиеся и в чины, и в гении. С одним из подобных юных мужей, стремящихся по многотрудному зигзагическому пути, соприкасающемуся вершинами углов своих двум путям, ведущим к разным целям, познакомился Порфирий очень коротко, на всех условиях дружбы. Этот друг в штате одного журнала служил по части смеси и в то же время сыщиком; обязанность его состояла в том, чтоб поспешно обегать страницы новых книг для отыскания в них грамматических ошибок, логических промахов, краденных выражений, бессмыслицы и излишнего смысла. Несмотря на эту полную забот должность, ему вверялось иногда и исправление должности литтературного судьи. Эта должность очень трудна в сущности; но подведенная под форму следственного допроса ничего не значит, всякий неуч может ее исправлять; ему стоит только допросить: как твое заглавие, откуда ты родом, как прозываешься по отечеству, в какой типографии печатан, на какой бумаге?
При этом случае, по знакомству, осмотр может быть поверхностный, без подъиску, с верой на слово.
С такой-то сильной рукой в литтературе подружился Поэт и однажды в час вдохновения, в минуту восторга, удивил его блеском своих суждений.
– Да ты, братец, поэт! – сказал ему друг его. – Как тебе нравятся следующие стихи? – сказал ободренный Порфирий и начал читать:
– Скажи, скажи скорей мне, дева неземная…
– Чьи это? Пушкина?
– Нет! отгадай!
– Право, не знаю; были уже напечатаны?
– Нет еще.
– Чьи же?.. Можно напечатать? Отдай мне, я напечатаю… Какая рифма!
– Пожалуй, напечатай; да, впрочем, эти не так хороши; вот, можно выбрать получше из «Моих вдохновений».
Порфирий вынул из шкатулки золотообрезную книгу.
– Браво! – вскричал друг его, литтератор, – это твои? Печатай, братец, скорей, сделай одолжение! Ты доставишь русской бедной литтературе дорогой подарок… Некоторые из этих стихотворений мы напечатаем в журнале… Бесподобно! бесподобно!
Вот, я прочту тебе… что-нибудь…
– Ай, ай, ай, уж четыре часа!
– «Земное блаженство». Поэма, в шести песнях, в стихах… – Начал было Поэт; но друг его, как испуганный, вскочил с места и схватился за шапку.
– Куда?
– Помилуй! четыре часа, – обедать.
– Обедаем вместе.
– Хорошо.
Друзья отправились. Юный литтератор пил за здоровье нового Поэта и его поэмы.
На другой же день «Мои вдохновения» отданы в печать, вскоре вышли из печати; а друг писал беспристрастный, подробный разбор, с выпиской избранных стихотворений. Разбор начинался поздравлением публики с новым самобытным поэтом; потом, по обычаю, следовал взгляд на современную литтературу; потом, о различии слов: литтература и словесность, поэзия и стихотворство; потом о значении слова оригинальность и о признаках неподдельного чувства; потом о метре; потом о рифме богатой и бедной, – причем критик изобрел название рифмы нищей и привел следующий пример:
А батюшка Трифон
С кабинета вышел.
Наконец, обратился к рифмам вдохновенным, подобным рифме: надежду – к себе – жду.
«Одной этой блестящей рифмы достаточно, – писал он, – чтоб нашего нового Поэта причесть к разряду подающих величайшую надежду на самобытность: свобода изложения, ловкость, гибкость и шлифовка стиха, полнота и глубина мысли, неподдельное чувство, лоск отделки – все, все изобличает талант, который со временем будет яркой звездой в нашей литтературе».
Первый шаг на поприще славы, и такой успех – это просто подложенный огонь под вспыльчивое самолюбие. Наш Поэт рос в собственном своем мнении не по дням, а по часам.
Он гордо прохаживался по Невскому проспекту. Можно бы было подумать, что он шел и мыслил: «Вот вам, смотрите, вот сочинитель «Моих вдохновений». Напротив, он не то думал: он обдумывал, что ему отвечать на всеобщие похвалы и поздравления? что ему говорить, если все Академии и ученые общества предложат ему звание члена?
