Текст книги "...Где отчий дом"
Автор книги: Александр Эбаноидзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
Совсем по-другому они вели себя, когда приезжали с девушками: шутили наперебой, пели под гитару. Одного, лысеющего, с полными губами (по прозвищу Суслик), все время поддразнивали; кажется, он был влюблен в певицу с низким голосом Латавру. Латавра одевалась во все черное; я сначала думал, что у нее траур. Черноволосая, черноглазая, в черных чулках и в черном платье с широкими рукавами, она называлась у них Ночная Бабочка. Днем и впрямь ее не видно было, наверное, отсыпалась в затемненной комнате. Она появлялась с сумерками: рот как спелой вишней перепачкан, глаза синькой обведены, ресницы, что у годовалого теленка...
Вчера Джано пришел в марани, когда я чан открывал; повозился со мной вместе, вино попробовал, посоветовал неполный чан серой окурить. Потом говорит: «У отца черное вино было, которое Латавре по вкусу пришлось. Осталось еще?» – «Есть немного,– говорю.– Я в шестипудовый перелил. А что?» – «Перед отъездом налей литров двадцать в приличную тару». Я посмотрел на него. «Это же последнее отцовское вино. Пусть постоит».– «Достоится, пока скиснет. Что ты спрятал, то утеряно, братец, что ты отдал, то твое! Для красивой женщины ничего не жалко...» Ему не жалко, а мне жалко...
А перед обедом на кухне Додо Полине рассказывала: «Помнишь Латавру? Телочку черную... Ресницами хлоп-хлоп. Теперь ее высоко занесло, все может! И машину вне очереди, и выгодную гастроль, и даже в институт. Сразу «заслуженную» получила. И чем заслужила, стервочка чернявая! Что в ней мужчины находит?..»
Ну и что? Мало ли... Может, Джано и не знает об этом...
Сколько ни дежурю, ни разу не замечал начало рассвета. Бывало, нарочно караулил, от неба глаз не отрывал. И все равно вдруг увидишь, что горы не такие черные, как были, а звезды над горами уменьшились. Глазам приближение рассвета не уловить, его чует тело. Холодком прохватит, озноб по спине. Хорошо перед жарким днем! Подольше бы так.
У нас наверху прохлада приходит раньше и держится дольше. Но и в ущелье ночь на убыль. Горы не стеной вдоль реки, между ними распады и овраги. Вершины округлились. Незаметно все из черного становится серым. Горы, школа за рекой, железная дорога, станция, платформа, деревья – все серое.
Но еще немного, и появляется цвет. Видно, что лес и река зеленые, берега глинистые. Школа на пригорке розовая. Железная дорога черная. Недавно подремонтированная станция выкрашена желтой краской, а фундамент известкой побелен. И только дома над станцией, там, где все еще тускло горят лампочки на столбах, остаются серыми.
На платформе появляются люди. Невыспавшиеся, помятые, небритые. Поеживаются, зевают. Одни заглядывают к дежурному, другие пьют воду из родника.
Ждут поездов, которые развезут их в обе стороны на двадцать, на тридцать километров – к рабочим местам. Слышны обрывки разговоров:
– Похоже, опять опаздываем. А, Леван?
– Отсохни твой язык! Я и так после отпуска без премии.
– Как будто на ту премию корову купишь?
– Карло, где поезд? Погубить нас хочешь?
– Будет поезд! – откликается Карло.– В объезд не пойдет.
– Засуха, будь она неладна! Солнце из-за горы не вылезло, а уже печет.
– Грех, папаша! Золотое сейчас времечко! Я на тебя в декабре погляжу, когда притащишься в промокшей телогрейке, по пуду на каждом сапоге.
– Эх, сынок, совсем от земли отвыкли. Грязь я потаскаю, не надорвусь. И телогрейку высушу. А о винограднике ты подумал? Каково ему? Больше месяца ни капли не перепало. Роса до зари подсыхает. Э-эх!
– А чего виноградник? Купи в сельпо десять мешков сахара, залей водой из родника. А пару-другую ведер чачи для брожения я тебе как-нибудь наскребу. Ты из ничего вино сделай, дядя, из ежевики или из дикой груши. А из винограда оно и само сделается...
Джано когда-то говорил отцу: близится время суррогатов. Лет через десять будем делать вино из ежевичного сока. Видно, пришло это время.
Туман ползет по горам.
Пес позади будки зевает с подвывом й, скуля от удовольствия, скребет лапой за ухом.
