Текст книги "...Где отчий дом"
Автор книги: Александр Эбаноидзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)
Толпа тихо заголосила в ответ, точно вздох пронесся по двору.
Спустя час обессилевшая вторая сестра лежала на тахте в одной из комнат и сорванным голосом беседовала с Джано: «Ты давно здесь? Значит, это случилось при тебе?.. Я боюсь за сестру, она совсем плоха. Хуже, чем мать...»
В первые часы беды о матери забыли. Лежа в своей комнате, она слышала громкие крики женщин и не сомневалась – то были голоса несчастья. Неподвижная, беспомощная, она спрашивала себя: «Кто?»– и торопливо молилась сперва за внуков, ибо маленьким опасность грозила в первую очередь; потом за сыновей: «Да минет меня чаша сия!» Но ей пришлось сполна испить горчайшую чашу. Ее нашли без чувств на пороге и даже не удивились тому, как сумела она выбраться из продавленной кровати и проползти через всю комнату; горе или надежда дали ей силы? Очнувшись, мать попросила поставить на стул перед ней икону и зажечь свечу. Она долго с серьезным недоумением смотрела на икону, как смотрит ребенок на испорченный механизм любимой игрушки, потом задула свечу и отвернулась.
На второй день под вечер прибыл старший брат, прозванный в семье Маленьким Георгием. Это был крупный моложавый мужчина с высоким лбом, переходящим в розовую лысину, в неуместно элегантном светлом костюме и в больших дымчатых очках. С ним приехала новая молодая жена, цветущая, пышная и тоже несколько неуместная. Никто из родни, кроме Джано, не видел прежде новую жену Маленького Георгия, и ее появление вызвало общий интерес, далее на время отвлекло от горя, но тут же породило беспокойство: а вдруг предыдущая жена тоже приедет на похороны?.. Когда беспокойство по этому поводу довели до сведения Маленького Георгия, он только передернул плечами.
Вечером на семейном совете было решено отказаться от складчины, которую устраивают в деревнях на похороны. Маленький Георгий возражал, считая, что этот вопрос должна решать Поля: собранные деньги помогут ей на первых порах...
Но Поля ничего не могла решать. С той минуты, как в овраге среди смятых и раздавленных кустов под ней подломились ноги, она беспомощно пыталась обрести устойчивость, остановить тошнотворно шаткий плывущий и разваливающийся мир. Когда ее поднимали а ставили на ноги, она некоторое время стояла, но земля притягивала ее, притяжение тяжким гнетом давило на сердце, на плечи, подламывало колени, и Поля с облегчением валилась на землю. Ее поднимали и укладывали на кровать, но кровать кренилась, мучая ее своей неустойчивостью; даже низкая тахта была недостаточно низка; только на полу у стенки она обретала покой и затихала, поджав колени в жалкой утробной позе. Поля ничего не могла решать. Когда к ней обращались с чем-нибудь, она невнятно мычала: «Оставьте!» Сквозь муть оцепеневшего сознания она мучительно вслушивалась в звучащую вокруг речь, вдруг опять ставшую непонятной.
На том же семейном совете младшая сестра сказала, что хорошо бы забрать детей у Поли. Ей не возражали, только заметили, что решать этот вопрос пока что преждевременно, надо подождать, пока Поля оправится и сможет отвечать за свои слова.
Наступил последний день.
Просторный двор был переполнен.
Из райцентра приехал духовой оркестрик. Музыканты, блестя медью труб, поднялись в гору, с профессиональной невозмутимостью расположились в одной из комнат и заиграли, придавая траурным мелодиям едва уловимый восточный акцент.
Из Гагры приехал брат Додо – красавец Одиссей. На осторожный вопрос сестры: «А где отец с мамой?» – Одиссей, слегка морщась при звуках оркестра, сказал, что Эраст выгнал Аркашу с братом и слег от приступа. «Скорая» из дома не уезжает. Боятся, как бы второй раз не трахнуло... Что могло взбесить старика, ума не приложу...»
