Текст книги "Сердце и Думка"
Автор книги: Александр Вельтман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
На кого Зоя ни взглянет – все от ее резких взоров краснеют и потупляют глаза.
– Вот невеста! – подумали чуть-чуть не вслух Полковник, Маиор, Поручик, Прапорщик, Городничий и Судья. – Вот совершенство, чудо красоты!.. Ах ты, господи, что за прелесть! – повторяли они мысленно.
– Дело решено, я без памяти влюблен! – прибавил каждый из них.
Только Поэт смотрел-смотрел на Зою и – у него родилась прекрасная мысль в голове:
«О ты, которая…»—
прошептал уже он; но вдруг слова Зои прервали его восторг.
– Что ж мы не танцуем? – спросила она.
– Надо сделать ей честь, пройти польское, – сказал про себя Полковник, обращаясь к полковому адъютанту и приказывая сказать музыкантам, чтоб играли польское.
Между тем как он натягивал лосиные перчатки, а музыка поверяла инструменты, продувала флейты и фаготы, – Поручик подскочил к Зое и ангажировал ее на мазурку.[10]10
Мазурка – польский народный танец, ставший в XVIII в. бальным.
[Закрыть]
– Позвольте вас просить на польское! – сказал Полковник, подходя к ней и мигнув музыкантам, чтоб они начинали.
– Я уже ангажирована, – отвечала Зоя. Музыка грянула польское.
– Что это значит? – вскричала Зоя, обратясь к Поручику, – прикажите играть мазурку!
Но Поручик заметил грозный взор командира своего и не осмеливался приказывать противное тому, что он приказал.
Однако ж волю Зои торопились исполнить все, не состоящие под командой Полковника.
– Шш, шш! мазурку! – воскликнули несколько голосов. Но и музыка полковая знает порядок службы – продолжает польское.
– Мазурку прикажете? – сказал Полковник, обращаясь к Зое.
– Извольте, следующую с вами, – отвечала она ему.
– Мазурку! – вскричал Полковник.
«Мазуречка панна, не кохайся дармо!»[11]11
«Мазуречка панна…» – начало польской народной песни («мазуречка» – жительница Мазовецкого приозерного края).
[Закрыть] – затрубила, задудила, зазвенела и забарабанила музыка. Зоя встала на место.
– Вы, сударь, никакого приличия не знаете! – шепнул Полковник Поручику.
– Где ж мой кавалер? – спросила Зоя.
– Извольте идти! что вы стоите? Ангажировать умеете, а танцовать нет! – сказал еще сердитее Полковник.
Поручик с нерешительностию подал руку Зое. Мазурка началась. Его ноги путались, переплетались от страха; он задевал за всех, толкал, останавливался, чтоб извиняться, и не дерзал притопнуть по обычаю.
Полковник стоял против него; смотрел на Зою страстно, на Поручика грозно и пожимал плечами.
– Извольте посмотреть на него, – говорил он стоявшему подле него штаб-офицеру, в эполетах, которые отделялись от плеч, как распахнутые крылья, готовые к полету, – он страмит весь полк!
– Не понимаю-с, он кажется быть не в своем духе; я, однако ж, не замечал за ним никогда такой неисправности, – отвечал Маиор.
Зоя как будто сжалилась над Поручиком: после второй фигуры она предложила кончить мазурку.
– Теперь я могу и с вами танцовать, – сказала она Полковнику.
– Прикажете польское?
– Нет, мазурку.
– Мазурку… но, может быть, польское будет для вас спокойнее…
– Я не люблю спокойствия.
Зоя встала на место. Встал подле нее и Полковник, приподняв плеча до самых ушей, приотставив ногу и растягивая на руках перчатки. Однако ж заметно было, что строгою фрунтовою его наружностию овладела робость. Музыка заиграла, круг двинулся, Полковник подпрыгнул было, но не попал в такту; еще раз – ив другую не попал. Первый неудачный шаг опасен и в кампании, и в компании: он часто лишает бодрости целую армию, не только что одного Полковника.
Полковник смутился и начал ходить;[12]12
Полковник… начал ходить – т. е. не стал выполнять фигуры танца, а просто сопровождал даму.
[Закрыть] но Зоя начальственным тоном напомнила ему устав мазурки.
– Что это значит, господин Полковник, вы, верно, забыли, что в мазурке не маршируют?
Поневоле каблук его должен был отделиться от полу.
– Вы, верно, живали в Польше?
– А что-с?
– Это видно по вашей манере танцовать мазурку.
