Текст книги "...Где отчий дом"
Автор книги: Александр Эбаноидзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
– Пусть оба вон, а не забуду!j—вздрогнула и даже дрожать перестала.– Было время, когда утопиться хотела или с тобой что-то сделать. Не потому, что ребенок. Ребенок что? Записал на свое имя и вырастил, доброе дело зачтется.– Она вдруг обернула ко мне серое лицо и, глядя страдающими глазами, простонала:—Всю жизнь в церкви лоб расшибаю, а в непорочное зачатие не уверовала. Пресвятую деву в грехе подозреваю. Такое уж у меня сердце черное, проклятое, ревнивое... А ты! Ты... Коли он тебя с ребенком подобрал, значит, любит. А коли любит, каково ему? Или у вас теперь все по-другому? Господи, вразуми меня!..
– Никто, между прочим, ему не навязывался,– сказала я и руку с ее плеча убрала.
– Да знаю я. Знаю... В том-то и беда, что не навязывалась. Сестры на него набежали, слава богу, ты тогда по-нашему не понимала. А я помалкивала. Не потому говорю, что господь нас под одной крышей свел и ты за мной ходишь. Нет. И rie для того господь речь мне оставил, чтоб я лгала перед смертью или божилась всуе... Сама знаешь, была у нас для него девушка. Как белая лилия, скромная, непорочная. И любила его, ждала, когда из армии вернется... Я тогда промолчала. Ни слова ему не сказала. И отец молчал. Ну-ка, вспомни!
– Я все помню,– говорю.—Уж что-что, а это на всю жизнь запомнила.
– Почему? Потому, что тебя так сразу полюбили? Нет. Мы сына любили. И еще скажу: как ни горько мне было, а в глубине души я удивлялась, чуть не гордилась, что он против мира смог... Тихоня-тихоня, а хватило сердца!
– Ну, ты уж вовсе как подвиг какой расписываешь!—Я встала. Не хотелось мне продолжать этот разговор. Какого черта! Что я, в самом деле? У меня тоже самолюбие и гордость есть...
А про сердце свое она верно сказала – ревнивое. Ох, ревнивое! И проклятое. Только от того проклятия она первая страдает. Себя поедом ест и всех вокруг. А с Доментием вообще!.. Мне тетушка Дарико рассказывала, как она казнилась, слушая за стеной наши ссоры, места себе не находила, уши затыкала! «Мой,– говорит,– грех. По моей вине он такой кроткий да бессловесный, родила на старости лет от слабых кровей, от усталого тела. Господи, забери меня всю и до капли влей в его жилы. Сыночек, родименький, нельзя среди людей без клыков! Ангел мой, прости меня, ненасытную!..» Глазами дырки в стене прожигает, но из комнаты ни шагу и голоса не повысит, чтобы Доментия своего ненароком не задеть, не унизить... И ведь не злое сердце, а вот именно что ревнивое. Тяжко с ней, как под гнетом. Все хочется плечи расправить и вздохнуть поглубже...
Не то что с тетушкой Дарико. Кто бы поверил, что родные сестры! Свекровь худая, строгая, постная, а Дарико толстушка, хохотунья, сластена. По доброте души вышла замуж за вдовца с тремя детьми – пожалела, говорит, какие они грязненькие ходили. Я ее мужа помню – внушительный старик в буркег с башлыком на голове, по-русски ни слова, только, когда чачу пропустит, хакнет, усы разгладит и подмигнет мне: «Уодка!..» После его смерти сыновья тоже мачеху «пожалели» – отсудили у нее дом с участком. Пенсия ей не полагалась – старикан был когда-то в чем-то замешан... На старости лет без кола, без двора, а ей хоть бы что! Перебралась к сестре, перевезла на арбе кованый сундучок, швейную машину и ковер ветхий. Каждую зиму тот ковер на снег выносила, снегом посыпала, чистила. В ее комнате всегда пол дресвой вышаркан, ковер скатанный у стены, в углу сундук, а на нем машинка под узорной дорожкой... Дарико, Дарья по-нашему. Сколько дел по дому ворочала, и все шутя, все посмеиваясь. В летнее пекло хлеб втонэ испечь для других наказание, каторга, для нее игра. Разведет огонь, хворосту накидает, потом еще охапку подкинет и еще. «Глянь, Пело, как сердце раскалять надо. Чем жарче, тем слаще!»– и хохочет. Она вообще огонь любила. До самых последних дней тащилась к камину и молодела, оживала у огня... Поначалу я к ней присматривалась: уж не дурочка ли? Чего в ее возрасте особенно заливаться? Жизнь в деревне не сахар. С конца октября дожди зарядят, потом снег мокрыми хлопьями повалит. Горы белой мутью затянет – калитки не видать; акация у крыльца то выступит, то исчезнет. Дом большой, холодный. Одна радость – у камина погреешься или малышами в постели обложишься, как волчица. А Дарико ничего: мимо двора кто пройдет, расспросит, доброго пути пожелает, в мороз не поленится чачи поднести; или вдруг платок намотает, обуется, пойдет по соседям. Вернется с кучей новостей. «Слушайте, девоньки, новости горячие, с пылу, с жару, за пазухой принесла, чтоб не остыли». Рассупонится, галоши скинет, сядет у камина на низенький стульчик и рассказывает звонким молодым голосом, и смеется, заливается...
