Текст книги "Сердце и Думка"
Автор книги: Александр Вельтман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
И никто не знал, не постигал, что причиною этого равнодушия было существо, которое он проклял в отчаянии, Зоя – девушка, которая живет в уездном городке, которую нечистая сила опутывала своими замыслами.
– Он уже знает свое несчастие! – думала Лида. – Это видно по его глубокой задумчивости. Как понятна мне его тоска! Бедный! как пристала к нему печаль!
Лида всматривалась в Юрия, но таила взоры свои и от него, и от всех; душа ее жаждала быть утешительницею Юрия; он казался Лиде так жалок, что она готова была бы пригреть на груди своей осиротевшее его сердце.
– Лида, ты что-то задумчива? Не изменила ли ты своей клятве? Не влюблена ли ты? – признайся! – говорили Лиде.
Ей наскучили эти замечания и шутки.
– Ошибаетесь, – отвечала она горделиво, – я уже решилась никогда не любить; и теперь только думаю, стоят ли женщины дружбы.
Лида по понятиям своим точно не любила: доброе ее сердце принимало только участие в человеке, которому изменили; она только сожалела об нем до глубины сердца. А сердце, говорят, хитрее ума. Большой ли дорогой, или тропинкой, или совсем без пути, без дороги, но оно проведет бедного человека, возьмет свое с этого должника и за просрочку заставит приплатиться вдвое.
Встречая князя Лиманского в обществе, Лида продолжала таинственно наблюдать за ним, – она видела его равнодушие к женщинам, его задумчивость, иногда даже суровую грусть; Лиде казалось, что он час от часу истаивает от страданий сердца. Она более и более убеждалась в его страсти к неверной Мери; сожаление и досада возрастали в ней и обращались в мученье.
Мери неизвестно почему не показывалась в общество; говорили, что она больна; но Лида не навещала больную. Наконец, сказали, что Мери уехала в деревню.
Вскоре исчез из Москвы и князь Лиманский.
Вся прелесть балов и гостиных для Лиды исчезла вместе с ним.
– Он уехал вслед за ней! – думала она. – Он еще ищет её, он еще любит ее! мечтает, что она дорожит умом, достоинствами и красотой мужчины; а ее прельщает какой-нибудь драгоценный фермуар отвратительного Бржмитржицкого!
Все лето прошло в томительном изнеможении от мысли, что Мери овладеет Лиманским. Все летние московские гулянья посреди туч пыли и праха, как во время самума[69]69
Самум – сухой горячий ветер в пустынях Северной Африки и Аравии.
[Закрыть] в степи африканской, прошли, не посещаемые Лидой. Сердце ее сжалось от тоски, и казалось, что в нем захлопнулось что-то живое, крылатое, как птица, и тщетно билось, чтоб вырваться на волю. Часто Лида, приложив руку к сердцу, думала: что с ним сделалось? – оно все изболело.
Но лето скоро проходит, и для не мыслящих ни о чем, кроме удовольствий, и для задумчивых. Настала осень, самое грустное из времен года, в которое природа обнажается, а люди кутаются, серое небо порошит снегом, туман изморозью, а сердце, тоскуя, живет между воспоминаниями дней летних и ожиданием вечеров зимних! Снова балы, собрания, а вместе с ними возникло в Лиде утихавшее чувство заботы о счастье Лиманского. Когда она увидела его в первый раз после нескольких месяцев отсутствия, первое, что поразило ее внезапным ужасом, была мысль: «Может быть, он уже принадлежит ей!» Ненавистная она тут же; эта она – все танцует с Юрием, осыпает его взглядами и словами; он так внимателен к ней. Лида видит то, чего другие не видят. «Она овладела им совершенно!» – вертится у ней в голове – и слезы готовы хлынуть из глаз Лиды; только чувство ненависти к Мери воздерживает их. А Мери не отстает от нее с своей дружбой и страшной для Лиды доверенностью.
– Мне кажется, мы век с тобой не виделись, – говорит она ей, – ты что-то похудела, Лида?.. Как приятно провела я время в деревне!..
– Да, в деревне очень приятно, – отвечала сухо Лида.
– Э, бог с ней, деревенская приятность без общества и без тех людей, с которыми нам приятно быть!
– Да, разнообразие очень приятно для многих: сегодня один, завтра другой.
