Текст книги "Сердце и Думка"
Автор книги: Александр Вельтман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
И – Мери подбежала, обняла Лели.
– Как бы я желала-быть на твоем месте, счастливица Мери! – подумала Лели, вздохнув.
Уста их слились поцелуем. Мери, казалось, впила в себя какое-то сладостное чувство, которое обдало ее жаром. Грудь ее заволновалась, она отскочила, бросилась к зеркалу.
– Что с тобой сделалось, Мери? – сказала, в свою очередь, Лели и, не ожидая ответа, приложила к сердцу своему руку, как будто прислушиваясь к биению его. – Какая пустота! – произнесла она тихо.
Между тем Мери вертелась перед зеркалом.
– Ах, милая Лели, мне вдруг пришло в голову, что я сегодня особенно что-то хороша… глаза так и горят!.. Не правда ли, что у меня восточные глаза?.. Это платье ко мне очень пристало! как мило: широкие рукава с перехватом!.. Я бы желала, чтоб вечно носили такие рукава и гладкий лиф без глупых сборок… Посмотри, как это полно: так и хочет хлынуть вон!.. Ах, Лели, ты счастлива: ты знаешь уже любовь!..
– Хм! – произнесла Лели в ответ на эти слова, с горькой улыбкой.
– Как у меня бьется сердце!.. Какое-то сладостное чувство!.. Поцелуй меня, Лели, еще раз… обними так, как обнимают мужчины!.. Ах, Лели, Лели! я влюблена!
– В кого это?
– Я и сама не знаю… но, кажется, я задушила бы его в своих объятиях!
– Кого же?
– Ах, какая ты скучная!.. Кого, кого! я почему знаю кого?.. Мне еще ни один мужчина не признавался в любви.
– Не верь, Мери, этим мужчинам: мужчины ложь, обман!
– Конечно! ты также, верно, за обманщика выходишь замуж? Бедная! тебя обманули!.. однако ж я также хочу быть обманутой.
– Кто же тебе мешает? влюбись! может быть, ты уже и обратила на кого-нибудь особенное внимание, но таишь…
– Нет!.. Мне до сих пор встречались только уроды; а волочится за мной и прикармливает конфектами какой-то Бржмитржицкой, какой-то помещик, который недавно познакомился с нами и играет почти каждый день с дядюшкой в палки… Какой гадкой! но ужасный богач, почти всякий день у него какая-нибудь новая драгоценность: то булавка тысячи в три, то перстень, то табакерка с музыкой и чудной живописью; один раз привез он нам показать фермуар… ах, какой фермуар, ma chere! Для кого же вы это купили? – спросила я. – Для будущей моей невесты, – отвечал он мне сладким голосом, верно, думая прельстить меня своим фермуаром… глупец какой!.. Какая ножка! не правда ли? Представь себе: вчера я сижу у тетушки, разговариваю, вот с этим… как его зовут… эта ходячая тоска… ну, все разно!.. оглянулась, а ни то ни се уставил глаза на мою ногу, да еще очки протирает! Вообрази себе! точно как будто моя нога на выставке!
– Ну?
– Я оглянулась, а он вдруг вздохнул, так громко, что я вздрогнула; а моя нога сконфузилась и спряталась, как улитка в раковину… Безумец! вздыхает по ноге! какой-нибудь ни то ни се воображает, что его можно любить!.. Однако же, adiex, мой друг, я собираюсь сегодня ехать под Новинское… Прощай! только, Лели, смотри, когда выйдешь замуж, не будь так скрытна, как Леночка.
Мери выбежала в гостиную и с трудом отвлекла свою тетку от всеобщего любопытного разговора о мадам Дюдеван, сочинительнице «Индианы»[50]50
Мадам Дюдеван – Аврора Дюдеван – настоящее имя французской писательницы Жорж Санд (1804–1876). «Индиана» – роман Ж. Санд (1832).
[Закрыть], и об обществе восстановительниц прав женского пола.
Какое-то нетерпеливое чувство влекло Мери под Новинское; казалось, что там ожидало ее земное блаженство; она слышала какой-то внутренний говор в себе, в ней так и раздавалось: как я рада, что вырвалась от этой скучной Лели! поедем, поедем искать, где он!.. он! ах, как хорошо это одно слово!.. Ах, Мери, он полюбит тебя, ты хороша собою!
VII
Праздник – эти толпы людей, этот говор и шум, эта безотчетная радость, этот пир всех пяти чувств – давно изобретен человеческим сердцем; оттого-то оно так и радо празднику. Но великий праздник Весны для него веселее всех праздников. С Воскресением бога живого все воскресает; воскресают в памяти и те времена, когда еще человек поклонялся матери-природе, когда перед изваянным ее ликом во Фригии на горе Иде,[51]51
Ида – горный хребет во Фригии (область в Малой Азии).
