Текст книги "Сердце и Думка"

Автор книги: Александр Вельтман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

А. Ф. Вельтман
СЕРДЦЕ И ДУМКА
Приключение

***

Чего в старину не бывало! Весело вспомнить, да рассказывать грустно: никто не поверит. Для веры в сказку нужно здоровое сердце, ясные очи, дух несмущенный, немного ума, больше разума… Да где взять этих сокровищ? Прожили отцовское наследие, дети! и скитаетесь по миру: не подаст ли кто доброе слово бедному сердцу на пропитание? Все стало жить обещаньем; ко всему есть дорога, да нет пути; везде есть люди, да нет человека; то же на небе солнце, да не греет; зелен лес, да иглами; есть на щеках румянец, да признак недуга; зреет плод, да червь подточил; есть звуки, да нет голоса; есть тепло, да с угаром… Что ж это за жизнь: телу простор, – а душа на замке?

Бывало!.. да кто старое помянет, тому глаз вон!.. Бывало волшебство и чародейство; но и у нас есть своих чудес вдоволь, своих сказок довольно.

Вот, расскажу я вам сказку про сердце и думку, сказку волшебную.

ЧАСТЬ I

I

В некотором царстве, в некотором государстве, не дальнее место от Киева, на реке Днепре, стоял городок, и жил в нем богатый помещик Роман Матвеевич с боярыней своей Натальей Ильинишной и с единородной дщерью Зоей Романовной. Такой ненаглядной красавицы, как Зоя Романовна, на свете еще не было. Бог наградил ее и умом, и талантами; а заморские барские барыни научили всякому уменью и хитростям, и не своим языком говорить, и кланяться не по-людски, и одеваться куколкой, и петь, и плясать, и играть на музыке. Всем бы хороша, уж лучше к быть нельзя, да вот, точно как будто кто-нибудь ее смолоду сглазил: думает то, а делает другое; хочет ласковое слово сказать, а скажет задорное; хочет как бы поглаже, а выходит коробом; наливает в меру, а течет через край; затеет нарядиться – смотришь, перерядится; где улыбнуться, а она надуется. Не проси – обидится, попроси – рассердится; хочешь угодить – выходит назло.

По соседству в поместье жили князья Лиманские, небогатые люди, да в доброй приязни с боярином Романом Матвеевичем и Натальей Ильинишной. У них был сын, князь Юрий, красавчик, светлая душа, умный, ученый. Вот, то они в гости, то к ним в гости, – и полюбили молодые люди друг друга, да что-то не ладилось между ними: вместе тесно, а розно грустно, – и суждено было им век искать друг друга и ввек не найти.

Князь Юрий вырос; его повезли в Питер, в Москву, выучили всякому смыслу и определили в службу. А между тем и Зоя кончила курс наук; мадам отпустили. Она была охотница читать – накупили у маркитантов вместе с съестными припасами и умственной пищи. Зря стала совершенствовать свои понятия чтением романов, стала жить мысленно посреди шума большого света, любить князя Юрия страстно. Он переносился вместе с нею из романа в роман, инкогнито, то под именем Малек-Аделя,[1]1
  Малек-Адель – герой романа французской писательницы М. Коттен «Матильда, или Записки, взятые из истории крестовых походов» (1805).


[Закрыть] то под именем Сен-Пре,[2]2
  Сен-Пре – герой романа Ж.-Ж. Руссо «Юлия, или Новая Элоиза» (1761).


[Закрыть] Фанфана,[3]3
  Фанфан – герой ряда французских авантюрных романов XVIII века.


[Закрыть] Алексиса…[4]4
  Алексис – герой романа французского поэта Ф.-О. Париди де Монкрифа «Вечная любовь Алины и Алексиса» (переведенного Жуковским под названием «Алина и Альсим»).


[Закрыть] В два-три года она прошла с ним все события сердца, страсти, жертвы, измену, мщение, все перечувствовала она и с нетерпением ждала приезда любимца своего.

Наконец Юрий приехал, и все заговорило, что он приехал в большом чине адъютантском, мундир шитой-расшитой, шляпа с белым пером.

Впечатления молодости были в нем сильны; отец и мать, желая союза его с Зоей, питали в нем детские чувства и часто писали, что она его помнит, любит, с нетерпением ждет.

