Текст книги "Сердце и Думка"
Автор книги: Александр Вельтман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
ЧАСТЬ II
I
А между тем… мы воротимся назад. Читатели помнят, как на Иванов день восходящее солнце озарило усыпление Зои, а сорока-трещотка прыгала подле нее по окну, – прыгала, прыгала, да и улетела?
Это была не простая сорока деревенская и не городская ученая, которые чочокают без смыслу, – нет!
Попрыгав немного туда и сюда по окошку, она вспорхнула и перелетела на липку. Сидя на липке, она задумалась.
– Куда же полететь мне? – думала она. – Уж если лететь, так в большой свет… Полечу в большой свет!.. Там, говорят, самая лучшая жизнь, какой лучше не бывает: весело-весело, как нельзя веселее! с утра до вечера балы да маске-рады; ничего не делают, только ездят в гости да разговаривают о чем угодно, и спят когда вздумается, и любят кого хотят… Ах, и он в большом свете!.. И он там!.. Ах! какое счастье! я буду его видеть!.. Но я не знаю дороги… Вон-вон идут какие-то прохожие… старичок с девушкой!.. спрошу у них…
– Эй, добрый старичок! куда лежит путь в большой свет?
– Ась? Что ты молвила, Дуня?
– Ничего, дедушка.
– То-то; а мне послышалось, что ты молвила: куда путь лежит? Тебе ли, зрячей, али мне, слепому, знать про то?
– Путь в большой свет, дедушка? – повторила сорока.
– В большой свет! На белый свет, хочешь сказать… На белый свет путь лежит чрез материнские недра, а выход – гробовая доска.
Содрогнулась сорока от такого ответа.
– Где ж слепцу знать дорогу, – подумала она, проносясь мимо.
Едет по дороге, на наемной жидовской бричке, какой-то не пожилой еще человек, а глаза как голодные волки из норы выглядывают, ланиты бледны, уста запеклись. Окутанный в калмыцкий тулуп и перевязанный полинявшим шарфом любви, он лежал, растянувшись, закинув руки под голову, и подгонял ногою жида в спину; и жид, не довольствуясь кнутом, подгонял тройку тощих кляч также ногою.
– Позвольте узнать, где дорога в большой свет? – спросила сорока, опускаясь почти над самой головой проезжего.
– Дорога в большой свет!.. Вот прекрасная мысль пришла мне в голову! – сказал проезжий. – Кажется, дорога довольно широкая, а сбился с пути! Да и нельзя: повсюду светит, дверей тьма, все манит, кто обещает сердце, кто дружбу, кто золотые горы!.. Я бы взял и железные, которые приносят мильона три дохода, так нет: только сулят да обещают, чего у самих не бывало!.. Волшебный мир! Великолепные картины благоденствия! живые картины!.. Жид! как тебя зовут?
– Юзя, ваше благородие!
– Врешь, каналья, врешь!
– Юзя, ваше высокоблагородие!
– Врешь, мошенник, врешь!
– Ой, ой!.. Юзя, ваше сиятельство!
– Вот так!.. Видал ли ты живые картины?
Жид только дзыкнул и помотал головой.
– Очень, очень хорошо!.. Например, картина, представляющая гнев Ахиллеса, гнев и Агамемнона; тут же и гнев Хриза…[28]28
…гнев Ахиллеса, гнев… Агамемнона – одна из центральных тем «Илиады» Гомера: Ахиллес, поссорившись с Агамемноном из-за Бризеиды, отказался участвовать в сражении, что привело к временному поражению греков. Гнев Хриза – согласно «Илиаде», явился начальным этапом гнева Ахиллеса: Агамемнон, похитив у троянского жреца Хриса (Хриза) дочь Бризеиду, отказался вернуть ее отцу, за что Аполлон наслал мор на ахейцев.
[Закрыть] Гомер очень ошибся, прося богиню воспеть только гнев Пелеева сына; потому что у него все сердятся… Но об этом после… Тут же и Бризеида в нерешительном положении: в одно и то же время ей хочется принадлежать и царю, и герою и остаться в отеческом доме… Бедная! Это ужасно; но очень естественно… В большом свете также все естественно… Только черт знает, каким же это образом я поставил всю. естественность, или вещественность, на одну карту и остался с одной невещественностью?.. Все продул, кроме своего собственного да родительского имени!.. Стало быть, есть еще что поставить на карту? потому что порядочное имя есть также богатство, а иногда сокровище в большом свете… Жид! как тебя зовут?
– Юзя, ваше сиятельство!
– Врешь, каналья, врешь!
– Ой! превосходительство!
– Врешь, мошенник, врешь!
– Юзя, ваше высокоблагородие… ой! благородие!..