Эти слова были так же могущественны, как слова полководца, знающего, что для успеха – в храбрых должно возбуждать бодрость, а в трусах трусость, по системе гомеопатической.[13]13
Система гомеопатическая – система лечения болезней ничтожно малыми дозами тех лекарств, которые в больших дозах могут вызвать явления, подобные признакам данного заболевания (предложена в конце XVIII в. С. Ганнеманом).
[Закрыть]
Первым говорит он: «Друзья, я уже читаю в глазах ваших победу! да здравствуют победители!» – и храбрые воины ломят сквозь ад.
Трусам говорит он: «Друзья, не оборачивайся затылком к смерти: пропадешь, как собака!» – и трусы лезут, вытаращив глаза, на смерть, – и смерть отступает от них, как от храбрых.
Полковник притопнул и пошел, и пошел, и пошел! – глаза его как будто спрашивали Зою и всех окружавших мазурку: каково?
Зоя тешится, назначает фигуру за фигурой. От Полковника пышет уже огонь; пот градом; он смочил весь платок свой; но предложить кончить мазурку, сказать: я устал, – стыдно; притом же Зоя говорит: «Я никогда не танцевала с такой охотой мазурку».
– Как я счастлив! – отвечает Полковник. – Вы любите полковое ученье?
– Да, – это довольно занимательно.
– Я для вас всякий день буду делать полковое ученье, Зоя Романовна.
– Вы замучите солдат.
– Э, помилуйте, ничего-с!.. А увертюры вы любите?
– Я люблю концерты.
– У меня музыканты непременно будут играть концерты.
– Вы не устали? – сказала Зоя.
– Ах, как можно! нисколько!
– Так мы протанцуем еще фигуры три и кончим мазурку «кошкой и мышкой».[14]14
«Кошка и мышка» – фигуры мазурки.
[Закрыть]
Когда началась «кошка и мышка», Полковника можно было выжать как губку, напитанную водою. Забыв свою ненависть к расстегнутому мундиру, он распахнул его; и хотя стан, выпрямленный обязанностями службы в струнку, нисколько не годился уже для ловли мышки, но он не отставал от Зои, преследовал ее сквозь арки рук, обращающиеся внезапно в стрелки готического свода, гнулся в три дуги и заслужил всеобщее рукоплескание, поймав, наконец, очаровательную мышку.
– А? что не танцуешь? – сказал он с самодовольствием, проходя мимо Маиора.
– Не пройтиться ли и мне с Зоей Романовной, – говорил про себя Городничий в раздумье. – Польское опоздал!.. хоть бы экосез пройтиться!.. Преглупо теперь танцуют сломя голову! Как жаль, что теперь совсем оставили польское с разными фигурами. Самый приличный танец для благородного общества… Да все равно: я приглашу на польское!
Едва Городничий сделал несколько отважных шагов по направлению к Зое, как вдруг, откуда ни возьмись, Поэт:
– Не угодно ли вальс?
– Проклятый! – прошептал Городничий.
– Ах ты, медицина! – подумал и Судья, который также собирался пройтиться с Зоей Романовной польское.
Вальс гремел. Восторженный Поэт летал с Зоей.
В это только время выставилось вперед и обнаружилось новое лицо, новый танцор, который сбирался уже отхлопнуть Зою, притопывал такту ногой и, хлопая рука об руку, произносил почти вслух: ейн-цвей-дрей, ейн-цвей-дрей!
Это лицо был холостой инвалидный Подполковник, позабывший на долговременной службе свой родной язык и не научившийся в продолжение 50 лет усердия и деятельности русскому языку; это был Эбергард Виллибальдович, которого сам Нелегкий – при выборе семи женихов – не считал уже к чему-нибудь годным.
– Какая прекраснейше! – думал про себя Эбергард Виллибальдович, догоняя взорами летающую Зою, – хоц доннер веттер! Я пы ошень шелал шенильси на нем!.. Ейн-цвей-дрей, ейн-цвей-дрей!.. Какой талья! какой глазе! ейн-цвей-дрей! надо вальцен немного!
Едва Поэт опустил из рук Зою и она бросилась, запыхавшись, в кресло, вдруг Эбергард Виллибальдович подлетел к ней, пристукнул ногой и хлопнул по родному обычаю в ладоши под самым носом Зои.
– И сморчок танцует! – прошептала Зоя. Эбергард Виллибальдович повторил пантомиму приглашения на вальс.
– Нечего делать, чтоб сравнять их достоинства, надо танцовать и с этим! – подумала Зоя и подала руку Эбергарду Виллибальдовичу.