На другой же день по приезде Юрий отправился к Роману Матвеевичу. Приехал, – вся дворня разбегалась, заластилась около него: ваше сиятельство! ваше сиятельство! – бегут докладывать господам, что приехал его сиятельство молодой князь; Роман Матвеевич и Наталья Ильинишна торопятся навстречу, ведут под руки, усаживают дорогого гостя, заговорили его, – а Зои нет. Зоя хлопочет перед зеркалом… одевается… торопится… одно платье нехорошо, другое не годится; то локон развился, то коса худо расчесана… то, как я бледна! то, как я красна!.. то перетяни шнуровку, то распусти… то тесьма лопнула, то крючок сломался… Зоя из себя выходит.

– Пожалуйте, сударыня, в гостиную: его сиятельство молодой князь приехал, – докладывают ей, запыхавшись, то одна, то другая девка.

– Надоели!.. слышала я тысячу раз! – ну, приехал, так приехал!.. – отвечает сердито Зоя, и лицо ее горит.

– Боже мой, как я красна! я как рак красна!.. – вскрикнула она, наконец, в отчаянии – и бросилась в постель, утонула в пуху; смялось пышное платье, взбилась прическа.

– Что ж нейдет Зоя? – повторила еще раз Наталья Ильинишна.

– Она нездорова, не может выходить, – отвечали ей.

– Что с ней вдруг сделалось! – сказала неосторожная мать.

– Она ко мне равнодушна! – подумал Юрий и возвратился, грустный, домой.

Через несколько дней приезжает он снова; но уже без того простодушного порыва, который так сближает чувства любви и дружбы при первой встрече после разлуки. Огорченный уже Зоей, он подходит к ней с недоверчивостию, со всем приличием светского человека, который не осмеливается вспоминать прошедшего; – Зоя также встречает его со всеми признаками равнодушия.

Зоя в полном расцвете красоты, – и сердце Юрия заныло, когда она назвала его князем.

– Она не любит меня! – подумал он, и эта мысль оковала его развязность, помрачила в первый раз ясность его души, и живая, приятная наружность его стала холодной, светской наружностью.

Опять уезжает он с тоской в душе; но мысль о Зое уже неразлучна с ним. Он бывал любимым, но еще никого не любил; привез непочатое сердце Зое, а она отвергает его. В столице он был кумиром женщин, а в ничтожном городке существо, которое, может быть, не знает еще себе цены, смотрит на него как на последнего из людей…

Ночь Юрия бессонна в первый раз; на другой день отец и мать ухаживают за ним, как за больным: он мрачен; его угощают, как гостя, но он от всего отказывается.

– Тебя разбила дорога, Юрий, – говорят ему.

– Может быть, – отвечает он.

Но Зоя является с отцом и матерью; Зоя грустна, смотрит на Юрия томными взорами, – Юрий оживает.

Зоя ласкова с ним, приветлива, припоминает старое, припоминает счастливое детство и взаимную их дружбу и, прощаясь, говорит ему:

– Вы завтра у нас?

– Она меня любит! – повторяет мысленно Юрий. Наступила новая бессонная ночь; но бессонная от полноты радостных чувств.

На другой день Юрий уже на крыльях готов лететь на зов Зои с утра; но его не отпускают прежде вечера.

Он является ввечеру. Зои еще нет в гостиной; Роман Матвеевич заводит дельный рассказ про былое; от насильственного внимания у Юрия катится с лица пот градом… он посматривает на двери – Зои нет. Наконец она выходит; но Роман Матвеевич разговорился; в пылу рассказа он стоит перед Юрием и декламирует про времена своей молодости… Юрию некогда взглянуть на Зою.

Кончив описание прошедшего, Роман Матвеевич начал его сравнивать с настоящим и наконец воскликнул:

– Ну скажите, где теперь найти подобную дружбу и подобную любовь?

– Да-да, это правда! – сказал Юрий, вставая с места и думая прервать этими словами разговор. Он подходит уже к Зое. Но Зоя также встала с места и быстро вышла из комнаты.

Взор и холодная улыбка ее, казалось, говорили:

– Да-да, где теперь найти такую любовь! и не ищите ее! Юрий не понимал, что значит эта новая холодность; но это был только легкий опыт в сравнении с тем, что он испытал впоследствии. Он находил в Зое все богатство совершенств женских, только сердце ее было для него непостижимо, он колебался между счастием и отчаянием; то повторял он в восторге: она меня любит! – то, измученный сомнением, твердил: не любит она меня! Юрий не мог уже отказаться от Зои, не разрешив тайны чувств ее в отношении себя; но день от дня задача сердца становилась сложнее.