– Скромное молчание самый лучший ответ, во всяком случае, – мыслил Поэт, – но, как члену общества, мне должно будет сказать какую-нибудь речь…
И – он обдумывал речь.
«Мм. Гг., удостоивая меня лестным званием члена, вы раздуваете незаметную искру той способности, которою одарила меня природа. Я не осмеливаюсь считать себя достойным вашего внимания за первый мой опыт на поприще отечественной литтературы…»
На этом слове Поэт приостановился.
– Не будет ли правильнее сказать: на поприще отечественной словесности? – подумал он. – Черт знает! никак не пойму разницы между этими двумя словами!.. Я все думал, что литтература, если не совсем то же, то почти то же, что по-русски словесность?
Не постигая еще ухищрений законодательных в словах: литтература, изящная литтература, словесность, изящная словесность, Litterature – belles lettres, беллетристика и т. д., – Поэт шел задумавшись и смотря в землю, вдоль Невского проспекта. Тело его – как конь, неуправляемый дремлющим седоком, сворачивает произвольно в знакомые ворота – своротило в сторону, поднялось по лестнице, вошло в книжную лавку, взяло в руки сырой печатный листок… Глаза пробегают уже по строчкам; но мысли заняты еще исследованием различия между литтературой и словесностью.
– А, здравствуйте! – сказал кто-то, входя, в лавку: вероятно, это был также литтератор высшего разряда. – Что, читали? Ну, как вас отделали!
– Что такое?
– Разбор ваших стихотворений…
– Читал… но мне кажется, это уже слишком…
Поэт хотел сказать: лестно для меня; но литтератор перервал его речь.
– Да-да, именно слишком: вы этого не стоите. Порфирий вспыхнул от подобного замечания, сказанного ему в глаза.
– Да, многие из ваших стихотворений я прочел с большим удовольствием; вы владеете стихом.
– Покорно вас благодарю!
– Уверяю вас. Я советовал бы вам заняться особенно идиллией. Этот род стихотворений совершенно забыт. В вас заметна особенная способность к нему. Его стоит возродить в современном вкусе.
– Да-с, – отвечал тронутый до глубины сердца Поэт, – теперь возникло овцеводство и сельское хозяйство, должна возникнуть и идиллия… Непременно последую вашему совету и буду посылать свои идиллии в журнал овцеводства!
Он отошел в другую часть лавки, сел, стал пересматривать газету… И вдруг, остановив внимание свое на отделении «Критика», с жадностию читает он:
«Мои вдохновения, часть 1. Соч. Порфирия такого-то. С. Петербург».
И с ужасом читает он:
«Так как это произведение принадлежит к числу дюжинных, то, собрав полную дюжину подобных произведений, мы оценим в следующих номерах, чего она может стоить? какой употреблен на выделку стихов материал? от руки они деланы или посредством вновь изобретенного машинального способа? годны они к чему-нибудь или не годны?..»
Молча положил Поэт злой листок газеты на стол; лицо его горело; как будто пристыженный и осмеянный, он встал и торопился вон из книжной лавки. Боязливо оглядывался он в стороны; не приподнимая взоров, обходил всех встречных, чтоб не столкнуться с кем-нибудь из знакомых и не выказать на посмешище зарезанное свое самолюбие.
IV
В то самое время, как наш Поэт ходил в отчаянии по улицам Петербурга и проклинал литтературного демона, который соблазнил его славой и заставил забыть не только намерение возвратиться к стопам Зои, но даже любовь к Зое, – в заднепровском городке совершались с прочими искателями руки Зои события не менее горестные.
Однажды поутру вбежал к Анне Тихоновне с потерянным лицом Полковник.
– Анна Тихоновна! – вскричал он, – что это значит?..
– Что такое? – спросила испуганная Анна Тихоновна, вообразив, что ее хитрость открылась.
– Как что!.. У Зои Романовны есть жених!
– Это откуда?.. какой?.. кто?.. что это вы говорите?.. вы, господин Полковник.
