Текст книги "...Где отчий дом"
Автор книги: Александр Эбаноидзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
АЛЕКСАНДР ЭБАНОИДЗЕ
...Где отчий дом
РОМАН
Сейчас мы вместе, все пришли домой,
моя сестра кентавра вышивает,
сейчас мы вместе – это навевает
тепло и грусть – мы вместе... Звон немой...
От радости сейчас ты сам не. свой,
а почему – ты знать еще не можешь.
Еще уйдешь. Мы все уйдем... Но все же —
сейчас мы вместе, все пришли домой.
Т. Чантурия (перевод Ю. Мориц)
Дождливым мартовским днем немолодой мужчина в светлом пальто, сидя за рулем нового автомобиля, объезжал в поисках цветов пригородные хозяйства Тбилиси. Было начало марта, и близящийся праздник осложнил задачу: пустовали (во всяком случае, для мужчины в светлом пальто) теплицы Ботанического сада, Дигомского треста по озеленению, знаменитого декоратора из Мцхета... Дымчато-белая машина все дальше отъезжала от Тбилиси. И вот в стиснутой горами долине показались низкие плоские строения теплиц. Стеклянные крыши поблескивали под дождем. Странная была погода: дождь как бы стоял в воздухе, не оседая. Пахло весной. Вдали от города особенно сильно пахло землей, набухающими почками, близким пробуждением. В этом томленом настое как бы посверкивал холод талой воды, ручьями сбегавшей с гор. Вершины гор по обе стороны Куры угрюмо вязли в облаках. Долину переполняла жутковатая тишина, и стеклянные крыши поблескивали под дождем.
Мужчина пересек голое, без единого деревца пространство между оградой и теплицами и открыл дверь. Запах гвоздик и дыма. Редкостное сочетание амурно-панихидного дыхания гвоздик с простым крестьянским дымком, выползающим из печной трубы. «Есть кто– нибудь?» – крикнул мужчина в пахучую пустоту и по проходу между грядками двинулся в ту сторону, откуда едко и освежающе тянуло дымком.
Через несколько минут он оказался в комнате – дощатой выгородке,– где у печки за низким столом сидели два старика: один в вельветовом пиджаке, другой в заношенной латаной гимнастерке, и с ними невысокая статная женщина в испачканном черноземом сатиновом халате. Три головы одновременно обернулись на скрип двери; старик в вельветовом пиджаке смотрел недовольно и вопрощающе; на круглом лице второго проступила пьяненькая улыбка. Женщина смотрела без всякого выражения, только внимательный глаз заметил бы, что при появлении гостя у нее дрогнули брови и глубже обозначилась едва приметная складка на переносице.
Гость нетерпеливо прикрыл дверь. Густой гвоздичный дух взбодрил его, вернул утраченную было надежду на успешное завершение поездки.
– Извините за вторжение!.. Вдали от городского шума, в стране, так сказать, цветов приветствую вашу компанию! – с учтивой, чуточку легкомысленной улыбкой уверенного в своем обаянии человека начал он, но, встретившись глазами с женщиной, вдруг осекся.– Поля? Что ты здесь делаешь?
– Здравствуй, Джано!—спокойно ответила женщина.– Я здесь работаю.
Мужчина недоуменно посмотрел на насторожившихся за столом стариков.
– Работаешь? И давно?
– Да уж раз пять в ведомости расписалась,– женщина обернулась к старику в вельветовом пиджаке то ли за поддержкой, то ли за подтверждением.
Старик не замедлил вступить в разговор.
– Приятель, откуда ты знаешь эту женщину? – с затаенной угрозой спросил он, и его худое костистое лицо налилось краснотой петушиного гребня.
– Мы с ней родственники,– ответил гость.
– Родственники?!
– Это брат Доментия,– просто пояснила женщина.
Старик в вельветовом пиджаке поспешно встал и широким, прямо-таки княжеским жестом пригласил гостя к столу.
Второй старик все это время покряхтывал, чмокал губами и безадресно улыбался. Сообразив, что появление незнакомца кончилось миром и застолье будет продолжено, он суетливо полез в тумбочку за тарелкой и стаканом. Локтем протер тарелку, дунул в граненый стакан. Однако гость отказался от вина:
– С удовольствием, но я за рулем...