– Вот так!.. А для чего тебя так зовут?
– А что ж, я знаю?
– Глупец! Для того, чтоб у тебя было хоть имя собственное!
– Говорил, говорил о большом свете, – подумала сорока, – а не сказал, где дорога в большой свет!.. Позвольте узнать, где дорога в большой свет?
– Где?.. Разумеется, что там, где дорога более избита, где можно выезжать на всем, на чем хочешь, даже на словах… Толкучий ряд… Лохмотница в треугольной шляпе и при шпаге… Инвалид в чепчике… Ходячие вывески ходячих мелочных и меняльных лавочек!.. Толпа! того и смотри, что выкрадут сердце, выкрадут не только часы золотые, серебряные и томпаковые, – выкрадут часы дня и ночи!..
– Что он говорит? Он говорит я не знаю что!
– Знаю, знаю что: надо ехать в Москву, надо там жениться… Москва запасна на невест… Надо Бржмитржицкому ехать в Москву!
В это время пронеслась мимо почтовая коляска.
– Ах! какой-то Адъютант!.. Ах, это он! он!.. Он, верно, едет в большой свет в Москву! Я не отстану от него!
Сорока запорхала вслед за коляской.
Быстро неслись кони: Адъютант ехал или по самонужнейшей казенной надобности, или по сердечной надобности, или убегал от сердечной тоски. «Пошел скорей!» – повторял он ямщику.
Сорока едва успевала порхать вслед за коляской. Версты, стоящие на дороге, слились в палисад, города и селения в одну длинную улицу.
Сорока утомилась, хотела присесть на дугу.
– Пш – ты, проклятая! – вскричал ямщик, хлопнув бичом. – Видишь привязалась! так и летит следом!
Сорока испугалась бича, отпорхнула от коляски, но не отстает от нее. Летит-летит и посмотрит на Адъютанта.
– Какой он грустной!..
– Ямщик! верно, у вас здесь много сорок? – спросил проезжий Адъютант.
– Избави бог сколько! Да добро бы простая птица, примером сказать, ворона; а эта не простая: всё проклятые оборотни. Посмотрели бы, ваше благородие, как соберется их где стая да начнут трескотать, так уж, словом, что говор! не просто кричат, а тоже речь ведут. У нас есть такие, что понимают их… говорят: страмно и стыдно сказать, что они трескочут… А вот в Москву ни одна не залетит: видишь, сказывают, заклял их святой Алексей…[29]29
Святой Алексей – митрополит Московский (1293–1378), впоследствии канонизированный.
[Закрыть] Так уж, стало быть, наше благородие, в Москве и ни одной колдуньи нет?
Адъютант не отвечал на вопрос ямщика; но денщик не оставил без ответа такой важный вопрос.
– Статошное ли это дело, чтоб где не было колдуньи! И Москве есть и цыганки.
– Так, стало быть, во что ж они перекидываются?
– А про то их Старшой знает.
– Старшой? хм! вот что… по неспособности в сороку, чай, в ворону?..
– Пошел, пошел! – вскричал Адъютант.
Ямщик свистнул, приударил коней.
Станция за станцией, и – вот вдали загорелась глава Ивана Великого.
Не успела сорока взглянуть и подумать, не Москва ли но? – вдруг, чок! как будто об стену, так что в глазах потемнело. Развернулась еще, порхнула вперед за удаляющей коляской… чок-чок еще раз!.. Приподнялась повыше, опустилась пониже, рвется к Москве… Нет! ограда, да еще и не-видимая!
А коляска умчалась, пропала из глаз, только пыль крутится вдали.
– Ах! – чочокнула сорока. – Ах, стена! Что я буду делать! он уехал!
Села бедная сорока на перильцы мостика и не знает, что делать: хоть назад лететь.
А в это время шла девушка по дороге; девушка хоть куда: и кумашном сарафане, с коромыслицем на плече; на коромыслице висят кувшинчики с молоком. Идет и песню поет.
– Ах, какая счастливая! – подумала сорока, – в Моск-ну идет!.. Что бы мне на ее место…
– Ах!.. Ух!..
Смотрит… а на ней уже кумашный сарафан, и коромыслице на плечах, ноги сами в Москву идут, бегом бегут. Вот подходит девица к заставе.
– Стой! откуда?
– Из-под Киева.
– Так ты нездешняя? Э, сударыня моя!
– Послушай, мой любезный солдат!
– Нечего слушать! нет пропуску! а что у тебя в кувшинчиках-то?
– Молоко.
– Молоко? Как!
– Мой любезный солдат…
– Молоко! постой, голубушка!
– Мой миленький солдатик! – произнесла девушка с ужасам, сложив на землю коромысло с кувшинчиками и сложив на груди руки.