– Как кто?.. Кажется, вам бы должно было прежде меня знать! – сказал Полковник с сердцем, садясь на стул и оттирая пот с лица.
– Или вы шутите, или над вами кто-нибудь подшутил, г. Полковник, – сказала и Анна Тихоновна с сердцем, – я делала для вас, что могла с своей стороны… А если вы думаете, то есть сомневаетесь или полагаете, что я вас обманываю, то извольте свататься сами!
– Помилуйте, Анна Тихоновна, какое сватовство, когда адъютантик, сын князя Лиманского, почти уже просватан и говорят, что на днях свадьба.
У Анны Тихоновны отошло сердце: Лиманский не был из числа женихов, которых она сватала.
– Не может быть! – сказала она, – откуда ж он взялся?
– Черт знает, откуда свалился! Приехал, говорят, в отпуск… Тяп да ляп – и корабль!.. А мы… здешние… как дураки: по усам текло, а в рот не попало!
– Это ни на что не похоже! я сегодня же еду к Наталье Ильинишне… Я ее допрошу…, Шутить таким образом!.. над кем же? добро бы я сватала какую-нибудь шушеру!.. Я ее допрошу! будьте уверены, что допрошу!
– Съездите, пожалоста, узнайте; я также шутить не буду: я просто отправлюсь к Роману Матвеевичу и скажу ему в глаза, что он подлец! а Лиманского на дуэль вызову!..
Анна Тихоновна испугалась угроз Полковника. «Ну, – думала она, – попала я в петлю!»
– Нет, господин Полковник, если вы это сделаете, то я откажусь от всего!.. Тут Роман Матвеевич нисколько не виноват; виновата Наталья Ильинишна: я с ней имела дело, я и разделаюсь с ней сама; а вы в стороне… Вот, дело другое, если б дело было решено и вы бы лично объявили свое намерение… тогда бы в вашей воле…
– Да как же это можно! – вскричал Полковник.
– А вот так, что если не сбудется, то вам ни на ком другом, а на мне взыскивать!
– Хм! он женится, а мне на вас взыскивать! да что я на вас взыщу?
– Ах, боже мой, да назовите меня хоть дурой в глаза!
– Что ж мне из этого будет?
– Что будет! Да вы опорочите меня: на что я тогда буду годиться? Позвольте вас спросить, допущу ли еще я себя до такого позора?.. Что вы это, г. Полковник, я не какая-нибудь!
– Ну, уж я на вас полагаюсь, Анна Тихоновна, вы знаете лучше меня эти дела, – сказал Полковник, усмирев перед грозой слов Анны Тихоновны.
Не теряя еще надежды, он пошел рассеять себя в полковой экзерцирхауз.[91]91
Экзерцирхауз – здание для обучения солдат, конный манеж.
[Закрыть]
Вскоре явились по очереди и прочие женихи, в отчаянии к с новостью, что Зоя Романовна выходит замуж за адъютанта Лиманского, – и все пошли назад с тем же, с чем и Полковник.
V
Лиманский действительно приехал в отпуск из Москвы, с неизменной любовью к Зое, но с любовью, полной безнадежности. Он боялся ее видеть и не хотел видеть; не поехал бы в дом, если б не принудили его отец и мать, увлекаемые желанием союза своего Юрия с Зоей.
Юрий поехал и был принят так радостно, даже Зоей, что в нем ожили первые впечатления; искра, таившаяся под пеплом, возгорелась и обдала сердце его пламенем юношеской любви.
В Зое заметил он какую-то степенность и поздравил себя с этой переменой: ему нравилась в женщинах стройность в словах и обращении. Он не замечал уже в Зое детских своенравных порывов и пылкости чувств; но видел постоянное желание утопать с ним в разговорах и суждениях.
«Это доказательство любви вернее пламенных взглядов и глубоких вздохов», – думал он и часто, восхищаясь красотой Зои и тишиной ее души, он повторял про себя: «И я решался проклинать детские капризы этого ангела!»