В теплице женщина срезала для него отборные гвоздики.
– Значит, вот куда тебя занесло...– проговорил мужчина, недовольно оглядываясь на плохо прикрытую дверь.– А мальчики?
– Петька в Батумской мореходке,– нехотя ответила женщина.– А Доментиевичи пока что со мной.
– Могла бы хоть сообщить. Нехорошо так...
– А что сообщать? Своя голова на плечах. Всю жизнь по указке ходила. По правде, я и этой-то встрече не рада.
– Почему? Разве я тебе враг?
Женщина пожала плечами.
– Я так решила: мальчишки восьмилетку при мне окончат, а дальше сами решат. Захотят с мамкой – ладно, спасибо, нет – силой держать не стану.
Мужчина поднял упавший на грядку цветок.
– Сюда-то как попала?
– Меня этот устроил,– она кивнула в сторону дощатой выгородки.– Строгий...
– И живешь здесь?
– В поселке, тут три километра... Для чего цветы понадобились? – спросила она, видимо, не желая больше отвечать на расспросы.– Не беда ли какая?
– Дочку замуж выдаю.
– Уже? – ее губы тронула мимолетная улыбка.– Прыткая... Это которая же?—Опросила она погодя.– У тебя ведь двойняшки.
– Лиа,– ответил мужчина.– Приезжай на свадьбу.
Женщина покачала головой и с ножницами в руке перешла к другой грядке.
– Мать еще жива? – наклонившись и словно пряча лицо, спросила она.
– Представь себе...
– Не отмучилась, значит... А с домом что будет?
– Об этом раньше надо было думать.
– А что? – женщина выпрямилась и посмотрела на срезанные цветы.– Я сестрице твоей говорила, она ничего. Небось сразу прикинула, за сколько продать. Да кто его купит – в горах, вдали от города...
– Так там все и бросила?
– Так и бросила. Дом большой. Летучим мышам раздолье...
Дверь из комнаты приоткрылась, и старик в выцветшей гимнастерке вышел на лесенку.
Женщина обернулась к старику и замахала руками.
– Уходи! Уходи отсюда!
Старик смущенно засмеялся и ушел, пошатываясь и бормоча что– то под нос.
– Мой велел бесплатно тебе цветов нарезать. Если пьяненький начнет деньги клянчить, не давай...
Они прощались у калитки. Разговор сам собой иссяк, но женщина все не отдавала огромный букет, багряно отсвечивавший на ее лице.
– У тебя новая машина..выйдя на шоссе, рассеянно заметила она.
– Да... Садись, поедем к тебе, покажешь, как устроилась. На ребят взгляну. На свадьбу их повезу, черт возьми! Двоюродные братья как-никак...
– Не надо, Джано. Честное слово, я не готова, и они какие-то растерянные на новом месте, жалкие. Дай обжиться.
– Пока обживешься, мальчишки совсем отвыкнут.
– Ничего, припечет —ты теперь знаешь, где нас найти,
– Если ты и отсюда не сорвешься.
– Да куда уж мне, пороха не хватит... Я тогда уехать думала, а потом передумала...– словно объясняя или оправдываясь в чем-то, проговорила женщина.– Здесь жизнь легче, зима теплее. И сыновьям не чужбина. Ты поддержка, если что, когда подрастут, да и тетки тоже. Разве не так?.. А старик что? По мне и лучше, что он старик...– Она отвернулась, опять пряча лицо, и через окно заглянула в мокнущий под дождем автомобиль.– О-ой, как у тебя гам красиво! Чехлы бар>хатные... В такой посидеть и то приятно. Счастливчик! Видно, твои дела идут хорошо.
– Ничего. Я теперь в виноделах.
– Что ты говоришь?.. Почему, Джано?
– Не знаю. Устал. Старею, наверное.
– Да, время летит...