– Молоко! Держи ее, держи!
Девица как бросится бежать от часового вдоль улицы.
– Держи ее, держи! – кричат караульные солдаты, развязывая кувшинчики и пробуя, свежо ли молоко.
II
Без памяти бежит девица по улицам московским. Ей кажется, что со всех сторон кричат: держи ее, держи! Быстро бежит, так быстро, что не видать ее, точно как тень от маленького пролетающего облачка в день ясный, солнечный.
Вот очутилась она посреди улицы, полной экипажей; посреди той улицы, которую невозможно описать; где вчера не похоже на сегодня, где завтра будет все ново: вывески и товары, наружность и внутренность, имена и названья, цвет и форма; вместо единообразия пестрота, вместо длины ширина, вместо мериноса тибет и терно, вместо манто – клок,[30]30
Меринос – тонкая ткань из шерсти тонкорунной овцы; тибет, терно – тонкая ткань из козьего пуха; манто, клок – женские плащи особого покроя.
[Закрыть] вместо N – si devant N,[31]31
«си» перед «эн» (фр.) – намек на утрированное, неправильное произношение французского носового N.
[Закрыть] вместо лавки магазин, вместо магазина калейдоскоп… Посреди той улицы, которая со временем обратится в картинную галерею, в депо[32]32
Депо – здесь: место для собрания и хранения каких-либо предметов.
[Закрыть] всех родов одежд женских и мужских, телесных и духовных; в депо всех родов украшений: украшений ума и глупости, красоты и безобразия, юности и дряхлости, украшений всего, что живет между радостью и горем, между раем и адом, между всем и ничем; где все будет предметом рассеяния и любопытства; где науки и искусства обратятся в приманку и соблазн; где импровизаторы будут приглашать проходящих сонетами и похвальными одами товарам; где проезжие музыканты будут давать для посетителей-покупщиков концерты без платы; где вместо сидельцев будут очаровательные девы, певицы, уроды, допотопные животные, Сиамские близнецы,[33]33
Сиамские близнецы – Ганг и Энг (1811–1874), близнецы, родившиеся сращенными в результате порока в развитии мечевидного отростка грудины.
[Закрыть] женщины-великаны, полосатые шуты, жители Океании и Альбиносы в своих народных костюмах, или какой-нибудь механический человек, сбирающий плату за товары, – только без сдачи; где в придачу к купленным нарядам и вещам, будут выдаваться gratis[34]34
бесплатно (фр.)
[Закрыть] Альманахи с гравированными на стали картинами, Альманахи, исполненные легкого чтения, стихов благозвучных и повестей, раскрывающих внутренний мир человека.
Невольное удивление остановило девицу; она не знает, на что ей смотреть, так любопытны кажутся ей все предметы.
Какое богатство, какая роскошь! Сколько дам в цветах и в шелку!.. Все стены в картинах!.. А в окнах какие вещи!.. Ах, ленты!.. наряды!.. шляпки!.. Вот, вот где живет большой свет… Ай!
Подле девицы прошел точно такой же солдат, какой напугал ее у заставы; она хотела опять бежать, – а навстречу еще такой же солдат… «Ай!» – вскрикнула опять девица и заметалась во все стороны… видит, идет мимо ее молоденькая девушка в манто из drap-royal,[35]35
королевское сукно (фр.)
[Закрыть] с блестящими цветами, в дымковой роскошной шляпке, обшитой рюшем из шелкового тюля.
– Ах, если б я была на ее месте! – подумала она. Смотрит… Ух!.. точно как будто перелились все ее чувства из сарафана в манто из drap-royal и на душе стало легко.
– Что с тобой, Лели? – спросила дама, шедшая подле молоденькой девушки.
– Ох! точно как огонь разлился по мне, сердце так и бьется! – отвечала живая и рассеянная Любовь, Любенька или Лели, по наречию семейному, приспособленному к французскому языку. – Да это ничего, – продолжала Лели, – пройдет… Зайдемте, maman, в этот магазин.
– Спроси, мой друг, стакан холодной воды: это освежит тебя.
– Нет, нет, не нужно!.. Ах, как это мило! это совершенно в новом вкусе!.. Это мы купим?.. Теперь зайдемте к M-me Megron.
От Мегрон к Мене, от Мене к Цихлеру, от Цихлера… куда бы?
Накуплено много, уложено в карету.
Длинный лакей в пестром эксельбанте захлопнул дверцы, закричал во все горло: пошел домой! – уселся сам в лакейских креслах на запятках, подбоченился. Кучер хлопнул по лошадям вожжами; форейтор взвизгнул: пади, пади! – и – карета понеслась, загремела по выбитой мостовой. Приехали.