Я прибрал во дворе, наполнил водой рассохшиеся ушаты. Проверил щит с рубильниками и трансформатор в зарослях бурьяна за оградой. Расписался в расчерченной Гайозом розовой тетрадке.
На шелковице загалдели воробьи. Сразу стало веселей.
Карло звонит в колокол – электричка вышла с соседней станции.
Толпа разбредается по платформе в разные стороны.
Вот и утро.
В голове, как после стакана крепкой водки.
Первым, как всегда, приходит дядя Альпезо. Отпирает скрипучие ворота.
– Ну, что, парень, отоспался?
– Куда там! – смеюсь я.– Койка занята.
– Что такое? – Лицо у него вытягивается. Заглядывает в будку и видит спящего Нодара.– Э, нет, так не пойдет! Буди дружка. Буди, буди! – Входит в будку и трясет Нодара.– Вдруг Ника заявится, скажет: казенное вино распиваете, в казенном помещении посторонних укладываете! Эй, не дыши на меня парень, а то я без противогаза.
Вывожу Нодара из будки, веду к роднику. Сую головой под холодную струю. Захлебываясь, ловит ртом воду. Трет себе шею, грудь. Фыркает и отряхивается, как пес после купания.
– Доментий, зараза! Дал бы еще чуток поспать. Сто граммов не добрал. Сам знаешь, что значит не добрать. Который час?
– Семь.
– Ух ты! А ничего я, да?
– Ничего.
– Приехал тепленький и у тебя сколько выдул, а? Без закуси. Закусь мне и ни к чему – во! —разевает беззубый рот.– Зато сердце– как мотор. Бензобак на шесть литров. А если прижмет, на восемь потяну. А?
– Потянешь, повянешь... Молодец.
– Что ты со мной как-то разговариваешь?..– прищурясь, смотрит из-под струи.
– Как? – улыбаюсь я.
– А как-то не так. Как будто я что?.. Ты это брось! – утирается рубахой, выпрямляется и грозит мне пальцем.– Пошли, что ли, наверх?
– Я пока не туда.
– А куда ты пока? – голову держит нетвердо, как трехмесячный младенец, на ресницах повисли капли.– Никак на свою мельницу! – не переспрашивает, а передразнивает.– На ударный объект пятилетки! А как же дорогие гости? Строгий брат и невестка с племянниками? – Он ждет ответа, не дождавшись, вздыхает.– Неохота одному в гору тащиться. Неверный ты человек, Доментий. Чтоб тебя три раза подбросили и два раза поймали!
Оставляю его у родника. Теперь он в порядке. Пока доберется до дома, пропотеет хорошенько и совсем протрезвеет.
Иду назад. Навстречу дядя Альпезо. Намотал шланг на шею – вроде силача с удавом, которого мы в тбилисском цирке видели.
– Не ушел еще, Доментий? Раз такое дело, загляни в купажный. Последняя бочка на редкость хорошая оказалась.
У него всегда последняя бочка самая хорошая.
Карло окликает с платформы:
– Поехали в Зестафони! Может, чего раздобудем...
– Не могу, Карло. Никак не получится.
Стоит на платформе, смотрит вслед.
В воротах сталкиваюсь с Циалой. На ней уже накрахмаленный халат, руки в карманах.
– Гайоз не приходил?
– Гайоза не видел, но я пока здесь. Что случилось?
– Ничего. Мне не к спеху. Я подожду.
Цира в сортировочном пол мыла – поливала из шланга и сгоняла шваброй в желобки. Видно, услыхала наш разговор, окатила меня из шланга и засмеялась.
– Чем ты девчонку обидел, изверг? Признавайся!
Я постоял во дворе, обсох немножко.
Хорошо тут: воды столько, что и поплескаться можно. И родник холодный, и речка под боком. А у нас... Джано, сколько помню, все источник искал выше дома, чтоб самотеком дошла. Сам не нашел, привез специалиста, за большие деньги нанял. Обшарили они всю гору и нашли-таки источник, километрах в полутора от дома и вроде бы повыше. На пути овраги, буераки, но инженер уверял, что, раз источник выше, вода дойдет. «Теперь дело за трубами...» Отец болел тогда. Послушал он того инженера и говорит: «Толковая мысль – кошке колокольчик привязать. Да кто это сделает?» И точно, до труб не дошло, после смерти отца про водопровод и думать забыли. А у Джано, оказывается, новый план, вчера повел меня на родник и говорит: «Раз нету воды выше, давай отсюда насосом поднимем. Сейчас выпускают отличные насосы – надежные, экономные. И труб куда меньше понадобится. Треть расходов беру на себя. Ну, соня!..» А может, и правда попробовать? Трубы уложить ребята помогут. С насосом сам разберусь, в крайнем случае, Гайоза позову. Только, если воду к себе начнем откачивать, соседи заругаются...