– О, нет, я не люблю этого разнообразия в лицах: один человек, которого отличаешь от прочих, и чувства взаимные…
– Кто ж этот человек?.. Да, помню… ты мне сказывала… ты надеялась…
– Мои надежды понемногу сбываются… Ах, Лида! как счастливо провела я два дни в жизни!.. Мой Юрий исполнил слово и приезжал к нам в деревню!
– Ты называешь его своим?
– О, он мой, непременно мой! Я иначе и называть его не хочу, несмотря на то, что дядюшка пугает меня женихом, которого будто бы предназначили мне покойные родители и который скоро должен приехать из армии… Разумеется, что он отъедет от меня с тем же, с чем и приедет! Я в состоянии только один раз любить: а я уже люблю… Ах, Лида! какие два дни провела я в деревне! В обществе Юрий кажется таким неприступным; но у нас он был весел, любезен до бесконечности.
– Может быть, он уже объяснился тебе в любви?..
– Не совсем, – он очень осторожен, досадно осторожен! Он, кажется, любит прежде истомить, а потом уже дать пощаду… Однако ж его любимый разговор был о любви; а все признания иначе и не начинаются… Не нравятся мне в нем частые выходки на изменчивость и непостоянство женщин; в нем есть какая-то недоверчивость к любви, он должен быть ревнив…
– Да, ревность многим не нравится; но не знаю почему… Мне кажется, что ревность нисколько не мешает истинной любви.
– Ах, нет, ревнивый муж ужасное мученье!
– Может быть, собственный опыт внушил в него недоверчивость… Но странно: после такого опыта продолжать любить!.. Это можно назвать несчастной страстью!
Лида произнесла эти слова дрожащим голосом; она вся вспыхнула и хотела прервать разговор, но Мери взяла ее под руку.
– Э, нет, ma chere, – сказала она, – он не таков, чтоб предался страстно, это только манера внушать страсть в глупеньких; эти люди и не любят жениться на страстно влюбленных… на них нужны сети… Я не следую твоему правилу ненавидеть мужчин; но не предамся слепому чувству и скорее сама обману, чем позволю себя обмануть.
Лида не отвечала на слова Мери; негодование выразилось во всех ее чертах.
– Позволь, – сказала она. отняв руку, – я выйду из залы, чтоб меня не ангажировали, – я не хочу танцовать.
Лида отошла от Мери, удалилась в уборную, чтоб перевести дух от тягости мыслей, которые давили ее собою.
Когда она вошла опять, Мери танцевала уже с Лиманским. Живость и говорливость Мери оживляла его.
– О, боже мой! и никто не избавит его от этой змеи! – подумала Лида, уходя снова из залы.
Эта мысль преследовала ее, и Лида придумывала средство открыть глаза несчастному, по ее мнению, Лиманскому. Самым лучшим средством казалось ей сказать ему просто: вас обманывает Мери, берегитесь!
XI
Темная ночь налегла уже на Москву. В Охотном ряду замолкли мясники, птичники, огородники, барышники и торговки; лавки заперты, раскидные лавочки с деревянной посудой и скамейки с лотками прибраны; прибраны и клети с птицей дворовой, прибраны и клетки с птицей певчей: замолкли крылатые невольники, не перекрикивают друг друга, перепрыгивая с перекладинки на обручик, с обручика на ящичек с кормом, на баночку с содой. У всех головки прикурнули под крылышком; все они спят на одной ножке, спят и, может быть, видят сны, как люди. Во сне бог дает им волю и раздолье.
Но разнообразный шум дневной заменился стуком экипажей и со всех сторон криком: пади!
Ряд карет подъезжает и отъезжает от подъезда освещенного дома. Наружность его не обещает многого; что-то вроде двухэтажного дома в пять окон с подъемными окончиками, которые подставлялись в старину палочками; но это только портик того храма московских удовольствий, который чудным образом таится от взоров за зданиями, как будто стыдясь своей наружности.
Из одного экипажа, подъехавшего к собранию, вышло сперва довольно тяжелое существо в обыкновенном домино; а за ним легкая Сивилла.[70]70
Сивилла – Сибилла, легендарная римская прорицательница.
[Закрыть] Сквозь толпы ливрейных лакеев, зевающих и дремлющих на ногах или спящих на узлах, две маски поднялись на лестницу и вошли в залу, в которой и Юпитер Олимпийский не постыдился бы принимать своих поклонников.