Расторопные соседки хлопотали о поминках.
На заднем дворе мужчины разделывали бараньи туши.
Плотники сколачивали временные столы и скамейки.
К воротам то и дело подъезжали машины с людьми и опять отправлялись на станцию встречать приезжающих.
Во дворике перед старым срубом из открытого чана доставали вино и переливали в бутыли.
Добровольные помощники вели учет посуды, записывали расходы, по всякому поводу спрашивали совета и указаний.
Хозяйственными хлопотами, равно неуместными и обязательными при смерти, руководил Джано. Третьи сутки он не знал сна, находя в хлопотах единственное облегчение.
Когда случилось несчастье, Джано был у соседа и друга детства Реваза. Они успели выпить. Реваз, простодушно приветливый, глуповато довольный обильным столом и почетным гостем, вспоминал школьные проделки Джано и, заклиная женой и детьми, умолил изобразить в лицах бывших учителей. Джано не без удовольствия тряхнул стариной, сидящие за столом покатывались от смеха. «Ты бесподобен!»– улыбалась мужу через стол Додо.
И тут до них долетели тревожные крики женщин. «Да ну их! Ястреба гонят»,– отмахнулся Реваз, заметив, что крики мешают Джано. Но голоса вдруг приблизились, ворвались во двор. Жена Реваза вбежала к ним и, без кровинки в лице, выпученными глазами уставилась на Джано. Ън помертвел, решив, что что-то случилось с сыном. «Что? – проговорил он, выходя из-за стола, и неожиданно почти с облегчением предположил: – Мама?» Кивни жена Реваза в ответ, он перевел бы дух. Но она не кивнула, кривя рот в жалкой слезливой гримасе, она прошептала: «Доментий... Бедняга Доментий...»
Когда прибежали к Старому колодцу, Доментия уже вытащили из оврага. Он лежал на дороге, прикрытый чьей-то рубахой. Над ним ползала на четвереньках обезумевшая Поля.
Джано с мужчинами вытащил из оврага арбу, осторожно положил на арбу Доментия, запряг волов и сквозь плач и причитания повез к дому. Сломанная левая рука Доментия неподвижно лежала на животе, а правая, вытянутая вдоль тела, качалась и подрагивала при езде. По дороге к дому Джано несколько раз останавливал арбу, подходил и смотрел на эту руку. И дома в первую ночь он заходил в комнату, где лежал Доментий, приподнимал простыню и смотрел на единственную уцелевшую часть его тела: это была рука брата, та, что протягивала ему землянику и орешки и никогда никого не ударила...
В самые трудные минуты помощницей и опорой для Джано оказалась жена. Смерть больно стесала с нее все наносное и обнаружила ее природную смелость и твердость духа. До крови закусив губу, но не морщась и даже не хмурясь, Додо обмыла неузнаваемо обезображенное тело и всю ночь не сомкнула глаз, переходя от бездыханной матери к Поле, лихорадочным клубком трясущейся на полу у стенки. Джано с удивлением наблюдал за женой. Его настораживало только выражение раскаяния, проступавшее порой на ее лице. Но, может быть, и она не давала себе роздыха, только бы не остаться наедине с собой?.. Хлопоты и заботы о мертвом и о живых были спасением, отвлекая, притупляя боль, не оставляя времени для чего-то, о чем ни Джано, ни Додо не хотели думать, чего они боялись. Но то, чего они боялись, не исчезало в хлопотах, оно стояло и ждало, когда они освободятся...
После полудня из Тбилиси на выделенном филармонией автобусе приехали друзья Джано, среди них известная певица с черными, как вороново крыло, волосами и еще несколько знаменитостей, при виде которых толпа почувствовала^себя польщенной.
На новеньких «Волгах» с уложенными в багажник венками прикатила тбилисская родня. При виде их старухи плакальщицы опять заголосили.
Музыканты духового оркестра, привыкшие сообразовываться с обстановкой, решили, что теперь самое время устроить перекур, и отложили инструменты.
