Текст книги "Сердце и Думка"
Автор книги: Александр Вельтман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)
Все прочие забыли и думать о женах. Экспедиция отправилась.
IX
Что делает князь Юрий? Помните ли, отец и мать его сказали: «Он плакал, уезжая отсюда!» Точно, Юрий плакал, убегая от равнодушия Зои. Весь мир очарований, который создали его надежды, который наполняла собою только Зоя, в котором она должна была владычествовать, разливая благость свою на Юрия, – весь этот мир исчез – не стало его в пространстве.
Если человека выбить из седла, согнать с пути, который вел его к цели жизни, – в исступлении горя он мстит свое несчастие или сам на себе, или на других, или ни на ком не мстит, предаваясь воле судьбы и ее приговору начать новый путь, новую цель надежд и желаний. «Я заблудился, – говорит он сам себе, – то был не мой путь, он вел не к моему счастию».
Юрий не мстил сам на себе – свет назвал бы его глупцом, безумцем.
Юрий не смирил в себе обиженного самолюбия, не подавил отчаяния; он жаждал мщения. Мстить Зое!.. Сердце оправдало Зою: женщины, если б вы не были соблазном, притворством, коварством, забавой, грехом… Зоя также не была бы тем, что она есть!..
И – Юрий поклялся не знать любви, не жениться; но шептать каждой женщине: «Сорвите, сорвите этот плод!.. в нем вся тайна блаженства… Вы не знаете еще, что такое сладость: без запрещения вы бы и не узнали ее никогда… На что дан вам ум, как не для хитрости?.. На что дано вам сердце, как не для того, чтобы исполнять его волю?.. На что дана вам красота, как не для привлечения к себе поклонников? Вы мнимые божества на земле, временщики счастия земного: пользуйтесь, покуда могущество в ваших руках, тиранствуйте над сердцами, вздымайте их к небесам и бросайте в прах… Все подивится силе красоты и воли вашей, – и никто не назовет это преступлением и злодейством».
Юрий приехал в Москву как будто перерожденный: всё те же люди, всё те же лица, всё тот же круг, – только Юрий не тот уже стал. Он был уже ловец в обществе, он уже не бросал на воздух ни учтивостей, ни приветствий без цели, без намерения, по одному светскому приличию; его угождения стали прикормкой, а слова силками. Пойманным чувствам, как птицам, он подрезывал крылья и – выбрасывал их на волю, чтоб стадо ворон закаркало над ними, заклевало их.
Юрий составил себе особенного рода славу: прежде все искало его, теперь стало преследовать; уже не любовь облекала смелых красавиц во всеоружие соблазна, а слава победы, честь избавить подобных себе от семиглавой Лернской гидры;[130]130
Семиглавая Лернская гидра – мифологическое чудовище, побежденное Гераклом (греч. миф.)
[Закрыть] но – все ополчившиеся против него изнемогли в борьбе; у Юрия было семь сердец: как змея, он обвивал, давил, жалил мужающихся, и – оне падали слабыми женщинами.
Когда Юрий явился в Петербург, слава его уже была сделана. Первое знакомство его было с домом отца Юлии. Тут увидел он ее и ее подруг.
– Вот он! – повторяла радостно Думка-невидимка, переносясь от одной к другой. – Вот он! вот тот, о котором тосковала душа, который для меня создан, с которым жизнь – все и без которого все – ничто! О как я его люблю! Как давно люблю! Кажется, до жизни его любила, искала везде и всегда!.. вот он!
Семь прекрасных, почти свободных женщин преследуют Юрия; он встречает их пылкие и томные взгляды взглядами участия.
Честолюбивая мысль о победе одушевляет деятельностью его сердце.
Он заводит в бой всех; но выбирает: которой из них нанести первый удар? в которой больше неги и очарования? от которой насладится более самолюбие?
Но оне так разнообразны, так хороши, каждая в своем роде, что выбор с каждым мгновением становится труднее и труднее, нерешительность Юрия более и более увеличивается.
Думка беспокойно переносится от одной к другой, всматривается в его взоры, вслушивается в его слова: которую он полюбит?
Но из семи звуков нельзя ни одного выбросить: все они необходимы для гармонии: это были do, re, mi, fa, sol, la si, – в семи отдельных существах; а не Зоя, в которой Юрий находил все эти звуки в слиянии, но, к несчастию, не настроенными для гармонической игры ума, сердца и пяти чувств.