Маскарад был в полном блеске; из числа двух тысяч посетителей было, по крайней мере, триста масок; то там, то сям пищали мистификатрисы; блондовые бородки их мотались, как у жидов в школе, когда они, не переводя духу, торопятся произнести имена Амана[71]71
Аман – согласно Библии, персидский вельможа, задумавший истребить евреев и повешенный вместе со своими сыновьями.
[Закрыть] и десяти его сынов.
Сивилла прошла несколько раз между толпами; прикоснулась волшебным жезликом к некоторым маскам, подала им билетики, разгадывающие будущность; прикоснулась жезликом и к князю Лиманскому, который ходил по зале задумчиво.
Почувствовав прикосновение, он оборотился к Сивилле и получил от нее также билетик; он не успел еще развернуть его, как она уже скрылась.
– Что тебе вышло, князь? – сказал Бржмитржицкий, подскочив к Лиманскому.
– Целое, братец, преглупое письмо; завязка маскарадного романа, плоская шутка, чтоб посмеяться после над малодушием; но ни к тому, ни к другому я не расположен.
– Можно взглянуть?
– Пожалуй.
«Кассандра[72]72
Кассандра – дочь троянского царя Приама, обладавшая провидческим даром (греч. миф.)
[Закрыть] принимает в вас искреннее участие: у нее на душе тайна, касающаяся до вашего сердца. В следующий маскарад, в виде пилигримки, в розовом, она будет здесь; будьте пилигримом;[73]73
Пилигрим – странствующий богомолец, то же, что паломник.
[Закрыть] она танцует с вами, скажет вам то, что вам необходимо знать».
– Очень невыгодное имя выбрала для себя таинственная особа, принимающая во мне искреннее участие: предсказаниям Кассандры никто не верил.
– Ты не воспользуешься этим? – спросил Бржмитржицкий Юрия.
– Нисколько, маскарадное счастье я готов уступить кому угодно.
– Ах, князь, уступи мне; я ужасный охотник до всяких глупостей: это очень весело! Это чудная будет мистификация!
– Нет, мой милый, я не хочу, чтоб ты под предлагаемой мне фирмой напроказил.
– О, не бойся, я только выслушаю сердечную тайну и потом разочарую как-нибудь, поселю сомнение, – только ты не приезжай или приезжай позже… Вот и будет все в должном порядке, а ошибка в фальшь не ставится.
– Мне кажется, игра не стоит свеч; это просто сделано для того, чтоб после спросить меня: что, говорили с пилигримкой?
– Тем лучше, ты можешь сказать, что, не развертывая билета, ты бросил его; а может быть, тут таится какая-нибудь пламенная любовь, со всеми онёрами![74]74
…со всеми онёрами – здесь: со всеми подробностями (от франц. honneurs – фигура в карточной игре).
[Закрыть]
– Только, пожалоста, на мой счет не делай глупостей.
– Шутка, братец, не глупость.
Мимо Лиманского прошли знакомые дамы и заговорили с ним. Бржмитржицкий бросился отыскивать Сивиллу, чтоб допытаться, кто она такая; но и след ее уже простыл.
XII
В следующий вторник в собрании почти та же история и с таким же предисловием; можно было только прибавить мороз в 30 градусов, который, однако ж, был не страшен: члены, платящие 25 и 10 рублей в год, приняли меры против холода – они нарядились в зимние одежды: в прозрачный и блестящий шелк; заботливо окутали шею шарфами из газ-марабу или газ-риса; атлас и газ-иллюзьон[75]75
Газ-марабу, газ-рис, газ-иллюзьон – виды легких, воздушных тканей для женских уборов.
[Закрыть] густо опушен блондами; бриллианты, имеющие свойство согревать кровь, горят на членшах и посетительницах, осыпают их искрами… Им тепло. Но члены, которые платят 50 рублей в год, как будто пренебрегая летом жар, а зимой холод, носят неизменно сукно, подбитое шелком, покроя фракийского, с искусственным хвостом сзади, с жалостью смотреть спереди. В честь лета, однако же, жилет пикэ,[76]76
Жилет пикэ – жилет из белой бумажной ткани, имеющей вид стеганой.
