Текст книги "...Где отчий дом"
Автор книги: Александр Эбаноидзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)
Конец намертво отпечатался в памяти, а что было раньше? Неотрывный, то нежный, то насмешливый взгляд сзади и сбоку; я чувствовала его правой стороной лица – Гела облюбовал себе место в углу класса и сидел за партой один. Учился он плохо, но было в нем что-то такое, за что ребята уважали его; тому, кто заслуживал благосклонность Гелы, разрешалось некоторое время посидеть за его партой.
...Последняя школьная зима. Дождь хлюпает в канавках вокруг дома. Пасмурный день незаметно переходит в сумерки. Пока мать не вернулась из школы, я одеваю куртку с капюшоном и убегаю. Пустой автобус, петляя по мокрым аллеям, быстро довозит меня до «Чайки». От остановки каменистой дорожкой сбегаю на берег. Издали вижу его, он ходит у кромки воды, палкой переворачивает выброшенные морем консервные банки и пакеты, присев на корточки, разглядывает что-то, пинает ногой промокшую корягу. Свежак сильно и ровно обвевает его поджарую фигуру в узких брюках, треплет поднятый воротничок курточки, сносит каштановый чуб. Он отворачивается от моря, видит меня, ждет. Ни шагу навстречу – стоит и ждет. Иду к нему – руки в карманах куртки, капюшон раздут ветром, стараюсь скрыть смущение, волнение и нетерпеливое ожидание того, что будет. Он колотит палкой по пустой канистре и вскользь кивает мне. Стоим под ветром. Ничего не значащие слова. «Привет».– «Привет».– «Нашел что-нибудь?» – «Нет».– «Уроки сделал?» – «Сделал».– «Опять дождь...» Идем вдоль берега. Долго бредем вдоль берега, обдуваемые ветром. Я медленно, незаметно, осторожно вынимаю руку из кармана; я так стыжусь этого, что сбиваюсь с шага, спотыкаюсь – не нарочно ли? Он ловит меня за руку – чтоб я не упала? О, как обмирает сердце от этого первого прикосновения, как рвется рука назад, в теплый и сонный уют кармана, как вздрагивает, точно пугливое существо, живущее само по себе, и наконец сдается, затихает, замирает; пальцы покорные, чуткие, мягкие – в его руке им лучше, чем в кармане. Мы идем, уходим от моря. Правильнее было бы сказать, нас относит от моря. Мы идем туда, где в роскошном дендрарии мокнет под дождем летняя бильярдная. Я знала, что мы пойдем туда. Как только я понимаю, куда мы идем, мутное головокружение накатывает на меня. Легкий дощатый домик вздрагивает под ветром. Через разбитое окно, заколоченное неплотно пригнанной фанерой, пробираемся внутрь. Это наш дом. Продутый соленым ветром, впитавший в стены и в сукно столов горьковатый запах табака. Мы не включаем свет. Нам хорошо. Вдали за деревьями видно море – белые гребешки на черном. Дождь то со вздохом трется об окна бильярдной, то грубо барабанит по жестяной крыше. Из дома отдыха доносится музыка – «Аргентинское танго», «Рио-Рита», «Голубка»,– там танцы. Мы обнимаемся на огромном столе с массивными ножками. Нам жарко в холодной бильярдной... «Прощальный луч блеснул вдали, блеснул в последний раз...»
Нет, нет и нет! Это невозможно снова пережить с той свежестью и силой...
А сверкающую снежную пыль на разгоряченном лице – она осыпалась с зеленых деревьев, когда Гела, смеясь, встряхивал их?... А долгий-долгий, опасный для жизни поцелуй под водой, в колышущейся осеребренной голубизне? А волшебное одиночество на шаркающей перенаселенной танцверанде, куда мы ходили по темной душной аллее, украшенной бюстами великих поэтов... Нет, нет, нет!..
Кто-то опять сигналит и устало-приветливым жестом поднимает руку. Это наш сосед Джумбер везет с рынка своих дачниц. Что ни говори, сервис! Джумбер уверяет, что из живущих в их доме женщин каждая вторая время от времени спит в его постели. То-то он никак не женится. Родители в отчаянии, парню ведь тридцать. Сато им говорит: потерпите пару сезонов без дачниц... Они бы и рады, но как быть, когда живые деньги в окошко стучатся: «Хозяюшка!..» Кое-кому пришлись по душе дополнительные удобства, ездят из года в год. А Джумбер только ощеряется, и в глазах у него такое, что мне за нашу сестру стыдно делается. А ведь был вежливый паинька-мальчик. Как сейчас помню, вбежит во двор. «Тетя Сато! Тетя Сато! Мама спрашивает: у вас есть мелкое сито?» Я выгляну на голос, он и мне кивает, глаза блестят, улыбка ясная, непорочная...