X
Между тем как Юрий тщетно старается заменить толпою красавиц одну Зою, сердце Зои томится, повелительно чего-то требует. Нет сна; но не воспоминания, не задумчивость, не черные мысли беспокоят Зою, не грустный, глубокий вздох раздается в темноте ночей; но частое, горячее дыхание от внутренней полноты, от томящего жара. Зое душно, она не спит, но часто в какой-то забывчивости, в бреду ей что-то видится, и она ловит руками, влечет к себе..; То в смутных грезах жжет ее солнце, и она торопится к прозрачному светлому источнику, который льется алмазной струей с гор, черпает рукой воду… а вода, как ртуть, неуловимо сбегает с руки… Она бросается в источник… но он горяч, как кипяток… Струйки мучительно щекотят ее… и – Зоя пробуждается… все тело горит, пот росит по ней жемчужинами… То кажется ей, что вдруг опустело все вокруг нее… она одна в безграничном, глубоком пространстве… хочет всплыть… но тонет глубже и глубже… все чувства ее замерли… и вдруг она спасена… в чьих-то горячих объятиях… осыпает спасителя поцелуями… вся млеет, вся тает… и вдруг… вся стынет… «Что ты сделала! – раздается со всех сторон, – ты убийца! ты погубила человека!» – и Зоя пробуждается, облитая холодным потом.
Во время дня Зое скучно; она ничем не может заняться, все валится из рук, и она рада, когда приедет Городничий; не потому, чтоб он ей сколько-нибудь нравился: избави боже! она ужасается даже одной мысли об этом; нет – но это один человек в целом городе, который смотрит на нее, как на божество, один холостяк в целом городе, который может страдать от любви к Зое, льстить ее самолюбию, удивляться ее красоте и уму, угождать ей, слушать ее приказания, предупреждать желания, и прочее, и прочее, – пустое, в сущности, но очень важное для девушки, у которой должна быть замещена пустота сердца хоть чем-нибудь, если не кем-нибудь, для которой необходим хотя услужливый подниматель платка с полу.
При недостатке предпочитаемых, предпочитающие пользуются не любовью, но всеми милостями сердца. К ним иногда даже ревнуют. Зоя ревновала Городничего к висту; она сердилась, уходила с досадой в свою комнату, когда он садился за ломберный столик; она всегда старалась предупреждать отца своего и усаживать Городничего играть с ней в тинтере. Игра нисколько не занимала ее; по крайней мере, она знала, что есть человек, который зависит от ее воли, от ее каприза, от ее снисхождения, который не кончит до тех пор игры, покуда она сама не захочет, покуда ей не надоест его присутствие.
Игра с Городничим обыкновенно шла без споров, молча; иногда только тишина прерывалась словами: «Вам сдавать». Но Городничий считал это смиренное препровождение времени блаженством: только стол один уже разделял его от Зои; он имел всю возможность смотреть на нее пристально, когда она опускала большие глаза свои на карты и думала, с чего ходить. Он смотрел на нее и представлял себе, каким образом будет играть с ней, когда женится; он мысленно разговаривал уже с Зоей как с женой: «Душа моя Зоенька, сядь ты на стул, а я сяду на диван; потому что я ужасно устаю сидеть на жестком стуле… или сядем вместе, на диван… Довольно играть, душа моя Зоенька, мне пора ехать в полицию… Поцелуй меня… дай ручку… Ты не будешь скучать без меня?.. Я сейчас, аньелэк мой, ворочусь!»
Всего этого нельзя было еще сказать вслух, и это составляло разницу между Городничим-женихом, не объявившим еще своих намерений, и Городничим-мужем.
Видя, что нет уже препятствий к составлению своего счастия, он придумывал, с чего бы начать объяснение в любви и желании приобрести сердце и руку Зои Романовны.
Иногда, во время тасованья карт, он сбирался с духом, осматривался, нет ли кого в комнате, и, уверясь, что никто не слышит его слов, вдруг краснел, смущался, откашливал что-то и произносил прерывающимся голосом:
– Зоя Романовна…
– Что вам угодно? – спрашивала резко Зоя.
– Я думаю…
– Что вы думаете?
– Что…
– Что не мне ли сдавать? – нет, вам. Иногда начинал он:
– Давно уже желания мои…
И в это время, верно, сбиваемый Нелегким по просьбе Ведьмы, брал со стола карты, не считая очков.