Характер Зои был странен, непостижим.

Смотрите на изображение мадонны, страстно, пламенно; она отвечает вам, не отводит взоров от своего поклонника. Влюбленное зрение встречает взаимность; но слух и осязание никогда не встретят ее, будут мучениками любви к мадонне.

Так и к Зое, казалось, недоступна была нежность ее поклонника.

Она подводила его стезею терпеливой надежды к раю; еще один шаг, и он готов уже был прошептать: мой рай в тебе! – вдруг перед ним пустыня, а подле него мрамор в образе женщины, – и все надежды свернулись в тучу, улетели. Он сам каменеет от удивления и ужаса; но мрамор оживает, глаза блестят, манят его – снова очарование, снова виден рай в отдалении, и счастливец ведет к нему будущую свою подругу.

Он задумался, предался грустному отчаянию, выжидает, чтоб она его спросила: о чем вы задумались? – но ждет напрасно.

Он старается угодить ей, и встречает безмолвную благодарность сердца, и слышит холодное: покорно вас благодарю! – а для страсти довольно одного бесстрастного слова.

Это был лед, облеченный в красоту, который, казалось, боялся растаять от пламени любви; это была утонченная чувствительность, которой нельзя было сказать: вы шутите! – чтоб не услышать в самую торжественную минуту надежды на сознание любви: я шучу! – Это была гармоника Эола, под которую нельзя было подстроить струн сердца.

Страждет самолюбие Юрия; в нем то вера, то неверие; в ней – то увлекающее внимание, то неожиданное равнодушие без причины, – любовь то умирает, то воскресает. Прошли все четыре месяца отпуска в недоумении.

– Завтра, – думает Юрий, – решится участь моя! завтра остаюсь здесь навсегда, или навсегда еду!

Приезжает, ищет минуты, чтоб быть глаз на глаз с Зоей, – находит.

– Прощайте, – говорит он ей, – я… завтра еду…

– Вы едете?.. желаю вам счастливого пути!.. – отвечает она голосом, который скрыл вполне ее внутренние чувства. Тронутый этим равнодушием, Юрий хотел продолжать; он подходил уже к ней; но Зоя, не обращая на это внимания, встала, пошла в другую комнату.

Юрий остановился, побледнел, и поток чувств, готовый вылиться перед Зоей, внезапно стесненный в груди, вскипел и хлынул проклятием любви.

– Прощай, безумная девушка! – произносил Юрий, преследуя глазами Зою, голосом беззвучным. – Будь твое сердце в вечном разладе с чувствами и желаниями твоими!.. Пусть любовь в глазах твоих кажется ненавистью, а ненависть любовью!.. будь ты сама себе во всем препятствием, сама себе тайным врагом, обманчивым другом, неверным любовником, холодным мужем, слепым руководителем!.. Прощай, камень холодный, могильный, в котором живет только грустная память!.. Есть и без тебя на свете довольно любви: я отдам себя первой, в которой есть сердце, которая польстит моим чувствам!.. но сердце мое будет вечно грустить по тебе… и с счастием душа не сживется!..

В глазах Юрия заблистала слеза, но он сдавил глаза, не дал ей выкатиться и скрылся, не простясь ни с кем.

II

Отчаянная, бледная ходит Зоя перед открытым окном в своей комнате. Таинственная ночь на Иванов день[5]5
  …ночь на Иванов день – ночь на Ивана Купала (народное название Иоанна Крестителя), с 23 на 24 июня; с ней связывалась активизация нечистой силы: шабаш ведьм, цветение папоротника, «бесовские» клады и т. д.


[Закрыть] озарена яркой луной; но затмение надвигается на нее; надвигается на небо и полоса черной тучи с юга. Тиха вся окрестность, только иногда резкий ветр пройдет по лесу за Днепром, волны заколышутся, а отраженный в водах лик луны рассыплется по струям искрами. Сидит Зоя перед открытым окном, бледная. Она не грустит, переломила грусть свою. Юрий в глазах ее самый ничтожный из людей: Юрий уехал, уехал от Зои, которая его любит! В понятиях ее совершается чудо: самый презренный из людей лучше Юрия, и в то же время самый лучший из людей недостоин стопы его.

Не теплую молитву шепчет Зоя, недоброе что-то задумывает.

Ветер посвистывает за углом, луна побагровела; за Днепром, вправо, толпятся не облака, а чудища.