– Интересно, что он за начальник был?—с любопытством выглядывая в окно, спросил молодой длинноволосый трубач.
– Никакой не начальник,– ответил одутловатый мужчина в прилипшей к телу потной рубахе.– Монтер с местного завода.
– Да ну! А народу сколько! Как будто райторговского деятеля хоронят.
– Заслужил, значит.
– Заслужил... Просто не безродный, как я.
– И домишко у монтера, прямо скажем... Ты отказался бы от такого?
– Дом дедовский. Теперь так не строят,– пожилой ударник стукнул войлочной колотушкой по стене и со значением покивал головой.
– Говорят, совсем молодой...
– Не очень. За тридцать,– юноша с распухшими от игры полными губами обошел свой «баритон», поставленный раструбом на пол, и тоже встал у окна.– Несчастный случай. Закрытый лежит.
– Да что ты говоришь!—длинноволосый трубач обернулся, и его живое нервное лицо исказила гримаса.
– Сам видел.
– Бедняга...
– Да-а... Нас так не похоронят,– глядя перед собой,, задумчиво проговорил одутловатый.
– Не горюй!—улыбнулся ему трубач.– Что-что, а музыку мы обеспечим. Ты только репертуар запиши...
Музыканты замолчали. Некоторое время они переглядывались и обменивались знаками, наконец все взгляды сфокусировались на одутловатом, и тот, едва приметно кивнув в ответ, сказал:
– Маэстро, может, попробуешь...
Седой альтист духового оркестра, которого музыканты без тени иронии величали «маэстро», выбрался из дальней комнатки, отыскал во дворе Джано и, несколько демонстративно утираясь платком, пропыхтел:
– Хозяин! Очень жарко. У ребят пересохло в горле.
– Сейчас принесут,– ответил Джано.– Только не напиваться!
– Что ты, хозяин! Как можно... Нам промочить горло...
Джано обошел дом в поисках жены. Не найдя ее, он заглянул в большую, темную после солнечного света комнату, наполненную лопотанием и всхлипыванием плакальщиц и приторной панихидной духотой. Комната эта, называемая залой, была темной и душной оттого, что помещалась в центре дома; когда-то давно (так давно, что даже старуха мать не помнила этого) их род, разрастаясь и множась, обстроил просторный сруб пятью небольшими комнатами, оставив впереди широкую веранду, так жилище предков оказалось в середине нового дома, сделалось его сердцевиной. С тех пор жизнь сменяющихся поколений все больше перемещалась на края, в новые комнаты, а зала отпиралась реже и реже, по особым поводам – во время свадеб, рождений и похорон. От этого к ней относились как к месту для совершения обрядов.
Войдя в залу, Джано остановился, точно на пороге склепа или часовни. Вдоль стен сидели черные старухи, со стен смотрели фотографии предков в черных рамках, а посреди залы на столе стоял гроб, и оттого, что гроб был закрыт, казалось, что в нем лежит не изувеченное тело брата, а сама смерть. Душный сумрак, всхлипывания, и за всем этим присутствие чего-то знакомого с той ночи, как студентом он напросился в попутную – крытый брезентом грузовик, и после заснеженного перевала на одном из поворотов кузов вдруг поплыл под ним, борт жестко и страшно заскрежетал о скалу, машина вильнула, и началось неправдоподобно долгое падение; он летел в пропасть в черном кузове машины, озаренный у^касом, точно шаровая молния, и не вспомнил в эти мгновения ничего, а только, дико матерясь, повторял: «Вот, значит, как!»; и ему казалось, что следом по его душу огромными тупыми скачками несется сбитый с места валун, кусок скалы; но все это были еще звуки и страхи жизни, и только потом, после падения он увидел не вне себя, а в самом себе, как чернейшая бездна тихо клубится чем-то похожим на мглу морозной ночи, как откуда– то – не извне, а из щелей сознания,– едва завихряясь, ползет что-то, и вот это уже было за гранью, это дохнула смерть...