[Закрыть] а потом в Риме на горе Палатинской[52]52
Палатин – один из семи холмов, на которых возник Рим.
[Закрыть] совершались великие игры, а благорожденные жены и девы пели священные гимны и плясали; а властители присутствовали в полном убранстве багряниц, а Эдилы[53]53
Эдилы – в Древнем Риме должностные лица, ведавшие общественными играми, надзором за строительством и содержанием храмов, раздачей хлеба и т. п.
[Закрыть] угощали народ и дивили его конскими бегами, борьбой людей и зверей и театральными зрелищами.
Весело было тогда, весело и теперь; но тогда сердце каждого должно было участвовать – и участвовало; а теперь много сердец – холодных зрителей. Тогда никто не смел явиться на общественный пир с лицом, наводящим уныние и тоску, никто не имел права считать веселость людскую глупостью, а игру – ребячеством; потому что в эти дни и само солнце играло.
Бывало, разрядясь в парчу да в камку,[54]54
Камка – шелковая китайская ткань с разводами.
[Закрыть] торопятся русские добрые люди на приходский праздник пешком, неся сапоги и красные черевички на плече на палочке. Помолившись богу в Новинском патриаршем монастыре, – который существовал уже при Иоанне Васильевиче Грозном, – все отправлялись к кабачку «куковинке»[55]55
Куковинка – дурно выпеченное тесто; отсюда – название кабачка.
[Закрыть], сохранившему и поныне свое прозванье. Против этого кабачка, на том же месте, где ныне строятся нарядные балаганы, совершались в старину чудеса Пимперле;[56]56
Пимперле – средневековый итальянский фокусник.
[Закрыть] Итальянский паяц – Pasquin,[57]57
Pasquin – Пасквино, обломки античной статуи в средневековом Риме, ставшей местом приклеивания сатирических стихов (отсюда: пасквиль); позже этим именем стали называть итальянских паяцев.
[Закрыть] плясал на канате, красные девушки качались на качелях, водили хороводы, щелкали орешки и кокали яички.
Теперь не те уже времена, не та цель сборов под Новинское: монастырь в стороне, церкви Иисуса Навина,[58]58
Иисус Навин – согласно Библии, преемник Моисея.
[Закрыть] от которой он принял свое названье, как не бывало.
Обратимся же к новому смыслу, заключающемуся между веревками. Ландо, в котором Мери сидела земной счастливицей, въехало на стезю гремучей змеи экипажей, извивающуюся вокруг раскрашенных балаганов, в которых показываются дикие люди и дикие звери, где Удав, кормящийся по объявлению только один раз в год, кормится для удовольствия зрителей десять раз в день, и пр., и пр., и пр.
Мери едет с самодовольствием. Радужное перышко – эспри – развевается на ее шляпке цвету маисового; Мери смотрит и направо, и налево, и в толпы гуляющих пешком – ничто не поражает ее взоров, не производит впечатления на сердце; но вдруг, совсем неожиданно, какой-то Адъютант пронесся мимо ландо[59]59
Ландо – четырехместная карета с открывающимся верхом.
[Закрыть] на гордом коне. Он взглянул мельком, но проницательно на Мери, – взор ее встретился с его взором.
– Он – отозвалось в сердце Мери.
И – он исчез; только стан его рисуется вдали на коне. Мери вздохнула.
– Поезжай скорее! – вскричала она кучеру.
– Перед нами едут экипажи, Мери, – сказала ей тетка.
– Как глупы эти козлы! кучер сидит выше нас! – сказала Мери с сердцем, почти выпадая из ландо и всматриваясь в длинный ряд экипажей, которые тянулись перед ними. Она никого ни видела, кроме Адъютанта, исчезающего вдали. Мери смотрела неподвижно, как астроном, боясь потерять из глаз вновь открытое светило; вооружась шелковой трубочкой, она созерцала течение кометы, ожидала с нетерпением, когда она совершит свой круг и придет снова в перигелию[60]60
Перигелия (перигелий) – ближайшая к Солнцу точка орбиты небесного тела, вращающегося вокруг него.
[Закрыть] с ней.
– Ах, какой несносный большой круг! – повторяла она. Вот уже видно только белое перо, вот все меньше и меньше… но Мери не теряет белого пятна в отдаленной толпе… Вот она уже не может различить: пылинка ли носится перед ее глазами, или это еще он виден?