Возле почты двое мальчишек лет по семнадцать. Джинсы до колен закатаны, рубахи на животе в узел завязаны, на ногах шлепанцы, а на головах шляпы на ковбойский манер. Увидели меня, направились нерешительно. Вид у них страшный, а походка робкая. От таких чего угодно можно ждать. Я на всякий случай огляделась. Прямо у входа на почту сидит под зонтом бабка Федосия со своим инжиром и «изабеллой», за ней в тени кто-то прячется, лица не видно, но платье шелковое знакомое; на автобусной остановке в черном с головы до пят топчется худая долговязая Амра. Я нарочно ей рукой помахала и крикнула:
– Здравствуй, Амра! Далеко собралась?
Она невнятно буркнула что-то в ответ и отвернулась, вобла глупая. А мальчишки подходят ко мне, и один из них говорит:
– Извините, пожалуйста, вы не могли бы одолжить нам шестнадцать рублей.
– Нет,– не останавливаясь, отвечаю я, про себя удивляясь названной сумме.
Другой преграждает мне путь и уточняет:
– Мы только что послали домой телеграмму, самое позднее – послезавтра у нас будут деньги.
– До послезавтра вам и шести хватит,– обхожу его и иду дальше. Обнадеженные моим ответом они шагают рядом.
– Конечно, нам и шести хватило бы, но мы не одни,– с обаятельной, немножко виноватой улыбкой баловня признается первый и, встретив мой взгляд, поясняет; – С нами вот те девочки.
Теперь я вижу девочек, прячущихся в тени эвкалиптов. Это сочные барышни в деревянных сабо и пестрых длинных юбках, надетых поверх купальников. Заметив наши взгляды, барышни отворачиваются.
– Я завтра уезжаю, вы не успеете вернуть долг,– говорю я.
– Оставьте адрес, мы перешлем по почте,– с ноткой раздражения говорит второй. Смотрю на него, встречаю злой, чуть презрительный взгляд широко поставленных карих глаз; по нежным щекам струится нежная растительность, розовые губы обрамлены золотистыми усиками.
– В вашем возрасте деньги не просят, а зарабатывают,– строго говорю я.
– Мы охотно заработали бы, если б знали где, но мы приезжие и совсем здесь не ориентируемся,– чуть плаксивым тоном оправдывается первый.
– Ладно, хватит! – останавливает его второй.– Она же нам мозги пудрит.
– Погоди, Гришка!..
– Небось по два рубля сшибает за койку, сама в курятник перебралась, чтоб побольше урвать, а нас поучает. Шестнадцати рублей у нее нет!.. Жадюга!
– Она же сказала, что завтра уезжает. Она тоже...
– Врет, местная она. И никуда не уедет. Ей и здесь хорошо. Понастроили хором!.. Оставить им по комнатенке, а остальное конфисковать! А походка... Походка!.. Видал? Денег у нее не допросишься, а как насчет чего другого...
Почти от самого магазина я вернулась и наотмашь ударила его. Он так побледнел, словно и не загорал никогда, словно час назад прикатил со своего севера.
– Ай да тетка! – шепчет.– За что?
Товарищ его перепугался, на руках у него повис, на меня умоляюще смотрит.
– Поделом, Гриша! Заслужил. Сам виноват...
Даже барышни свой пост под эвкалиптами покинули и, стуча деревянными сабо, бросились к нам.
– Гриша! Перестань, Гришенька!
Краем глаза замечаю их испуганные, совсем Детские лица. Этот детский испуг отбивает охоту съездить еще раз по наглой хорошенькой рожице Гришеньки.
В магазине тесно, душно и жарко. У прилавка пыхтит и обмахивается раскрасневшаяся толпа. Прилавок пуст и грязен; горка серого творога, какие-то консервы, несколько кусков почти черного мяса с желтым жиром, над ним спиралью закручиваются липучки для мух.