Цира опять меня из шланга.
– Ну и жара! Представляешь, что в полдень будет...
Тетушка Мариам подмела на станции, вышла из зала ожидания на платформу и, опираясь на совок, потащилась к камере хранения. Ее остановил мужчина с портфелем и спросил что-то.
От станции на единственную улицу нашего поселка ведет каменная лестница – сорок ступенек. Поднялся и сразу увидел всю улицу: магазин сельпо с проржавевшей насквозь наружной дверью, столовую и голодных собак перед ней, аптеку, почту с покосившимся почтовым ящиком, общежитие – двенадцать окон и три балкона, увешанных тряпьем, полтора десятка ветхих домов и новый клуб, сложенный из плохо обожженного кирпича.
По другую сторону улицы над кручей две маленькие будочки: хлебный ларек и парикмахерская.
Улица кажется белой. Возле ларька толпится очередь. Рядом под старой грушей покуривают на лавке наши рабочие – Важа, Анзор, с ними дядя Альпезо.
– Ты еще здесь? – Дядя Альпезо подвигается, освобождая мне место.– Ну как, посидишь с нами?
– Он теперь не пьет,– говорит Важа.
– Да ну? – не верит Анзор.
– Он теперь с нами не пьет,– уточняет дядя Альпезо,– у него своя компания.Присаживаюсь к ним, закуриваю. Пес тоже садится неподалеку. Мы смотрим на него. Он смущенно отворачивается.
– Чем ты эту собаку кормишь, что она от тебя ни на шаг? – посмеивается Важа.
– Собаки людей понимают,– отвечает ему Анзор.
– Ну и что она такое понимает?
– Собака, отстань от Доментия! От его доброты проку нет. Иди ко мне, будешь так жить!—посыпает «солью» большой палец.
– Ника там не появлялся? – спрашивает меня дядя Альпезо.
Я пожимаю плечами.
– Я на минуту туда заглянул.
– И чего увидел?
– Цира опять сортировочный водой залила.
– Совсем жары не выносит, бедняжка.
– Такую в речку окуни, речка закипит. Кипятильник!
– Ей другой охладитель нужен.
– Ну и охладил бы. Огнетушитель небось при тебе!
– Моим огнетушителем такую не погасить.
– Ладно, ладно! Будет вам! – вмешивается дядя Альпезо.– При ней бы так поржали... Лучше скажите, когда Нику ждать, чтоб врасплох не застал?
– Ника в район уехал,– говорит Важа.
– В район, как же! – хмыкает Анзор.– Это он для нас: я в райкоме, я в тресте. Во вторник тоже с важным видом собрался, а я его в беседке для автотуристов видел с дружками... Не поверишь, твоей собаке бутылку шампанского в пасть влили.– Важа смотрит на пса, сидящего под деревом у обрыва.– Он там частенько крутится, кости подъедает.
Пес виновато отворачивается, как будто понимает, о чем говорит Важа.
– Какая собака станет шампанское пить? – Анзор недоверчиво косится на Важу.
– Разве я сказал, что ей по вкусу пришлось? Заставили! Пена так с пасти и текла...
Они умолкают и внимательно смотрят на стадо гусей, с трудом одолевших кручу и теперь вперевалку пересекающих белую улицу.
– Хорошие гуси! – качает головой Анзор и прицокивает языком.– Крупные, жирные.
– Мне гуси и даром не нужны,– возражает Важа.– Не переношу запах гусятины. Прямо с души воротит.
– А тебе никто их не навязывает,– с тоской в голосе замечает дядя Альпезо.
– Если бы навязывали, все равно бы не взял.
– А вот и врешь!—кипятится Анзор.
– Клянусь детьми!
– Взял бы как миленький и спасибо сказал бы.
– Домой, может, и взял бы, а есть бы не стал,– уступает Важа.
Встаю, иду дальше.
– Попрощался бы, добрый человек! – замечает мне вслед дядя Альпезо.– Что с тобой сегодня?
– Переспал,– прыскает Важа.
– С кем?
– Чем он тут по ночам занимается, а? Как говорится, в тихом омуте...