И сейчас, стоя в полутемной зале, Джано вдруг увидел то же дыхание: клочьями тлеющей пряжи, паром без видимого источника оно курилось поверх черневших фигур, и над столом, и вокруг фотографий предков – с детства знакомых красивых лиц со схожими чертами, глядящих с таким участием и бесконечной грустью, словно родные души вселились в изображения и оживили их...
Тенистое кладбище подковой охватывал залитый солнцем виноградник– спокойное, удивительное гармоничное соседство жизни и смерти; даже не соседство, а объятия, дремотные объятия полных сил сестер, нежащихся в одной постели.
На границе солнца и тени, рядом с памятником, из каменной ниши которого с прощальной улыбкой смотрело лицо отца – Большого Георгия, старый могильщик Малакиа копал могилу и тихо напевал. Он пел не псалом и не заупокойную молитву, а песенку, помогавшую в работе. Время от времени он умолкал и недовольно ворчал; каждый раз, роя могилу, Малакиа искал какое-нибудь утешение то ли для себя, то ли для того, кому готовил последнее пристанище.
– Ничего...– бормотал старик.– Скоро и я к ним: Малакиа пришел! То-то веселье будет! То-то ржачка пойдет! – В этот раз утешение не находилось и на душе у старика было скверно, хмель не брал его, а тяжестью ложился на сердце.
Исполинский дуб, рядом с которым остальные старожилы кладбища казались саженцами, укрывал от солнца голубую церквушку.
– Для других по плечи рою, для бедняги Доментия с ушайи задез. Что еще я могу?– ворчал старик.
Каменные ковчеги с высеченными на них изображениями агнцев были уложены в строгом порядке, головой к закату. На деревьях заливались птицы, и хор цикад заглушал далекие миноры оркестра. Но вот ветер донес горестное «Таво чемо»—«Нет счастья мне...» Старый могильщик заспешил, задрал голову на обвисшей, как у черепахи, шее и поискал за деревьями солнце.
– Хорошо еще, летом хороним. Хоть в этом ему повезло...– вздохнул он.
Они уезжали последними после похорон.
Жизнь в доме постепенно входила в новую колею. Осиротевшая семья, как инвалид с отрезанными руками, заново училась жить, двигаться, ходить. Полина с мрачной решимостью занималась хозяйством и, казалось, никого вокруг не замечала. Предложение сестер о том, чтобы отдать им на воспитание сыновей, она встретила таким взрывом негодования, такой яростной отповедью, что сестры растерянно примолкли.
Вопрос о том, с кем жить матери, решился неожиданно легко и быстро: младшая сестра, желая доказать, что все ее поступки продиктованы преданностью интересам семьи, вызвалась взять матушку к себе. Остальные обязались ежемесячно посылать ей деньги.
Итак, все вопросы решили. Все разъехались. Джано с семейством уезжал последним.
В тот день с утра собирался дождь, и Джано торопился, надеясь посуху проскочить на шоссе. Но Поля, вдруг проникшаяся к ним горячим родственным чувством, несколько раз просила отложить отъезд: она бегала в марани, спускалась в погреб, залезала на чердак, накладывая в мешочки и наволочки фасоль, кукурузу, сухофрукты, фундук, грецкие орехи и перец, наливая в бочонки и бутыли вино и чачу. Тщетно Додо хватала ее за руки, а Джано захлопывал багажник машины. «Вам самим пригодится, Поля! У тебя же дети. Подумай о себе!» Поля со слезами на глазах твердила: «Это вам от Доментия... От моего Доментия в последний раз! Ну, пожалуйста! В последний раз!»
Додо обнимала Полю и утешала по-своему: «Ничего... Ребята уже подросли, а ты молода, еще поживешь»,– и еще что-то шептала на ухо Поле, беззвучно плачущей от этой ласки, и звала ее с детьми в Тбилиси – хоть сейчас, на одной машине, целовала ее заплаканные глаза и раздаривала малышам любимые игрушки сына.