Совсем исчез! а Мери ищет его повсюду в рядах. Долго, долго нет его… и вдруг, какая радость для сердца Мери! он опять появился, опять проскакал мимо.
– Кто этот Адъютант?
– Как будто ты не видывала его, – отвечала тетка, – это князь Лиманский. Ты, верно, встречала его на балах.
– Никогда.
– Так, верно, помнишь, он у Селининых представлял в живых картинах Адониса?[61]61
Адонис – красивый юноша, возлюбленный богини любви Афродиты.
[Закрыть]
– Я в то время не была у Селининых!
– Однако же пора ехать домой.
– Ах, нет, нет! Как можно! рано! – вскричала Мери.
– Я устала, мой друг, – да и все уже разъезжаются.
– Рано, рано, ma tante!
Мери посмотрела умоляющим взором на тетку, и ландо продолжал колесить вокруг качелей. Но лучшие экипажи уже разъехались, только старинные рыдваны тянутся еще, да лаковые праздничные колясочки, четверней и парочкой заводских откормленных коней, да дрожки с фартуками, с семьями и дамами – смешением гарнитуровых платочков с пышными шляпками – уж каких нет дороже и пригоже не только на всем Кузнецком мосту,[62]62
Кузнецкий мост – место в Москве, где находились модные французские лавки.
[Закрыть] но и в панских рядах: всё блонды да светы,[63]63
Светы – цветные ленты.
[Закрыть]светы розовые.
– Ступай домой! – повторяет, наконец, утомленная тетка решительным голосом.
– Тетушка, милочка, еще один круг!
Нельзя не исполнить такой ласковой просьбы, с поцелуем в плечо. Объезжают еще круг; ряды уже исчезли, остальные экипажи едут рысью, около балаганов пустеет, пестрый шут выходит уже на балкон балагана, только проветривать свой белый широкий балахон и дразнить языком запоздалых ротозеев.
VIII
Для первоначального наслаждения сердца достаточно только одной встречи с тем, кого оно располагает любить. «Как я счастлива!» – произнесла Мери почти вслух, возвратясь домой. Она уединилась в своей комнате, раскинулась на кушетке, против самого трюмо, и – мечтала. Ее спальня была очень мило убрана: тут не было наруже кроватей с вздутой пуховой периной и с пирамидой подушек мало-мало-меньше, в которых нега лежит, как утопленница; стены не были опалены свечой и окровавлены под мрамор: все было чисто и опрятно. Из старомодных наследственных вещей висели только на стене, рисованные сусальным золотом по стеклу, картинки; одна из них изображала первый поцелуй Меналка Филлиды.[64]64
Меналк, Филлида – герои идиллической поэзии XVII–XVIII вв., условные литературные имена.
[Закрыть]
В первый раз Мери обратила особенное внимание на эту картинку. «Ах, я влюблена!» – повторяла она про себя и, приложив руку к сердцу, радовалась, что сердце ее сильно бьется, смотрела попеременно то на Меналка, то на Филлиду, то на себя в трюмо – и вся горела.
– Буду писать журнал любви! – пришла ей мысль в голову, – и Мери вскочила с кушетки, сбросила со столика ручную работу по канве, взяла листок почтовой бумаги и стальное перышко, стала писать.
МОЙ ЖУРНАЛ
тысяча восемь сот такого-то года.
Кончив заглавие, Мери задумалась; очень долго думала, обкусала деревцо пера и все ногти. «Сегодня после обеда…»
– Нет!..
«Какое сладостное чувство – любовь…»
– Нет!
«Сегодня день первой любви моей…»
– Нет, надо написать с самого утра, что делала и как влюбилась…
«Встала я сегодня поутру в десятом часу, пила чай, потом одевалась и во все время чувствовала какое-то предчувствие… примеривала новое платье, велела переделать талию, потому что широка сделана талия; оделась в новое тюлевое – мне не хотелось ехать к Лели, потому что она скучна до безмерности и мне с ней скучно бывает; но поехала, потому что оттуда собирались под Новинское… ах, Новинское!..»
– Нет!
«Поздравляли Лели с женихом; она была что-то бледна и надута, верно, поссорилась с женихом. Поехали под Новинское. Ах, я никогда не забуду это гулянье! оно запечатлено в моем сердце! Когда мы ехали, вдруг показался прекрасный мужчина верхом, в адъютантском мундире, с белым пером на голове. Он ехал и пристально смотрел на меня. Я почувствовала непонятное чувство! кровь во мне закипела – черные глаза его так и пылали любовью, и я влюбилась навеки! навсегда, и не изменю ему никогда!.. Тетушка говорит, что это князь Лиманский, ах, если б он поскорее познакомился с нами».