Все трое хохочут. А ведь еще только собираются выпить.
Захожу в магазин. Здесь прохладно. Пахнет дегтем, нафталином и еще чем-то домашним. Продавщица Нанули смотрит поверх покупателей и бойко тараторит. В нашем магазине продавцы меняются каждый год. Новой пока все довольны. Нанули родом из Нижней Имеретии, оттого и говор у нее не наш. Она над нашими посмеивается, а наши над ней.
– Дорогуша ты моя, да такой ситчик у нас в Самтредиа с руками оторвали бы! Ты на цену, на цену глянь! Платье за два восемьдесят! Магазин не мой, государственный, чего мне особенно распинаться, но... Веревку-то я дам, вот тебе веревка. А ситец возьми, сестрица, потом благодарить придешь!
Рассматриваю детские книжки с картинками, «листаю тетрадки. Скоро у ребят занятия начнутся.
– Доментий! – окликает Нанули.– Погляди, что я приберегла для твоей голубоглазой! – Бросает на прилавок шелковистую серовато-голубую, даже на вид прохладную косынку с рисунками и надписями. Женщины у прилавка расступаются, пропускают меня. Рассматриваю рисунки, читаю надписи.
Одна из женщин просит:
– Доментий, можно, примерю? – Набрасывает косынку на голову. Ее обветренное лицо делается грубым и некрасивым. Испуганно срывает косынку.– Ой, господи, на кого похожа! Изжарилась на солнце.
– Твоя не такая! – не стесняясь, уверяет меня Нанули.– Ты по этой не суди! Твоя белолицая, синеглазая, ей в самый раз.
– Что правда, то правда! – подхватывает кто-то из женщин.– Доментий свою русскую бережет.
– Сбережешь, когда есть, что беречь.
– Сколько стоит? – спрашиваю.
– Восемь шестьдесят.
– А другой такой нету? – я вспоминаю про Додо.
– Другой? Как его понимать, бабоньки? —Женщины переглядываются, смеются.– Нет, Доментий, одну такую получила. И сразу про твою синеглазую вспомнила.
– Если в долг поверишь, возьму,– говорю я.
– Другому бы не дала.– Нанули заворачивает косынку.– Носи на здоровье – так Поле и передай от меня. Зеленый горошек тоже возьмешь?
– Нет. Пока тот не кончился.
– Женщины! Хозяюшки! – обращается Нанули к покупательницам.– У меня этого добра сто ящиков. Никто, кроме Доментия, не покупает. Лобио все варите? Горох – те же бобы! Русское лобио. Постой, Доментий! Расскажи, что твоя половина из него готовит. Помоги чертов горошек распродать и можешь за косынку не расплачиваться...
Возле почты к телеграфному столбу привязана знакомая коза. А из распахнутых дверей дребезжащий голос ее хозяйки – старой Тасо. Как будто по слогам говорит:
– Что же мне те-перь де-лать, до-чка? Са-ма зна-ешь, каж-дый ме-сяц от сы-на пят-над-цать руб-лей по-лу-чала, а те-перь нету. Мне уж и хлеб ку-пить не на что. Может, в долг вы-пла-тишь, а там, глядишь, по-сту-пит...– и голова седая в такт слогам трясется.
– Потерпи два дня, тетя Тасо,– уговаривает ее Кето.– Может, где задержались. На почте тоже люди работают.– Увидела меня через двери, окликнула:—Доментий! Полине письмо из России было? Надеюсь, хорошее?
– Ничего,– говорю.– Спасибо.
– Такая у нас работа: кому горе, кому радость! – и поверх конторки улыбается большим квадратным лицом.
Старуха мое имя услыхала, обернулась, стала трясущейся рукой меня крестить.
– Доментий, сынок, пусть бабушка Тасо умрет за тебя! Твоей добротой живу, сынок. Дай бог, чтобы твоя силушка сто лет не убывала!
...В конце февраля у нас вдруг снег повалил – сразу за пять зим. Дома по крыши занесло. На перевале машины застряли, железнодорожное расписание смешалось. Я кое-как спустился на дежурство. Вижу, на платформе Тасо топчется, руки ломает: коза у нее пропала, позавчера у полотна сухой багульник ощипывала и как сквозь землю. У железнодорожников свои заботы, на Тасо внимания не обращают. А мне жалко стало старую, пошел искать. Около подпорной стенки дорожные рабочие еще осенью яму зачем-то вырыли, там я ее и нашел. Рогатая голова из снега торчит и блеет хрипло. Еле вытащил. Стоит и дрожит, как будто в грузовике по щебенке едет. За рога тяну, пинаю – все без толку. Пришлось взвалить на себя. Шерсть слиплась, вымя замерзло. Дотащил до дежурки, сбросил у печки. А Тасо!.. Вокруг нас кругами ходит, меня чуть касается. «Слыхал в сказках про добрых дэвов? Ты и есть тот дэв, сынок. Ведь без этой красавицы не жилец я. Смерть мне без нее лютая. А теперь и кашки сварю, и творожок заквашу, а когда и молочка попью...»