Зоя, в самом деле, казалось, вполне уже предавалась князю Юрию; но он боялся сам напомнить о любви своей, боялся показаться ей с самой невыгодной стороны для мужчин: и кто не покажется глупым в минуту объяснения любви, особенно перед девушкой, которая хотя и любит, но не ослеплена страстию? пред девушкой, которая не потупит взоров в эту роковую минуту, не забудется, а станет ожидать от вас признания умного, красноречивого, без вздохов, без восклицаний, без страха, без трепета и даже без мольбы? которая убеждена, что сохранение собственного достоинства необходимо мужчине во всяком случае?
Горя нетерпением назвать Зою своею, Юрий открыл сердце свое отцу и матери и объявил им желание получить руку Зои.
– Мы только этого и желали, – отвечали ему отец и мать.
– Сегодня же я еду переговорить об этом с Натальей Ильинишной, – сказала княгиня.
И вот начались тайные переговоры между княгиней и Натальей Ильинишной.
Но, верно, они приступили к ним не благословись, не по старому русскому обычаю.
Нелегкий подставил ухо, выслушал тайну и в ту же ночь, встретясь с Ведьмой на бережку у ставка, на дощечке у млинка,[92]92
«…на бережку у ставка, на дощечке у млинка…» – начало украинской народной плясовой песни.
[Закрыть] пересказал ей все, что слышал.
– Прощайся с своим нещечком!
От этой новости Ведьму согнуло в три дуги.
– Помоги! – вскричала она.
Нелегкий, испуганный ее ужасным положением, стал ее разгибать.
– Не то! – вскричала она.
– Что ж еще?
– Помоги! надо расстроить дело! еще три дни, и все пропало! Все мои труды и подвиги пойдут под ноги!.. Я нарочно разрознила Сердце и Думку, чтоб она не ужилась ни с одним добрым человеком; а в ночь на Иванов день Сердце воротится к ней, и тогда прощай! ничем не разорвешь! поцелуем он снимет с нее проклятие, душой и телом полюбит она честного Юрия, выдет замуж и будет честной женой и доброй матерью!.. Уу-уу-уу!
– Что с тобой?
– Как что! Я уже похвалилась Буре великой Грозе громоносной на шабаше, что поставлю ему новую ведьму! Не исполню слова, посадит он меня в тиски на веки вешные! Уу-уу-уу!
– Э, старая баба! есть о чем вопить! – сказал Нелегкий. – Ступай себе, я дело обработаю; свести трудно, а развести наше дело: как на бобах разведу!
– Смотри же, не промахнись.
– Ээ! постой-постой! мне нужно сегодня в полночь пробраться в спальню… как бишь ее? к Романовне…
– К кому? чтоб я тебя допустила в девичью спальню!
– Дрянь! Баба! труфель гнилой! что ж ты обо мне думаешь!
– Ну-ну-ну, изволь-изволь!
– Изволь! какое одолженье! Слушай: в запертые крещеные двери мне не ход, а в трубу я лазить не умею; ты должна меня снести туда на себе.
– Вот те раз! Возить на себе такого черта!
– Да еще сама шею подставишь, потому что я не хочу навязываться тебе на шею.
– Быть так.
– Проваливай.
Между тем на переговоры позван был и Роман Матвеевич. Он с радостью согласился на союз Зои с князем Юрием; на другой же день положено было объявить об этом Зое.
Во время этих совещаний Нелегкий подтолкнул горничную Зои подслушать в щелочку, о чем говорят господа.
– Знаете ли, барышня, что? – сказала она, раздевая Зою.
– Что такое?
– Ведь вас просватали.
– Просватали! – сказала удивленная Зоя.
– Да-с: княгиня-то недаром приезжала.
– Ты почему знаешь?
– Да я проходила мимо спальни барыниной; не знавши, хотела войти; а двери заперты. Кто там? – думаю; а барин такой громкогласной, слышу, говорит, что-то о приданом… Вот я и не утерпела, подслушала: я на это согласен, говорит, на сто тысяч деньгами, да вещами за Зоей, то есть за вами, барышня, будет тысяч на двадцать; а княгиня говорит: дело слажено! я уверена, что сами не поскупитесь для своей дочери. После этого они стали разговаривать тихонько, и я уж ничего не слыхала. Честь имею поздравить вас, барышня!.. уж это дело ведь решенное: папинька и маминька согласились.