– Помилуйте, что вы делаете? – вскрикивала Зоя. – Вы берете осьмеркой тройку и двойку, дамой валета! вы с ума сошли!
Окончание объяснения замирало на языке, и Городничий ждал удобного случая, чтоб начать снова.
Однажды, вместо вступления, начал он разговор о новой красавице города.
– Отгадайте, Зоя Романовна, где я сейчас был?
– Вы обыкновенно бываете в городе; может быть, сегодни были за городом?
– Нет-с, в городе, но где?
– В полиции, в тюрьме, в квартирной комиссии?
– Не отгадали! Вообразите себе, я был у Вернецких.
– Поздравляю! наслаждались лицезрением прекрасной Эвелины!
– Поневоле: отец поймал меня на улице и насильно увез к себе обедать; я не знал, как отделаться.
– Без всякого сомнения, провели очень приятно время.
– Надо отдать справедливость, что они очень гостеприимные люди: закормили и запоили меня; после обеда мать сказала: сыграй, Эвелина, для гостя и спой что-нибудь… Надо отдать справедливость, что она очень приятно поет, и должна быть препослушная девушка; потому что, как только мать сказала ей: спой, Эвелина, – она тотчас же села за фортопьяны и запела, кажется, тирольскую… Это совсем не так поется, как у нас; а как-то иначе… Мне очень понравилось… Вы, Зоя Романовна, поете тирольскую?
– К несчастию, лишена этой способности.
– Только что она начала петь, я тотчас же взялся за шляпу; она было удерживать; но я сказал, что мне нужно в полицию, и – прямо сюда!
– То есть вы наш дом приняли за полицию.
– Ах, помилуйте, как это можно!.. это только говорится так. Я только сказал… Я с тем намерением ехал сюда и сказал, чтоб, Зоя Романовна, сказать вам…
– Про то, что слышали тирольскую песню?
– Ах, нет!.. Я совсем не то хотел сказать, я хотел сказать…
– Вы, верно, позабыли, что хотели сказать; да не беспокойтесь припоминать, я не так любопытна.
С этими словами Зоя отошла от Городничего, и в этот вечер не было ему предложения играть в карты.
Он явился на другой день… Зоя не выходила в гостиную.
Он приехал на третий день… Зоя не показывается.
XI
– Городничий не был сегодня? – спросила Зоя на четвертый день.
– И сегодня Городничий не приезжал? – спросила она на пятый день.
– Что это значит… третий день нет Городничего? – говорит Зоя на шестой день. Вечер тянется для нее веком. Она нарядилась, вышла в гостиную, посматривает в окно – никого нет. Зоя проходила целый вечер по комнатам, очень мило одетая, локоны против обыкновения завиты со вниманием, локоны густые, большие, как виноградные кисти, оттеняли ее бледноватое лицо. Глаза Зои как будто утомлены немножко бессонницей: в них заметна дремота.
От нечего делать Зоя срывает листики с цветов, украшающих окна, и щиплет их.
От скуки она перешла к досаде, от досады к сердцу., в Зое заговорила ревность.
– Что ты ходишь разряженная? кажется, никого нет? – спросила ее мать.
– Я могу раздеться, если это слишком нарядно! – отвечала Зоя, уходя в свою комнату. Стала раздеваться; раздевается целый час. Бог знает что сделалось с ее горничной; у горничной точно как чужие стали руки: не умеет ни развязать, ни расшпилить, ни расшнуровать порядочно; горничная точно как одурелая все делает Зое наперекор, выводит Зою из себя, как нарочно, сердит ее, не хочет догадаться, что нужно барышне, подает не то, что ей хочется, то торопится, то не двигается с места и в дополнение еще грубит, осмеливается спросить у Зон: «Что ж вам угодно, сударыня?.. я, ей-богу, не знаю?»
Что ж оставалось делать Зое, как не топнуть ногою и вскричать: «Вон, дура!»
На другой день, в воскресенье, Городничий, по обычаю, явился с визитом поутру, после обедни.
Зоя вышла с пасмурным лицом.
– Были у обедни?
– Был-с.
– Много было?
– Очень много.
– И Вернецкие?
– Вернецкие прекрасные люди, как я слышал… Я хочу с ними познакомиться, – сказал Роман Матвеевич, перервав ответ Городничего на вопрос Зои.
– Вы, верно, были очень заняты в продолжение этой недели? вас не было видно.
– Очень, очень занят был.
– Были у Вернецких?..