– Ах, если б он поскорее познакомился с нами! – повторила Мери вслух, бросив перо. – Но каким же образом он познакомится? Он и не знает нас… может быть, и случая не найдет…
Мери задумалась, Мери в отчаянии: эта горестная мысль была первым облаком на чистом небе ее мыслей. Но у Мери был настойчивый нрав. В продолжение всей святой недели она каждый день, и поутру, и после обеда, ездила под Новинское, морила усталостию свою тетку, которая не умела ни в чем ей отказать.
День, в который встречала она своего милого Адъютанта, записывался в журнале в числе счастливейших дней жизни.
В одну из утренних прогулок привязался к ней Бржмитржицкий. Разговорами своими он отвлекал ее наблюдательные взоры, – она злилась на него тайно, кусала от досады себе губы, старалась отвечать отрывисто, притворялась, что не слышит слов его, – ничто не помогало; Бржмитржицкий не отставал, продолжал свои рассказы, свои вопросы. Не зная, что делать, Мери отвернулась от него совершенно и заговорила с другими.
– Здравствуйте, князь!
– Здравствуйте, Бржмитржицкий!
Раздалось вдруг подле Мери.
Мери оглянулась, – это он прошел. Ей хотелось оглянуться еще назад, но тут несносный Бржмитржицкий. Между тем Лиманский исчез в рядах.
– Куда ж вы? – сказала Мери, заметив, что Бржмитржицкий, поравнявшись с кондитерской, хотел своротить.
– Я хотел зайти…
– Нет, нет, не оставляйте нас!
– Желал бы, но я дал слово.
– Полноте, оставьте ваши слова!
– Впрочем, если вы приказываете…
– Приказываю!
– Исполняю вашу волю, – отвечал Бржмитржицкий. Взгляды его запылали самодовольствием, плеча его несколько приподнялись выше; бледное, изношенное его лицо несколько ожило. Он шел подле Мери как человек, имеющий уже право гордиться ее красотой, ревновать к ней все слишком внимательные взоры мужчин и отражать их взором суровым, который, кажется, говорит: не беспокойтесь, это уже моя!..
– Итак, вы у нас сегодни? – повторила Мери, приближаясь к коляске.
– У вас, – отвечал Бржмитржицкий, подсаживая ее.
– Ma tante, знаете ли что? – сказала Мери своей тетке во время дороги.
– Ну?
– Вы согласитесь на то, что я у вас попрошу?
– Не знаю; если только возможно.
– Ma tante, согласитесь! я хочу этим доставить вам удовольствие, сделать сюрприз дядюшке.
– Какой? не театр ли? Нет, милая, уж поздно: в неделю не успеть, а я не хочу, чтоб это было кое-как!
– Вот и не отгадали!
– Что ж такое?
– Живые картины! Не правда ли, я прекрасно выдумала? Теперь они в такой моде.
– Что ж, можно.
– Можно?
– Но кого же мы наберем представлять их?
– А я вам пересчитаю: две кузины, да я, да Лида Нильская…. вот женщины; теперь… мужчин надо больше… потому что, например, представить Поля и Виргинию…[65]65
Поль и Виргиния – герои романа Ж-А. Бернардена де Сен-Пьера «Поль и Виргиния» (1788).
[Закрыть] когда убивают ее оленя… тут нужны охотники… Во-первых, Юлин, потом…
– Помилуй!.. неловок! для картин, милая, нужна ловкость и красота.
– Он в числе подставных, которые будут стоять на втором плане картины; а для главных ролей мы пригласим тех, которые играли у Селининых.
– Где ж их искать по Москве? Это невозможно!
– Это уж мое дело: Бржмитржицкий всех знает, и вы уж не беспокойтесь, я распоряжусь.
Мерк поцеловала в плечо тетку и умчалась в свою комнату одеваться на вечер.
Кончив свой туалет, она с нетерпением ожидала Бржмитржицкого; едва показался он в двери:
– Ах, m-r Бржмитржицкий, наконец, вы явились!
– Я торопился…
– Торопились, чтоб застать партию виста, не правда ли?
– О, совсем нет! вы знаете, какой охотник ваш дядюшка до карт; невозможно, нельзя отказаться; поверьте, что я играю поневоле; у меня в голове совсем не партия виста…
– Хорошо, посмотрим, составите ли вы партию в пашей игре?
– Вам легко распоряжать мною, потому что я весь в вашей воле,
– Если так, то я хочу, чтоб вы участвовали в живых картинах, которые мы думаем представлять в день именин дядюшки; и на вас именно я возлагаю все распоряжения.