– Как хорошо!.. как мило!.. Очень мило! Я еще в магазине говорила, что очень мило! – твердит Лели, вертясь перед зеркалом. То развернет кусок материи и приложит вместо фартука; то примеряет фермуар[36]36
Фермуар – застежка на ожерелье или ожерелье с такой застежкой.
[Закрыть] или шляпку, или кокетку, или цветную гирлянду, и – в радости, с лорнетом в руках, танцует перед трюмо, напевая французскую кадриль – попурри из Роберта, Фенеллы, Дон-Жуана и «Чем тебя я огорчила».[37]37
«Роберт-Дьявол» – опера Дж. Мейербера (1831). «Фенелла» – русское название оперы Д.-Ф.-Э. Обера «Немая из Портичи» (1828). «Дон Жуан» – опера В.-А. Моцарта (1787). «Чем тебя я огорчила…» – популярная песня на слова А. П. Сумарокова.
[Закрыть]
– Maman! – продолжает Лели, – мне кажется, что я буду конфузиться в первый раз на балу, – как вы думаете?
– Конфузиться! это глупо: как будто ты в первый раз едешь на бал.
– Не в первый раз… но до сих пор на меня смотрели как на ребенка, водили с распущенными детскими локонами, одевали только пристойно!.. Но теперь другое дело, совсем не то, что прежде, Maman, не правда ли? Мне кажется, что я вдруг переменилась…
– Воображение, милая: одежда не изменяет человека!
– Не изменяет, хм! – и Лели насмешливо улыбнулась на слова матери.
День прошел в сборах. В 10 часов вечера кончилась прическа головы, в 12-ть Лели разряжена, обвешана блеском, как Индейское божество, и вот она едет… едет на бал – какое блаженство!
III
Теперь не то, что прежде. Теперь все хуже! – говорят старики; теперь все лучше! – говорит молодежь. Кто ж не пристрастен к своему времени?.. Кто любил свое время, тот поневоле помнит его, грустит, что пережил его, жалеет, как об друге сердца, как о красавице… хороша была она в фижмах, в роброне, в громадной напудренной прическе, набеленная и нарумяненная; мерно щелкали ее каблучки о гладкий белый пол, который мыли каждую субботу, или о мозаиковый паркет… Вот китайский фарфор, чашки в виде плодов, обложенных листьями, в виде розы без шипов… из этих чашек пила она чай, – какой чай! теперь не купишь за сто рублей фунт!.. Вот круглое зеркало в бронзовой раме в виде ленточки с узелком… Вот часы с курантами, которые он подарил ей: в них и кукушки, и бой четвертей, и солнце посходит, и птички перепархивают с ветки на ветку, чудно моют, на голос: «Я в пустыню удаляюсь от прекрасных здешних мест»[38]38
«Я в пустыню удаляюсь…» – популярная песня на слова М. В. Зубовой (1779).
[Закрыть]; и пастушок наигрывает на дудочке: «mes chers brebis»[39]39
«Мои милые овечки» (фр.)
[Закрыть], и пастушка подле приплясывает менует, и собачка метится, и барашек прыгает в такту. Где теперь такие часы, кроме меняльной лавки?.. А плетеный столик, соломенный с голик и вся мебель, хитрой работы, из красного, черного, пальмового, карельского, сандального и разного дерева, с бронзой, с резьбой, с узорами, с позолотой, с чернью, с насечками?.. Например, ее ларчик, облитый эмалью и окованный железом: в нем лежали сотни перстней и колец, и столько же серег, и столько же ниток жемчугу. Например, канапе, кожаное, обитое в узор блестящими пуклыми гвоздиками; на нем так ловко было сидеть с нею рядом, – грустно смотреть па эту – нынешнюю – мебель, на которой нельзя усесться порядком и сблизиться с кем-нибудь по душе!.. А золоченая резная карета, как дом, просторная, в которой ему и ей не тесно было сидеть; а цуг в шорах,[40]40
…цуг в шорах – упряжка без хомута, в которой лошади идут гуськом или парами.
[Закрыть] на запятках два гайдука,[41]41
Гайдук – здесь: служитель у вельможи, обычно большого роста в гусарской, венгерской, казацкой одежде.
[Закрыть] на козлах кучер, наряженный гусаром, вооруженный арапником!.. Чета ли эта карета теперешним, тесным, извозчичьим, с наемными клячами, возкам, перегороженным надвое взаимной холодностью и равнодушием… Бывало, селятся н доме навек; а теперь и у себя, как в незваных гостях… Жизнь не впрок идет!
Но вот перед Лели отворились двери в залу.