[Закрыть] зимой – шелковый и право держать в руках шляпу на вате. Впрочем, это только мечта: просвещение живет постоянно в 17 градусах тепла; и если б не сени у подъезда, – куда ветер и мороз, пробравшись погреться, обдают холодом насладившихся десятью-двадцатью приглашениями на французскую кадриль, за неимением лучшей, – наш климат можно было бы почесть эдемским, потому что pour varier[77]77
для разнообразия (фр.)
[Закрыть] необходима и зима.
Многие говорят, что наша одежда несоответственна климату, что балы скучны, а маскарады глупы; но это говорят только мужчины с охладевшими и испорченными от употребления сердцами; от женщин подобного дизлогизма никогда не услышишь; они только часто жалуются на климат, и эта жалоба очень справедлива, особенно во время страданий от простуды. И в самом деле, что может быть хуже климата, где после нескольких кадрилей и галл спады на своих на двоих нельзя выпить даже стакана холодной воды для прохлаждения; где, раскалившись в пылу мазурки, нельзя ждать в сенях кареты с открытой головой и распахнутым манто? Что это за варварский северный климат, где даже любовь надо кутать притворством и разогревать лестью; где надо делать на заказ по крайней мере стихии, необходимые для жизни: теплый воздух и теплые воды; где может водиться только оранжерейная поэзия, и где язык так холоден и тяжел, что всякое нежное существо не в силах употреблять его и должно довольствоваться только истертыми от употребления фразами языка иноземного?..
Но как бы то ни было, а вторник настал, пора ехать в собрание.
В собрании почти никого еще нет; только пилигрим в коричневом хитоне забрался спозаранку в озаренную залу, ходит, поглядывает на двери, выжидает Кассандру. А Кассандра еще с утра в ужасном раздумье: она почти раскаялась уже в неосторожности своей, не решается ехать в собрание; но Мери, как будто назло, явилась к ней.
– Я приехала пригласить тебя сегодня ввечеру к себе, – говорит она ей значительно, – истинный друг никогда не бывает лишним.
– Я еду в собрание, – отвечала Лида, – извини меня. У вас верно, будут Лиманский, Бржмитржицкий…
– Бржмитржицкий? избави боже! я никогда не выхожу, когда он приезжает; он мне надоел: я видеть его не могу с тех пор, как он стал явно показывать свою претензию на меня!
– А я думала, что он успел заслужить сколько-нибудь внимания за свои угождения.
– Помилуй! можно ли больше ненавидеть человека, как я его ненавижу? Он опротивел мне ужасно еще во время затеянных живых картин; я не рада была, что пригласила его участвовать.
– Отвратительное притворство! – подумала Лида.
– Ты не можешь себе представить, Лида, как несносно волокитство мужчин, когда уже любишь одного; особенно нестерпимо волокитство настойчивое, которое напитано надеждами на взаимность: это так досадно, что я тебе выразить не могу! Что делать с подобным глупцом, как, например, этот Бржмитржицкий: он даже мое невнимание к его словам и грубые ответы считает признаками любви и всеми средствами старается высказать свою любовь, воображая, что я не понимаю его или испытываю… каково тебе кажется это?
– Низко, гадко! ничего не может быть хуже двуличности! – произнесла Лида с негодованием вместо ответа.
– Потому-то я и ненавижу этого человека, – продолжала Мери, не подозревая настоящего смысла восклицаний Лиды, – и что еще хуже:, он может вредить мне во мнении Лиманского.
– Это невыносимо! – вскрикнула опять Лида.
– Ей-богу, невыносимо! – повторила Мери, прощаясь с Лидой.
Когда удалилась она, на лице Лиды выразилось все чувство ненависти к Мери. Она решилась ехать в собрание – так, рассеять себя; ибо она была уже уверена, что Лиманский, приглашенный к Зарским, не будет там.
Приклонившись на ручку кресел, она погрузилась в задумчивость; но часто взоры вспыхивали каким-то беспокойством, грудь волновалась; Лида вскакивала с места и искала в комнате и в окне какого-нибудь предмета, который бы рассеял ее черные мысли.
– Ты нездорова, Лида? – сказала ей мать, когда она уже собиралась в маскарад, – ты не похожа сама на себя; лучше остаться дома.
– Я рассеюсь, и головная боль пройдет, – отвечала Лида.