То, что предшествовало этой встрече, случилось тремя годами раньше Строго говоря, началось все это еще раньше, даже намного раньше, ибо в человеческой жизни прошлое и настоящее нерасторжимы, настоящее прорастает в прошлом, несет его в себе, и, может статься, правы те, кто считает, что прошлого вообще не существует, есть только одно настоящее, а, стало быть, рассказ о любом человеке начинается с первого дня его земного существования, если не раньше... Поскольку наш рассказ о людях не первой молодости (среди них встретятся и пожилые, и старые), нам пришлось бы изрядно углубляться. Но попробуем обойтись без раскопок. Вернем вспять всего– навсего три августовских дня 1979 года.
Итак, август 1979 года...
Глава первая
ТАТЬЯНА МАХОТИНА
Дорога в горах. Крутая каменистая дорога, белая под солнцем, заросшая по краям травой и ежевикой.
Терпкие запахи кавказского леса остались внизу. Сверху веет кремнистой сушью, нагретым камнем. Поодаль в кустах-раскоряках с мелкими, как у вербы, листиками пасутея козы, упираясь ногами в стволы, тянутся к веткам. Лужайки вдали кажутся лоскутами зеленого шелка, натянутого во всех плоскостях, вплоть до вертикальной.
Мне хорошо. Кажется, впервые я живу, как мечтала. Смотрю на Джано и, встретив его взгляд, смеюсь от счастья.
– Куда ты меня ведешь? Господи, куда мы идем?
– Потерпи немного и узнаешь.
– Что у тебя там, Джано? Горская святыня? Капище?
– Нет,– отвечает он.– Маленькая речушка. Форелевый ручей.
Наша ослица далеко обогнала нас. Поскрипывает седлом и корзинами. Ее сынок то забегает вперед и оглядывается, подняв торчком длинные уши, то отстает и неуклюжим галопом на прямых ножках несется вдогонку. Челка у него черная, а храп такой белый, как будто он только что вынул морду из миски со сметаной.
Чем выше мы забираемся, тем неоглядней открывается мир.
По правую руку дыбятся цепи скалистых гор. Далеко за ними белеют снежные вершины. А по левую руку горы круто снижаются, открывая бескрайнюю долину. Она наполнена горячим сиянием, растворившим голубизну виноградников и сгустки селений.
В кустах кричит сойка. Ящерка перебегает дорогу. Я вытряхиваю камешки из босоножек и, глядя на бескрайнюю синь внизу, спрашиваю:
– Что это?
– Колхида,– почти невнятно бросает в ответ Джано.
Колхида!.. Стройное придорожное деревце осеняет нас негустой тенью; его трепещущая на ветру листва напоминает картины на библейские сюжеты. Колхида... «О флейты, закипевшие вдали! О нежный ветр, гудящий под смычками!..» Между небом и горами по известково белой дороге шагает ослица с корзинами на спине. У ее ног семенит угомонившийся ослик. Стоит ослице потянуться к траве на обочине, как ослик норовит залезть к ней под брюхо; он то и дело путается, лезет под передние ноги, нервничает, а найдя наконец соски, удовлетворенно подергивает хвостом.
Мы идем все вверх и вверх. Ноги с непривычки дрожат. Отсюда уже не видно деревни, где в милом гостеприимном доме мы передохнули после трехчасовой тряски по горным дорогам и сменили транспорт – взамен машины получили унылую ослицу; где я узнала, что Джано знаменитость – популярнейший в Грузии конферансье, автор и исполнитель... Вот так новость!
Все сразу встало на места, как в удавшемся пасьянсе. Для персонала сацатория, в котором мы отдыхали, Джано был баловнем и любимцем; на улице, на пляже, на прогулочном катере – всюду к нему лезли с объятиями бесчисленные знакомые; эта южная манера целоваться при встрече... В ресторанах нам то и дело присылали вино и фрукты и приветствовали горделиво-скромными улыбками. На заправочной станции Джано без очереди наливали бензин, и издерганные автотуристы провожали его возмущенными гудками. Я видела все эти знаки внимания, пожалуй, даже удивлялась, но ни разу не поинтересовалась, чем объяснить такую популярность моего поклонника. Никакая правда-не сравнится в привлекательности с тайной. Но вот причина известности Джано перестала быть тайной, а я не почувствовала сожаления. Солнечный удар прошел, туман экзальтации, в котором я упряталась с перепугу в первые дни нашей близости, рассеялся. И что? Я почти с опаской посмотрела на Джано. Господи, ведь я просто люблю его!..