– Очень рада! ступай! – сказала сухо Зоя.
– Как же не порадоваться, барышня, такому прекрасному жениху, да еще князю! – проговорила горничная, выходя из спальни.
В это самое время Нелегкий прибыл сквозь трубу верхом на Ведьме, припал к изголовью Зои и начал что-то шушукать.
«Прекрасно! – произнесла Зоя, рассуждая сама с собой. – Все в доме до последней девки знают, что меня выдают замуж, только я не знаю!.. Впрочем, смешно было бы и спрашивать меня: хочу я быть княгиней или нет?.. Какая девушка будет так глупа, чтоб отказаться от такого счастия!.. Князь, хорош собою, умен, ловок, человек отличных свойств и прочее и прочее… только что не ангел!.. Такому жениху нужно ли спрашивать согласия у той, которую он удостоивает выбора?..
С вершины своего величия он указал на меня – и довольно! я должна быть его женой, рабой, по старине снять сапог с его ноги, подать на себя плетку: зато на меня возложится титул сиятельства. За эту честь отец и мать, верно, не поскупятся, заплатят, что угодно, только чтоб иметь зятем князя!.. Какое блаженство! какое поприще для радостей!.. Я могу жить в столице, ездить на балы, в театр, подписываться: «Княгиня Зоя». Надо родиться под особенно счастливой звездой, чтоб из этого темного угла попасть в большой свет! Надо много иметь достоинств, чтоб быть избранной сидеть на княжеских креслах! О, я горжусь сама собою! я забудусь от спеси, я с презрением буду смотреть на все, что ниже княжеской сферы, – это необходимо, этого требует этикет, этого требует даже самое достоинство, звание: чем же отличиться от тех, которым предоставлено только право карабкаться на вершину счастия и цепляться за случай?..
Избранная в супруги князя! Сколько щедрости, милостей, благодеяния, великодушия сыплется на меня из этого слова! Сколько даров вдруг, неожиданно, без просьбы, без спросу! О, пусть только прикажут мне отец, мать и князь принять эти дары, я буду уметь быть благодарной: я не скажу просто: мой друг! я буду почтительно говорить: мой благодетель! Вздумает ли князь осыпать меня своими нежностями – я, униженно, с благоговением прикоснусь устами к его руке и скажу: мой покровитель!.. Без его воли я не ступлю ни шагу, у меня не будет собственных желаний, я стану всегда спрашивать: что вам угодно, князь? – О, я покажу, каким образом должно быть благодарной за ниспосылаемые милости, как должно уважать и почитать щедроты такого великодушного сердца!..»
С этой решимостью Зоя стала забываться, заснула; а Нелегкий сел снова на Ведьму верхом и, вылетая из трубы, говорил:
– Чудо что за девушка! да мне почти не нужно было подсказывать: все сама знает! Что за ум! что за женская тонкая политика! ну, признаюсь, ты знаешь толк в апельсинах! Не понимаю, чего ты боишься ее замужества с князем? пусть он будет хоть расчестнейший…
– Но, но, но! – вскрикнула Ведьма, – не хочу рисковать! Есть же пословица, что женится переменится: не хочу! чего доброго, выйдет замуж и переменится.
– Ну, это только антифраза, а больше ничего; я докажу тебе это математически: минус на плюс дает минус, и плюс на минус дает минус; следовательно, положив, что плюс мужчина, а минус женщина, выйдет, что мужчина изменяется всегда, а женщина никогда.
– Не понимаю я этого, черт знает что!
– Как! математика черт знает что? то-то и беда, что вашу братью не учат математике: сколько теорем обратили бы вы без доказательств в аксиомы!
– Рассказывай! а я все-таки Зои не выдам замуж; поставлю ее во всей девственной красоте!
– Конечно, очень необходимо! ну, проваливай.
– Проваливай.
Нелегкий и Ведьма расстались.
VI
На другой день Наталья Ильинишна позвала Зою в свою комнату.