– Обедайте у нас, – сказал Роман Матвеевич.
– Никак не могу сегодня…
– Отозваны?
– Отозван-с.
– Верно, к Вернецким? – сказала Зоя.
– Не сегодня, так завтра, для праздника, – продолжал Роман Матвеевич.
Городничий принял второе приглашение.
Зоя не могла скрыть страдающего самолюбия. Эвелина Вернецкая не выходила у нее из головы. Пройдя несколько раз по комнате, Зоя остановилась против окна, забывшись, запела вполголоса тирольскую песню и как будто вдруг очувствовалась – вышла вон из гостиной.
Целый день она смотрела пасмурным днем, что-то думала, замышляла. На другой день все утро проходила она по зале, посматривала на часы; едва стрелка стала приближаться к полудню, Зоя воротилась в свою комнату и начала одеваться.
Когда Зоя не обращала внимания на свой наряд, на свою красоту и на мысли: пристало ли? – тогда все к ней шло. Наряд не связывал ни мыслей, ни стана, природная ловкость не оковывалась жеманной ловкостью, желание усовершенствовать природную красоту не надевало на нее маски – Зоя была прекрасна; но ей захотелось превзойти себя. Чтоб казаться пышнее, она надела тьму накрахмаленных чехлов; желая маленькую красивую свою ножку сделать еще меньше, она надела башмачки, сшитые не по ноге, и ножка ее стала похожа на копытцо; не довольствуясь природной белизной и нежностью тела – она вымылась рисовой водой и стала алебастровой; надо было подрумянить искусственную белизну – она нарумянилась. Природные густые локоны показались ей жидки, – приколола накладные; голову опутала всеми бусами, какие только случились; к челу привесила фероньерку; сверх цветного платья накинула розовую пелеринку, сверх пелеринки голубую кокетку; перепоясалась шитой лентой; не забыла пришпилить ни севинье,[131]131
Севинье – брошь (названа по имени французской писательницы М. де Севинье, 1625–1696).
[Закрыть] ни аграфа,[132]132
Аграф – нарядная пряжка или застежка.
[Закрыть] ни мозаиковой пряжки; подвески к серьгам с погремушками.
В этом великолепном наряде она вышла к столу и – бедная Зоя! как трудится она, чтоб очаровать собою Городничего! Казалось, что он в глазах ее принял вдруг образ юноши-красавца, на которого невозможно не взглянуть то томно, то страстно и не опустить стыдливого взора; которому нельзя отвечать без нежной улыбки; подле которого нельзя задуматься без глубокого вздоха и без желания покорить его сердце.
Городничий в самом деле молодеет от ласк и внимания Зои: на лице его выступила умбра от полноты сердца, на глазах выступили даже слезы от наслаждения встречать пылкую взаимность прекрасной девушки.
В первый раз говорят с ним на волшебном языке, в первый раз чувствует он, какими звуками отзывается чарующее молчание в сердце.
XII
Роман Матвеевич, следуя наставлению Иппократа, имел привычку соснуть после обеда хоть полчаса, не более, но непременно. Когда бывали гости, он возлагал попечение об них на жену и на дочь. Наталья Ильинишна занимала их разговорами; а Зоя игрой на фортопьянах или игрой в карты.
С намерением или без намерения, только Зоя в первый раз села, по просьбе Городничего, за фортопьяны и запела романс: «О ты, с которой нет сравненья»[133]133
«О ты, с которой нет сравненья…» – популярный романс на искаженные стихи Ю. А. Нелединского-Мелецкого «Прости мне дерзкое роптанье…».
[Закрыть]. Городничий сел подле нее и стал таять; Наталья Ильинишна, прислушавшись к домашней музыке и видя, что гость вполне занят, вышла отдохнуть в свою комнату.
– Зоя Романовна! – сказал Городничий тихим, трепетным голосом, когда она, кончив романс, вздохнула.
– Что вам угодно? – отвечала Зоя.
– Я хотел… намеревался… давно уже… – продолжал Городничий; но голос изменил ему; он смутился.
– Скажите… мне приятно будет, – сказала Зоя.
– Я… – продолжал Городничий.
– Голубчик! зажми ему рот, зажми, – прошипело во вьюшке.
– К чему! – прошушукал ответ.
– Сделай милость, не дай ему выговорить слова! Все мои труды и подвиги пойдут под ноги!..
– Я… – продолжал Городничий.
– Зажжжми! зажжжжжми!..