– Надеюсь оправдать ваш выбор.
– Очень хорошо; я буду вербовать дам, которые должны будут играть; а вас попрошу комплектовать мужчин.
– И прекрасно! я буду уметь устроить это все: у меня много знакомой молодежи.
– Но знаете ли… тетушка не хочет заводить излишних знакомств… надо выбрать таких, которые уже участвовали где-нибудь в живых картинах; потому что некогда испытывать способность: пригласить – не отказывать же после…
– Это правда; но… право, я не знаю, кто бы из моих знакомых участвовал в живых картинах?
– Ах, постойте… на масленице, кажется, были живые картины у Селининых: тетушка, кажется, видела и, верно, помнит, кто играл там…
И с этими словами Мери бегом понеслась в свою комнату, поправила перед трюмо локоны свои и возвратилась.
– Тетушка никого не знает, кроме Адъютанта… князя… как бишь его?.. Лали… ли… позабыла!.. постойте, я переспрошу…
– Лиманского?
– Да, да, да, да!
– Я знаком с ним: еще в Киеве познакомился; мы коротко знакомы.
– Ну вот и прекрасно! Пригласите его к нам, скажите, что дядюшка и тетушка желают с ним познакомиться. А других тетушка сама хотела узнать… Только надо скорей, потому что через восемь дней дядюшкины именины. Послезавтра надо качать репетицию… А завтра я с вами посоветуюсь насчет выбора предметов для картин; между тем, вы обдумайте, какие бы лучше… Вы все это сделаете для меня?
Последние слова Мери произнесла почти что голосом нежной любви.
– И вы спрашиваете меня? – сказал Бржмитржицкий, устремив на нее пламенный, значительный взор.
Распорядившись таким образом. Мери умела ускользнуть от дальнейших разговоров.
Бржмитржицкого усадили за карты; изредка Мери подходила к столу и спрашивала его:
– Выигрываете ли вы, M-r Бржмитржицкий? Искусство Бржмитржицкого потревожено было рассеянностию: он делал ошибки, не занимался игрою и проигрывал.
– Плохо, очень плохо выигрываю, – отвечал он Мери.
– Кто несчастлив в картах, тот счастлив в любви, – заметил дядя Мери басом.
Бржмитржицкого смутило это предсказание, и он, в рассеянности, стал козырять простой мастью.
IX
Бржмитржицкий исполнил обещание. На другой же день князь Лиманский представлен был в дом, обласкан приветливостью и вниманием. Живой, свободный нрав Мери развернулся перед ним во всей прелести соблазна. В хитрой девушке никто не замечал намерения: она казалась так простодушно-веселой, болтливой со всеми, радушной и одинаково внимательной ко всем… Всем и весело: с Мери время летит в шумных разговорах, в выборе картин, в раздаче ролей, в пробе… Но никто всем этим не наслаждался так, как Бржмитржицкий; на нем лежат все хлопоты: доставать костюмы, одевать, примеривать, устанавливать, изобретать положения. Предвкушаемое блаженство надежд и любви развернуло в нем гений отличного режиссера.
Князь Юрий находил также удовольствие в участии; ему особенно нравились в Мери и живой ее нрав, и пылкость. К предпочтению перед прочими он привык; и потому таинственное и только для него заметное внимание к нему Мери нисколько не льстило его самолюбию и не удивляло: оно казалось для него чем-то законным, должным; Лиманский был равнодушен к нему, хотя и сам предпочитал Мери всем прочим девушкам, бывшим налицо, как девушку, которая лучше прочих, как хозяйку, с которой должно быть внимательнее, приветливее. Но Мери только об этом не подумала: это особенное внимание она почитала вниманием любви, и сердце ее билось радостно.
Оставался еще один день для репетиции.
– В котором часу завтра соберемся? – спросил ее Лиманский накануне, при отъезде домой.
– Завтра надо пораньше собраться, – отвечала Мери, – приезжайте часов в шесть…
Князь уехал.
Прочие тоже спросили; но ответ был не тот.
– В седьмом часу… – отвечала Мери всем прочим, – ах, нет, нет, я и забыла: тетушка до восьми часов не будет дома… Часов в восемь.
С нетерпением ожидала Мери утра. Настало утро. С нетерпением ожидала она шести часов вечера, и с пяти часов была уже в гостиной одна. В самом деле, ее тетке куда-то нужно было отлучиться до 8 часов вечера.
Мери приотворила дверь в переднюю; приказала людям, если кто приедет из ежедневных гостей – просить.
Шесть часов пробило – нет его. Мери стала считать секунды шагами.
Вдруг фаэтон загремел у подъезда. Мери выбежала в залу.