Со мной поначалу шутки шутила – словам всяким нехорошим по– грузински учила и то к Доментию пошлет, то к свекру: «Скажи так-то и так-то...» Доментий краснел, посмеивался. «Никогда так не говори». А свекор по-русски наставлял: «Вернись и скажи: Дарико – старая дура». А та заливалась! И крестилась испуганно, «Господи, прости меня, грешную, как бы не к слезам...» А когда я грузинский немножко освоила, она стала про Доментия рассказывать: какой он в детстве был славный да хорошенький, как в школу пошел; учительница говорит: «Дети, когда я вхожу в класс, вы должны встать!» Наш дурачок впопыхах на парту и вскочил... А в другой раз еще до школы поехали зачем-то в Кутаиси, кажется, свекор вино повез продавать. Зима снежная, морозная, почти как в твоей Сибири. Идем под гору около храма Баграта, а навстречу дамочка с подростками, хорошо одетая, с чернобуркой на шее, видно, из хорошей семьи. Дети к ней липнут, нудят: «Ма, купи елочную игрушку! Ну, ма-а!» А женщина Доментия увидела; на нем тулупчик овечий, папаха такая же. щеки, как яблоки-турашаули; подхватила его на руки. «Вот вам елочная игрушка! Нигде лучше не сыскать!..» Сколько такого она мне рассказала! Я сидела, фасоль лущила или перемешивала рассыпанную на полу для просушки кукурузу и вроде все понимала. Так незаметно и по-грузински выучилась... А как выучилась, жизнь сразу стала легче, словно меня кто от глухоты избавил. Люди кругом оказались добрей, чем я в глухоте своей думала. Пока безъязыкая была, все казалось, что вокруг обо мне нехорошее говорят или к ссоре дело клонится. К Доментию приставала, чтоб перевел. Наши северяне так шумно не говорят и руками не размахивают, разве что перед дракой. А у них характер горячий. Азартные они – страсть! Конечно, и молчуны попадаются вроде моего Доментия... И свекор, царствие ему небесное, тоже был молчун. Из тех, у кого слово – серебро, а молчание – золото. Большой Георгий – так его вся деревня величала. Как он преставился, захромала семья, крен дала. Видно, слишком к его твердой руке привыкли. Я его побаивалась, Большого Георгия, и жалела, не знаю за что... После его смерти тетушка Дарико вдруг в церковь зачастила и дома стала молиться. Икону где-то раздобыла, лампадку; снедь на стол выставляла и ладаном окуривала. А потом с особым рвением по хозяйству хлопотала, сестре угождала, бегает, бегает, пока с ног не свалится. Тут и болезнь слабинку в ней нашла, за месяц свела в могилу. Перед смертью призвала меня, призналась: оказывается, всю-то жизнь, бедняжка, зятя своего – Большого Георгия – любила. «Ты одна меня простишь, Поля. Ему не посмела открыться. А в могилу любовь унести страшно. Все равно как младенца живьем замуровать. Пусть на земле остается». А через год после нее и свекровь слегла. Уже больше года лежит и долго еще протянет; душа из нее будет рваться, а она зубы стиснет – не выпустит и назад затолкает. Такая старуха! Мужу своему под стать...