Там много было уже блеску и людей. Душа Лели как будто понесла желанное счастие, глаза заблистали, румянец вспыхнул, а сердце забилось, как младенец в недрах матери.
Лели вступила уже в языческий храм, где есть идолы, жрецы, поклонники и жертвы.
Все обратило на Лели внимание и лорнеты; даже иноверцы, которые ходят на это празднество сердца и чувств с холодным умом, с весами и аршином, с оселком и щупом.
Лели привыкла к свету, ее не мог ослепить его блеск; но она, верно, сглазила себя перед трюмо: сердце ее так и стукало, глаза помутились; ей казалось, что все пошло кругом ее, все вдруг ахнуло, стало ее рассматривать – от атласного башмачка с отрезанным носом до атласного цветка на голове, – все стало мерить рост, ножку, талию… Опустив глаза в землю, смущенная, она не решается поднять лорнет, пробирается сквозь толпу, воображает идти за матерью… оглянулась – вместо матери перед ней – какая-то неизвестная дама, вокруг нее кавалеры, messeurs, военные и статские, служащие и неслужащие, в очках и без очков, с усами и без усов, с сладкой и горькой наружностию, завитые в salon au coupe de cheveux, pour 7 rouble,[42]42
в салоне для стрижки волос за 7 рублей (фр.)
[Закрыть] и расчесанные пятью пальцами, принцы с хохлом и горбом,[43]43
…принцы с хохлом и горбом – указание на сатирический водевиль Ф. А. Кони «Принц с хохлом, бельмом и горбом» (1833).
[Закрыть] на челе глубокая мысль, в осанке самостоятельность, самозначительность, самонадеянность… и все они стоят над Лели, как призраки над страхом.
Она содрогнулась, готова была умереть на месте… Вдруг грянула музыка, и чья-то великодушная рука протянулась к Лели, – она удержалась за эту руку, сжала ее, и вот – не пришла еще в себя, а уже носится в кругу кадрили, стан ее извивается плавно, ножка резво перепархивает под знакомую музыку.
Лели танцует и не знает с кем; Лели так близорука, что без лорнета почти не видит; притом же ей ужасно как стыдно поднять глаза: «Что он обо мне подумает! я ему ненарочно пожала руку!» Только сбоку замечает она аксельбант и ловкость своего кавалера.
После первого колена кадрили он нашелся, наконец, что ей сказать; голос его приятен, глубоко отзывается в сердце.
– Нам скоро начинать, – говорит он ей, – а я совершенно забыл фигуры кадрили: кажется, теперь следует balancé, chaîne des dames, потом chaîne croisée?[44]44
балансе; цепь дам; скрещенная цепь (фр.)
[Закрыть]
– Ах, нет, – отвечает Лели, – теперь вторая фигура: chassé en avant, en arriére, de côté, balancé, traversée u tour de main.[45]45
шассе вперед, назад в сторону; траверсе, поворот рукой (фр.)
[Закрыть]
– Благодарю вас. Уроки Иогеля[46]46
Иогель – известный в Москве в начале XIX в. танцмейстер.
[Закрыть] я мог забыть, но вашего никогда не забуду.
Кончив вторую часть кадрили, Лели должна была рассказать фигуры и третьей части. Белая роза, неосторожно приколонная к плечу Лели, вдруг упала; ловкий кавалер на лету поймал ее, не допустив упасть на пол.
– Позвольте мне сберечь этот цветок, – сказал он, предупредив слова Лели:
– Благодарна вам.
– Сберечь вечно! – прибавил он.
Лели не знала, что отвечать на эти слова.
– Могу ли я, – продолжал он, – надеяться на позволение танцевать с вами… не следующую, нет – я не смею утомлять вас собою, – но третью кадриль?
Лели изъявила знак согласия. Во все время танцев она видела перед собою только Адъютанта и более ничего.
Кадриль кончена; кавалер раскланялся с ней; она поднимает лорнет, хочет следить за ним взорами; но тщетно: он исчез в толпе, – вышел в другую комнату.
– Кто этот Адъютант? – спросила Лели одну из подруг своих.
– Хорошенький собой? будто ты не знаешь его! это князь Юрий Лиманский. Не правда ли – красавец?
– Я танцевала с ним, но хорошо не рассмотрела.
– Какая ты слепая, ma chère!
– Я без лорнета совершенно ничего не вижу, даже за несколько шагов.
– Пойдем, я тебе покажу его!.. Вот он… – И – Лели рассмотрела своего кавалера. Сердце ее как будто стукнуло в грудь: это он! – «У него моя роза!» – подумала Лели, вздохнув; он овладел ею навеки!