За прилавком хозяйничает Марго. Слышен ее разбитной голос с приятной джазовой хрипотцой:
– На что тебе мясо, душа моя? У тебя же мужик в два обхвата. Творогом покорми, творогом и «изабеллой». Тут перед почтой старушка сидит, подойди от моего имени... Что?! Посмотри на часы! А молоко у меня когда? Если отъедаться приехала, мало-мало ошиблась. У нас море, солнце и... Правильно, витамины! Удивляюсь вам, гражданки, полдня в этой духоте проводите. Всю жизнь одно твержу, но кто слушает?.. Сорок и сорок – рубь сорок, еще сорок – три сорок, папиросы брали, не брали – семь двадцать, итого девять шестьдесят... Шучу, дорогая, не снимайте очки. Семнадцать лет на этом месте, меня вся Абхазия знает, от Леселидзе до Очамчира. Весь ваш продукт на пять рублей двадцать семь копеек. Как в аптеке. Заведите сумку с колесиками. Рационализация!
Я послушала эту самодеятельность, потом говорю по-грузински:
– Марго, хватит тебе людей обвешивать. Хотя бы байки переменила, а то одно и то же каждый год.
Она заметила меня и через головы покупательниц отвечает:
– Додо, здравствуй, генацвале! Обожди,. дорогуша, вот эту каракатицу обслужу и я твоя... Слушаю, дорогая! Какой на вас прекрасный загар!
Очередь невнятно вздыхает. Пока Марго тараторит с покупательницей, окидываю взглядом публику у прилавка. Ничего интересного. Почти поголовно женщины. На лицах усталость и терпеливое ожидание. Молодежи нету, только бабушки и матушки. Хотя вон двое – сутулая девушка с грустным лицом и что-то шепчущий ей ка ухо блаженный студентик в стройотрядовской куртке и круглых очках... У тщедушной раскрасневшейся старушки заметно трясется седая голова, длинная прядь выбилась из-под заколки. Взгляд возбужденный, требовательный, чуть ли не отчаянный. Дождавшись, когда этот взгляд устремляется на меня, спрашиваю:
– Вам нехорошо? Вы не перегрелись?
– С чего вы взяли! – строго и громко отчеканивает старушка.– Мне надоели шутки этой особы. Каждый день я покупаю продукты в этом кооперативе и каждый день принуждена слушать ее сомнительные остроты. Нели вы приятельницы, сделайте одолжение, объясните ей разницу между притоном и торговой точкой.
По толпе у прилавка проносится ропот. Кто-то улыбается, предвкушая зрелище, кто-то пытается урезонить строгую старушку:
– Вы не правы. Закон не запрещает продавцам разговаривать.
– С нашей Маргошей не соскучишься.
– У вас просто не развито чувство юмора. Читайте шестнадцатую полосу...
– А у вас вообще атрофировано самолюбие,– парирует старушка, и ее седая голова трясется еще заметнее.– Вам плюют в глаза, а вы говорите «божья роса».
– Hyf зачем же так? Кто нас оскорбляет, так это вы. А Марго никого не задела...
Словно не слыша всей этой перепалки, Марго выходит ко мне.
– Зина!
У противоположного прилавка, где пылятся на полках книги, коробки с духами и дорогие несессеры, дремлет под вентилятором ее семнадцатилетняя дочь.
– Зина., надень халат и поработай, мне надо с Додо поговорить... Эту красненькую бабусю особо обслужишь, чтоб комар носу не подточил. И книгу жалоб ей дай, пусть распишется на память.
Марго берет меня под руку, ведет, раздвигая висящие плащи и костюмы. Потом несколько дверей, крутая, обитая железом лестница; ступая чуть боком, как по корабельному трапу, спускаемся в подвал. Снизу по ногам тянет прохладой. Погружаемся в сырость, остро пахнущую грибами, спиртом и мышами. Вокруг ящики, картонные коробки, банки. Марго сажает меня возле пустой бочки под тусклой лампочкой, закуривает и, словно уговаривая не торопить ее, шепчет:
– Сейчас, дорогая! Сейчас!..
Исчезает, приносит несколько бутылок пива и два больших фужера. Откупоривает бутылки, разливает пенящееся пиво, кивает мне и пьет с жадностью. Я тоже подношу фужер ко рту. Желтоватая пахучая пена щекочет губы. Пиво холодное, свежее, играет, бродит, покусывает нёбо, десны, весь рот до глубины гортани. После сумбурного утра, после жары на шоссе, духоты и скандала прохладная тишина погреба. Холодное пиво. Марго тут же наполняет опустевшие фужеры и, едва успев восторженно выдохнуть «Плзень», присасывается. Я делаю то же самое. Но не спешу. Медленно, упоительно медленно цежу сквозь зубы, различая привкус жженого ячменя, пивных дрожжей и еще чего-то.