– Ейн-цвей-дрей, ейн-цвей-дрей! – шептал он, подвигаясь вперед медленно и как будто прицеливаясь к такте ногами; шел-шел и вдруг развернулся, обхватил талию Зои и начал перекидывать ейн-цвей-дрей…
– Браво, браво! и Булгар Филиппович танцует! – вскрикнули дамы. Составился круг зрителей. «Ейн-цвей-дрей», произносимое сперва шепотом, становилось слышнее и слышнее, звучнее и звучнее – и, наконец, раздавалось по зале во всеуслышание.
Поднялся хохот; все стали вторить Эбергарду Виллибальдовичу, повторяя так же: ейн-цвей-дрей, ейн-цвей-дрей!
– Нет, это уже слишком! – сказала Зоя вслух и, вывернувшись из рук Эбергарда Виллибальдовича, который долго 1чце вертелся один, волчком жужжа: ейн-цвей-дрей, – но, наконец, ударился в толпу любопытных и остановился, сказав: хоц доннер веттер!
К Зое бросилась было толпа кавалеров с «не угодно ли», но она ускользнула от них и скрылась. Только ее и видели.
Этим и заключились танцы. В залу втащили длинный стол, подали ужин. За ужином хватились Зои; но она была уже в постеле.
Провожая гостей, Роман Матвеевич и Наталья Ильинишна, по русскому гостеприимному обычаю, просили не забывать их, жаловать без зову, на чашку чаю или откушать – когда угодно, мы всегда рады гостям!
IX
– Зоя!.. Какое прекрасное, поэтическое имя! – думал Поэт, возвращаясь с балу домой почти на рассвете. – Какое совершенство красоты, Зоя!.. Какой игривый ум!.. Когда я се спросил: вы, конечно, занимаетесь литературой? – Как же, – отвечала она, – я иногда даже и сочиняю эпистолы[15]15
Эпистола – письмо.
[Закрыть] в прозе. – А я, сдуру, не расслыхал последнего слова, да и спросил: какой размер вы предпочитаете? Преглупой вопрос! К счастию, она обратила его в шутку: я не люблю ни мерить, ни весить, – сказала она. Что, бишь, я еще спросил ее?.. Да: любите ли вы чтенье? – Очень. – И библиотеку имеете? – Как же. – Большую? – Да, книжки толсты. – Плутовка!.. а я еще глупее спросил: вы сами или ваш батюшка составляли ее? – Нет, ее составляли в Петербурге, – отвечала она, как будто не поняв глупого моего вопроса… О, какое простодушие и вместе острота!.. Зоя… покоя… признание немое… от чего я… полуденного зноя…
Разговаривая сам с собой и прибирая рифмы к Зое, наш Поэт подошел к своей квартире; торопливо вбежал он на крыльцо, в каком-то забытьи влетел в свою комнату и – оцепенел.
На диване, раскинувшись, лежала Анастазия и громко храпела. Нагоревшая свеча слабо освещала бледное, худое ее лицо; глаза и рот полуоткрыты, зубы оскалились, зрачки неподвижны – она была страшна.
Порфирий охладел от ужаса, припоминая все, что сбылось с ним в этот день: Зоя, чудный призрак сладкого сна и какое-то обезображенное жизнью существо – наяву; страсть и отвращение, ангел и демон.
– Черт знает! – шептал Порфирий, заходив по комнате взад и вперед и не зная, что ему делать. – Откуда пришла эта Анастазия! черт знает!.. она меня разжалобила…
И Порфирий остановился против лежащей женщины, взглянул на нее.
– Ух, какая!.. фу!.. Что мне с ней делать?.. Ах, господи! что я сделал!
И Порфирий, ударив себя в лоб, снова заходил по комнате.
– Послушайте, – произнес он наконец, подойдя опять к дивану и дернув за руку женщину.
– Ну! подвинься! – сказала она сердито сквозь сон, толкая спиной стену.
– Уф! это какой-то дьявол, а не Анастазия!.. Послушайте! – повторил Порфирий.
– А?.. – проговорила она в нос, протирая глаза. – Ах, Порфирий, это ты!.. А мне какой сон приснился… Ждала, ждала тебя, плакала, плакала, истомилась и не чувствовала, как ты вошел…
Порфирий ходил по комнате в беспокойстве, не зная, что ему говорить с ней.
– Ты, верно, устал, дружочек?.. ложись, успокойся…
– Как это можно! – вскричал Порфирий.