И они поехали в собрание, где пилигрим смиренно сидел уже за колонной на лавке, близ самых дверей, и всматривался во всех приезжающих. Едва заметил он розовую пилигримку – проводил ее глазами в омут залы и быстро прокрался к выходу.
Подле самых дверей, в передней, слуга подал ему шубу; и они спустились с лестницы, вышли в длинные переходы со сводами, ведущие к заднему крыльцу или подъезду.
– Узнал?
– Как же-с: и человек-то знакомый, из наемных.
– Кто такие?
– Да просто Нильская с дочерью. Будто?
– Ей-богу: так-с!
– Хм! а я думал… ну, да все равно: смотри же ты, не говори своему знакомцу…
– Что ж мне говорить? Уж известное дело, что наш брат должен молчать.
Пилигрим возвратился в залу, обегал толпы, отыскал розовую пилигримку, следит за ней, догоняет, подходит и кланяется ей и ее спутнице как знакомым.
Лида беспокойно осмотрела его с головы до ног; а ее мать отгадывала, кто он.
– Вы меня, верно, не узнаете? – пропищал пилигрим.
– Нет! – отвечала Лида.
– Кассандра должна знать, – сказал он, приклонясь к ней. – Вы не откажетесь танцевать со мною кадриль?
Пилигримка подала ему руку. Рука ее дрожала.
– Я не надеялась, что вы будете здесь!
– Отчего же-с?
– Отчего?.. спросите у своего сердца…
– Если б в самом деле передо мной стояла пророчица Кассандра, то не думаю, чтоб и она знала тайну моего сердца.
– О, знает, очень знает… и жалеет об вас!..
– Правда, я стою сожаления, потому что люблю ангела, который презирает любовь и ненавидит мужчин без исключения; но вы не знаете…
– Она презирает любовь? ненавидит мужчин? и она это вам говорила? Какое притворство!
– Притворство? Нет, многие испытали на себе, что это не притворство, в том числе и я…
– И вы?.. сожалею о вашем заблуждении!
– Не знаю, кто вы, и не понимаю цели вашего участия во мне; но желал бы знать это.
– Участие мое имеет одну цель: предостережение.
– Позвольте же узнать, от кого и от чего вы меня предостерегаете?
– Разумеется, от той особы, которая говорит, что она ненавидит мужчин…
– От Людмилы Нильской?..
Смущение пилигримки при этом вопросе мог чувствовать только ее кавалер, который держал в это время ее руку; он должен был даже напомнить ей, что пора начинать фигуру.
Лида едва могла сойти с места.
– Вы успели выпытать тайну мою; впрочем, я не решусь никогда открыть ее только той, которую люблю… без надежды… Согласитесь же теперь, что ваше предостережение было излишнее: Нильская, может быть, и не подозревает, что есть человек, который будет вечно таить чувства свои от нее…
Пилигримка ничего не отвечала; казалось, что она постепенно лишалась своих чувств. К счастию, кадриль скоро кончилась.
– Предскажите же, Кассандра, участь мою! – сказал пилигрим, раскланявшись с Лидой, но провожая ее до места, где сидела ее мать.
– За откровенность вашу, – с трудом проговорила она, – и я буду откровенна: я шутила… мне хотелось только знать, кого вы любите…
Лида подошла к матери; они прошли несколько раз по зале и вдруг скрылись.
– Ай, девочка! – шептал про себя пилигрим. – Про кого бы это она говорила? Верно, не про себя?.. Просто влюблена в Лиманского и хотела испытать, занят ли он кем-нибудь или нет… Теперь она в полной уверенности, что Лиманский тайно ее обожает… Чудная шутка!.. Пусть ее страдает!
XIII
Можно себе представить положение Лиды: трех слов достаточно, чтоб перепутать все мысли девушки. Ни к одной вольной, пугливой птице не подкрадывался охотник под щитком зелени так близко, как любовь подкралась к сердцу Лиды. Избранная для нее стрела была выточена из ядовитого дерева; кровь закипела, вспыхнула, и Лида, как безумная, безотчетно повторяла только: «Он любит меня! он меня любит!» – и как будто по инстинкту жаждала утолить все чувства противуядием; но оно заключалось на устах Юрия.