– Ну вот,– облегченно вздыхает Марго.– Теперь можно и поговорить.
Я тоже закуриваю и, щурясь сквозь дымок, смотрю на нее.
– Если б ты знала, как мне все надоело.
Молчу. Жду продолжения. Марго курит, закинув ногу за ногу, изредка встряхивает головой и бросает на меня нетерпеливые взгляды.
Каждый раз, придя за продуктами, я оказываюсь в этом погребе, и каждый раз Марго азартно обрушивает на меня жалобы, сплетни, слухи – всю тайную жизнь нашего поселка. К концу лета запасы новостей обычно иссякают. Неужели на этот раз у нее что-нибудь припасено?
– Что тебе надоело? – спрашиваю.
– Все. Все!—взрывается она с готовностью.– И этот магазин, и этот погреб, и этот город, и море, и люди – все, все мне надоело! Раньше хоть в Афон можно было уйти, в монастырь, а теперь вместо монастыря бардак.
– Монастырь-то мужской был,– сдерживаю улыбку, маскируюсь за струйкой сигаретного дыма.
– И мужчины надоели. Господи! Когда кончится это лето? Когда разъедутся эти люди? Всем дай-дай, дай-дай! Сил моих больше нету... Слыхала, как меня старушка обложила? А за что? Да если я замолчу, я же взорвусь. Или свихнусь через два дня. Мне же каждый час пар выпускать надо, посмеяться, поплакать или это самое... Бог ли меня проклял или нервы не в порядке, только жить со мной не сахар. Это и мужья мне говорили. «Хорошая ты баба, Марго, но жить с тобой невозможно». А я на них не в обиде... Черт с ними!
Замолчала. Затягивается сигаретой, моргает часто-часто. И вроде переглотнуть пытается. Неужели расплачется?
– Ну, как? – спрашиваю, чтобы от черных мыслей отвлечь.– Есть сегодня что-нибудь?
– Что? – не поняла Марго и строго так, надменно на меня воззрилась, даже брови вверх подняла.
– Мясо или кефаль?
– Иди ты со своим мясом! Я с тобой, как с человеком, а ты!.. Эх, Додо, Додо! Разве так мы свою жизнь представляли? Не знаю, как ты, а я все помню, словно вчера было: и экзамены, и выпускной вечер, я утро около моря. Все, что потом, на бред похоже, хмельная ночь, а наяву при свете дня я была ученицей с белым фартуком и бантом в волосах... Ты первая стрижку сделала, на каблуках в класс пожаловала. Ох, и шушукались мы тогда о тебе! А потом и о Мэри Размадзе стали шушукаться, и до меня очередь дошла... Так по жизни и идем, сестрица, как через болото. Вокруг шипят, а мы не оглядываемся... Сдохни, но держи фасон! – Она помолчала, приглядываясь ко мне и щурясь, и говорит: – Скажи честно, Додо, что ты о моем деле знаешь?
– Ничего,– говорю,– не знаю.
– Так уж и ничего?
– Ну, сидела два года, вышла, на прежнее место устроилась, значит, считай, оправдалась.
– А за что сидела? За что? – смотрит в упор и нехорошо так усмехается. Вроде бы свысока, снисходительно и вместе с тем жалко.
– Тебе лучше знать, за что.
– Я-то знаю, что меня ни за что «испортили», но что люди говорят? Людишки наши пугливые что тебе накапали?
– Говорят, недостача была. Часть ты покрыла, часть осталась. А что, не так?
– А про него ни слова?
– Про кого?
– Про начальника райторга Луку Маградзе?
– В первый раз слышу.
– Дескать, он и жар ее руками загребал, и спал с ней, и десятку ей разменял.
– Какую десятку?
– Сначала-то мое дело десятью годами попахивало!—Марго громко и неестественно засмеялась и, понизив голос, потрепала меня по колену.– Не бойся, дорогуша. Слух такой пустили. Враги. Сволочь завистливая. На самом деле я и два-то по чужой вине получила. Вместо него срок отсидела. И еще раз сяду, если он велит. Да, моя хорошая... Мужчины только с первого взгляда одинаковые – брюки носят, папиросы курят, вино пьют. Но мы-то с тобой знаем, что мужчин среди них раз-два, и обчелся. И, если тебе повезло, если тебе такой достался, сделай для него все, в тюрьму сядь, если прикажет. Горло перегрызи. И считай, что ты в своем праве.