– Мой друг, – начала она, – обязанность родителей заботиться о счастии своих детей; мы, кажется, все исполнили в отношении тебя до сих пор…
– Я это чувствую и всегда буду чувствовать, – сказала Зоя.
– Дело не о том; я в твоем сердце уверена… Мы обязаны довершить наши заботы… Тебе уже на днях исполнится совершеннолетие… Общий удел женщин есть замужество…
– Как общий? стало быть, тетушка на восьмидесятом году должна выйти замуж? – спросила Зоя тоном неопытности.
– Нет, моя милая, это исключение.
– Всякий может попасть в исключение.
– Конечно; но гораздо лучше исполнить предназначение природы; каждая женщина создана для того, чтоб быть сперва доброй дочерью, потом доброй женой, а наконец, доброй матерью: потому-то мы и желаем выдать тебя замуж.
– Покорнейше вас благодарю! – произнесла почтительно Зоя.
– Разумеется, что мы выбираем мужа по твоему сердцу… Ты, верно догадаешься?
– Я не догадываюсь…
– Человека с званием, достойного во всех отношениях… словом, князя Юрия… Во-первых, по добрым отношениям наших семейств, а во-вторых, мы знаем, что вы привыкли друг к другу смолоду; и сверх того, заметили вашу взаимную привязанность.
– Я вполне полагаюсь на ваше замечание; что же касается до меня, то я не знаю его чувств в отношении меня.
– Будто он никогда не показывал тебе любви и ничего не говорил о своем намерении?
– Совершенно ничего.
– Тем и лучше: он желал получить сперва согласие родителей и потом уже открыться в любви дочери… это так следует… Сегодня он приедет к нам нарочно для этого; и потому ты приготовься, мой друг, принять от него предложение.
– Каким же образом мне приготовиться? я не знаю.
– Оденься понаряднее, будь развязнее, милее… Ты слишком сурова, Зоя.
– Зачем же мне казаться иначе, нежели какова я в самом деле?
– Это так водится, моя милая.
– А я думала, что это притворство… Я исполню ваше приказание.
– Смотри же, он будет к обеду… Да, мы решили, чтоб вы, объяснившись между собою, пришли к нам, а мы своим чередом и благословим вас.
Зоя потупила глаза в знак согласия на волю матери. Она пошла в свою комнату.
– Сегодня я невеста напоказ! – говорила Зоя сама себе, садясь перед туалетом. – Сегодня я должна быть лучше, нежели что я есть, – умнее, милее, наряднее, румянее!.. Сегодня я должна пленять!..
И – Зоя рядится с необыкновенным вниманием. Ее уведомляют о приезде Юрия; ей докладывают, что кушанье уже на столе.
И вот она выходит, разодетая, как на бал, против обыкновения румянец пылает на ее щеках, взоры светятся, заманчивые взгляды на князя одушевлены разговорчивостию, любезностью, живостью; она весела против обыкновения, всему смеется.
– Эге, как обрадовалась Зоя замужеству! – говорит Роман Матвеевич жене на ухо.
– Не люблю я этой излишней радости! – говорит сердце матери.
А Юрий, читая во всей Зое явное согласие на союз с ним, предвкушает блаженство и нетерпеливо ожидает минуты окончательного объяснения.
Едва встали из-за стола, Зоя, как будто предупреждая желание князя, предложила ему идти в сад.
Быстро сбежала она с крыльца на террасу, с террасы в цветник и начала кружить по дорожкам и извилинам, набирая букет цветов.
Юрий едва успевает за ней следовать; он также сорвал несколько цветов.
– Не угодно ли вам? – сказал он ей, подавая цветы.
– Благодарю вас, оставьте для себя, у меня уже есть, – отвечала она с простодушною учтивостию, которая, однако же, никогда не нравится усердному предложению.
Князь Юрий поднес отверженные цветы к вспыхнувшему лицу своему.
Как вы скоро ходите! – сказал он ей, отстав немного.
– А вы уж устали? – спросила Зоя, прибавляя шагу.
– О, нет, – отвечал Юрий, догоняя ее.