Вышла я во двор. День жаркий, неподвижный. Ветерок изредка прибежит с горы, пошуршит листьями, покачает верхушки и затихнет. Цикады растрещались, хоть уши затыкай. Я долго не могла привыкнуть к их треску, на нервы действовал. И не спрячешься никуда. Как день жаркий, так они свою музыку заладят, и чем жарче печет, тем громче нажаривают: чри-чри-чри-чри. Сами маленькие, с прозрачными крылышками, вроде стрекозы пузатой, а орут противно...
Доченьки ее хороши, золовки мои! Когда Доментий нас с Петькой привез, они мигом примчались. Что-то я теперь не часто их вижу. Больную, старую мать кормить-подмывать Полинка годится... А вот заберу детей, да и махну на месяц к Верке! Мне тоже отдых по советскому закону полагается. Утром затемно вставай, корову подои, в стадо выгони, свиней покорми, курам-индюшкам зерна накидай, завтрак собери, мужа на работу отправь, детей подними. Потом к свекрови ступай... Ничего! Полинки на все хватит. Полинка, если надо, и на станцию спустится за продуктами, и в район съездит за мясом. А в жаркий день свой выводок заберет на речку, детей искупает и сама искупается и на солнышке обсохнет в купальнике с выгоревшими ромашками, лифчик расстегнет и бретельки сбросит, чтобы белых полосок на спине не осталось, и увидит, как бабы тревожно косятся на нее и отворачиваются. То-то!.. Говорят, до меня здесь вообще в купальниках не купались, так, в платьях или в комбинациях – скромницы! Знаю я этих скромниц. Однажды по грибы пошла с ребятами, они меня в дебри затащили, в чащу, куда взрослому не залезть, а там в зарослях терновника... Я скорей-скорей детей увела, даже не успела толком разглядеть, кто там был, но Петька мой разглядел и говорит: «Я их всю дорогу в таких местах вижу». Я не сообразила, что сказать, говорю: «Видать, грибы очень любят, сынок. Не могут без грибов...» Ну, у нее еще муж никудышный, можно понять, а он-го чего?..
У Доментия с ночи дежурство, потом, наверное, опять на мельницу пойдет, раньше пяти не вернется. Ужинать соберу, что от обеда оста лось, да творога детям дам. В такую жару молоко быстро сквашивается.
Хотела к Антиопе за медом спуститься, ее мед на нашенский вкусом похож, да жарко очень, обожду до вечера.
Села фасоль лущить, про свекровь вспомнила, решила отнести ей две охапки, пусть займется, коли охота. Заглянула. Лежит лицом к стене, глаза закрыты. Меня услышала, брови дрогнули.
– Что, дочка?
– Ничего...
Я постояла, постояла, потом наклонилась и поцеловала ее. Ни разу она меня еще дочкой не называла, даже сердце сжалось. Она руку мою нашла, стиснула больно, говорит:
– Меня целовать не надо. Сына моего не обижай.
– А кто его обижает! – вскинулась я.
– Не кипятись. Меня скоро не станет, а вам жить.
– Ладно, мама, хватит!
– Я тебя не виню. Ты в своем законе выросла, так и жизнь понимаешь. А у нас свой закон и обычай. Лучше бы их не смешивать.
– Говорили про это. Зачем опять?
– Не знаю, с кем ты говорила. Меня перед смертью господь надоумил, хочу попросить: сына моего береги. У него сердце беззащитное.
– Да будет! Святого из него сделала. Он другой раз как гаркнет, дети в трусы писают со страху.
Засмеялась грустно, недоверчиво.
– Силы у него много. Но доброты еще больше. Трудно с таким сердцем среди людей.
– Ничего. Не съем я вашего Доментия...– сказала я и добавила:– Я его больше тебя люблю.
– Уступай, раз так,– выдохнула она, и в глазах искорка блеснула,– то ли улыбка, то ли слеза.– Уступай. Он мужчина... Еще вот что скажу, Поля: я не сплю по ночам, все о вас думаю. Чудные вы какие– то... На рассвете мимо двора верхние мужики идут, сапогами гремят, а наша собака их облаять не смеет. Разбежится к ограде, а они ее палкой или камнем. Разве это дело?
– Я-то что могу? Заместо собаки на соседей лаяться?
– Лаяться тебе незачем. Хозяйство с собаки надо начинать. Люди как почуют, что плетень ослаб, сомнут. Помнишь, какой у нас при Большом Георгии пес был. Зверь лютый. Сама его побаивалась. Зато мимо двора все по струнке ходили, ястребы наш двор облетали. А теперь... Как подумаю, что тут через пару годков будет!.. Одно утешение– не доживу до тех пор.