– Что, как можно?
– Я при даме не могу… извините… мне стыдно!
– Стыдно?.. при мне стыдно!.. что ты говоришь, Порфирий?
– Да-с, стыдно… я холостой человек… вам неприлично…
– Мне неприлично?.. так я здесь лишняя!
– Конечно-с… я не могу вас держать у себя…
– Ах, я несчастная! он меня выгоняет!.. Соблазнил мою душу, свел меня с ума, заставил бежать от отца и матери… Ай, ай, ай!.. я умираю, умираю!..
– Прошу вас покорно не кричать!.. что это такое!.. люди услышат, бог знает что подумают!
– Умираю, умираю! – кричала Анастазия, метаясь по дивану.
– О, боже мой! – вскричал Порфирий, всхлопнув руками и заходив по комнате.
Из распахнувшегося платья на груди отчаянной Анастазии выпал на пол засаленный пакет.
Порфирий поднял его, развернул. В нем были два листа бумаги, сложенные на четверо: один из них пашпорт на имя прапорщицы Ульяны Пршипецкой, другой следующего содержания:
«Сиятельнейший князь, ваше сиятельство,
Лишившись на поле брани мужа моего, убитого в последнюю отечественную войну, на турецких границах, при крепости Варшаве, в чине аудитора, с тремя малолетными грудными детьми…»
Порфирий не успел еще дочитать, как вдруг мнимая Анастазия вскочила с дивана, бросилась к нему.
– Нет! – вскричала она, – я от тебя не отстану!.. нет, соблазнитель! ты лишил меня чести, сманил от отца и матери!..
– Прочь! – вскричал Порфирий, оттолкнув ее. Бумаги посыпались на пол.
– Я, прочь?… жена твоя прочь!.. Ты кого упрашивал давиче?.. Чьи целовал ты очи?..
– Извольте, госпожа Пршипецкая, собрать свои бумаги с полу и идти…
– Пршипецкая? так что ж, что Пршипецкая! Для тебя же назвалась Пршипецкой!..
– Извольте отправляться к своим грудным детям! – вскричал Порфирий, – покуда я не послал за полицией!..
– Обманщик, лекаришка! дуб, пень, колода, мешок, дылда, лотва, мерехлюндия!..
Осыпая бранью Порфирия, госпожа Пршипецкая собрала бумаги свои, накинула платок на голову, схватила со стола кусок пунцового гроденапля,[16]16
Гроденапль – плотная шелковая материя.
[Закрыть] купленного Порфирием на тюнику для обожаемой Анастазии, и – бросилась в двери. Из полузатворенных дверей высунула она язык, плюнула чуть-чуть не в лицо бедному Поэту, вскрикнула: у-у! писаришка безмозглой! – и исчезла.
Усталость, клонящий сон, Зоя, хаос… бродили в мыслях Порфирия; приперев двери на крюк, он бросился в платье на постель и, вздохнув глубоко, заснул.
X
Бал Романа Матвеевича сделал ужасный переворот в городе. В полковом штабе, в полиции и в уездной суде все вздыхали; мысль о Зое вмешалась во все производства дел. Начальство думало о ней молча; но вся подчиненность канцелярии думала о Зое вслух; и иногда, в восторженных разговорах шепотом о ее красоте, раздавалось громогласно: прелесть, как хороша!
Часто, однако же, для прекращения неуместных восклицаний, слышно было строгое: что-с!
– Ничего… бумага-с, – отвечали неосторожные.
Слово: то-то-с – прерывало все восторги. Пламенное чиновное сердце садилось смиренно на место, а душа снова начинала вникать в смысл прошений по пунктам или в шаги.
Задумчивости и рассеянию, которые постигли всех после первых явных восторгов, не было примера.
Прапорщик, отуманенный любовью, вместо кивера прикладывал руку к сердцу, забывал расстегивать которую-нибудь из пуговиц и – получал выговор.
Поручик, ослепленный красотою Зои, почти при каждом новом построении взвода задумывался: где дирекция?[17]17
Дирекция – здесь: равнение фронта, держание шага и строя по правому или по левому флангу.
[Закрыть] направо или налево? – и получал выговор.
Маиор, разнеженный чувствами любви, из злого фрунтовика вдруг сделался добрым и – получал выговор.
Полковник, желая угодить Зое, забыл о шагах, о ученье поодиночке, по отделениям и шереножное ученье; почти всякий день у него на плаце ученье с музыкой и маневры по большой улице, мимо дома Романа Матвеевича. Полковому капельмейстеру приказал он, чтоб музыка не смела играть увертюр, а играла бы концерты. Он изморил всех концертами и маневрами мимо дома Романа Матвеевича, – и не получал ни от кого выговора.