Едва он стал приближаться к ней, она почти бегом пустилась по тропинке, под гору, поднялась на другую, потом опять с горы, снова на гору.
Лиманский не успевал за ней идти, ему надо было почти бежать.
– Вы устанете!.. это вредно после обеда!.. – говорил Юрий, приближаясь к Зое, когда она приостанавливалась.
– О, нет, я привыкла, я люблю скоро ходить, – отвечала Зоя, спускаясь под гору.
Зоя выбегала весь сад, перелетала с места на место, как мотылек; а Юрий догонял ее, как ребенок, только не смел ловить ее. Задыхаясь от усталости, он шел уже, отирая пот с лица.
Наконец, Зоя как будто сжалилась над ним, села.
– Вы очень устали, вы не привыкли скоро ходить… отдохните! – сказала она ему.
Юрий также присел подле нее; но лицо его горело от усталости, он едва переводил дух. Зоя молча перебирала цветы.
– Зоя Романовна… – начал Юрий, отдохнув несколько.
– Что? – спросила она отрывисто и вдруг, взглянув на него, захохотала и произнесла ядовито – Ах, боже мой, как вы жалки!
Юрий вспыхнул.
– Что ж вы находите во мне жалкого? – спросил он голосом обиженного.
– Я не умею вам дать отчет об этом, – отвечала Зоя сухо, – просто ваша физиономия показалась мне очень жалкой.
Не ожидая ответа, она встала и пошла к дому. Лиманский, как прикованный, остался на месте.
Зоя вбежала весело на крыльцо; ее встретила мать.
– Где ж князь?
– Не знаю; мы ходили вместе, я села отдохнуть, и он также; я встала, пошла домой, а он остался на месте… Не приглашать же его идти за собой.
– Что ж, говорил он тебе что-нибудь?
– Он почти совсем ничего не говорил: он, кажется, не в духе.
– Ни слова о своем намерении?
– Ни слова ни о каком намерении.
– Ты шутишь, Зоя!
– Приятно ли мне шутить тем, что так близко касается до меня!
– Странно! Но о чем же он разговаривал с тобой?
– Говорил о цветах да об усталости, и только.
– Странно! Не показалась ли ты ему слишком развязна против обыкновенного?.. Ты так пестро, безвкусно нарядилась!.. Ты уж чересчур обрадовалась!.. это нейдет!..
– Чему ж мне особенно радоваться?.. Я исполняла вашу волю. Может быть, ко мне не пристал ни наряд, ни любезность… Я сей час переоденусь… Сброшу с себя и заказную любезность… – прибавила Зоя про себя, входя в комнату. В это время показался Юрий из большой аллеи; он шел задумчиво, медленно.
– Что с вами, князь? – спросила его Наталья Ильинишна.
– Мне что-то нездоровится! – отвечал он. – Так… что-то… не понимаю сам…
– Примите гофманских капель;[93]93
Гофманские капли – смесь спирта и эфира, применявшаяся при рвоте.
[Закрыть] может быть, вы что-нибудь жирное скушали за столом… Я сей час же принесу…
– Ах, сделайте одолжение, не трудитесь!.. Это пройдет… Позвольте мне домой… Завтра я надеюсь…
– Куда, куда! я вас не пущу! Нет, вы должны меня слушать: я вас люблю, как сына!.. Сядьте… я сей час принесу…
– Простите меня, я не привык ни к каким лекарственным средствам… Просто пройдет… Я надеюсь завтра же, если позволите, быть у вас.
Юрий поцеловал руку Натальи Ильинишны за участие ее и – уехал.
– Где ж князь? – спросил Роман Матвеевич, проснувшись после обычного отдыха после обеда.
– Он уехал! – отвечала Наталья Ильинишна, вздыхая.
– Что за причина?
– Бог знает отчего ему сделалось дурно, кружение головы.
– Он говорил что-нибудь с Зоей?
– Ни слова о деле.