Городничий с испугом оглянулся.
– Я… – продолжал он опять, видя, что никого нет в гостиной.
– Вот, вот-вот, уж рот раскрыл!.. Ууу!
– Не бойся! слушай…
– Я хотел… я желал… Зоя Романовна… если… – продолжал Городничий.
– Хожалый[134]134
Хожалый – рассыльный полицейский солдат, служитель при полиции, разносящий приказания.
[Закрыть] пришел, – раздался в дверях голос.
– Что такое? – вскричала Зоя.
– Хожалый пришел! – повторил слуга, – вот к ним…
– Зачем? – едва проговорил Городничий, испуганный внезапным появлением слуги.
– Говорит, пожар…
– Пожар! – вскричала Зоя.
– Пожар! – повторил Городничий, вскочив с места и выбегая в переднюю.
Зоя также вышла вслед за ним.
– Из трубы выкинуло, крыша загорелась, – сказал Хожалый.
– Дежурный там? – спросил Городничий.
– Там, ваше высокоблагородие.
– Хорошо, ступай!.. Донеси мне, если окажется опасным, – сказал Городничий.
– Где пожар? – спросила Зоя.
– Кухня занялась у Вернецкого господина.
– Вернецкого! – вскричал Городничий.
– Команда поехала туда, а я поскакал искать ваше высокоблагородие.
– Ах, боже мой, где моя шляпа? – повторял Городничий, бросаясь во все стороны, – где она?.. Дрожки мои здесь?
– Никак нет-с! – отвечал слуга.
– Ты верхом?.. у Вернецких… Хожалый!
– Верьхий.
– Подавай лошадь!
И Городничий, схватив шляпу, бросился вон, вскочил на дежурного коня, поскакал; Хожалый за ним рысью. Зоя стояла, не двигаясь с места.
– Пожар? где? – вскричала Наталья Ильинишна, выбегая в залу.
– Да, что-то загорелось! – отвечала Зоя, как будто очнувшись и выходя из комнаты.
– А что, каково? – просвистел Нелегкий, вылетая из трубы на Ведьме.
– Признаюсь! да это такая чудная вещь, что уж я не знаю! Я так и думала: ну, все пропало!.. Трех умов бы не приложила! Одно – рассуждаю себе – одно средство: заставить подавиться его словом или навести на нее морок.
– А ты, баба! что бы толку было? Положим, что у него остановилась бы целая речь в горле – а он бы упал на колена; она бы, положим, упала в обморок – а мать прибежала бы, перекрестила бы ее… тогда что?
– Правда твоя!.. Ну дивлюсь, что тебе только один городишко дан в распоряжение! тебе бы, по крайности, область целую!
– Да… да нет! я не честолюбив и не искателен; притом же величина ничего не значит: что мне в области! из одного человека можно больше сделать, нежели из мильона голов; один в мильон раз лучше мильона: одного можно так раздуть, что он в состоянии будет съесть пол человечества – вот что!
– Хитер ты!.. Знаешь что?
– Что?
– Я тебя очень люблю!
– Что?
– Убирайся в трущобу!
Ведьма ужасно как обиделась этим словам; но скрыла свою досаду и отправилась восвояси.
– Бес проклятый! – думала она, – постой! дай мне только овладеть красотой Зои! тогда посмотрю, скажешь ли ты мне: «Убирайся в трущобу!» Немного остается: дай только к Иванову дню Думке воротиться!.. Я ее, голубушку, истомлю тоской девичьей, истает она у меня, увянет, по слезинке оберу ясные очи, по листику оберу пылкой румянец, по искорке оберу пламень сердца, по волоску выщиплю длинную косу! все ее богатство будет моим! Тогда, бес проклятый, скажи мне: «Убирайся в трущобу!»
XIII
Когда Городничий прискакал на пожар, дом Вернецких был уже обнят пламенем. Посреди толпы народа и пожарной команды, труб и бочек, треску и шуму, давки и ломки, дыму и летящих галок несколько человек держали женщину; она была уже почти без памяти, но рвалась из рук и вскрикивала потерянным голосом: «Пустите! пустите к ней! Эвелина! дочь моя!»
Никто не уговаривал уже ее, не уверял, что дочь ее жива: все заботились только удерживать бедную мать, чтоб она не вырвалась из рук и не бросилась в огонь.
Сам Вернецкий был в отсутствии.
– Что, что такое! – вскричал Городничий, соскочив с лошади и подбегая к толпе.