Вскоре после рокового для Лиды вторника Бржмитржицкий наслаждался, как демон, успехом своей мистификации. Сердце Лиды для него было уже разгадано, и он видел, как она, таясь от всех, впивалась очами в Лиманского н, в безмолвии то чему-то радуясь, то о чем-то грустя, изменялась в лице, преследовала его в толпе, смущалась, когда он проходил мимо, и обращалась в купу пламени, когда он стоял подле.
– Вот это любовь! это завидная любовь! – думал Бржмитржицкий, злобно улыбаясь. – Хм! мне нет счастья! не только такого глупого, слепого и расточительного, как Лиманскому; но даже рассудительного, умеренного, без излишних претензий!.. Ха! Тысёнц-тысёнцы дьяблов! Эта merry Mary[78]78
крошка Мери (англ.)
[Закрыть] так насмеялась над моим простодушием, что я готов выместить ее презрение на всех неземных существах! Мне нужны только перья этих райских птиц, – одна поплатится за другую!
– Что ты так весело задумался? – спросил Лиманский, подходя к Бржмитржицкому, – верно, выиграл?
– Нет, князь, совсем не весело: думаю отправиться из Москвы. Нет счастья ни в невестах, ни в картах!
Кстати, должно сказать, что Лиманский случайно познакомился с Бржмитржицким в Бердичеве; знал его ремесло, но считал добрым малым; он в самом деле был добр для всех, с кем ни садился играть в карты: был уступчив, снисходителен, даже честен, потому что карточный долг для него был важное дело: он готов был отдать на уплату его не только все движимое и недвижимое именье, но даже носильное платье, которое и по законам не идет в уплату. Поговаривали, что он нечисто играет; однако ж никто не поймал его в шулерстве; притом же, садясь метать, он всегда, шутя или не шутя, сам говорил: «Господа, прошу смотреть в оба, а не то передерну; кто меня поймает, тому отвечаю всем, что есть на столе».
– Ты бы передёрнул, если нет счастья, – сказал ему Лиманский, смеясь.
– А что ты думаешь, князь, – это славно! Последую твоему совету: попробую, нельзя ли передернуть чью-нибудь даму в этой живой колоде.
– Попробуй! Однако ж ты мне не сказал еще ни слова о прошедшем маскараде; ты был?
– Был.
– Ну что?
– Что? разумеется, надула какая-то плутовка… ходил-ходил, искал-искал в толпе розовой пилигримки – нет! Я с досады отужинал, да и уехал домой.
– Я сам полагал, что это шутка.
– Очень натурально.
Бржмитржицкий не отходил почти во весь вечер от Лиманского; разговаривая с ним, он не сводил глаз с Лиды и очень часто заставлял ее потуплять взоры, невольно обращавшиеся на Лиманского.
– Как тебе нравится, князь, эта девушка?
– Очень мила.
– А еще милее тем, что она ненавидит мужчин и дала клятву никого не любить.
– Тем скорей изменит ей.
– Я сам думаю, что это все равно, что дать клятву никогда не умирать; и потому-то я даю клятву, братец, подсидеть ее сердце; как ты думаешь, ведь это возможнее?
Лиманский засмеялся.
– Право, так! и для покорения сердца есть фортели. Черт знает! я чувствую, что уеду из Москвы сам-друг!
– Честь имею заблаговременно поздравить! – сказал Лиманский, отходя от Бржмитржицкого.
– Во вторник, князь, будешь в собрании? – спросил еще Бржмитржицкий.
– Нет, я еду в отпуск.
– Тем лучше, – сказал про себя шулер.
Бал кончился около четырех часов за полночь; но многим из бальных существ, не знающих усталости и потребности в отдыхе, хотелось бы, чтоб бал был вечен, а французская кадриль, в которой участвует и сердце, состояла бы из бесконечного числа фигур. К числу грустивших в этот раз, что бал скоро кончился, принадлежала в первый раз в жизни и Лида, несмотря на то, что для нее не существовало блаженства в танцах. В продолжение всего вечера она беспокойно выжидала: вот-вот взглянет на нее Юрий и, встретив ее взор, может быть, заметит в нем взаимность… но не дождалась она этого желанного взора, оставила бал с грустною мыслию, что Лиманский затаил в сердце своем безнадежную к ней любовь навеки.
Лиманскому, однако же, пришло в голову испытать, кто из его знакомых дам был Сивиллой. «Это, верно, шалунья Зарская», – думал он и во время прощального визита завел с ней разговор о маскараде.