Я сигарету о бочку погасила, руку обтерла, вздохнула.
– Ох, Марго! Заморочила ты мне голову. Только я в холодке отдышалась, как ты опять мне хвост накрутила... Ну что ты кипятишься, дурочка? Посиди, помолчи, покури. Пивка попей. Развела страсти – вот-вот погреб на воздух взлетит.
Она опять засмеялась своим неестественным смехом, потом вторую сигарету от первой прикуривает и говорит с деланной завистью:
– Хорошо тебе, моя дорогая, ты можешь пмонуть на все и жить в свое удовольствие.
– На что это я плюю? – спрашиваю.
– Хотя бы на то. что о тебе люди говорят.
– Что же они такое обо мне говорят?
Марго попыхтела, на кончик сигареты глядя.
– Одно тебе скажу: при мне особенно не поговорят, за мою школьную подругу я спокойно любой глаза выцарапаю.
– Пусть уж поговорят напоследок,– усмехнулась я.– Скоро замолчат. Прошла наша пора, Маргоша. У тебя вон дочка на выданье. Мои цапли ко мне пристают: правда, что у двойняшек дети не родятся?
– Не скажи! Ты еще хоть куда. Следишь за собой, одеваешься...– Неожиданно светским тоном, с прищуром художника-модельера: – Этот сарафан очень актуально смотрится.– Чего ни брякнет, чудачка. Помолчала, оглядывая меня завистливым и грустным взглядом.– Что бы там люди ни говорили, хорошая у тебя профессия. Вон какую фигуру сохранила. Раньше сильно тощая была, зато теперь! – она поцеловала кончики сложенных щепоткой пальцев.– Как мой Нугзарчик-стармех утешал меня, когда я растолстела: «Худая корова– не газель». Точно? По улице идешь—мужчины стонут и слюну роняют, а бабье бесится... Мразь! Я этот наш дерьмовый поселок ни в грош не ставлю. Домов понастроили, машин понакупили, ну и что? Слишком легко все дается. И перед глазами легкая жизнь, шашни курортные. Люди раз в пять лет денег не считают, а наши каждый день так хотят.
Смотрю на нее при свете тусклой лампочки: плечи покатые обвисли, глаза припухли, помада на губах размазалась. Забились мы в темный погреб, как две крысы. И вспомнился мне выпускной вечер, о котором Марго говорила, и утро раннее у моря, когда голубоватый туман к воде льнет, а сзади из-за гор солнце, и всех нас вспомнила – семнадцатилетних, взволнованных, свежих,– и стало как-то не по себе.
– Устаешь ты тут, Маргоша,– говорю.– Переменить бы тебе работу.
– Это верно! – согласилась охотно.– Торчу в духоте, корвалол под рукой держу, дня не проходит, чтобы не пришлось накапать. А по ночам душит меня что-то, задыхаюсь. Обложусь подушками, сидя сплю.
– Может, тебе в санаторий какой-нибудь устроиться или в дом отдыха?
– Кем? Кому я там нужна?
– Сестрой-хозяйкой или диетсестрой в столовую.
– Кому я там нужна? Проворовавшаяся продавщица, без образования, без связей. Уже и глаз положить не на что.
– Ладно, будет тебе. Тариэл Шамугия директором санатория работает, он тебе не откажет.
– Что за Шамугия?
– Учился с нами в школе. Года на три раньше кончил.
– К черту твоего Шамугия. Женщине нельзя обращаться с просьбой к мужчине.
– Да нет, он не такой.
– Все такие.
Помолчали немного, Марго опять пиво разлила. Но от пива уже никакого удовольствия.
Я говорю:
– Знаешь, кого я по дороге встретила? Этери, сестру Гелы Микаберидзе.
– Да ну!
– Приглашала в гости... Давай вместе сходим, одной мне трудно с ней будет.
– Бедняга Гела! Смельчак был отчаянный, потому и погиб. А какой-нибудь ублюдок вроде твоего Тариэла в санатории пузо наедает...– Сказала колюче, с вызовом. Я мимо ушей пропустила – черт с ней! А она:—Этери, видно, недавно приехала. Пока привезенных продуктов хватает, обо мне не вспомнит. Ну, ничего, мы привычные, подождем. Голод не тетка – прибежит.– Выждала паузу, но я опять молчу – неохота ввязываться.– Ты не знаешь, муженек с ней, или одна приехала?