Из отрывистых слов и воплей Вернецкой он понял, что Эвелина в огне.
Всхлопнув руками, Городничий бросился на двор горящего дома, где уже работала пожарная команда, прыская на огонь и вцепляясь в крышу баграми. Густой дым взвевался клубом, стлался по земле, искры сыпались, как из горна. Пробираясь по двору сквозь дым и темноту, Городничий столкнулся с кем-то, шляпа с него слетела, искры посыпались из глаз… Между тем как он пришел в себя и хотел поднять шляпу – вихрь отвеял дым, пламя осветило, и Городничий увидел, что подле него грохнулся на землю пожарной команды солдат; ноша, обвернутая в шинель, выпала из рук его – это была полумертвая девушка.
Хлынувший клуб густого дыма задушил снова озаряющее пламя и прилег тучей на землю.
Между тем приехал и сам Вернецкий. Узнав, что дочь его обнята уже пламенем, он велел держать жену свою, а сам бросился к горящему дому, крича:
– Братцы, помогите мне спасти дочь! половину именья отдам спасителю!
– Вот, вот она! – закричал народ, увидя Городничего, выбегающего из дыму с девушкой на руках.
Отец бросился к нему, схватил беспамятную Эвелину и понес к жене, целуя бледное чело дочери.
– Вот, вот она, вот твоя Эвелина! – вскричал он, передавая дочь)на руки матери, которая облила ее слезами и, осыпая поцелуями, скоро возвратила ей чувства. – Вот спаситель Эвелины! – сказал Вернецкий, обнимая Городничего.
– Вы возвратили и ей, и мне жизнь! – сказала мать, прижимая к груди своей голову очувствовавшейся Эвелины, но еще не пришедшей в себя от испуга.
В тот же день Зоя узнала, что Городничий спас дочь Вернецкого: вынес ее из огня, подвергая жизнь свою почти неизбежной опасности.
– Ты слышала, Зоя, – сказала ей мать, – бедная Вернецкая чуть-чуть не сгорела! несчастная!
– Что ж за несчастие быть спасенной! – отвечала Зоя, – мне кажется, напротив, это придает более значения и красоте, и достоинствам: всякий будет смотреть на нее с любопытством.
– Ты начиталась философии, моя милая, – сказала с сердцем Наталья Ильинишна.
– Теперь у нас двое прославленных в городе: спасенная и ее спаситель! – продолжала Зоя.
– Не хотела ли бы и ты побывать в огне?
– Отчего же: побывать ничего не значит, если за это можно купить общее внимание.
На другой день Зоя узнала, что Городничий предложил Вернецким свой дом, покуда они устроятся.
На третий день новые вести: Городничий обручен на Эвелине.
Казалось, что Зоя приняла равнодушно эту весть. Неужели же в самом деле Зоя будет сожалеть о подобном женихе? Однако же на лице Зои выразилось что-то странное: какое-то равнодушие ко всему, соединенное с презрением. Она ходила по комнатам, в наружности не было ничего неспокойного, а взоры блуждали по всем предметам, искали, на чем бы остановить свое внимание.
В это самое время вдруг отворилась дверь из передней, и Подполковник инвалидной роты, Эбергард Виллибальдович, вошел в залу. Сделав несколько шагов вперед, он остановился и отвесил три почтительных поклона Зое; потом подошел к руке.
– Все ли топром здорофи, Сое Романне? имей ли фозмошнезь фидеть фаш паштенне ратидль?
– Он в своей комнате, – отвечала Зоя.
Между тем человек доложил ему о приезде Подполковника; Роман Матвеевич приказал просить его в кабинет.
При входе в кабинет, где была в это время и Наталья Ильинишна, Эбергард Виллибальдович извинился, что обеспокоил своим прибытием, и сказал: «Имей маленькэ теле от вас».
Наталья Ильинишна хотела выйти; но Эбергард Виллибальдович обратился к ней с просьбой остаться.
– С фы и в обше с вашем супруком я имей телё, – сказал он ей.
– Что вам угодно, господин Подполковник? – сказала Наталья Ильинишна, садясь на диван и повторяя приглашение садиться.