Она бы не желала танцовать второй кадрили: ей казалось уже изменой танцовать с кем бы то ни было, кроме его; но Лели еще не умеет отказывать.
Музыка грянула аккорд новой кадрили.
К Лели подлетел кавалер в кованом фраке, с отворотами набивного бархата, вокруг шеи обвернута шаль, узел огромен; волоса улиткой, руки ребром, ноги сами ходят.
Лели взглянула на кавалера; он ей показался страшен, сердце сжалось в груди; ей ужасно как не хотелось танцовать с этими впалыми очами; но – нечего делать!
– Как приятна жизнь московская! – сказал он ей.
– Да-с, – отвечала Лели.
– Какая разница с Киевом и Бердичевым, откуда я только что приехал… Вы постоянно живете в Москве?.
– Да-с, – отвечала Лели.
– Хм! безмолвная! – подумал бледный кавалер Лели, – то ли дело польки… А не дурен куш! – Жаль только, что климат московский не так хорош, холоден… – продолжал он вслух.
– Да-с, – отвечала Лели.
– Да-с, очень холоден!.. – повторил едко кавалер Лели и молчал до конца кадрили.
Лели села, боязливо ожидая третьей кадрили. Напрасно к ней подбегали кавалеры один за другим. «Я танцую», – отвечала она, не сводя глаз с Адъютанта, стоящего в отдалении, напротив ее. Он, казалось, стерег Лели, Опустив глаза, она прислушивается к музыке… Вот строят уже инструменты… Ах, как долго строят!.. все еще строят!.. Ух! раздался аккорд… К Лели подлетел Адъютант… Покраснела Лели, потупила взор, привстала уже с места… Смотрит – перед ней два Адъютанта,
Лели смутилась, нерешительно посмотрела на того и на другого и – подала руку князю Юрию.
– Князь, вы слишком много берете на себя: отхлопывать ангажированных дам!.. За ваш поздний выбор, сударыня, будет отвечать мне предпочтенный вами!
– Отвечаю чем угодно! – сказал князь Юрий, уводя испуганную Лели на середину залы.
– Ах, боже мой, что вы хотите делать? – сказала Лели князю.
– Наказать за дерзость этого человека. Это олицетворенная зависть! Поверьте мне, что все это было сделано с намерением: он давно уже искал случая столкнуться со мною!..
Лели с трудом кончила кадриль: она вся дрожала от страха.
– Ты совсем бледна, Лели? что с тобой? – спросила ее мать, когда она подошла к ней.
– Мне дурно… maman, поедемте.
IV
Ни отец, ни мать, ни родные, ни знакомые, ни ближние, ни дальние, ни сплетни, ни догадки – никто не знал, что случилось с Лели в первый выезд ее на поприще света. Никому и в голову не пришло, чтоб вокруг нее вдруг могла образоваться сфера событий, что она уже маленькое солнце, которое также в состоянии производить весну и лето, осень и зиму в обращающихся около нее сердцах.
Неизвестность, чем кончится раздор за нее, мучит Лели.
– Юрий, Юрий! – думает она, – что, если тебя убьет этот… другой, злой, гадкой, мерзкой Адъютант! о, я не переживу этого!
Холод пробежал по ней при этой мысли, и Лели становится на колени пред образами и молится за Юрия, – и никогда не бывает так хороша девушка, как во время молитвы за того, кого любит.
В продолжение целой ночи, в продолжение другого дня Лели переходила от одного ужаса к другому: стук двери, скорые шаги – все пугало ее: ей казалось, что уже идут обвинять ее в причине смерти двух молодых людей; она боялась выйти в гостиную… Но прошел день – нет никаких слухов, прошел другой – также; на третий день она забывает уже боязнь быть предметом общей укоризны, – готова сама спросить каждого, кто может дать ей верное сведение о князе Лиманском: жив ли он? не случилось ли чего с ним?
Ввечеру собрались гости; Лели, жалуясь на кружение головы, прислушивается, не говорит ли кто о князе, о дуэли, – ни слова. Но вот приезжает барыня-вестовщица.
– Знаете ли что? – говорит она, усаживаясь, – вы ничего не слыхали о рыцарском поединке?..
– Каком, каком? – раздалось со всех сторон. Лели побледнела.
– Как же: происходило сражение за одну прелестную вдову… догадываетесь?.. имени не скажу…
– Но кто? с кем? это любопытно! Лели несколько ожила; прислушивается.
– И оба ранены…
– Да кто же, кто?
– Однако ж, чтоб не испугать многих, потому что многие принимают большое участие в одном из соперников, я предуведомлю, что раны обоих не опасны: подвязав руку черным платком, можно показываться в общество, и тем интереснее будет для многих.
– Но скажите, пожалоста, кто?