– Муж в тот же день назад, говорит, вернулся.
– Еще бы! Репетитор, к вступительным экзаменам готовит. Сейчас у него самая пора.
– Да, нынче в институтах ужас что делается.
– Я слышала, девиц предпочитает готовить. Прошлым летом одну так хорошо подготовил, что она вместо института чуть в родильный дом не угодила. Мать разогналась было в суд, но он с ней встретился, и что ты думаешь? Поладили. Этери тогда разводиться хотела, плакала, из дому уходила, но он и ее отговорил. Так и живет, как в гареме. А посмотреть на него – плюгавый, соплей перешибешь.
– Ну, какой же он плюгавый,– говорю и чувствую, раздражение во мне нарастает, вот-вот наружу вырвется.– Очень приятный мужчина.
Марго на попятный пошла, головой качнула и спрашивает:
– Когда ты к ней собираешься?
– Если идти, то сегодня. Завтра мы, наверное, уедем.
– Зайди, сходим, пожалуй. Я для ее девочек шоколад прихвачу. Сейчас же и отложу, чтоб не забыть. Сходим, беднягу Гелу помянем. Он первый из нашего класса... А еще знаешь, кто от нас ушел?
У меня сердце екнуло от такого вопроса. Испуганно взглянула на Марго.
– Помнишь Изольду Бгажба? Тихая такая, вечно краснела без повода. Ходила – точно кол проглотила.
Я вспомнила, кроткий голос, то ли обиженный, то ли виноватый,чрезмерная застенчивость – признак затаенной гордости, странная, пожалуй, даже смешная в своей надменности походка. Воспоминание ускользало от меня, потупляло глаза, отворачивалось точно так же, как это делала некогда живая Изольда Бгажба.
– Что с ней случилось?
– Бездарный хирург. Умерла от кровотечения.
– Да что ты говоришь?! Бедняжка!—Года три назад мы с ней встретились в Москве, в Петровском пассаже. Значит, Изольды Бгажба больше нет?
Марго, как бы утешая, коснулась моего колена и доверительно поведала:
– Никак замуж не могла выйти. Был у нее один вариант. И человек вроде нее – тихий, библиотекой заведовал, но сорвалось. А ей, видать, приспичило, или одиночества забоялась, словом, решила родить. Без мужа то есть... Ну, как там дело было, никто не знает, но все путем. Понесла, Одни говорили, от библиотекаря, другие какого-то парнишку-таксиста называли. Что ни говори, в тихом омуте черти водятся,– хихикнула Марго и опять нахмурилась.– Только не суждено, видно, было бедняжке. Беременность внематочная оказалась да еще с осложнениями. Наш местный коновал и не разобрался, что к чему. Может, с похмелья был, а может, диплом у него купленный, в первый раз в операционной про внематочную услыхал. Словом, размахался с перепугу, да так, что не смогли бедняжке кровотечение остановить, меньше суток прожила. Родня ее, абхазская, строгая, от нее отреклась, а виновника все-таки хотели проучить, но библиотекарь, говорят, какую-то справку показал, они и отстали, а о таксисте только слух был, никто его в лицо не видел. Машину видели возле дома, зеленый огонек, иной раз даже мотор не выключен, а чья машина, никто не знает.– Марго помолчала и, сменив тон на шутливо-насмешливый, спросила: – Что это ты, сестрица, без благоверного приехала?
Я бы такого мужа далеко не отпускала.
– А я и не отпускала далеко,– говорю.– До Гагры рукой подать.
– Говорят, у вас гости из Москвы...
В этом погребе надо ухо востро держать. Тут каждое слово, как в копилку, проваливается.
Молчу. Жду, что она еще скажет, далее интересно.
– Парнишку этого я видела. До чего хорош! Как молодой олень, ей-богу!
– Ну, Марго,– говорю и сеточку, с собой прихваченную, с деловым видом разворачиваю.– Давай, если что даешь, и пойду, а то ты заговариваться начала.
Она тоже встала.
– Ладно, Додо, ладно. Молчу...
– В прошлый раз обещала тушенку говяжью,– говорю.– Получила?
– Для тебя найдется.
– Дай банок пять. И шпрот десять банок, если есть.