Летит старая ведьма на шабаш, на Лысую гору, летит мимо самого окна и поет:

 
кумара!
Них, них заполам бада,
Эшохомо лаваса шиббада,
кумара!
ааа, ооо, иии, эээ, ууу!
 

Поет, поет, да вдруг начнет соловья дразнить:

 
Тьуу, тьюу, тьюу!
Сшпь, шью, шокуа!
Тьё, тьё, тьё!
 

– Что это! – вскричала испуганная Зоя. Ведьма оглянулась, увидела Зою.

– Ааа! ооо! ууу! Вот постараться поскорее состарить, да и в ведьмы ее! – сказала она, да и присела на трубу; оправила растрепанные седые волоса чепчиком с бахромой, опустила широкие полы юбки, которые распахнуты были, как перепончатые крылья летучей мыши, нырнула в трубу и очутилась в комнате Зои приветливой пожилой старушкой, такой доброй, сладоречивой, что, казалось, в устах ее пчелы развели сот и мед.

– Здравствуй, милая моя!

– Ах! – вскрикнула Зоя.

– Что испугалась, дитя мое!.. призадумалась и не видала, как я в двери вошла… Верно, велика грусть на сердце?.. о, грусть-злодейка истомит, иссушит, подточит стебелек и веточку, опадет сердце незрелым яблочком.

– Вам нужно маминьку?

– Э нет, радость моя, на тебя полюбоваться пришла да погадать, что с тобой сбудется.

– Ворожея, колдунья! – подумала с испугом Зоя.

– Нет, не ворожея, не колдунья, – продолжала ведьма, – а кое-что знаю: знаю, что, ты мудрена уродилась, смышлена на всякие науки, учена разным хитростям, играешь па гуслях…

– Я не играю на гуслях…

– Ну-ну-ну, те же гусли цымбалды, да не русские: все равно, тоже в струны побрякивают… Не о том дело… Ты, милочка, соскучилась, думкам-то твоим не сидится дома; на все четыре стороны разлетелись, – чай, и тебе хочется за ними вслед? Знаю, знаю, и не говори… хочется тебе посмотреть белого света, проведать: куда-то улетел мой голубок хохлатый? а? Все можно! То-то чуда на белом свете и радостей! людей-то, людей! один надоел, другие есть лучше его… А живут не по-здешнему: в палатах высоких, во дворцах пространных, золота без счету, всякой воли вволю, женихи на выбор… а любят-то как! не по-здешнему!.. Ты вот, сказать, сидишь, – а он в бархатном кафтане, в шелковых рукавичках, вдруг зашаркает, подсядет, да за ручку… Все с почтеньем да с уваженьем – преучтивый народ!.. А потом позовет плясать нерусскую пляску… какую бишь? ты ведь знаешь?..

– Французскую кадриль…

– Да-да-да! душа не нарадуется, как начнет вертеть и пристойно обнимет, вот… так!..

– Ой! – вскрикнула Зоя. Глаза ее помутились, кровь вскипела, дух занялся, по всей пробежал какой-то сладостный трепет.

Ведьма продолжала щекотать Зою, покуда она не изнемогла, очи ее закатились, лицо пылало, из уст заклубились слюнки.

– Дитя ты мое, то-то еще молода, ничего не знаешь!.. то ли еще будет!.. Да, вот как там: все на учтивостях; а здесь что за обычай?.. глупые!.. девушки хоть умри без радости: четыре стены не четыре стороны; то и ясный день, как в окно солнце светит, то и ласка, что по голове погладили да сказали: Ай умница, за работой сидит! – о-хо-хо! на тюремное заключенье дочерей родят!..

Зоя вздохнула.

– Нет, дитятко, я не старого покроя, не жму плеча. Румяному цвету не слезами себя поливать!.. Слыхала ты про счастье?

– Слыхала.

– Слыхала! а в глаза не видывала; да и где ж видеть: счастье живет за горами; а как живет, – не по-здешнему!.. Вот, примером, тебе он нравится… ну, ведь нравится?

– Нравится.

– А если ты ему не нравишься: тогда что?

– Тогда просто умирать!

– То-то и есть, что нет!

– Что ж делать?

– А на что привораживанье?

– Какое?

– Не все вдруг; много узнаешь, скоро состареешься; а есть и другое средство…

– Какое же?