Городничий также, чтоб угодить сердцу своему, нашел необходимым отделить квартирную комиссию от полиции и поместить на большой улице против дома Романа Матвеевича. Это отделение полиции ужасно как его занимало: несколько раз в день приезжал он справляться, кто именно требует квартир и отведены ли? Вся деятельность полиции концентрировалась против окон дома Романа Матвеевича; тут было сухо во время слякоти, полито во время жаров и пыли; тут нельзя было спотыкнуться даже трезвому, ни крикнуть охриплому. На все прочее, не имеющее никакого отношения к дому Романа Матвеевича, Городничий мало обращал внимания и – не получал ни от кого выговора.
Только с одним Эбергардом Виллибальдовичем Городничий не мог сладить: Эбергард Виллибальдович приводил его в отчаяние. Он вздумал муштровать свою инвалидную роту на площадке перед домом Романа Матвеевича. Барабан, пикулина[18]18
Пикулина – род флейты.
[Закрыть] и ейн-цвей-дрей, раз-тва! ежедневно, в продолжение целого утра, не умолкали.
– Господин Подполковник! в квартерной комиссии невозможно заниматься от вашего грохоту и свисту! – говорил Городничий Эбергарду Виллибальдовичу.
– Затыкайте свой ухо! – отвечал Эбергард Виллибальдович и – продолжал муштры.
Судья после бала совсем потерял смысл в делах: все казалось ему темно, все следственные дела неполны, все требовали переследований и справок. Как только сядет он на судейское место, так голова кругом, кровь заволнуется, сердце застукает.
В продолжение тридцати лет сидения за столом: то судейским, то обеденным – он разжирел, как Додо;[19]19
Додо – бытовое наименование дронтов, птиц семейства голубиных (в настоящее время вымерших), отличавшихся большим ростом (до 80 см) и толщиной, очень прожорливых.
[Закрыть] у него был и нос с крючком, и лапа с когтем.
На обыкновенных людей неудовольствия наводят бессонницу; а на него все неудовольствия от малых до великих наводили сон; досада его и даже месть выражались всегда страшным аппетитом: казалось, что он в супе, в соусе и жарком пожирал всех своих недоброжелателей и толстел на счет их. Наружность его, как полный месяц, вечно улыбалась; но иногда выражалась на нем и тоска, – не тоска по родине или по милым сердцу; но тоска по обеде, когда дела задерживали его в суде долее обычного часа трапезы.
Задумав жениться и избрав целью намерений своих именно Зою, он никак не воображал, чтоб постоянные мысли о Зое и будущей супруге имели влияние на его здоровье, кружили голову, производили трепетание сердца, наводили бессонницу и отнимали аппетит.
Несмотря на то, что весь город не имел доверенности к юному городовому Медику и Поэту, Судья объявил ему о внутреннем своем расстройстве. Желудок обыкновенно отвечает за все внутренние части тела, точно так же, как спина за наружные; и потому наш Медик и Поэт Порфирий прописал исправление желудку: самую кислую микстуру и самую строгую диету.
В несколько недель он снял с ног Судью и уложил в постелю. К счастию, что для противодействия излишеству положительных средств являются в помощь бедному человечеству средства отрицательные. Из числа их явился к нашему Судье в помощь магнетизм.[20]20
Магнетизм – теория австрийского врача Ф. Мессмера (1733–1815) о том, что посредством «животного магнетизма» можно якобы изменять состояние организма, в том числе излечивать болезни.
[Закрыть]
Какой-то последователь Мессмера, которого мы назовем Онеиропатом,[21]21
Онеиропат – от греч.: лечащий сном.
[Закрыть] явился к Судье по какому-то больному тяжебному делу; и вот, оба они обязались подать друг другу руку помощи.
– В неделю вы будете здоровехоньки! – сказал Онеиропат Судье и, посадив его в кресла, начал обаять таинственным руководством по струям облегающей тело атмосферы. Сперва пробежали по больному мурашки, потом почувствовал он какую-то переливающуюся в себе теплоту, потом казалось ему, что на его веках повис свинец; потом почувствовал тяжесть и дремоту, потом усыпление, а наконец ничего не чувствовал. Сомнамбулизм[22]22
Сомнамбулизм – здесь: совершение во сне привычных действий (хождение, перекладывание вещей и т. п.)