Наконец они тронулись в путь. Медленно переваливаясь на камнях и рытвинах, поехали вниз по проулку, и Петька, худой, сосредоточенный и строгий, широко шагал рядом с машиной, а Поля с малышами бежала сзади, с отъездом этих людей она оставалась одна, и подсознательная потребность – оттянуть как можно дальше наступление одиночества – гнала ее за машиной. Додо с дЬтишками высунулись в окна и как-то уныло махали руками. Джано не отрывал глаз от дороги. Вот и поворот. Поля остановилась, прижав к себе детишек. Петька оглянулся на них и тоже отстал. Додо откинулась на сиденье: «Господи!..» И в ту же минуту о ветровое стекло разбились первые капли дождя, «Ну вот, дообнимались»,– проворчал Джано, прибавляя скорость. Расшатанный «Москвич» сильнее запрыгал на камнях.
Налетевший ветер донес прохладное дыхание ливня. Внизу у ручья колыхнулись ивы, блеснули серебряным исподом листьев. Тревога вселилась во все. Все побежало, с радостным ужасом ища укрытия: телята, цыплята и квочки коровы, собаки и люди. И даже развешенное на веревках белье затрепыхалось, норовя сорваться и улететь. Первые свинцовые капли забарабанили по капоту машины, вразнобой затрешали по лопухам. Грозно зашумел большой каштановый лес на склоне горы. Гул близился и нарастал. Над горой и лесом, разворачиваясь и дыша влагой, ползла тяжелая лиловая туча, неповоротливая и стремительная одновременно. Ливень хлынул так, как будто на небе вспороли кожаные мешки с водой. Не было ни капель, ни тоненьких струй – вода низвергалась потоками. Джано вел машину почти вслепую: пожалуй, он мог бы и вслепую проехать по заученной с детства дороге, пока иссохшая земля вбирала влагу и колеса не вязли в колее. Но всем телом, в особенности впившимися в баранку пальцами он чувствовал, как машина то и дело оседает, сползает в сторону или беспомощно вязнет.
Девочки на заднем сиденье испуганно притихли и не отрывали глаз от затылка отца; не видя кругом ничего, кроме залитых водой окон, они по движению отцовской головы пытались понять, насколько серьезно их положение. Додо стиснула локоть мужа. «Давай переждём».– «Дудки!– ответил Джано.– Проскочу!..»
Они не проскочили – меньше чем в километре от промытого ливнем шоссе они увязли.
Земля взбухла, как на дрожжах, превратилась в огромную рыгающую квашню. Она пахла сильно и густо. Страшная благодатная туча, косматясь, клубясь и ликуя, уходила к дальним горам, к другим иссохшим виноградникам. А по раскисшей глинистой дороге, напоминая муху на липучке, полз старый автомобиль. Каждый метр дороги давался ему ценой такого усилия, что, казалось, он вот-вот развалится на части или взорвется. Но он не развалился и не взрывался, а полз, одолевая метр за метром, пока не заполз в залитую водой колдобину. Машина с воем и визгом выкарабкивалась из колдобины, разбрызгивала воду, раскидывала комья грязи и сползала назад. Опять выкарабкивалась, надрывая мотор, стирая шестерни и покрышки, и опять сползала. Было в этом упрямстве что-то отчаянное, безнадежное, злое... Но вот машина остановилась, смолкла, сдалась, по дверцу утонув в глинистой жиже, и, подойдя к ней, через залитые водой стекла можно было увидеть немолодого мужчину за рулем – он плакал, повалившись на баранку – и утешающую его красивую женщину, умело скрывающую свой возраст; а на заднем сиденье между двумя угловатыми, испуганно притихшими девочками, вытянувшись в струнку, сидел мальчик лет шести – лохматая головка на загорелой шейке, тугие загорелые щеки и большие глаза, с недетским вниманием смотрящие на мир.