– Верное-верное! Вот, сказать, ты любишь, а он не любит, любит другую; а ты по глупости и давай грустить: изноешь, истаешь, выльешь душу слезами… Что ж толку?.. А на что другой?.. дело иное, как бы он был один на свете, одинехонек…

– Изменить ему!.. как это можно! – вскричала Зоя.

– Изменить? кто тебе сказал? да что же это такое за слово?.. ведь, красная девушка, красное солнышко: на одного ли оно светит?.. с одного ли цвета пчелка мед собирает?.. подумай-ко?

– А может быть, он любит? – спросила Зоя, вздохнув.

– Любит? ну и пусть любит; полюбит, да и перестанет; не замуж же выходить.

– А как же?

– Что ж с тобой, сударыня, толковать: и вол по своей доброй воле не становится в ярмо.

Зоя призадумалась.

– То-то вы, девушки! живут в глуши и обычаев не знают! Сама ты скажи: дарит ли кто волю? – волю продают, душенька; а в твои ли годы продавать ее? Свет ты моя краса! верно, ты в клетке родилась: пригожа собой и поешь на славу, а не ведаешь воли и мирского раздолья! Книги читала?..

– Читала.

– Ну, что в книгах писано?

– Мало ли что, всему и верить нельзя.

– Вера, душенька, с глазу приходит. За окном улица, по улице ходят добрые молодцы; а за улицей-то что? – другая улица; а за той-то что? – Днепр, река гремучая; а за Днепром-то что? Небось конец света, не так ли?

– Как можно: миру конца нет.

– Умненько; а где ты бывала?

– Бывала в Киеве.

– Только-то? дальний путь: из хмары в потемки!.. А много чего видала? навеселилась, нарадовалась, напитала душку досыта?

– Совсем нет: я и там так же скучала, как и здесь.

– Что ж ты видела, свет ты моя радость? что ж ты знаешь? Думаю я, и охоты нет?

– Ах, как это можно; я бы желала все видеть, все знать.

– Связаны твои крылышки!.. Но, честное слово, развязала бы я их… сперва одно бы развязала, потом другое – по очереди, иначе не могу.

– Я не птица! – сказала Зоя, вздохнув.

– Не ты, а воля птица.

– Что ж толку: развяжешь крылья, куда полечу я одна сиротинкой?

– Э, дружочек мой, нашла бы дорогу и посреди темного леса, не только что посреди белого света… Не девица красоту носит, а красота девицу.

– Нет, я не брошу дом родительский!

– Кто про то говорит: что за охота бросать верный приют… Не то! спроста ничего не сделаешь. Сперва пустим сердце на волю, – пусть его, погуляет, потешится, поищет любви и радостей. Воротится – пустим думку на волю; пусть и она посмотрит, как люди живут. Воротится – тогда подумаем о суженом-ряженом.

– Это что-то чудно!.. а все-таки дома буду сидеть?

– Вот раз! Зоя дома останется, а ты полетишь, куда глаза глядят.

– Как будто Зоя и я – не все равно.

– Глупенькая; а книги читает!

– Я не понимаю!

– Нашел тупик! да я тебе растолкую. Случалось тебе сидеть дома сложа руки, ничего не видя, ничего не слыша?

– Очень часто случалось.

– А что это значит? Это значит, что самой-то тебя дома нет: сама-то ты носишься невесть где… Так да не так и я сделаю: будешь ты дома, да не будет тебя в дому; а будешь там, где сама захочешь.

– Если б это можно было!

– Чего не можно, да не все то мы знаем. У каждого есть своя наука, свое и уменье. И я кой-чему выучилась из старых писаний.

– Отчего же я читала старые книги, а про это ничего не читала?.. даже в книге «Открытые тайны древних магиков»[6]6
  «Открытые тайны древних магиков» – книга, неоднократно переиздававшаяся и популярная в начале XIX в., включавшая толкование «гадательных примет» Мартына Задеки, Я. Брюса, В. Альберта и др.


[Закрыть].

– Кто их открывал!.. Не по этим книгам я училась: нашенские книги не пером писаны… Да не об этом дело; что знаю, то знаю, и тебе помогу.

– Если б это можно было, я бы не знала, что дала за это!

– Ни золота, ни спасибо, – ничего не нужно; только: шу, шу, шу, шу… слышала?

– Да для чего ж это?

– Уж это я знаю; на разные снадобья. Дам я твоему сердечку сорочьи крылышки: летит, куда хочет, далеко ли, близко ли… только, чур, рано ли, поздно ли воротиться домой ровно в Ивановскую полночь.