В парикмахерской тоже дверь и окно нараспашку, и гогот оттуда по всей улице. С тех пор как Джондо в парикмахерской обосновался, каждый день у него сборища. В основном, молодые собираются. Нюхают воздух далеких мест, прихваченный Джондо из заключения. Иногда и мужики заглядывают; бриться не бреются, а так, слушают, как мальчишки о футболе толкуют. Молодежь подкованная – всех футболистов по именам знают. И у кого какая коленка болит...
– Доментий! – из окна парикмахерской высовывается мясистая морда Ушанги Квателадзе.– Что это ты потихоньку мимо крадешься? Или мы для тебя не та компания? Заворачивай оглобли!
– В другой раз, Ушанги.
– Доментий! – он предостерегающе вскидывает руку и грозит мне пальцем.– В другой раз, может, я тебя и не позову. Заходи, потреплемся. В чем мы еще друг другу пригодимся? Мясо наше несъедобное, кости дрянь.– Выходит из дверей, обнимает, тащит за собой.– Если все будешь мимо ходить, друзей порастеряешь. А что сказал умный человек? Не имей сто рублей, а имей сто друзей. Каждый скинется по десятке, это уже тысяча. Верно? – обводит взглядом стоящих у стены патлатых молодцов и оборачивается ко мне.– Это наша смена, Доментий. Те, кому мы с тобой доверяем защиту отечества. Осенний призыв! Поприветствуйте рядового запаса Доментия Гачечиладзе!
– Здравия желаем, товарищ рядовой! – гаркнул парнишка в расстегнутой до ремня рубахе и тесных голубых штанах, и все в комнате загоготали.
– Этот горлопан обученный,– с добродушной ухмылкой объяснил Ушанги.– Никак не отойдет. Сдвиг по фазе. Ну-ка скажи, Гигла, где ты служил?
Парнишка набрал побольше воздуха и пискляво затараторил по– русски:
– Граждане пассажиры, наш поезд следует до станции Кубинка со всеми остановками...– Слушатели встречали его слова взрывом хохота.
Ушанги с довольным видом смотрел на меня.
– Чего это он? – полюбопытствовал намыленный старичок, сидящий в кресле перед зеркалом.
– Мир велик, дядя,– снисходительно сказал кто-то из ребят.– Думал, поезда дальше туннеля не ходят?
– Твоя мать в куклы играла, когда я в Венгрии воевал! – заерзал в кресле старик.
– Ты у нас самый опытный, Доментий, посоветуй, как парню быть? У него там девушка осталась.
– Где? – не понял я.
– Гигла, как это место называется?
– Станция Кубинка!—дурашливо пропищал Гигла.
– Скоро год как демобилизовался, а все забыть не может. Каждый день пьяный. Пропадает человек. Я ему говорю: возьми пример с Доментия Гачечиладзе, поезжай и привези.
– Да она замуж выскочила, сучка! – плаксиво растянул парнишка, и ребята опять рассмеялись.– Чего ржете, кретины!
Я присмотрелся к Гигле повнимательней: похоже, для потехи дружков дурака валяет.
Ушанги его по спине шлепнул.
– Ну и что – замуж! Хоть десять мужей сменила! Скажи, Доментий!
Джондо через зеркало смотрит на меня.
– Какой я советчик, Ушанги?
– Ладно, ладно, скромняга! Свое дело туго знаешь!.. Гигла, ну– ка встань на минутку.– Парень нехотя поднялся.– Доментий, спроси у этого сосунка, сколько он за джинсы заплатил?
– Двести,– охотно сообщает Гигла и косится на дружков.
– Слыхал? А за сколько ночей ты в своей дежурке двести рублей высидишь?.. Поедем со мной на точку, одену тебя с ног до головы... Слушай сюда. Промышленный город средних размеров, ларек на вокзальной площади, на ларьке вывеска – виноградные гроздья, рог и шашлык: «Пейте чистое, натуральное грузинское вино!»