[Закрыть] овладел им, и он так всхрапнул, что испуганный Онеиропат отскочил от него на несколько шагов.
– Как вы чувствуете себя?
Больной снова всхрапнул отрывисто.
– Подумайте хорошенько, какое средство должно употребить для излечения вас?
Больной в ответ протяжно просипел носом, потом просвистел, как ветер в ущелье.
– Это значит, что сон лучше всего поможет ему, – сказал Онеиропат, оставляя своего пациента покоиться в креслах.
Проспав около часу высокостепенным сном, больной вдруг почувствовал, что на креслах протяжное положение неловко. Не открывая глаз, но руководимый каким-то внутренним созерцанием, он встал и пошел прямо к постеле, – лег и захрапел снова.
– Как вы себя чувствуете? – спросил на другой день Онеиропат своего пациента.
– Кажется, хорошо… Спал также, кажется, хорошо… Боюсь только, не фальшивый ли это сон? – отвечал Судья.
– Напротив, – сказал Онеиропат, – это истинно магнетический сон, сон искусственный, но не фальшивый.
– И действительно… в самом деле, я спал как-то совсем не так, как прежде сыпал; только знаете ли что: мне как будто ужасно как хочется поесть чего-нибудь…
– Подумайте, – сказал важно Онеиропат, – что бы вы съели с большим вкусом? Не видали ли вы во сне какого-нибудь блюда, которое соблазняло вас приятным своим запахом?.. Подумайте.
– Во сне?.. Кажется, что-то было… да, да, да, именно: перед самым пробуждением представилось мне… эдак, знаете… часть телятины, молочной, жирной!..
– И прекрасно! Это значит, что магнетизм возбуждает в-вас деятельность органического питания.
– Я послал бы в трактир… там… чудо что за телятина!.. Так бы и съел!
– И прекрасно!
– Только боюсь я, не фальшивый ли это аппетит?
– Помилуйте!.. конечно, это еще не натуральный аппетит, а искусственный; но не фальшивый.
– То-то я чувствую, что есть тут что-то ненатуральное…
– На вас особенно благодетельно действует магнетизм; еще несколько магнетизирований, и я вас приведу в полное магнетическое состояние в отношении себя: вам нужно будет только подумать обо мне, и вы тотчас заснете сладким, пользительным сном.
– Вот странно!.. Только подумать?
– Даже только вспомнить.
Потому ли, что часто изнеможенное тело, исторгнутое из рук мачехи-медицины и возвращенное матери-природе, как будто обрадуется и начнет оживать, поправляться видимо, не встречая насилия и отказа в необходимом себе; или потому, что последователь Мессмера в самом деле овладел тайною чудного воскрешения сил, только Судья в несколько шей стал краснее и толще прежнего.
Дозволив пациенту своему заниматься службой, Онеиропат уехал, благодарный Судье, который, с своей стороны, употребил что-то вроде судебного магнетизирования к восстановлению сил тяжебного дела: оно также встало на ноги и пошло твердым шагом по инстанциям.
Магнетизм имел сильное действие на Судью. Во время суждения о важных делах, дрема долила его в присутствии; едва придет ему на мысль магнетизер – кончено! сон начинает клонить непреодолимо, и Судья, притворно жалуясь то на головную боль, то на боль под ложечкой, торопится домой. Но однажды, вспомнив роковое имя магнетизера, он не мог не покориться сладости сна во время чтения тысячелистного экстракта[23]23
Экстракт – здесь: краткое изложение содержания дела с приведением выдержек из документов.
[Закрыть] из одного дела «О подставленных фонарях и о прочем». Прошел час шабаша, прошел час обеда, настал час вечерний… Секретарь продолжал читать, воображая, что Судья внимательно слушает, склонясь на руку, прикрыв глаза и увлеченный деятельностию службы, не хочет откладывать чтения до следующего заседания.
Когда совершенно смерклось, заседатели решились доложить Судье, что по причине неимения в суде свечей не угодно ли будет ему отложить чтение экстракта.
– Уф, хм! – произнес сквозь сон Судья, потягиваясь, – кажется, я долго спал?..
– Часов шесть-с…
– Ай, ай, ай! – сказал он, очнувшись и осматриваясь, – знаете ли, господа, ведь это я спал искусственным сном: черт знает, магнетизер испортил меня! Едва вспомню его, так и начинает клонить…
– Это удивительно! – восклицали заседатели, слушая его рассказы про действие магнетизма.