Я уже пожалела, что сама к свекрови заглянула – будет теперь права качать под видом предсмертных наставлений,– но она вздохнула едва слышно, веки набрякшие сомкнула и затихла. Я скорей назад, на свежий воздух, под треск цикад и птичий пересвист. Надо сказать Доментию, чтоб иногда на балкон ее выносил.
Так и проходит жизнь: крутишься, как белка в колесе, колготишься, не успеешь оглянуться – старость на носу. Треснет дубиной по темени – и лежи, посапывай. Вот Васа, что пониже родника живет... Давно ли я на нее заглядывалась – красавица!.. А теперь шамкает беззубым ртом...
Да что Васа! Верка в письме пишет – старость не за горами... И кто? Верка!.. Когда она в своей нейлоновой кофте и в юбке колоколом рок откалывала, вся танцверанда на нее таращилась... Трубач Гоша раз десять за вечер «белый танец» объявлял. Пока трезвый, ничего, оторвет трубу от губ и крикнет: «Дама с дамой не танцуют». А как поднесут ему пару «ершей», выламывается, шут: «Баба с бабой не танцуют!» Этот самый Гошка-трубач специально Верку объявлял в микрофон; пощелкает пальцем по микрофону, продует и чужим голосом: «Новинка сезона, моднейший танец с капиталистических подмостков– рок-энд-ролл! Соло – Верка Дрюнькова!» Народ из аллей сбегается, теснотища, шарканье, смех. Гроздья черемухи над головой. Комары. И запах. О-ох!.. Какой-то особый удушливый запах – смятой травы, политых дорожек, молодой бездомной любви... Как будто вчера!.. А поди ж ты, ее Ирка в институте культуры учится, какие телеграммы пишет, того гляди, Верку бабушкой сделает. Ерунда, что у нее в пятилетке не запланировано. Если парень бедовый попадется, все пятилетки из головы вышибет. У меня тоже плана на Петьку не было. Это чаще сверх плана получается.
А свекровь последнее время переменилась. Мягче стала. Одной ногой на том свете, а нас наставляет. Может, и впрямь перед уходом? Уходят отцы-матери, наш черед настает, укрыться не за кем...
Вдруг меня осенило: чем без толку сидеть, накатаю-ка я Верке письмо.
Достала опять из Петькиного ранца тетрадку, двойной лист из середины вырвала, посмотрела на часы и села.
«Здравствуй, дорогая моя сестрица Вера!» – Вывела и призадумалась. Во дворе куры копошатся, цыплята возле конуры дерутся,
' Джульбарс дрыхнет на припеке, повыше в зарослях ежевики индюшка озирается испуганно. Жарко. Цикады трещат... А что теперь у нас? Яблоки тихо поспевают. Над зеленым собором галки летают. Перед Домом крестьянина квасом и беляшами торгуют, тополиный пух ползает по площади, все лужицы, как снегом, припорошены.
«Получила твое письмо. Очень ты меня обрадовала: написала такое толстое письмо и про Алешу, и про детей, и про знакомых. Спасибо тебе за письмо и за то, что помнишь еще сестру Полину. А я боюсь, что скоро по-русски и писать-то разучусь.
Хочу тебе сообщить, что живу я ничего. Тут родня моего Доментия, кто поумирал, кто разъехался, тише стало.
Раньше родственники городские любили летом наезжать, как на дачу, теперь больше не беспокоят. Живем со свекровью. Она болеет, год как не встает и не встанет, наверное, ноги совсем не держат, напоследок все наставляет, учит, боится, как бы чего ,не забыть.
Доментий работает дежурным электриком на винном заводе, сутки дежурит, трое дома. Только ты не думай, что, раз на винном заводе, значит, не просыхает. Пьет редко и, когда выпьет, всегда хороший очень, лучше, чем трезвый. Тебя часто вспоминает, говорит, плохая сестра, почему с детьми летом не приезжает: у нас, дескать, красота и воздух. Я ему толкую, что дети у тебя уже взрослые, небось по стройотрядам ездят, деньги зарабатывают. То, что ты про Ирку свою написала, очень меня обрадовало, и телеграмма ее понравилась, хоть в газету пропечатывай, только насчет ее пятилетки ты не очень верь, а лучше следи позорче да припугни пошибче, чтоб с ней моей беды не приключилось. Как ни верти, а хорошего мало.