Князь вошел в переднюю и, увидя ее, не стал спрашивать, дома ли господа.
– Это вы, князь? – сказала Мери.
– Я боялся опоздать: вы сказали в шесть часов, а теперь четверть седьмого…
– Вы меня чуть-чуть не застали мертвой на диване…
– Это каким образом?
– Я придумала еще картину, прекрасный сюжет из Демутье: «Lettres â Emilie sur la mythologie»[66]66
Демутье Шарль Альберт (1760–1801) – французский писатель, представитель сентиментализма. «Письма Эмилии о мифологии» – одно из многочисленных его произведений.
[Закрыть] и повторяла роль Прокрисы. Знаете, как трудно выразить ее положение: умирать на руках своего убийцы, умирать с страстной к нему любовью – ужасное состояние! Я почти выучила наизусть эту сцену. Как хорошо описана ревность несчастной Прокрисы: она прячется за куст, подозревая, что Цефал любит нимфу Ору, и что же! Верный Цефал слышит позади себя в кустах шорох, воображает, что это зверь, натягивает лук и поражает Прокрису! Это ужасно! Умирая на его руках, она говорит:
Pardonne moi de t'avoir soupçonné!
En mourant de ta main, le Ciel veut que j'expie
Mon injustice et mon erreur,
Mais je regrette peu la vie,
Si je me survie dans ton cœur.[67]67
Прости меня за то, что я тебя подозревала!Умираю от твоей руки, и небо хочет, чтобы я искупилаМою несправедливость и мою ошибку,Но я мало сожалею о жизни,Если я буду жить в твоем сердце. (фр.)
[Закрыть]
– Не правда ли, как это хорошо!
– Бесподобно.
– Что, если б с вами то же случилось, князь Цефал?
– Я бы не пережил.
– О, я бы желала посмотреть, как вы выразите свое отчаяние, когда Прокриса, умирая на ваших руках, будет мысленно говорить вам эти стихи.
– Притворно выражать подобные чувства гораздо труднее, нежели на самом деле; но если вы назначаете меня Цефалом, я постараюсь выразить отчаяние en forme.[68]68
как следует (фр.)
[Закрыть]
– Хорошо, вот вам стрела! – вскричала Мери и в несколько мгновений принесла золотую стрелку, для которой коса служит колчаном. – Бросайте в меня, я представлю пораженную этим убийственным орудием Прокрису. Ну!
Лиманский, увлекаемый живостью и шуткой Мери, бросил в нее стрелку…
– Ах! – вскричала она, и глаза Мери стали закатываться, голова и руки опадать, стан склоняться.
– Вы упадете в самом деле! – вскричал Лиманский, поддерживая Мери.
Но едва прикоснулся он до нее, сердце встрепенулось в груди ее, как вспорхнувшая птица, члены ее онемели, дыхание стеснилось; она всею тяжестию тела упала на руки к Лиманскому.
Смущенный, держал он ее на руках. Глаза Мери были закрыты, голова закатилась, румянец пылал, грудь волновалась, руки повисли… и вся она была как бездыханная.
– Боже мой, ей дурно!.. и если кто-нибудь…
Лиманский испугался своей собственной мысли; торопливо опустил он Мери на диван, приклонил ее голову к боковой подушке и – тихими шагами выкрался из комнаты.
В это время Бржмитржицкий, всегда и везде ранний гость, прошел из залы по комнатам вправо и, не встречая никого, воротился, прошел в боковую гостиную, не встретив князя, который между тем уже удалился.
В гостиной, заметив Мери на диване, Бржмитржицкий подошел к ней.
– Заснула!.. – сказал он тихо. – Как она мила!
За глубоким вздохом Мери раздался тихий стон.
– Что с вами? – сказал вполголоса Бржмитржицкий с участием, садясь подле нее.
Мери откинула руку; ее рука упала на руку Бржмитржицкого; он взял ее, повторяя тихо вопрос:
– Что с вами?
Голова Мери приподнялась и снова покатилась назад.
Бржмитржицкий поддержал ее.
Как сонная, припала она к нему на плечо, лицо ее пылало; Бржмитржицкий чувствовал, как переливалась в ней кровь и стукало сердце. Он поцеловал ее руку… прикоснулся к ее челу…
В это мгновение вбежала в двери Лида, вбежала – и остановилась в дверях, пораженная живой картиной. Мнимый Цефал и умирающая на его руках Прокриса не замечали ее.