– Да, ей-богу, удивительно! Я не знаю, что делать! не знаю, как выжить из памяти этого проклятого магнетизера! – говорил Судья, торопясь домой удовлетворять магнетический аппетит.
Неблагодарность к средствам и людям, подавшим нам помощь в черный день, есть также одно из свойств, которыми может похвалиться иной человек перед животными.
Восстановив и сон, и аппетит, Судья решительно вознамерился искать руки Зои Романовны.
– Завтра же иду к Роману Матвеевичу на вечер и приступаю к делу! – сказал он, отходя на сон грядущий.
XI
Занявшись магнетизированием Судьи, мы забыли упомянуть о важном обстоятельстве; упомянув, каков был бал у Романа Матвеевича и что на оном происходило, нам должно было писать главу о том, какие после вышеозначенного бала последствия приключились.
Балом Романа Матвеевича были все очень довольны, оказанною честью и гостеприимством – необычайно довольны, возвратились домой на рассвете упитанными тельцами – сыты душа и тело; оставалось лечь спать, спать до полудня и потом не нахвалиться балом Романа Матвеевича, Романом Матвеевичом, Натальей Ильинишной и Зоей Романовной… Не тут-то было: проснулись – и всё недовольно и балом, и Романом Матвеевичем, и Натальей Ильинишной, и Зоей Романовной. Физиологи и психологи сказали бы, что это неудовольствие происходит от внезапного лишения удовольствия и что человек, одаренный постижением «идеала совершенства» во всем, поневоле видит во всем недостатки; но это совсем не от того произошло: причина была гораздо проще.
Когда проведал незваный гость, – в котором, верно, узнали все Нелегкого, – когда проведал он про все, что случилось на балу после его отбытия, так и грохнулся оземь; катался, катался ковылем по полю, ныл, ныл, уткнувшись, то в скважину, то в ущелье, мыкал, мыкал горе на городских конях, заплетая им колтун, – ничто не помогало.
Так как в нечистой силе нет предвидения, то Нелегкий никак не воображал, чтоб все семь чинов, избранных им в женихи, вопреки его распоряжениям, влюбились в одну и ту же Зою, которая у него и в расчете не была: совсем вышла из головы, не являясь долго в гостиную.
– Ах ты обстоятельство! – прожурчал он, зная, как трудно помочь этому и что пламень любви, так же как антонов огонь,[24]24
Антонов огонь – гангрена.
[Закрыть] ничем не потушишь. Задумывал Нелегкий употребить средство «similia similibus curantur»[25]25
подобное излечивается подобным (лат.)
[Закрыть], т. е. излечить любовь любовью; но во всем городе не было similii, которая хоть сколько-нибудь уподоблялась бы Зое.
Нелегкий попробовал действовать на своих семерых посредством обидного мнения: надул в уши всем бывшим на балу разных суждений и осуждений, особенно дамам, в отношении красоты и достоинств Зои, – и вот заговорили:
– Что это за бал! такой ли бал бывает!.. С таким огромным состоянием и не уметь дать порядочного бала!.. Роман Матвеевич точно мужлан, в вист да провист!.. а Наталья Ильинишна: трр-трр-трр-трр-трр-трр… обрадовалась, верно, что было перед кем поважничать!.. Назвали разной сволочи!.. «Честь имею рекомендовать мою дочь!..» Хороша дочка! поздороваться порядочно, слова сказать с гостями не умеет!.. Говорили, что она хороша – жалости какие! и румянец-то какой-то ненатуральный, взгляд без привлекательности, волосы скомкала под гребенку, разбросала локоны по сторонам, да и на!.. Ни учтивства, ни приятности, ничего нет; только ножка хороша, правду сказать, что хороша… а уж физиогномия – нисколько.
Эта желчь, изливаемая прекрасным полом города на Зою, нисколько не вредила ей во мнении семи избранных; они, скрывая любовь свою, боялись, однако же, заступаться за чгсть Зои, но каждый шептал про себя с негодованием:
– Чумички, ветошницы! и вы смеете говорить о красоте Зои!..
А Поэт, отворачиваясь, произносил тихо:
О верх многотерпенья!
И эта тварь еще жива,
И произносит имя божества
Без чувств благоговенья!
Нелегкий, видя, что общее мнение не действует на влюбленных, весь вспыхнул и вскричал:
– Постойте же, люди! я вам покажу, как семь лучей в одну точку сходятся!
И пронесся он угаром около всех женихов.