Иногда думаю себе: по какой дороженьке жизнь покатилась бы, не встреть я в ту зиму моего Доментия? Подрабатывала бы в в/ч, гуляла бы с «макаронниками». Они ребята ничего, только шибко гуталином пахнут. Как Петькин отец говорил: «Туши свет и выходи строиться!» А порой так мне порядок и дисциплина надоедают. Одно и то же, одно и то же изо дня в день! Ты вот намекаешь, что старость подкрадывается. А я ее не чую!»
Я оторвалась от письма. Что это я пишу? Никак спятила! Вдруг кому в руки попадет? Да и правда ли это?..
Я старательно зачеркнула в письме последние строчки и написала:
«Ты меня спрашиваешь про телепередачи из Москвы. А у нас телевизора вовсе нету, тут из-за гор сильные помехи и показывает, как в тумане: то в одном углу пол-лица, то в другом. Раньше Доментий поднимался к соседу, который высоко на горе живет, футбол посмотреть, а тот сосед все приставал: когда ты к нам опять приедешь? Рыжий такой, на грузина не похож, Жора. Он в тюрьме сидел, оттуда и по– русски говорит. Пусть Алеша не ревнует. Вспомнила?»
Я опять от письма оторвалась, на этот раз меня что-то отвлекло, только не сразу сообразила что. Прислушалась. Машина в гору ползет. С тех пор, как дорогу проложили, у нас машина не редкость, в день две, а то и три проедут, но эта не в объезд, а снизу, по старой дороге прямо к нашему дому ползет. Я подумала, что Доментий через друзей– шоферов что-нибудь послал – буханку хлеба или муку, но его друзья на грузовых работают, а тут по звуку маленькая машина. Кого еще нелегкая несет?
Письмо недописанное сложила, убрала подальше – потом допишу– и вышла во двор, поближе к воротам. Оттуда вниз до поворота видно. Как раз над поворотом на пригорке инжир растет, ветвями дорогу перекрывает. И вот в тени под инжиром машина показалась. Выруливает из-за поворота, стекло под солнцем сверкнуло. Смотрю и машину узнаю – брат Доментия на ней ездит, тот, который артист. Родственничек прикатил. С дружками, наверное!
Ворота распахиваю, а сама прикидываю: «На всю ораву одной курочки не хватит. Слава богу, сыр есть и муки на десяток хачапури в кадке наскребу. Петьке велю слив нарвать. Вот и обед, чем бог послал...»
Джано посигналил, из машины руку высунул.
– Привет, невестушка! Ну, как вы тут? – За рулем-то красотка – жена его.
– Добро пожаловать!—говорю.– Спасибо, что вспомнили! Да еще всем семейством. А я думала, совсем нас забыли...
Машина остановилась. Дверцы захлопали. Первым мальчишка выскочил, загорелый, как цыганенок, в красных трусиках. Волосы длинные, густые, взлохмаченные. Подбежал ко мне, глазки блестят, мордочка хорошенькая, живая.
– А у вас собака есть?
– Есть, милый.
– Мы вам ягненка привезли,– и, кряхтя, вытаскивает из машины белого-белого ягненка. Прижал к груди, смотрит на меня.
За мальчиком девочки-двойняшки вылезли, этих я помню, только имена путаю. В одинаковых сарафанчиках, голенастые, подошли, поцеловали меня.
– Какие же вы стали большие! Совсем барышни!..
Улыбаются, переглядываются, сарафанчики свои одергивают.
А вот и Додо, в черных очках, рот ярко накрашен, в коротких штанцах, бедрами покачивает, улыбается – артистка!
– Здравствуй, Полина! Здравствуй, моя хорошая!—Коробку с шоколадными конфетами мне протягивает и обнимает. И все у нее так ловко получается. Чмокнула в щеку, сама же помаду стерла.– Испачкала... Все такая же свежая. Джано, посмотри, как она выглядит! Персик! Пышка!
Джано тоже меня расцеловал. В обе щеки, да еще в губы поцеловал.
– Но, но, но, ты не увлекайся! – расхохоталась Додо.
– А где хозяин? Где мой любимый младший брат? – спросил Джано.
– Он нынче на дежурстве,– говорю.
– Он же по ночам дежурит?
– А днем на мельнице возится, чинят там что-то с соседом нашим Гурамом на пару.