Она пошла в угол по ящикам, коробкам шарить и кричит оттуда:
– Сардины марокканские не хочешь?
– Нет,– говорю,– сама ешь.
– А «завтрак туриста»?
– Возьми с собой в турпоход.
Появляется. Шпроты на груди несет, руками подпирает, ногой картонную коробку подталкивает, а в коробке тушенка, какой-то пакостью вымазана.
– Ты пока оботри, а я сейчас,– свалила шпроты на бочку.
Пока я банки ветошью обтирала, Марго куда-то исчезла. Вылезает из мрака, протягивает бумажный кулек кило на два.
– Это от меня дяде Эрасту.
– Что это?
– Маслины греческие.
– О-о! – Я пакет раскрыла и несколько ягод раскусила.– Спасибо,– говорю по-гречески.– От дяди Эраста и от меня!
– Ладно, ладно,– по спине меня поглаживает. Болтунья, сплетница, а сердце доброе. Такой в школе была, такой на всю жизнь и осталась.– Сколько раз учила: не приходи с сеткой, принеси закрытую провизионку, а то меня покупатели за волосы оттаскают. Что мне с тобой делать? Придется в бумагу завернуть...
Заворачивает банки в газету, ставит в сетку и все ворчит, приговаривает. Я две десятки протянула, она пятерку сдачи дает.
– Маслины – пешкеш! От меня дяде Эрасту!
С сеткой в руке иду к лестнице.
– Спасибо, Марго! И за пиво тоже. Ты бы к нему маслин догадалась – вот был бы кайф!
– Постой-ка! – спохватилась Марго.– Пару бутылок для дяди Эраста дам.
– Да ладно тебе, угомонись. Надавала уже, не донести. Как бы мы тут без тебя жили...
Замахала на меня руками, а сама едва сдерживается, чтоб не просиять. Любит, чтобы ценили ее, чтобы нужным человеком считали. Принесла пиво, сунула в сетку, помогла по лестнице подняться. Шла, а сама все по сторонам озиралась, соображала, что бы мне еще пихнуть.
Из погреба в магазин вылезли, как в парную. Свет яркий по глазам. Очередь у прилавка выросла. В дверях молодежь бородатая, в шортах и кедах, на гитаре бренчат.
Марго обвисшую сетку мне передала и, глядя на очередь, всплеснула руками.
– Ой, моя красненькая бабуся еще здесь! Вовремя я вернулась. Сейчас обслужу, строгая ты моя. В чем только душа держится, а какие шорты стильные! – Старушка бросила на нее испепеляющий взгляд и отвернулась.
– Значит, вечером к Этери сходим,– говорю.
– Сходим, Додо, обязательно сходим,– и опять к очереди обращаясь: – Сейчас, товарищи отдыхающие, мы вас в четыре руки!.. Что вы все к этому прилавку льнете? Вон там у нас книги, грампластинки и вообще культурные товары. Если вас романы про любовь не трогают, купите книгу о вкусной и здоровой пище!
Марго рассеянно поцеловала меня у двери (все ее внимание переключилось на очередь), а я вдруг вспомнила про мальчишек возле почты.
– У тебя не найдется шестнадцати рублей?
– Шестнадцати? – тоже удивилась сумме вроде меня.– А зачем тебе?
– Двое мальчиков без денег остались. Послезавтра вернут.
– Вернут они, как же! На билеты собирают.
– Не. вернут, я отдам.
– Сама бы и одолжила.
– У меня с собой нету.
Мы вышли из магазина на солнцепек, и я оглядывалась, ища знакомые фигуры в закатанных джинсах и шляпах на ковбойский манер. Возле почты под огромным черным зонтом дремала бабушка Федосия, в тени за стеной алело знакомое шелковое платье. Амры на остановке не было.
– Ну, где твои мальчики? – спросила Марго.
Я пожала плечами.
Пошла на остановку, села в тени – не пешком же полную сумку тащить. Сижу в пыльном заплеванном павильоне. Вспоминаю наш с Маргошей разговор. Бедняжка Марго! Такая всегда была румяная, вкусная. Сдобная булочка. В школе старательная была, старательная и плаксивая: двойку получит – в слезы. Не то что я... Я только третьего ее мужа знала – Жору, майора в отставке. Все свои чувства – удивление, радость, досаду – Жора выражал одним восклицанием: «Японский бог!» Так и не объяснив, что это за бог такой, Жора ушел из личной жизни Маргоши: то ли испарился под воздействием солнечных лучей на июльском пляже, то ли погрузился на дно с большим запасом кислорода в акваланге; при этом он умудрился прихватить два полных чемодана и некоторую сумму денег—«подъемные», как шутила Марго: «С меня же еще и подъемные взял, зараза...»