– Вы завтра в маскараде? – спросил он ее.
– Думаю.
– Не в костюме ли Кассандры?
– Кассандры?.. нет, я наряжусь так, что меня никто не узнает!.. А вы будете?
– Пилигримом… на пути к Киеву, – хотел сказать Лиманский, но слова его были прерваны приездом усатого штаб-офицера.
– О боже! – произнесла тихо Мери.
«Нет, не она!» – подумал князь Лиманский, прощаясь со всеми до будущей весны.
– Вы едете, князь! – вскрикнула Мери с выражением, от которого вздрогнули эполеты на штаб-офицере.
– В отпуск, – отвечал Лиманский.
«Я еще его увижу в собрании», – думала Мери, провожая печальным взором удаляющегося князя.
XIV
Влюбленная женщина, посреди женской участи, – узница: затворившись в самой себе с больным сердцем, ей ни на шаг нельзя отойти от него; оно в жару мается, мечется; ему чудятся страшные грезы: то чудовище душит его, то зевает под ним пропасть; а няня его плачет над ним неутешно. «Дайте ему, – говорит, умоляет она, – дайте то, что ему хочется!» А ей отвечают: «Нет, мой друг, это вредно для него, это прибавляет жару».
Есть на все у природы целебное средство, которое снимет рукой болезнь, – да умные люди его не дают.
Лида в каком-то онемении. Сядет ли она за работу, задумается, работа выпадет из рук, и она, повеся голову, не выходит из забывчивости до тех пор, пока кто-нибудь не обратит внимания на ее положение и не назовет ее по имени; сядет ли она за стол, – ей напоминают, что она ничего не ест, ничего не кушает; приедут ли гости, подруги, – ей бы быть приветливой, а она жалуется на головную боль – не на сердце же жаловаться.
Но если б кто слышал, как Лида обвиняла сама себя, и малодушие, и неопытность свою! Часто посреди ночи, припав лицом к подушке и задушив голос, как будто для того, чтоб никто не слыхал ее, она, обливаясь слезами, роптала:
– Что я буду делать? я погубила и себя, и его!.. Он любит меня безнадежно, потому только, что слышал о моем безумии!.. Клятва – не любить мужчин!.. О боже!.. безрассудность! Я должна была дать клятву ненавидеть женщин… ненавидеть! не по чужому опыту, но по собственному!.. Я ненавижу их, ненавижу и сама себя!.. Но была ли бы я преступницею, если б дала обет ненавидеть добро, не понимая его, и полюбила бы добро, узнав его?.. Я дала клятву ненавидеть зло, ненавидеть обман любви… а он в женщинах… я сама испытала… я их ненавижу… следовательно, я исполняю клятву… любящих меня я должна любить… он любит меня, мы созданы друг для друга!..
Природная логика оправдывала Лиду и снимала, с нее клятву ненависти к мужчинам; только одно самолюбие: «Что скажут люди? они будут смеяться надо мной!» – было против всех убеждений логических; без него Лида готова была бы торжественно отречься от слов своих, лично сказать Лиманскому: «Не грустите, не печальтесь, я люблю вас, я ваша!»
Благоразумие или, если угодно, самолюбие взяло верх над сердцем Лиды: она решилась не видеть Лиманского; но едва настал вторник – новая возможность видеть… Лида задумалась: ехать или не ехать в собрание? – и не в силах была сама разрешить этого вопроса; всех, кого только можно было, она готова была спросить: ехать ей в собрание или нет?
– Как же не ехать в собрание, сударыня, – отвечала ей горничная, расчесывая поутру ее длинную русую косу
– Как вы думаете, маминька, ехать или нет в собрание? – спросила она поутру у матери.
– Что ж мешает, поедем, – отвечала мать.
– Нет, не поеду; мне что-то опять нездоровится. Настал вечер; раздумье Лиды увеличивается более и более.
– Как вы думаете, маминька, ехать нам в собрание или нет?
– Ведь ты чувствуешь себя нездоровой; что ж за охота ехать, мой друг?
– Я не буду одеваться, я надену опять розовую пилигримку.
– Пилигримку твою я отдала.
– Отдали! – вскричала Лида.
– Присылала Маша Зарская просить у тебя ее, перед обедом, когда ты с сестрой ездила на бульвар, я и отдала, зная, что ты не поедешь.