– Доментий на мельнице?—Джано задержал на мне взгляд, вроде хотел еще что-то сказать, потом передумал, спросил: – А матушка как? Совсем разучилась лезгинку плясать?
– Ты хоть на эту тему не остри,– заметила Додо.
Чувствую, кто-то меня сзади за юбку тянет, несильно так и настойчиво, как щенок. Оглянулась, а это их мальчишка.
– Тетя Поля, а где собака?
– Неужели нету? Сейчас тут тявкала.
Девочки отошли к краю двора, смотрят на горы, за мизинчики дер» жатся, ахают: «Какая красота!» Возле них ягненок белый понурился. Ну, хоть кино снимай.
– Пошли к матери! —командует Джано.– Живо! Все к маме!
А Додо:
– Погоди, дай дух перевести. Мама никуда не денется.
А я слышу уже, старуха колотит по стенке палкой и зовет:
– Полина! Полина!
– Ладно, ты останься,– разрешил Джано женушке.– В таком виде лучше ей не показывайся. Дети! – обернулся к девочкам.– К бабушке! Живо!
Те послушно пошли, а мальчик спросил:
– А собака после бабушки?
Я первая к старухе вошла – прибрать, если что не так.
– К нам гости! – говорю.– Глянь, кто приехал.
Джано меня обошел, наклонился к матери, поцеловал. Дети в дверях остановились, смотрят растерянно, немножко испуганно, а у одной из девочек губы кривятся и носик морщится. Ишь какая!.. Старуха сына увидала, голову с подушки приподняла, затрясла ею, приговаривает:
– Спасибо, Сардион! Привел господь свидеться! Я уж не надеялась, в сердце своем со всеми распрощалась.
– Ну, что ты, мама! Что ты! – бубнит Джано.– Ты у нас еще встанешь. На ихнюю свадьбу хачапури испечешь,– кивает на девчонок.– Без твоих хачапури я их замуж не выдам.
– Ой, отсохни твой язык, болтун! Не слушай его, господи! Эх, сынок, сынок, не суждено мне больше подняться. Да и зачем? Одного у господа прошу, чтобы все ваши горести и беды я с собой унесла А вы живите как знаете. И свадьбы без меня играйте, и... Покажитесь– ка, красавицы! Не рано ли отец о свадьбе речь завел?
Девочки, друг дружку подталкивая, вперед продвинулись, ступили на два шага и стали. Отец им:
I – Чего стоите? Родную бабушку не целуете?
Старуха руками замахала.
– Не подходите! Что за удовольствие! Я сама себе противна.
Но девочки все-таки по очереди наклонились и чмокнули ее, точно клюнули по разу. Потом опять к окну отошли, и я заметила, как одна, та, у которой губы кривились, отерла рот ладонью. А мальчишка , вдруг растолкал всех, поглядел-поглядел на бабку и спрашивает:
– Ты больная?
– Да,– вздыхает старуха и улыбнуться силится.– Больная, внучек, совсем никудышная стала.
– Встать не можешь?
– Не,могу, ангелочек, год уже лежу.
– Я буду около тебя лежать,– пообещал мальчик.—Чтоб тебе не скучно было.
– Спасибо, золотое твое сердечко, только ты уж лучше за бабочками побегай.
– Нет, когда я болел, мама около меня лежала и сказки рассказывала.
– В самом деле, Джано,– всполошилась старуха.– Где их мать? Куда жену дел? Неужели без Додо приехали?
– Да здесь она, мать,– отвечает Джано,– переодеться с дороги захотела...
– Бабушка, хочешь, я ее приведу! – мальчик растолкал нас, кинулся из комнаты и через минуту привел свою мамашу. А та и не думала переодеваться, так в голубых штанцах, в маечке и носках полосатых и заявилась. Старушка бедная ахнула, опять головой затрясла, на сына смотрит. Лжано жене что-то недовольно сказал, но та только
отмахнулась и своей походочкой – бедрами туда-сюда, туда-сюда – подошла к больной. Присела на кровать и за руку ее взяла.
– Наша бабушка! – говорит.– Наша строгая сладкая бабушка, вот не думала в таком виде тебя застать. Сколько лет весь дом на своих хрупких плечах несла. И все шутя-играя, даже не замечала, что это за тяжесть. Что с тобой, мама? Что говорят врачи? – И руку ее гладит и ласково так себе на голые колени кладет. Но старуха руку из ее ладоней выпростала, поверх одеяла положила, смотрит в потолок.