– Главное лицо… отгадайте? Адъютант…
Лели затрепетала.
– Неужели…
– Князь Лиманский.
– Шутите! – А другой?
– Также какой-то Адъютант; но не интересен, – не знаю даже и фамилии.
– И за кого, сказали вы?
– Догадывайтесь.
– Неужели за… Dame du Lac?[47]47
дама с Озера(фр.)
[Закрыть]
– Да, за Dame des eaux d'Ostojenka.[48]48
дама с Остоженских вод (фр.)
[Закрыть]
– Может ли это быть!
– Что ж, это мило: кавалеры обязаны проливать кровь свою за дам. Я не знаю, которая бы не пожелала, чтоб все московские Damoiseaux[49]49
волокиты, дамские угодники (фр.)
[Закрыть] передрались за нее. Это облегчает выбор.
– И вы наверно знаете, что за Dame du Lac?
– Наверно.
Лели готова была вскрикнуть: неправда! – так затронуто было ее самолюбие мнимою причиной дуэли.
Но она только глубоко вздохнула, с беспокойной досадой, даже с ненавистью в душе к неизвестной, которую называли Dame du Lac. Она желала непременно узнать, кто эта соперница, лишившая ее славы быть предметом дуэли.
V
Прошел целый месяц; князь Юрий не являлся в общество, где прилив новых лиц и новостей заставил скоро забыть даже и о том, существует ли Юрий на свете: жить там и не показываться на глаза значит то же, что быть покойником. Но для Лели это убийственно; едва она только помыслит: может быть, он умер от раны! – тоска как будто перельется по всему ее телу, а сердце, кажется, хочет вырваться из груди, оставить Лели.
Но настало время собраний, объявлен маскарад. Не по душе Лели забавы рассеянного света, но она едет: может быть, там встретит кого-нибудь, кто скажет ей что-нибудь про Юрия.
Задумчиво ходила она в текучей толпе, вокруг толпы неподвижной среди залы, как на острове, – вдруг видит перед собой Адъютанта… Радостное восклицание замерло у нее на устах; но глаза ее ясно высказали: вы живы! я вас вижу! о, как я рада!
Лиманский не имел права поклониться ей; но взглядом своим он встретил ее как знакомую.
Он прошел, Лели оглянулась назад, и он оглянулся.
В глазах есть что-то заменяющее слова: «Мне нужно сказать вам хоть одно слово!»
Лиманский понял этот немой язык; вскоре подошел он к Лели. Она подала ему руку; глаза ее заблистали радостью.
– Если б вы знали, как я боялась за вас! – сказала она ему со всею откровенностью сердца.
– Мне дорого ваше участие, – отвечал Лиманский, – но, может быть, подобное же участие вы принимаете и в моем сопернике… скажите?
– Ах, нет! он был так дерзок, он готов был обратить на меня общее внимание…
– Я его наказал за это.
– Но и вы также ранены…. Скажите, вы не опасно ранены? ваша рана не будет иметь последствий?
– Я желал бы, чтоб она имела последствия! – отвечал Лиманский, значительно взглянув на Лели.
Она поняла эти слова и понеслась в круг кадрили, как дух, не прикасаясь к земле, как цветущая роза, облеченная легким облаком.
В танцах, как в опьянении, высказывается все, что лежит на сердце. Тут заметны для наблюдателя и любовь, и досада, и зависть, и равнодушие. В выражениях лица и в движениях есть также язык неумолкающий, невольный порыв высказывать мысли и чувства. И ничем не высказывается так хорошо первая радость влюбленного сердца девушки, как движениями под звуки музыки: кажется, что она плавает в волнах этих звуков, исчезает, появляется снова пылающей зарей. Мать любуется на нее, подруги завидуют, и никто не понимает, отчего она так ловка, хороша и пленительна?
В эти минуты на взор счастливца она отвечает взором, на слово согласием, на чувство взаимностью, увлекаемая и traversée и chaîne, она расстается с ним со взором грусти; но, вырвавшись из фигуры, где его нет, она быстро летит к нему, и взор ее слетается с его взорами.
Кадриль кончилась; утомленный кавалер Лели торопится в галерею, чтоб вздохнуть свободнее. «Эта девушка стоит того, чтоб забыть для нее бесчувственную Зою!» – говорит он почти вслух, восхищаясь издали красотою Лели.
Несколько вечеров, несколько домов общих знакомых открывают всегда путь сперва к сердцу, а потом в-дом.
Лиманский вскоре приглашен уже и отцом, и матерью Лели на вечера. Князь, ротмистр, имеет состояние, хорош собою – чего же больше нужно для самолюбия родителей и для счастия дочери? В дополнение: взаимная любовь, и – дело решено.