– Что ж за охота летать сорокой!

– Не бойся, это только говорится так; будет оно летать сорокой, а всем казаться красной девицей. Какой хочет, на выбор: увидит любую красавицу, и будь ты она.

– Если бы так!

– Так и будет… Ну, скинь же крестик, мое сердце.

– На что это?

– Так следует. Скидай же, скидай! не бойся!

Зоя послушно скинула крестик, повесила к образам.

– Ну, протяни ко мне ручку… держи ладонку…

Зоя подала руку, открыла ладонку. Ведьма повела по ладонке круги пальцем, зашептала…

– Ой! – хотела вскрикнуть Зоя, не вытерпев щекотанья…

– Тс! ни гугу!

Снова Зоя протянула руку. Ведьма повела круги, зашептала:

 
Сорока-воровка
Кашу варила,
На порог скакала,
Гостей сзывала.
Гости не бывали,
Каши не едали.
Этому в тарелочку,
Этому на блюдечко,
Этому на ложечку,
Этому поскребушки…
А ты мал,
Круп не драл,
По воду не ходил,
Воды не носил,
Тут пень,
Тут колода…
А тут…
тепленькая водичка с кипяточком!
Шш, шш!
 

– Ох! – вскрикнула Зоя, когда ведьма защекотала ее под сердце. У Зои помутились очи, потемнело в глазах. Щекотанье разлилось по всему телу, сладостная дремота налегла на все чувства, она, как беспамятная, припала к открытому окошку… Легонький ветерок обвевал прохладой ее волнующуюся грудь.

III

Восходящее солнце озарило усыпление Зои,

Сорока прыгала подле нее по окну.

«Щелк! щелк!» – раздалось над ухом Зои.

Сорока вспорхнула, задела хвостом, провела концом хвоста под носом Зои.

Щекотанье разбудило Зою; она очнулась бледна, в изнеможении; окинула мутным, робким взором вокруг себя – никого нет. Окинула полусонным взглядом темные берега Днепра, розовое утро и восходящее солнце над туманом реки…

Сорока щелкала близь окна на березе.

Зоя вздрогнула, ее обдало утренним холодом, она чувствовала какую-то пустоту в груди; а мысли так и бушуют в голове… Она перешла к постели, бросилась в пух, закуталась одеялом и задумалась бог знает о чем.

Солнце уже высоко поднялось. Зою приходят будить – Зоя не встает. Зою приходит будить сама мать.

– Вставай тогда, когда другим вздумается! – говорит Зоя сердито.

– Ты, верно, во сне говоришь, моя милая!

– Моя милая!.. какая ласковая брань! – шепчет про себя Зоя.

Она приподнимается с постели. С равнодушием набросила на себя платье, свернула волосы под гребенку, не взглянула даже в зеркало, и вышла в гостиную, к чайному столу, поцеловала холодно руку у отца и матери и села.

– Глупой обычай! как будто руки на то созданы, чтоб их целовать!

– Что ты шепчешь сердито про себя? – спросил ее отец.

– Ничего.

– Как ничего?

– Я шепчу про себя.

– А, понятно: ты сама себя бранишь за какие-нибудь глупости. Это умно.

– Ты не оделась, не причесалась? – заметила мать.

– Для кого ж мне одеваться?

– Для приличия.

– Не знаю, что это за особа – приличие! – говорит сама себе Зоя.

Зоя вдруг переменилась так, что нельзя было узнать ее. Все прекрасное, все пленяющее чувства как будто исчезло для нее. Все стало в глазах ее обыкновенно, недостойно внимания; все люди, казалось, поглупели в ее понятиях: слова их стали для нее пошлы, поступки бессмысленны. Равнодушие ко всему, презрение ко всем стало ее девизом. Общество для нее стало сборищем паяцов, которые, однако же, нисколько не смешны; на женщин смотрела она как на кукол с пружинами.

Роман Матвеевич привык понемногу считать это характером, – и даже иногда восхищался этим, говорил, что Зоя в отца. Наталья Ильинишна боялась, что это какая-нибудь скрытая болезнь, и ухаживала за Зоей.

В Зое все изменилось; но наружность ее стала еще привлекательнее: румянец подернулся легонькой бледностию, яркость очей – небольшой томностию… Смотреть на Зою – Зоя прекрасна, в Зое все земные совершенства.