– Доктора от меня отвернулись. И родные дети тоже. Даже господь забыл – давно прибрать пора. Может, он эту радость для меня приберег, ангелочек наш головку на мою подушку положил. Теперь на ней и помереть сладко будет... – Помолчала, нашла меня глазами.– Полина, видишь, так богу угодно: гостей тебе принимать. С дороги покормить бы людей надо.
Я и сама уже в голове по хозяйству маракую. К двери пробираюсь, слышу, как Додо распинается:
– Не беспокойся, наша сладкая бабуля, мы все сделаем. Лежи спокойно, сил набирайся, чтобы к нашему отъезду на ноги встать. Я Поле помогу, и хозяйки будущие тоже помогут. Все умеют, хоть сейчас замуж бы отдала, если б взяли.
Девочки переглянулись смущенно, потупились. Одна прыснула и зажала рот ладонью.
– Путаю я их. Ты хоть в платья разные наряжай. Того и гляди, женихи их спутают, передерутся.
Девочки перестали сдерживаться и засмеялись громко и взволнованно.
– Уж мама скажет так скажет!—Додо наклонилась к свекрови,
/ что-то шепнула на ухо и расхохоталась. Лицо старухи как будто окаменело, на щеках проступил румянец. Не любит она вольных шуток и никогда не любила.
Мне самой пришлось кур ловить и резать, потрошить, и орехи для подливы толочь, и зелень в огороде собирать. Гости вытащили из машины гамак, повесили между деревьями,. надули матрац, поставили в траве складной стул.
Додо переоделась, вместо коротких штанишек платье надела, но оно и того почище, совсем прозрачное, трусики на бедрах сквозь платье просвечивают, даже цвет видать – сиреневый. Меня спрашивает:
– Хочешь такие трусики? Смотри, что на них...
На резинке написано что-то не по-русски.
– Я,– говорю,– по-иностранному не читаю.
Додо прочитала и говорит:
– Это значит: «Будь моей в четверг».
Я засмеялась:
– А как насчет вторника?
– У меня и на вторник есть. На все дни недели, кроме воскресенья.
– Шестидневка, значит,– говорю.– Нет, Додо, мне Доментий не разрешит. Да я и не влезу.
– Не дури! Молодая стройная баба, а они безразмерные: Ты только покажись в них своему Доментию, увидишь, что с ним станет.
– Сколько стоит?
– Вообще-то они дорогие, но тебе за пятерку уступлю.
– Одеванные?
– Ну, милочка моя, может, раза три и надевала, не помню.
– Ладно, за пятерку возьму. Только с надписью.
– Бери уж сразу двое. Спасибо скажешь.
Ушла, а мне задачу задала – где десятку взять? Осенью, когда виноград сдадим, деньги будут, а сейчас каждый рубль на счету. Дачники уже разъехались, сыр продать некому, хоть в район поезжай...
Одну курицу я сварила, на бульоне подливу приготовила, заправила орехами и сушеными пахучими травами – готовить научилась, что твоя грузинка! Другую зажарила и на куски разрезала. Кукурузную лепешку – мчади испекла на сковороде, с имеретинским сыром очень ее любят городские родственники, а я так и не пристрастилась, не раскусила, мне это мчади глотку дерет.
Джано заглянул.
– Подкрепления не требуется?
– Отдыхайте,– говорю,– управлюсь.
А сама думаю: хоть бы мальчишки поскорей вернулись или Доментий бы пришел... Легко ли на такую ораву стряпать. На родник сходить надо. И каким вином потчевать, ума не приложу. Хотя вино – не моя забота. По мне, кислятина, хуже кваса: ни сладости, ни крепости. Но в деревне наше вино уважают. На поминки ли, на похороны у нас покупают. Свекор, бывало, вел покупателя в марани, там во дворе чаны с вином зарыты. Вскроют не спеша, зачерпнут и пробуют, причмокивают, на свет разглядывают. Сверху в любой кувшин поглядеть– черным-черно. А в стакан нальют – в одном золотистое оказывается, в другом розовое, а в третьем и впрямь до черноты красное. Я вино люблю осенью, в самом начале, когда чуть забродит, шипит и кусается и сладкое, как лимонад. Маджари называют. Из-под желобка давильни относят кувшинами и в чаны. В первую осень я собрала виноградные ягоды на бортике давильнй и съела. А они-то для счета! Сколько ягод, столько кувшинов... Поначалу частенько впросак попадала, даже напивалась за столом – вино вроде слабое, а вкрадчивое. Пьяненькая все ревела и домой просилась, в Россию. «Отпусти, меня, Доментий! Отпусти, Христа ради! Отпусти!..» Теперь унялась. Угомонилась. Подрезали детки крылышки. Отлеталась Полинка Дрюнькова. Сиди теперь, не ершись, по хозяйству колготись.