Князь Юрий вскоре становится уже своим в доме. Он свободен в обращении с Лели, как брат; говорит ей, что хочет, целует ее руку, когда вздумает; он повсюду ее спутник. Недоставало еще только решительного объяснения. В этом случае мужчина всегда медлит, отклоняет решительную минуту воплощающегося блаженства, чтоб насладиться долее сбывчивостию желания; а женщина торопит эту минуту, не постигая наслаждения духовного, предвкушающего сбывчивость: в женщине слишком много нетерпения и пылу, который требует существенности.
Однажды пробирался Лиманский подле Лели сквозь толпы гуляющих в парке. Мимо их медленно прошел офицер в шинели.
– Кто это такой? – спросила тихо Лели. – Как он злобно посмотрел на вас!
– Неужели вы не узнали его?
– Нет…
– Вы не узнали моего соперника?
– Неужели это он?
– Как будто вы видите его в первый раз? Вы шутите!
– Уверяю вас, я его совсем не знаю; когда он подошел ко мне на балу, я, задумавшись, приняла его за вас…
– О чем же вы в это время думали?
– Это одна моя тайна, и ту хотите вы выведать? Лиманский понял эту тайну; но он хотел на откровении
Лели основать и свое собственное признание в любви и намерение просить ее руки.
– Скажите мне вашу тайну! – повторил он убедительным голосом по возвращении с гулянья.
– Что я думала?.. вы хотите знать? непременно?..
– Хочу знать непременно, – сказал Лиманский, взяв Лели за руку, – может быть, от этого зависит мое счастье! скажите!..
– Я думала… – отвечала Лели, покраснев и потупив взор, – я думала о белой розе, которая была первым залогом моей любви, с которой вместе я отдала и свое сердце…
Быстро потухло на лице Лиманского выражение страсти; он опустил руку Лели.
– О белой розе… залоге любви!.. – сказал он, – эта откровенность выше моих ожиданий!
– Где ока?
– Белая роза? – Не знаю: я не хранитель чужих залогов любви!.. Она, верно, у того, кому вы вручили вместе с ней и свое сердце!..
Поклонившись очень учтиво н сухо, князь Лиманский торопливо вышел.
– Ah! – вскрикнула Лели, опамятовавшись и вскинув руки вслед за ним; но его уже не было.
В тот же вечер Лиманский встретился с своим соперником. – Князь, мне нужно с вами переговорить, – сказал он ему.
– Что вам угодно? Кажется, мы кончили с вами счеты?
– Не совсем; мне необходимо знать – извините мое любопытство, – мне необходимо знать, в каких отношениях вы с той особой, которая была причиной нашей ссоры?
– Милостивый государь, на подобный вопрос не отвечают; но я не намерен снова быть причиной какой бы то ни было расстройки… Если вы неравнодушны, то позвольте вас уверить в моем совершенном равнодушии ко всем прекрасным особам Москвы!..
– Мне сказали, что вы уже жених этой девушки.
– Я? никогда! и чтоб рассеять эти глупые слухи, моя нога не будет в этом доме!..
– Этого мне довольно.
– Сердечно радуюсь.
VI
– Поздравляю тебя, Лели! – вскричала Мария Зарская, разумеется, не по-русски, вбежав в комнату Лели, спустя несколько времени после события. – Когда ж свадьба?
– Свадьба? когда мне вздумается, – отвечала Лели равнодушно.
– Ах, Лели, как ты переменилась! что с тобой сделалось?
– Не знаю… кажется, ничего. Когда вы приехали?
– Вчера. Как ничего?.. посмотри в зеркало, ты, верно, нездорова… Скажи, пожалоста, хорош ли твой жених?
– Ах, оставь, пожалоста, спрашивать!.. Все надоели мне вопросами!.. Совсем не хорош!..
– Зачем же ты выходишь за него?
– Зачем? странный вопрос!
– Верно, тебя принуждают?.. ах, бедная!..
– Нисколько!
– Стало быть, ты его любишь?
– Да, люблю, ну люблю – что ж из этого?
– Он также любит тебя?
– Хм! пошла ли бы я иначе замуж? Еще бы не любил тот, которому отдаешь себя во владение!
– Он князь?
– Нисколько не князь!..
– Мне сказали, что князь, адъютант… фамилию позабыла!.. Как его фамилия?
– Да, Адъютант, что ж из этого, что Адъютант?
– Ах, это приятно, Лели, как приятно! ты будешь сама развешивать ему аксельбант! Только, пожалоста, не вели носить по форме: я не люблю; развесь от одного плеча к другому, чтоб вся грудь была увешана… пожалоста, сделай так, как я тебе говорю!