На что она намекала, болтунья? Гость в доме... Как молодой олень... Видела, значит. Неужели по поселку слух пошел? Откуда! Господи, да я сама не верю!.. С утра на глаза не показывается. Пропадает целыми днями. Девочки говорят: в футбол играет! Его зовут, он и рад... Представляю, какой он вратарь с его кошачьей гибкостью и хваткой! Что за братья: одного из дома не вытащить, другого в доме не удержать! Сейчас вернусь и увижу его. Найду, в конце концов. А! Он сам прибежит голодный, объявит дурашливо что-нибудь вроде: «Если не я, то кто же? Если не сейчас, то когда?» – и сорвет с потолка беседки сладкую гроздь винограда.
Машин на автостраде стало меньше, а те, что проносились мимо, и не думали тормозить: близился полдень, все спешат скорей-скорей приткнуться куда-нибудь в тень, переждать.
Наконец подъехал переполненный автобус. Я еле втиснулась. Ну, спасибо, мать, удружила!
На переднем сиденье у окошка вижу, Амра, та самая, что недавно на остановке топталась; рядом ее соседка – тетка Наргизи. Заметили меня, поздоровались и зашушукались отвернувшись. Я поближе к ним протиснулась, Амре на колени сетку поставила.
– Потерпи.– говорю,– Амра, а то у меня ее с рукой оторвут.
– Ничего,– отвечает и разглядывает содержимое сетки.– В подвале у Марго побывала?
– Да.
– А я тете Наргизи говорю: посмотри на Додо, с каждым годом молодеет!.. Кто поверит, что мы с тобой ровесницы? – глянула круглыми птичьими глазами, улыбнулась кисло.
– Додо секрет знает! – просияла тетка Наргизи.– Или волшебный корень нашла...
Я отмахнулась, лицо под ветерок подставила, ветерок по шее, за вырез сарафана затек.
Вышли вместе неподалеку от нашего дома. Попутчицы мои отлепили намокшие платья, кошелки разобрали.
Амра спрашивает:
– Ну как, не надоело еще в Тбилиси?.
Я в ответ только плечами пожала. У провинциалов принято столичную жизнь хаять: и шумно-то, и грязно, и воздух не тот, по-моему, все это от зависти говорится.
– К нам как курортница, приезжаешь...
– Я работаю,– говорю,– только летом свободна.
– Что-то твоего мужа редко теперь по телевизору показывают,– говорит тетка Наргизи.
– А он это дело бросил.
– Да ну! Почему?
Я опять пожала плечами: очень они любопытные, а стоит что-нибудь выпытать, тут же по поселку побегут.
– Ну, счастливо тебе, Додо... Кланяйся своим.
Когда я вошла на кухню, мать вовсю орудовала у плиты.
– Вернулась, Додо-джан? Успели всему поселку косточки перемыть?
Молчу. Воды из графина плеснула, выпила.Она принялась разгружать сетку.
– Для нужных людей у нее соловьиные язычки найдутся.
– Дареному коню в зубы не смотрят.
– Ничего себе дареный! – возмутилась мать.– Небось двадцатку оставила?
– Посчитай сама.
Пятерку сдачи я решила припрятать – пригодится.
Мать к плите вернулась, раскраснелась, на смуглых щеках румянец горит, песенку армянскую напевает – человеку работа в удовольствие. Взглянула на меня, подмигнула весело.
– Хочешь помочь, дочка?
– Послушай, мама,– говорю ей.– Ты утром наговорила мне всякого, намеки там, шуточки.
– Про мальчишку, что ли? Про Сашку... Ну и что? И пошутить нельзя?
– Не вздумай при Джано Джанашиа так шутить. И отцу не вздумай нашептывать.
– Ты меня, дочка, не учи. У меня своя голова на плечах.
– Учти: заикнешься – ноги моей в этом доме не будет! Ни моей, ни моих детей. На похороны твои не приеду.
– Ну, ну... Уймись. Уже и похороны. Будто перцем обкормили, а ведь с детства сластена.
– Я свое сказала.
– А ты мать не поучай. Я еще утром сказала: ты мне не невестка, так что промолчать нетрудно. Но срам-то останется.