Наконец я все приготовила, салат нарезала, маринованные помидоры из глиняной кадки достала, а ребят моих не видно. Стала накрывать на стол. Тут Додо из гамака вылезла, девок с матраца согнала – пожаловали, когда все готово!
– Благодать у вас! Просто благодать! Даже вспомнить жутко, по какой жаре мы ехали. Извини, Полюшка, что не помогли – сил никаких.
– Ничего,– говорю,– я привычная.
– Лиа! Нелли! Живо на стол накройте! – а сама ко мне подходит, вкрадчиво так за талию обнимает.– Ну, как вы тут? Ладите или?..
– Да живем помаленьку,– говорю.
– Не поддавайся деревенской трясине. Ты же красивая баба! Следи за собой. Я тебе кремы оставлю, лосьоны... Покажи-ка руки!
Я левую протянула, правая занята.
– И это женская рука! —вертит мою ладонь и смотрит чуть брезгливо.
– Подои вместо меня,– говорю я,– да свиней покорми, да дрова наруби, да старуху обмой, да всю ораву обстирай...
– Можно подумать, за меня все Пушкин делает! – фыркнула.
Мне этот разговор как ножом по сердцу.
– Жара уже спала,– говорю.– Давай пообедаем на веранде.
– Как тебе удобней, Полюшка. Ты хозяйка...
Забегали девчонки по комнате, заскрипели буфетной дверью, как бы посуду не переколотили.
– Тетя Поля, а это куда?
Свекровь шум услыхала, опять палкой в стену.
– Ну, чего тебе еще, мать?
– Что там за беготня?
– Обедать садимся. Сама же сказала...
– Доментий вернулся?
– Нет.– Без него садитесь?! – возмутилась.
– Неужели с голоду помирать?
– Нельзя без хозяина за стол... Если детям невмоготу, их покормите.
Не люблю эти церемонии, не привыкну никак! Думаю: ладно, мы пока сядем тихо-мирно, чтоб старуха не слыхала, а там, глядишь, и Доментий объявится.
Но Джано тоже уперся:
– Детей покорми, а мы дождемся. Что за стол без хозяина!
Мы с Додо переглянулись, плечами пожали. Она пошла за мной на кухню.
– Дай, ради бога, кусок хачапури.
Отрезала ей половину.
– Что-то родственнички мудрят... – говорю. Она рукой махнула.
– Да ну их, хватаются за соломинку! Все это давно по швам трещит. Не будь мы в гостях, я б своему показала!..
Посмотрела на нее. Хачапури пальчиками держит, мизинец оттопырила, ногти длинные ярким лаком покрашены. Она в нашем доме, как трава в винограднике: вроде и высока, и зелена, но там ей не место.
Прибежали наконец ребята с речки. Трусы не обсохли, майки повылазили– шпана деревенская, да и только. Засмущались. Ихние по одну сторону стола встали, мои по другую.
– Обнимитесь! – говорит Додо.– Вы же друг другу двоюродные!
Мои хлопчики толкаются, пересмеиваются, как дурачки. А их двойняшки поглядывают снисходительно.
Первым, как всегда, Петька нашелся, малыша на руки подхватил. Малыш оскорбился, цапнул его за уши.
– Слоненок!
Засмеялись все – Петька и впрямь лопоухий. Расселись маленькие Гачечиладзе за столом, ерзают нетерпеливо.
– Лиа, Нелли, оставляем вас за старших. Чтобы хорошенько поели!
– За нами дело не станет,– отвечает малыш и к отцу строго оборачивается.– Папа, почему вина не вижу?
Набаловали чертенка, но до чего же хорош!..
Вышли мы во двор. Додо опять в гамак, а Джано на скамейку под деревом. Сел, закурил, спрашивает:
– Ну, как, Поля, привыкла?
– К чему?