IV

В упомянутом нами городе жил только один нечистый дух, по людскому прозванию Нелегкий; его было очень достаточно для соблазна чиновников по военной и гражданской части, всех званий и состояний жителей городка. Народ был все сговорчивый, неученый, живший по старым обычаям и в худе не видевший зла.

От захождения солнца до восхода Нелегкий успевал все исполнить, что относилось до его обязанности; а именно, облететь всех значительных лиц города и внушить им все, что было необходимо для соображений и деятельности следующего дня. Явится ли в ком-нибудь слепая вера, он поселял сомнение; – сойдется ли кто с кем-нибудь по чувствам, он внушал подозрение; настанет ли тишина в душе и сердце, он тотчас нагонит облачко, которое разрастется в невзгодье; и везде, где только таится искорка под пеплом, он ее раздует, – везде нашушукает, везде наплетет, все смутит, расстроит.

Прилетит ли к Полковнику, тотчас на ушко:

– Каков Поручик-то! он и знать не хочет начальничьих приказаний!

– Да, да! – подумает в ответ ему Полковник.

– Отдан приказ не ходить в фуражках, а он в фуражке прогуливается по городу, да еще уверяет, что в баню шел.

– Да, уверяет! кивер ему помешал в баню идти!

– Разумеется… а ротный командир, надеясь на заступничество батальонного командира, потакает ему…

– Потакает, решительно потакает!

– Да он не увернется: при первом разводе малейшая ошибка, или взвод собьется с равнения, с дирекции, или, что еще и более, с ноги – под арест, да и только!

– Непременно под арест!

От Полковника Нелегкий к Поручику; и на ушко:

– Полковник что-то не очень благоволит?

– Заметил я, привязался черт знает за что!

– Да, я знаю, привязался!.. это просто наушничество полкового адъютанта…

– Верно, по злобе, что я не хотел с ним играть… – И то может быть!

– А вернее по дружбе с полковым лекарем, за ссору…

– Как будто и средства нет проучить их за это! стоит только пожаловаться батальонному командиру, сказать, что он знать не хочет батальонных командиров!..

– Непременно скажу!

Из полкового штаба Нелегкий к Судье, и на ушко:

– Стряпчий, верно, взял взятку за дело о разбитых яйцах…

– Уж это я чувствую!

– И утаил: дележа не любит! да еще и огрызается, надеется на письмоводителя губернаторского!

– Недаром свел короткое знакомство!

– Да можно подвести дельце!.. например, по следствию о повесившемся!

– Да, да! с Лекарем сняли с петли прежде, чем собралась вся следственная комиссия.

– Противозаконное дело!

– И уверяют, что была надежда помочь! во всяком случае, противозаконное дело! до прибытия следователей никто не имеет права снимать петли с удавленника.

– Если б даже в нем были еще признаки жизни!

– Просто под суд!

От Судьи Нелегкий к Городничему, и на ушко о намерении Квартального столкнуть его с места.

– Чужого горла ищет, сам свое подставляет!..

– Я его!

В отношении всех прочих жителей, женатых и живущих семьями, Нелегкому было очень легко; помощниц ему было тьма: в каждой семье по помощнице деятельной, усердной, предупредительной, понятной: стоило ему только слово сказать, и дело загоралось.

Несмотря на легкость службы, Нелегкий рассчитал, что ему еще легче будет, если удастся переженить и весь служебный городской народ.

– Что за город, – думал он, – без городничихи и судейши, и подобных значительных особ с причетом подчиненных жен? – Пустынь! ничего порядочного не сделаешь… Надо непременно сочинить бал, собрать всех невест и настроить женихов… Без бала ничего не сделаешь, без бала никак не разогреешь чувств… таков век! непременно надо взболтать всю внутренность! Бал у Романа Матвеевича! больше не у кого… За дело!

И Нелегкий понесся исполнять свои замыслы. На другой же день Роман Матвеевич, сидя с женой, после долгого молчания, сказал:

– Что это значит, Наташа, что в городе поговаривают, будто я даю бал?

– Не знаю, глас общий, глас…

– Ну, ну, ну! по крайней мере, не мешай имени божьего!.. Впрочем… отчего же и не задать бала? а? как ты думаешь?

– Давно бы пора: чем же и уваженье приобретать, как не угощеньем? Притом же мы, как новые здесь жители, ознакомимся со всеми… Вот на днях именины Зои… как бы кстати: она уж невеста.