Смущенная Лида не знала, что ей делать; опустив глаза в землю, она боялась приподнять их: непостижимое чувство проникло во все изгибы ее сердца. Вдруг раздалось перед ней звонкое «ах!». С испугом бросилась она от двери, выбежала в залу, в переднюю, спросила карету; но карета уехала домой. Лида воротилась в залу, стукнула дверьми, как будто ненарочно.
Из гостиной вышел Бржмитржицкий, смущенный.
– Кажется, мы приехали рано… В гостиной никого еще нет… – сказал он, покачнувшись вперед очень вежливо.
– Никого? – проговорила Лида, не поднимая глаз и подходя к окну, – как жаль, что я отпустила карету…
– Вот, кто-то еще приехал… – сказал Бржмитржицкий.
Экипаж прогремел у подъезда, – приехала хозяйка.
– А где ж Мери? – спросила она, входя.
– Я сама только сию» минуту приехала, – отвечала Лида, – я не видела еще ее.
Тетка бросилась в комнату Мери и возвратилась с печальною вестию, что Мери заболела.
Вскоре собрались все участвующие в живых картинах; приехал вторично и Лиманский; но по болезни Мерк картины расстроились. Несколько скучных слов, плоских приветствий, и у каждого родилась необходимость ехать домой.
– Кто потерял? – сказал вдруг Бржмитржицкий, поднимая с полу золотую стрелку.
– Это стрелка Мери. Каким образом она зашла сюда?
Про это знал только Лиманский; но он промолчал на вопрос хозяйки дома.
X
Лида торопилась домой; сердце ее то сжималось, то, расширяясь по всей груди, вздымало ее; все предметы в глазах Лиды приняли другой образ: все то двоилось перед ней, то сливалось, – звучный поцелуй раздавался над ухом, и эхо повторяло его тысячу раз, как будто унося в отдаление или исчезая в глубине мыслей воспламененной Лиды
Лиде не более пятнадцати лет, но она была уже престранным существом. Не имея еще понятия о любви, она дала уже клятву никого не любить. «Чтоб я любила кого-нибудь из этих мужчин! никогда!» – обыкновенно говорила она подругам своим; однако же подруги смеялись над ее клятвами.
Ненависть к мужчинам поселилась в ней из дружбы: один искренний и вечный друг ее вдруг стала грустна, задумчива, слезлива, стала худеть, худеть и в короткое время ужасно переменилась.
– Ты должна мне открыть причину своей печали, – сказала решительно ей Лида, – ты совсем истаяла, совсем изныла! Скажи мне, что это значит? Не скрывай от меня своего сердца!
При этих словах у чувствительной Лиды скатились по румянцу две крупные слезы; она крепко сжала своего друга в объятиях.
– Не могу, не хочу говорить, добрая моя Лида, – отвечала ей страждущая втайне.
Лида стала на колени и снова умоляла открыть ей причину грусти.
– Друг мой Лида, зачем тебе знать? ты не должна знать причину моего несчастия.
– Несчастия! – вскричала Лида. – Ах, боже мой! и ты не хочешь сказать? не хочешь мне сказать!
– Не могу!
– Умоляю тебя! я твой друг, я должна знать, я хочу делить с тобой и радость, и горе!
И Лида поцеловала у друга своего руку.
Друг ее не могла скрывать долее своего сердца: она призналась, что любит, была любима и наконец забыта, оставлена.
Лида всплеснула руками.
– Кто ж он, этот варвар? – вскричала она.
– Пусть это останется тайной.
– И он тебя любил?
– Любил.
– И что же?
– Обещал жениться, поехал просить позволения у отца и матери и – женился на другой.
– На другой!.. он клялся тебе в любви, говоришь ты?
– Тысячу раз.
– И изменил?
– Изменил!
– Что ж он говорил тебе?
– Разумеется что: говорил, что только я могу составить его счастие…
– А ты что ж ему отвечала?
– Я верила ему.
– И он клялся тебе?
– Да.
– И верно на коленях?.. Бедная!.. Ах, какой мерзкой!.. и ты влюбилась в такого гадкого!.. Я бы этого не сделала на твоем месте!.. Я бы прежде вышла замуж, а потом стала бы любить…
– Если б я знала, что мужчины такие изменщики, разумеется, я не поверила бы и ему…
– Ах, боже мой, какие низкие люди!.. я не знаю, зачем их пускают в общество… соблазнять бедных девушек.
– Теперь уж кончено! – сказала сквозь слезы друг Лиды, – клянусь, что никого уже не буду любить!
– И я, – вскричала Лида, – клянусь богом, что не буду любить мужчин, ни статских, ни военных – никаких!..
– Лида, ты еще не испытала любви… не клянись не испытавши…
– Вот прекрасно! охота испытывать несчастие!