Эбергард Виллнбальдович начал историю с своей родословной; потом приступил к изложению своего формуляра; потом стал описывать настоящее свое положение, что, получая достаточное жалованье, он обзавелся порядочным хозяйством, и потому – сказал он, несколько приостановившись, – в таком чине и при обеспеченном состоянии ему необходимо благовоспитне хазейкь…
Между тем как Роман Матвеевич и Наталья Ильинишна посмотрели с недоумением друг на друга, Эбергард Виллибальдович, в заключение своей речи, объявил, без больших церемоний, что, находя Зою Романовну благовоспитанной, достойной девушкой и покорной дочерью и надеясь, что она будет верной женой и нежной матерью, он желает получить ее руку, на что и просит родительского согласия.
Роман Матвеевич не знал, что отвечать на подобное предложение; но Наталья Ильинишна не задумалась.
– Господин Подполковник, – сказала она, – мы должны откровенно сказать вам, что вполне предоставили дочери своей располагать своим сердцем и рукою.
– Да, вполне, – прибавил Роман Матвеевич, довольный выдумкой Натальи Ильинишны.
– Этё и прикрасне! Сое Романне сам решит мой ушесь! Посвольть мне гафарить знее.
– Когда вам угодно; но… мы лучше сами объявим о вашем предложении дочери и уведомим вас.
– О, нет, я толжень сам гафарить, – сказал Эбергард Виллибальдович, – если посфольте, сафтра.
– Очень хорошо! – отвечала Наталья Ильинишна сухо, досадуя уже на дерзость Эбергарда Виллибальдовича, который между тем, расшаркался, пожелал: благополюшно, – и поцеловал руку Натальи Ильинишны.
Зоя продолжала между тем ходить по комнатам; глаза ее блистали, а чувства, казалось, желали какой-нибудь внешней бури, чтоб заглушить внутреннюю.
– Аа, вот и Сое Романне! – вскричал Эбергард Виллибальдович, выходя в залу и встретив Зою. – Сое Романне, – продолжал он, подходя к ней, – ратидль фаш скасаль, што от ваше савизит заставить мой шастье!
– Какое счастье?
– Загласий на мой претлошение: я шелай палушидь ваше прекрасне руке… Ратидль ваш, папенькэ у мамке сказель, это ваш фоль заставлеит.
– Мою волю?.. они это сказали вам?
– Сказаль!
– Они не отвергли вашего предложения?.. Если это составляет собственно мою только волю… я согласна.
– О шастливейше шельвег! – вскричал Эбергард Виллибальдович. – Посфольте фаш руке.
Между тем Роман Матвеевич не мог удержаться от смеха.
– Вот послал бог жениха! – сказала Наталья Ильинишна.
– Пусть он адресуется к Зое, она отделает его добрым порядком… Что это?.. в зале его голос… Он, верно, говорит с Зоей!.. Пойдем к нему на помощь!..
– Телё коншен! – вскричал Эбергард Виллибальдович, встречая в дверях Романа Матвеевича и Наталью Ильинишну.
– Зоя! – произнесли в одно время Роман Матвеевич и жена его.
– Вы предоставили моей воле согласие на предложение господина Подполковника… я согласна отдать ему свою руку.
Отец и мать остолбенели.
– Прошу ротидльски плагословене!
– Господин Подполковник, эти дела так скоро не делаются!.. мы должны подумать!.. – сказала Наталья Ильинишна.
– Зачем же думать? вы мне предоставили думать об этом: я согласилась, и все думы кончены.
– Если так!.. – сказал Роман Матвеевич грозно, – не раскаивайся же, дочь!
– О, боже мой, – вскричала Наталья Ильинишна, залившись слезами, – что ты делаешь, безумная!.. Нет, господин Подполковник, она сама не знает, что делает… она не думала… сама не знает, на что соглашается!.. этого не будет!
– Я дала слово… моя рука никому не будет принадлежать, кроме вас, господин Подполковник; вот все, что от меня зависит, – сказала Зоя решительно и – вышла.
– Прошу ваш ротидльски плагословене, – сказал Эбергард Виллибальдович, преклоняя колено перед Натальей Ильинишной.
– Нет-нет-нет! – вскричала она, вскочив с места и выбегая из комнаты.
– Безумная девка! – вскричал и Роман Матвеевич после долгого молчания, ходя по зале, заложив руки назад.
– Как бесумны! што бесумны! хоц-доннер-веттер! – вскричал и Эбергард Виллибальдович, встав на ноги, вытянувшись и грозно притопнув ногою, – што бесумны девка, когда сокласильзе на мой претлошене!.. я не пратифне ваше саглазие телал претлошене!.. прошу мне тафаить сатисфакцие!