– Представляю, что ты под этой вывеской продаешь,– хмыкнул парикмахер Джондо.
– Наше вино позоришь! – заерзал намыленный старик.
– Не имеет значения! Пьют – значит, нравится. Силой никому в пасть не вливаю. А в этом ларьке замурованный Ушанги Квателадзе. Раз в полчаса голову в окошко высовываю. Как черепаха. Зато тугриков!.. Поедем, Доментий. Мне напарник нужен покладистый, чтоб не шакалил. Хочешь, с Никой поговорю...
– Не стоит. Мне и здесь хорошо.
– Что здесь? Что здесь?! – возмущается Ушанги.– Что ты здесь делаешь? Старую мельницу ремонтируешь? Кому она нужна, твоя мельница.. А какие там бабы, братцы!—плотоядно скалясь, он оглядывает притихших парнишек.– Живете тут страдальцами!.. Смотрите на этого разиню и запоминайте, каким не надо быть в наше время!.. Он, видите ли, потомственный виноградарь и винодел. Что же ты в монтерской будке торчишь? Твое умение никому не нужно!
– Ну чего ты привязался? – отмахиваюсь я.– Езжай на свою точку, я же не держу.
– Спасибо, Доментий! Не держишь... Ты мне людей портишь, плохой пример молодым подаешь.– Он вдруг захохотал и шлепнул меня по спине.– Только нынешняя молодежь словам не верит. Нынешняя молодежь на штаны смотрит. Доментий Гачечиладзе идет и светит задом, а у Ушанги Квателадзе задница фирмой обтянута, проклепана, «молниями» прошита. Все! Вопрос снят. Правильно, ребята?
– Доментий у нас делом занимается,– неожиданно сказал сидящий перед зеркалом старик.– А ты...
– Ты, дядя, помалкивай,– прервал его Ушанги.– Есть дело и дело. Я с моим делом полстраны объездил. Официальная торговая точка. От завода, между прочим.
Джондо пофукал на старичка одеколоном. Тот встал, помолодевший, с побелевшими щеками и подбородком, расплатился истлевшим рублем и ушел, ворча что-то под нос. Ушанги скорчил ему вслед рожу. Мальчишки сдержанно засмеялись.
Мимо окна семенит нагруженный ослик. Седло поскрипывает от тяжести. За осликом, опираясь на палку, шагает угрюмый старик.
– Здравствуй, дядя Эзика! – кричит в окно Ушанги.– Пожалел бы осла, дядя Эзика! – Эзика не отвечает.– Вот последний земледелец в нашей деревне!—тычет пальцем ему вслед Ушанги.– Но он старик, из него труха сыплется. Такому только и остается в винограднике колупаться. Видали когда-нибудь, как он в село возвращается? Схватит осла за хвост, тот и тащит. Осел у него с зайца размером, а сильней верблюда.
– Нет, Ушанги, наша ослица покрепче будет,– нерешительно замечает кто-то из ребят.– Мы на нее втроем садимся: яг Джемал и Муртаз.
– Какой Муртаз?
– Бомбовоз.
– А как насчет груза? Груз она носит или только три мешка с дерьмом?.. Ослица никогда по силе с ослом не сравнится,– с умным видом заключает Ушанги и спрашивает:—А знаете, кто любому ослу сто очков даст? Вот этот. Когда наши дачники съезжаются, его под чемоданами не видать. А поверх чемоданов малец. Ему с дежурства по пути. Ага! Сам видал, как одна толстозадая по перрону носилась: «Какой ужас! Доментия нигде не видать, а в такую рань тут ни машины, ни ишака! Кошмар!» Видать, не в твой день приехала.
– Вот уж не твое дело, Ушанги.
– Это верно... Так где ты служил, Гигла?
– Сколько можно говорить!
– Охо-хо-хо-хо!
– Нам такое не светит. Военком говорит, на сто кеме ни живой души. Не забудьте прихватить мешок лука...
– А лук зачем? Разве он это заменяет?
– Уа-ха-ха-ха-ха! Вас и в тундру пускать нельзя – оленей испортите!
Со стороны моста доносится гудок электровоза. В распахнутое окно парикмахерской видны зеленые вагоны – размеренно и гладко, почти не замедляя хода, скорый проносится под нами мимо станции.
Ушанги похабно жестикулирует.
– Нам бы красоток из этого поезда!..– и грязно ругается.