– Понимаю я теперь эту болезнь! Это значит, что он еще не собрался с духом; то-то трус нынче военный народ! языка не достанет, чтоб сказать: «Я вас, сударыня, люблю и прошу вашего сердца и руки!» Как можно! теперь надо год думать, с чего начать, два года собираться, что скачать, а на третий заикнуться на первом слове и – встать в пень.
– Полно, пожалоста, храбриться! – сказала Наталья Ильинишна, – после сражения все храбры!
– Скажешь ты, что и я был трусом, когда шел на штурм? А?
– Ну-ну-ну! оставь свои старые военные ухватки! – прибавила Наталья Ильинишна сердито.
На другой день, после обеда, князь действительно приехал. На обычный вопрос: как ваше здоровье? – отвечал: глава богу; но по лицу заметно было, что причина болезни его таится еще в нем.
Зоя вышла разливать чай в простеньком белом платьице; наружность ее была спокойна и так же молчалива, как и уста; вчерашнего дня как будто никогда не бывало.
После чаю она села за работу; Юрий подошел к ней, и вскоре, незаметным образом, они очутились одни.
– Вы на меня сердитесь? – сказал Юрий тихим, неспокойным голосом.
– Я? и не думала! – отвечала Зоя.
– Однако же я уверен в этом… хотя и не знаю, что это значит.
– Странная уверенность!
– Если вы скрываете ваше сердце, то ваш голос изменяет вам.
– Как вы смешны!
– Не знаю, почему я кажусь вам то жалок, то смешон!
– И я также не знаю.
Юрий вскочил с места, прошел несколько раз по комнате, сел в отдалении от Зои в другом углу, вскочил снова и подошел к ней решительно.
– Скажите мне, чем заслужил я ваше негодование? За что вы на меня сердитесь?
– Вы, кажется, приехали с намерением сердить меня!
– О, нет, я приехал совсем с другим намерением…
– А если нет, то прошу вас оставить разговор о сердце!
– Боже великий!.. оставить!.. Точно, я должен оставить! я исполню приказание ваше!.. Я буду говорить о чем-нибудь другом!.. об этом чулке, например… Вы давно вяжете этот чулок?
– Очень давно!
– Нитки прекрасные!
– Очень хороши!
– Только суровы!
– Может быть!
Князь Юрий предался неспокойному молчанию. Жестокость Зои убивала его; но он старался скрывать обиженные свои чувства.
Вошла Наталья Ильинишна, посмотрела на Зою и Юрия – ничего особенного: Зоя преспокойно сидит за работой, Юрий сидит подле рабочего столика и внимательно рассматривает начатое вязанье чулка.
Вслед за Натальей Ильинишной вошел и Роман Матвеевич; взглянул на Зою, на Юрия и на жену свою – ничего нет особенного, все в прежних отношениях.
Но Юрий не в силах был долго принуждать себя казаться спокойным и улыбаться солнцем сквозь громовую тучу; едва смерклось, он распростился, уехал.
– Опять ничего? – спросила Наталья Ильинишна.
– Напротив, очень много.
– Ну!
– Он был очень мил со мною: он испытывал меня.
– Ну!
– Чтоб испытать мое сердце, он начал с вопроса: за что я сержусь на него. «Кажется, я не подала никакой причины думать, что я сержусь на вас», – отвечала я, а он, как будто насмех, еще более стал уверять меня, что я на него сержусь. «Оставьте этот разговор», – сказала я наконец. «Давно вы вяжете этот чулок?» – спросил он, взяв в руки толстый чулок, над которым учится вязать Варька. Я едва в состоянии была вынести эти шутки и ушла бы, если б вы не пришли.
– Мой друг, – сказала смущенная Наталья Ильинишна мужу, – я замечаю, что князя Юрия сватают отец и мать на Зое против желания. Он просто хочет отделаться от Зои и вместо объяснений забавляется над ней.
– Я поговорю об этом с отцом его!
– Я объяснюсь с княгиней!
Но «поговорю и объяснюсь» были предупреждены полученным на другой день письмом княгини; она писала коротко и ясно:
«Очень сожалею, что Зое Романовне не по сердцу мой сын; впрочем, слава богу, невест на белом свете довольно».