И Эбергард Виллибальдович грозно схватился за эфес своей шпаги.
– Если получили согласие, то и женитесь на ней, кто вам мешает! – отвечал равнодушно Роман Матвеевич, продолжая ходить по комнате.
– А! вот это другой телё!
И – Эбергард Виллибальдович бросился целовать Романа Матвеевича.
– А все-таки дочь моя безумная девка! – продолжал Роман Матвеевич.
– Как!
– Да так! Вы умеете играть в бостон вдвоем,[135]135
Играть в бостон вдвоем. – Бостон – азартная карточная игра, в которую играют обычно вчетвером.
[Закрыть] господин Подполковник?
– Ниет!
– Вот видите ли: не только себе, она отцу не нашла постоянной партии.
– Я пуду учить… это не трудно.
– В бостон-то нетрудно, да в марьяж-то[136]136
Марьяж – здесь слово употребляется одновременно в двух значениях: название карточной игры и одновременно свадьба, брак (от фр. mariage).
[Закрыть] играть в ваши лета уж не научитесь.
– Марьяж? Ооо! я марьяж играй, и ошень хорошо играй! это мой люпими икра.
– Не верится! – сказал, вздохнув, Роман Матвеевич, – что ж мы стоим, покорно прошу в гостиную; оставайтесь уж у нас обедать, любезный будущий зять.
Зоя вышла к обеду разряжена и – как будто довольна собою.
Эбергард Виллибальдович подошел к ней счастливым женихом и поцеловал руку.
Наталья Ильинишна сидела за столом с распухшими глазами и молчала; но Роман Матвеевич тешился над дочерью и затрогивал ее самолюбие.
– Давно вы в службе, почтеннейший мой будущий зять?
– С 93-й год.
– Что, в то время, я думаю, вы были уже лет двадцати?
– Так.
– Хм! так вы немного чем постарше меня.
Но эти злые намеки действовали только на Наталью Ильинишну, а на Зою нисколько: она как будто не понимала, что отец колет ей глаза.
XIV
Припомните, как Думка-невидимка металась с чела одной красавицы на чело другой; ей хотелось знать: которую он полюбит? но и князь Юрий метался от одной к другой; от нежной Юлии к чувствительной Барб, от чувствительной Барб к горделивой Мельани, к задумчивой Агриппинё, к игривой Пельажи, к простодушной Зеноби и говорливой Надин; всем говорит он одни и те же слова, одни и те же уверения и обещания. Что это значит? всех одинаково нельзя любить, – думала Думка, – по наружности ничего не узнаешь, надо проникнуть в мысли! – и с этим словом она порх на чело Юрия.
В эту самую минуту он только что развернул письмо от своей матери; пробежав его взорами, он остановился на post-scriptum, где было написано: «За Зоей, как мы слышали, сватались многие: Полковник, Маиор, уездный Судья и даже Городничий; но она всем отказала. Я видела ее недавно в церкви; она ужасно как изменилась. Бог ее наказывает за тебя».
– Зоя! – вскричал Юрий, – примирит ли судьба нас с тобой? любила ли ты, любишь ли ты еще меня?
«Он Зою, Зою любит! – заговорила Думка. – Воротимся к ней!»
– Еду, еду! еще раз взглянуть на тебя, Зоя! еду!
И Юрий взял отпуск. Полетел за Киев, скачет, всю дорогу поднял на воздух; предметы справа и слева сливаются в степь; четыре раза на небе была то ночь, то день… Вот уж и святые берега Киева; еще несколько десятков верст и – Юрий глубоко вздохнул.
– Поедем через город! поедем! – прошептала ему Думка.
Колокол ударил к вечерне. Около церкви, на площадке, собрались толпы народа.
– Стой!.. Что такое?
– Свадьба! – отвечали прохожие.
– Чья?
– Да здешняя красавица Зоя Романовна выходит замуж… за такого урода, что и сказать нельзя! за Подполковника инвалидного.
Обдало огнем Юрия; а сердце оледенело, череп как будто надвое распался.
А Думка свистнула вихрем прямо в храм божий, пронеслась сквозь народ холодной струей – прямо к Зое.
А Зоя стоит перед налоем, разодетая-разодетая, бледная-пребледная; а подле нее высокий, худой, в инвалидном мундире, держит Зою за руку; рука у нее дрожит… слеза хочет брызнуть из глаз… Думка сжала ее чело…