Друг Лиды хотела уговорить ее взять клятву свою назад; но Лиду ничем уже нельзя было уговорить: она повторила тысячу раз свою клятву.
С этой поры Лида смотрела на всех мужчин как на обманщиков, как на изменников, как на неверных, с презрением, и в кругу подруг проповедовала презрение к мужчинам; все смеялись над ее убеждениями; а между тем Лида ни от одной не слыхала доброго слова о мужском роде; слыхала похвалы частные, исключения из общего правила; слыхала похвалы до исступления; но все исступленные похвалы вскоре обращались в жалобы и даже в проклятия.
Основывая свои заключения на словах подобных себе прекрасных существ, которые вечно жалуются на мужчин и между тем никак не отстанут от пустой привычки любить мужчин, Лида уверялась час от часу, что все мужчины, без исключения, злодеи.
Прошел целый год цветущей жизни Лиды, во время которого все, что только носило и брило усы, как будто назло преследовало Лиду. Военные рисовались перед ней Марсами, статские Меркуриями или Адонисами, все прочие Аполлонами; Игры и Смехи шумели вокруг нее; хитрый Амур, скинув повязку, целил-целил, стрелял-стрелял, мимо да мимо, промах за промахом: сердце Лиды, как кремень, сыпало искры, но само не зажигалось.
Никто, однако же, не смеялся так над клятвой Лиды, как Мери.
– Как я крепко обниму тебя, душенька Людмила, – когда ты изменишь собственной клятве! – говорила она ей. – Лида, Лида, можно ли отказываться от любви? Знаешь ли ты, что такое любовь?.. Это такое блаженство, такое блаженство! я не в силах тебе высказать.
– Я вижу, что ты в исступлении любви, – отвечала ей Лида.
– О, я люблю, и как люблю!
– Желала бы знать, кто этот счастливец, которого со временем ты будешь проклинать.
– Проклинать? моего Юрия?
– Юрия Лиманского?.. Он уж твой?
– Не совсем, но я уверена… только ни слова!.. я тебе проговорилась…
– Можешь быть уверена.
– Как я люблю его!.. Это первая и последняя моя любовь.
– И он любит тебя?
– Он так скромен, молчалив; но я поняла его чувства, он один из тех людей, которым надо идти навстречу.
– Очень жаль мне тебя!
– Отчего это?
– Оттого, что тем легче будет ему изменить тебе.
– Никогда!
– Увидишь!
Этот разговор случился за день до того вечера, когда Лида приехала на репетицию живых картин, вбежала в гостиную и видела, как нежная головка Мери лежала на плече Бржмитржицкого и как страстно Бржмитржицкий целовал руку и чело Мери.
– Изменница! – повторяла Лида, возвратись домой. – Вчера еще уверяла меня, что любит князя Лиманского, что это первая и последняя любовь ее, а сегодня… в объятиях другого! в объятиях этого отвратительного коршуна!.. Бедный Лиманский!.. и он любит ее!.. Что, если узнает он, кто разделяет с ним сердце этой – этой гадкой Мери!
И Лида во всю ночь не могла сомкнуть глаз. Отчаянный, страждущий Юрий носился перед нею, жаловался ей на ее подругу, плакал… Лида утешала его, грустила вместе, разделяла скорбь его, плакала вместе с ним, проклинала неверную Мери, клялась, что не хочет ни видеть, ни знать ее.
В этом бреду сновидений в первый раз почувствовала Лида, неизъяснимую сладость быть утешительницей мужчины. Ей представляется, что Юрий клянет уже всех женщин, называет их неверными, коварными, – она умоляет его, чтоб он не произносил этой клятвы на всех: ей страшно быть в числе проклинаемых.
Лида не могла смотреть на Мери равнодушно; но зато неравнодушное желание видеть Юрия запало ей в душу. Она стала искать его везде, где только могла искать: у родных, у знакомых, на бульваре, в театре, в собрании, в концертах.
Как нарочно, после события с Мери она долго не встречала Лиманского. «Может быть, он уже узнал измену!» – думала она и при этой мысли чувствовала в душе точно такое же страдание, какое чувствует тот, кому изменила любовь.
Наконец, она встретила князя. Все жилки вздрогнули в ней, вся кровь вскипела.
По обыкновению, он был сумрачен, молчалив, невесел в обществе; по обыкновению, ничего и никого не искал, потому что все само искало его, гонялось за ним, как за неуловимым призраком. Прямо смотрел он в глаза всем царицам балов, как идол был равнодушен к красоте и любезности своих поклонниц и не понимал, какие мольбы произносят они мысленно, вздыхая и упоительно впиваясь в него взорами.