Выхожу из парикмахерской. Слышу голос Ушанги:
– А этот куда делся? Утек?.. Что хочешь говори, странный он тип. На его месте, с его силищей я бы всю округу прибрал. А он...
Иду по улице. Пес понуро плетется сзади.
Нас обгоняет бабушка Тасо с козой на веревке. Коза тащит упирающуюся старушку. Старушка трясет головой и бормочет:
– Да тише ты, чер-то-во семя!.. Си-лу-шки – хоть в арбу за-пря-гай. И что у них там стря-слось? До-мен-тий, сы-нокг ты не знаешь?
Улица слегка заворачивает, огибая гору.
У поворота неподалеку от мельницы над обрывом толпится народ. Все смотрят вниз, туда, где проходит железная дорога. Похоже, на путях что-то случилось. Судя по количеству любопытных, поезд задавил свинью или теленка, гусь или индейка не привлекли бы такого внимания. Некоторые любят эти зрелища.
– Что там, Гурам?
– Скорый свинью переехал.
– Чья свинья?
– Да Элизбара, чья еще! Вечно ему не везет.– Гурам подгребает лопаточкой муку в кадке и смотрит на меня добрыми глазами.– Я думал, ты давно дома, с гостями. Неужели опять туда ходил?
Я покачал головой.
– С чего ты взял?
– Может, передумаешь, а? Ведь, если без горячки, Джано дело говорит. На что нам вторая мельница? На этой молоть нечего.
– Ладно, Гурам, как знаешь. Там только жернова осталось поставить, как-нибудь сам справлюсь.
– Обиделся, что ли? Правда, как маленький, ей-богу, сразу обижаешься. Я просто подумать советую. А своего обещания назад не беру. Жернова он сам поставит! Да в них по десять пудов в каждом!..
Я сел на низкий табурет, прислонился спиной к мешкам с мукой.
Гурам присмотрелся ко мне, спрашивает:
– Случилось что-нибудь, Доментий?
– Ничего.
– Вид у тебя какой-то... С Полей поругался?
Я покачал головой.
– Не выспался?
– Совсем не спал.
Прижался затылком к мешку, закрыл глаза. Сердце вдруг заныло, точно в миску с водой окунули.
Хрипят жернова, шлепают приводные ремни. И так каждый день. Бедняга Гурам... Вот кому в жизни не повезло. Отец с войны хромой вернулся, оступился на круче и... Говорили, выпить любил. Мать (красивая была женщина, я помню ее) через год вышла замуж, а Гурама с братом бабке оставила, свекрови то есть... Они жили тем, что лесную ягоду и каштаны на заготпункт сдавали. Ходили в обносках. Брата Палико с малых лет ревматизм мучил: сам кожа да кости, а колени и локти – как шары. Гурам каждую зиму возил его в Цхалтубо, на ноги поставил, ремеслу обучил – Палико теперь в Сачхере возле рынка сидит в мастерской, шапки шьет. Хотел Гурам и о себе подумать, да бабушка расхворалась. Года три умирала, бедняжка. Потом женитьба, дети... Всю жизнь стреноженный. Ему бы опору. Да, наверное, поздно теперь. Ушло его время... Все уходит куда-то. Прямо из рук утекает. Вот и мельница... Разве в мельнице дело? Мелет, и ладно...
– Красив! – насмешливо растянул Гурам.– Скажи наконец, что с тобой?
– Ничего. Вот привязался.
– Если так, пойди вздремни,– кивает в угол на застеленные буркой нары.– А потом домой.
– Домой не к спеху,– говорю.– Чего я там не видел?
– Не к спеху? – переспрашивает. Отводит от меня взгляд, опускает глаза и говорит мягко:—Отдохни, Доментий. Все утрясется. Мы, мельники, одно знаем твердо: перемелется – мука будет.
Я все сижу, прижавшись к тугому теплому мешку, а Гурам поучает:
– Раз уж застрял, дождись, пока Элизбар тушу разделает. Понял? Прихвати свинину, Полю обрадуй. Надо же гостей чем-то кормить. А ночью рыбалку с факелами организуем...
Чудак, чего вспомнил – рыбалка с факелами! Да я со школьных лет ее не видел...
Летней ночью в глубине ущелья на самом дне горел факел, высвечивал круг воды и вдвоем с неразлучным отражением двигался против течения. Я никогда не видел рыбака-факелыцика. Казалось, горящий пук двигался по ущелью сам собой. Наверное, от этого смотреть на него было жутковато...