– О, боже мой! зачем вы отдали! – вскричала опять Лида, – зачем вы отдали! – повторила она, и слезы копились у нее на глазах.
– Что же за беда? это странно! тебе не нужно самой – отчего ж не дать?
– Я сама хотела надеть ее, – сказала Лида, уходя из комнаты и стараясь скрыть внутреннее беспокойство от матери.
Кто бы не подумал, что сердце женщины соткано из безотчетных противоречий! Поступок Лиды можно было почесть за детский, бессмысленный каприз, за причуды, от которых не может быть ни тепло, ни холодно сердцу; а между тем этими-то причудами и разрешались втайне узлы обстоятельств женской жизни.
Боязнь Лиды, что Лиманский примет Мери за нее, и вся тайна сердца ее откроется ненавистной сопернице, то обдавала ее холодом, то пробегала по ней содроганием.
Весь вечер провела Лида в каком-то онемении, пугая себя всеми ужасами последствий, которых причиною может быть розовая пилигримка; но едва настало время маскарада, она как будто очнулась, бросилась к матери и стала уговаривать ее ехать в собрание.
– Разве только для того поеду, чтоб посмотреть жениха Зарской, – отвечала мать.
– Какого жениха?
– Приехал из армии.
– Приехал из армии?
– Да, сказывал человек, который приходил за пилигримкой.
– Поедемте, поедемте скорей! – вскричала Лида, – я маскируюсь и надену шаль.
И Лида торопливо нарядилась, заторопила и мать свою.
Они поехали.
Пугающие мысли преследовали Лиду. С боязнью вступила она в залу собрания; взоры ее бегло ищут Лиманского в адъютантском мундире, Лиманского в маске пилигрима и Мери в розовой пилигримке – нет их. Но вот в галерее, за колоннами, появился кто-то в коричневом хитоне – сердце Лиды облилось кровью. Вот сходит со ступеней в залу и розовая пилигримка.
– Ты, Лида, точно как полуумная! – говорит ей мать, – то бегом бежишь, то стоишь, как пень!
Лида ничего не слышит; она только видит соперницу свою и пилигрима, который ходит уже за ней следом.
– Пойдемте к Зарским, – говорит она матери, – нам будет веселее, мне одной скучно, я не отойду от Мери.
Лида подходит к Мерн.
– И ты здесь, Лида? Как я рада!
– Я одна, с maman… Будем ходить вместе… Кто этот штаб-офицер с вами?.. Пойдем отсюда… – говорила Лида, увлекая за собой Мери от толпы, в которой стоял пилигрим.
– Что ты сказала, Лида? – спросила Мери рассеянно, заметив пилигрима, который смотрел на нее.
– Я спросила: кто этот штаб-офицер, который здесь с вами?
– Ах, не говори, пожалоста! дядюшка называет его моим женихом; несмотря на это, он никогда не будет моим мужем! Ах, Лида, если б ты знала мое несчастье!
– Какое несчастье? – спросила торопливо Лида.
– Юрий едет в отпуск и не прежде воротится, как в мае; а между тем бог знает что будет!
Мери и Лида, разговаривая, отдалились от своих; но их преследовали штаб-офицер и пилигрим.
– Ах, боже мой, этот верзила не отстает от меня! – проговорила Мери. – Пойдем скорее! – И она торопливо пошла в ту сторону, где пробирался пилигрим.
– Ах, нет, пойдем сюда! – сказала Лида, удерживая Мери.
В это время заиграла музыка, и пилигрим подскочил к Мери.
– Кассандра, верно, не откажется танцевать со мною кадриль? – сказал он ей.
Мери взглянула на маску и – подала руку пилигриму; а Лида, как окаменевшая, осталась на месте; глаза ее неподвижно были устремлены на розовую пилигримку и на ее кавалера.
В этом положении отыскала ее мать и, взяв под руку, повела к лавке. В том же бесчувственном состоянии она села подле матери, и – никто не видел, как струились из-под маски ее слезы.
Розовая пилигримка и пилигрим, не умолкая, разговаривали; но под масками непонятен был смысл их разговора.
По окончании кадрили Мери подбежала к Лиде, схватила ее под руку.
– Мы сей час придем… на минутку в уборную… – сказала она ее матери и почти насильно влекла за собою Лиду. Они скрылись в одном из отделений уборной, за занавесью.