– Иду, непременно иду, сей час же иду!.. Эй! одеваться! – вскричали они, и все, как будто сговорившись, оделись, идут к Роману Матвеевичу-
Каждый обдумал, о чем говорить с Зоей Романовной. Судья не понадеялся на память, записал, вытвердил наизусть следующий примерный разговор:
«Я слышал, что вы, Зоя Романовна, в отношении музыки очень искусны? Позвольте вас просить, если не утруждательно, проиграть из какой ни на есть оперы хоть прелюдию».
– Она, верно, спросит: из какой оперы?
– Я скажу: «Из Двух Слепых Багдадских цирюльников».
– Когда она будет играть, я ей скажу: «Ах, я не имел никогда счастия слышать музыки в таком великом превосходстве!»
– Потом спрошу: «Сделайте одолжение, спойте, Зоя Романовна, что-нибудь касающееся до любви».
– Она без сомнения скажет: вы, верно, любите или влюблены?
– А я скажу: «Как же можно не любить, Зоя Романовна, на то создан всякий человек, у которого есть собственное сердце».
– А она спросит: а кого же вы любите?
– А я скажу: «А кого же преимущественно можно любить…» но… на первый раз она, может быть, верно, этого и не спросит. Довольно на первый раз.
Протверживая роли, все семеро идут по семи разным радиусам к одному центру, в котором обитает Зоя.
Отправляются, задумавшись и уставив глаза в землю; только Поэт не смотрит в землю, а смотрит в воздушное, не ограниченное ничем пространство.
Идут… Вот уж близко ворота дома Романа Матвеевича; продолжают идти, более и более углубляясь в раздумье: идти или нет?..
А Нелегкий ждет в воротах да шушукает, считает: раз… два… три!
– Ой! – раздалось аккордом семь голосов.
– Ага! вот каким образом семь лучей, стекаясь в одну точку, производят искру! – сказал Нелегкий, приставив пригоршни под искры, посыпавшиеся из глаз от столкновения лбов.
– Ах, извините! – вскричали: Полковник, Маиор, Городничий, Прапорщик, Судья, Поручик и Медик-Поэт, отскочив друг от друга.
– Куда изволите идти?..
– Прогуливаюсь… В полицию… До свидания, до свидания, до свидания!
– До свидания!
– Что за шум у ворот? посмотри! – сказала Наталья Ильинишна человеку, который дремал в передней.
– Сейчас-с! – отвечал он, протирая глаза; вышел, посмотрел кругом, воротился и донес:
Никого нет-с!..
XII
Возвратись окольной дорогой домой, Поэт присел к столику, думал и писал:
Я был уже на шаг от чудного эдема,
Где лучезарная…
– Нет!..
Благоуханная в нем лилия цветет!
Я думал: вот, сорву!.. Как вдруг завистник-демон
В священные врата загородил мне вход!
Я отступил от них с отчаяньем и грустью:
Увы! Напрасен был души моей порыв!
Так иногда челнок, приплывший уже к устью,
От моря отразит нахлынувший прилив!..
– Чудо! – вскричал Поэт, бросив перо,—
Так иногда челнок, приплывший к устью…
– Правда, это очень хорошо! – пробурчал Нелегкий, который, проносясь мимо окна, был завлечен частым упоминанием демона и присел подле Поэта прослушать его стихи. – Правда, это хорошо, только тут не разберешь: челнок ли отразил нахлынувший прилив, или нахлынувший прилив отразил челнок!
– Вот прекрасно! – отвечал Поэт на эту мысль, – кто имеет в голове логику, здравый смысл, тот поймет, что челнок не может отразить прилива и, следовательно, здесь челнок отражен приливом.
– Вот теперь я знаю, почему стихи могут обходиться без здравого смысла: здравый смысл должен быть не в стихах, а в голове читающего и слушающего стихи, – думал Нелегкий, отправляясь в путь. – Однако ж это клевета поэтическая, что будто бы демон заграждает путь в эдем! Демон ни часовой, ни сторож, ни бутошник: он благородная особа, имеет право ездить четверней… не только что четверней – цугом!.. имеет вход в лучшие дома, и не только что в лучшие – в самые лучшие, в бесподобные!.. Он может… да мало ли что он может!.. Только не может быть поэтом… потому что… хм! и не придумаешь почему; а не может!..
Между тем как Поэт думал и писал стихи после неприятного столкновения у ворот, прочие соперники, возвратясь домой, повторяли: черт знает что за встреча!..
– И очень знает, то ли еще будет! – повторял и Нелегкий, навещая своих избранных.
Потом все они стали думать; но мысли их были так мутны, что в них только неводом можно было ловить слова.