Гурам возвращается к брошенному мешку, тащит его по лестнице к бункеру, пыхтит.
– Ты или спи, или помогай! Думаешь, легко с таким пузом мешки таскать?
Я смеюсь – последнее время Гурам очень растолстел.
– Чем тебя Этери кормит?
– Лобио, сыр, кукурузная лепешка, два стакана разбавленного вина,– честно перечисляет Гурам.—Обмен веществ нарушен, мой дорогой. Некоторые думают, что я от хорошей жизни распух. А где она, хорошая жизнь?
Беру в охапку два мешка, поднимаю по лестнице к бункеру. Гурам улыбается мне и цокает языком.– Прямо Сандро Канделаки! Не хотел бы я под руку тебе попасться. Мешки не перепутай, парень.
Возвращаюсь на свое место.
Эта мельница похожа на пещеру: сыро, душно, темно. Под потолком лампочки вполнакала. Земляной пол, лавки, мешки, даже паутина– все бело от мучной пыли. Пахнет керосином и мышами.
Гурам опорожнил мешок в бункер, кряхтя, подбирает рассыпавшиеся зерна.
– Гурам! Что мне Карло ночью сказал: учись – не учись, читай– не читай, кем на свет появился, тем и помрешь. Ученые, говорит, так порешили.
– Ну...– Гурам выпрямляется, смотрит внимательно.
– Значит, правда, наука так считает?
– Я не совсем тебя понимаю.
– Выходит, ты для этой мельницы родился. Нодар для своего самосвала, а я... И ничего нам не изменить?
– Наука не верит в судьбу. Наврал тебе Карло.
– Не-ет, он ученое слово сказал, как теперь судьба называется. А все остальное, говорит, рубашка. Так как, правда это или нет?
Гурам не отвечает. Деревянной лопаточкой сгребает муку. Пробует пальцами помол.
За покосившейся на петлях ветхой дверью белеет улица, шуршат запыленные акации.
Неужели ничего не изменить?
Встаю, иду к дверям.
– Пошел, голубь? – спрашивает Гурам.
Солнце поднялось над горами. Жарко, но еще не пекло. Река шумит.
В парикмахерской пусто. Джондо сидит в кресле перед пятнистым зеркалом. В зубах папироса. Видит меня в зеркале, спрашивает:
– Что с тобой, Доментий?
Я молчу.
– Забыл что-нибудь?
– Никого нету?
– А я что, пустое место?
Комната белым-бела. Вокруг зеркала фотографии киноартисток и футболистов. За окном шумит река.
– Зачем они тебе?
Опять опоздал. Как в тот раз к железнодорожникам. Так и не узнаю, дал бы ему по морде, или...
Иду к выходу. Джондо смотрит на меня через зеркало.
– Не связывайся с ними, Доментий! Глумной народец...
Пошел, голубь... Голубь, ягненок... Какой белый ягненок, в темноте видать,.. Тетя Дарико говорила: «Грех быть таким, сынок! Совесть – дело хорошее, но для чего-то господь нам и зубы дал. Иногда думаю, окажись ты на месте Адама, не было бы на земле рода человеческого...»
Горячий ветер обрывает с акации листья.
Толпа над обрывом разошлась. Внизу по путям громыхает состав. Мелькают черные от мазута верхушки цистерн.
Между клубом и общежитием возле крана копошится над корзиной Элизбар, в руке у него здоровый нож. Рядом жена держит таз, в который они складывают отмытые куски мяса. Вокруг бегают две свиньи, всхрюкивают, норовят заглянуть в корзину. Элизбар с женой отгоняют их пинками.
Прохожу было мимо, но спохватываюсь:
– Элизбар! По дружбе, Элизбар, уступи немного мяса. Брат с семьей приехал...
Недовольно оглядывается.– Погоди, Доментий. Дай с одним делом покончить, потом поговорим.
– Да что ему с тобой разговаривать! Ему мясо нужно, а не разговоры,– вступается за меня его жена.– Выбирай, Доментий, дорогой! Здесь уже чистое мясо, мытое,– упирая в таз, выпячивает бедро.
Элизбар ворчит, отворачивается. А жена машет свободной рукой в его сторону и с повеселевшим лицом перебирает свинину.
– Вот, Доментий, вот хорошее место! И косточка маленькая, и сала немного. Хорошая была свинья, только непутевая, все не туда лезла. Джано, говоришь, приехал со своей красавицей? Разве их таким мясом кормить? Ты бы барашка годовалого зарезал...