– Что ж, можно и бал… По-моему бы, просто обед; а после – стола три виста.

– Вист сам по себе, в боковой комнате, а в зале попляшут,

– Быть по сему! Послать в Киев напечатать пригласительные билеты!

– И! полно! просто послать звать всех чрез человека.

– Непременно по билетам! не иначе. Надо показать, что мы не какие-нибудь провинциалы.

V

Между тем Нелегкий подготовляет женихов, раздувает во всем холостом мире пламенную любовь, которая совершенно потухла под пеплом пламенного усердия к службе, – возбуждает разными средствами и способами охоту жениться, внушает решительное намеренье искать себе невесту.

Сперва, как предуготовительное средство, пустил он в ход статью «О преимуществах на долговечность женатых перед неженатыми», – и заставил задуматься всю холостую братью города.

Потом, не нарушая нигде семейного мира, не расстроивая ни одной жены с мужем в продолжение целой недели, он заставил всех мужей только и говорить, что о семейственном счастии, о достоинствах женщин, о тишине их души, о готовности жертвовать всем для мужа.

Потом распустил он слух, что есть тайный приказ обращать особенное и строгое внимание на чиновников холостых как людей не оседлых, ничем не обузданных, не связанных и легко впадающих в искушение; а людям женатым давать все выгоды и преимущества, должности и чины, большое жалованье и места с доходами.

Потом Нелегкий начал действовать на каждого порознь, начиная с пожилых, на которых должно было употребить соблазн первого разбора, основанный на рассуждении и расчете.

Городничий был старше всех, ему было уже за пятьдесят лет; он привык жить холостяком и не думал о женитьбе. Сперва Нелегкий надул ему в спину сквозным ветром, заставил прихворнуть, разогнал всех слуг по собственным надобностям… В первый раз почувствовал Городничий сиротство холостого человека.

– Плохо, как некому походить за больным да за хворым! – шепнул он ему.

– Надо жениться! – подумал Городничий.

– О, женитьба необыкновенно как возбуждает и подкрепляет жизненные силы!

– Опоздал немножко…

– Лучше поздно, чем никогда!..

– Не видел, как прошло время; то то, то другое, служебные хлопоты – некогда подумать о женитьбе; а отпусков не хотелось брать!.. ну, немножко поизносился…

– Пустяки, самое настоящее время жениться в эти годы; это совершенные лета, в которые мужчина ветреностью своей не испортит жены; а причина измены не старость: причина измены – недоверчивость и ревность…

– Да, да, как подумаешь, точно: стоит только крепко любить…

– Не ревновать и не быть скрягой для жены; женщины на лета не смотрят.

– Право так! сам я знаю пример: одна жена бросила тридцатилетнего мужа по любви к почтенному старику… а отчего? оттого, что ей ничего не нужно было в муже, кроме душевной любви, беспредельной доверенности…

– Именно беспредельной!

– И надежного покрова…

– Так, так!

– Надо жениться…

– Непременно! не теряя времени!

– К чему медлить? стоит только найти ангела…

– Ну, это лишнее…

– Жаль только, что теперь девушки очень избалованы, знать не хотят воли родительской… В старину прекрасно было: девичьего согласия никто и не думал спрашивать.

– Э, да согласие пустяки! Это только так говорится; очень нужно уговаривать! каждую девушку можно на бобах провести.

– Да где ж найти невесту? черт знает!

– Есть в чем затрудняться! была бы охота.

– Охота! о, за этим дело не станет! – сказал Городничий, приподнимаясь с постели.

Мысль жениться так сильно подействовала на него, что ревматизм как будто рукой сняло, и Городничий, одевшись с особенным вниманием, сел на дрожки и поехал по городу женихом-rоголем.

А между тем Нелегкий застал Судью в раздумье.

– Славный дом! – говорил он сам себе. – Жаль упустить из рук! Купил бы, да скажут: откуда взял деньги? какими доходами разбогател в два года? Досадно!..

– А жениться?.. – шепнул ему Нелегкий.

– Жениться! хм! вправду!..

– Какое привольное житье Стряпчему и магазейному Смотрителю… Строят ли дом – на женино имя; покупают именье, дают пиры – на женино приданое!..

– Чудная мысль!

– Жена – преважная вещь на службе: ограда! в черный день убежище!

– Богатая мысль! непременно жениться! Я могу жениться по любви…

И Судья, пыхтя, приподнялся с кресел, подошел к зеркалу.