– Джано Джанашиа! – шесть слогов, шершавых и вязких, как винные ягоды.– Тебя, наверное, любит публика.
– Не особенно,– усмехается он.– Разве что в провинции. Джано Джанашиа – псевдоним. Мое настоящее имя Сардион Гачечиладзе. Но с таким именем трудно веселить публику.
– Почему?
– С таким именем можно быть мельником в деревне или бухгалтером в домоуправлении. Для афиш оно не подходит.
– А мне нравится. Можно, я буду называть тебя Сардионом?
– Ради бога! – смеется он.– Но я могу и не отозваться. Отвык...
Нежность стискивает горло. Нежность и грусть. Зачем, думаю я,
зачем нам это? Послезавтра мы разъедемся. Если б он жил в Москве... Но в Москве я не смогла бы вести двойную жизнь, не сумела бы лгать. Ни Игорю, ни сыновьям. Ой ли?.. До этого лета я считала себя вообще не способной на такое. Неужели я не знала себя?..
Чем дальше мы уходим от села, тем свободнее и легче у меня на душе... Кто-то у Достоевского задается вопросом: станет ли человек казниться по поводу бесчестного, постыдного поступка, совершенного им на другой планете? То есть если заведомо известно, что о его поступке никто никогда не узнает. Странно, что этим вопросом занят мужчина. Думаю, такие мысли чаще приходят неверным женам... Господи, что за глупости!
– Не устал, Джано?
Качает головой.
– Я не привыкла к горам, ноги не несут...
– Хочешь, посажу тебя на ослицу?
– Ну вот еще! Нашел цыганенка...
Останавливается и, не дав перевести дух, целует. До задыхания, до обморока. До золотых кругов перед глазами. Хоть бы в тень отвел, сумасшедший!
– Дай отдышаться...
Завязь чувства пугает и радует, как шевеление незаконного ребенка под сердцем: сладко и страшно. Разум противится, сердце обмирает, а бездумная кровь тихо ликует...
Тени от кустов и деревьев все длинней вытягиваются на дороге, сползают в Колхиду. На какое-то время мы расстаемся с солнцем – оно скатывается за гору, но тут и мы достигаем перевала.
Всем отверженным и усталым, всем потерявшим стезю свою я желаю, чтобы на исходе дня, когда силы покинут их, перед ними открылась бы такая долина. Небольшая, но совсем не тесная, с форелевой речушкой, петляющей посередине, с живописно разбросанными деревьями, она несет на своих склонах отару овец, цветом и подвижно меняющимся контуром напоминающую облако на вечерней заре. Между отарой и речкой виднеются маленькое строение и просторный загон. И солнце опять с нами.
– Тут где-то был родник,– Джано озирается, точно обронил что-то.
За перевалом дорога преображается: крутизна сменяется пологостью, каменистая жесткость – плотностью утоптанного суглинка, а цвет из белого делается золотисто-розовым.
Мы находим родник по звуку – в высоких травах что-то булькает, как вода во фляжке. Там, где из горы бьет ключ, травы выкошены и в глубокой лунке дрожит и сверкает ключевая вода. Пью прямо из лунки. Зубы немеют, холод свинцом приливает ко лбу.
Незнакомые деревья толпятся поодаль от родника. Ручеек стекает в долину, чуть слышно позвякивая в траве.
Ослики на дороге потряхивают головами. Точно укоряют нас в чем-то.
– До чего же он славный! – не удержавшись, обнимаю маленького. Он скачет на месте, выдергивая голову из моих рук, но в глазах его нет страха. Вырвавшись, ослик фыркает, обегает меня и легкой, несколько даже кокетливой поступью шагает по дороге. Ослица, покорная, равнодушная, не знающая ни усталости, ни нетерпения, идет за ним. Она черная, но масть ее не выражена совершенно, как у вороной лошади, чернота светлеет от синеватой на хребтине до мутно белой в подбрюшии.
Присыпанный землей бревенчатый мостик пружинит под ногами. Речушка петляет по долине, сгущениями ивняка обозначая извилистое русло. В прозрачной воде тенью проносятся веретенообразные форели. Иногда они замирают на месте, дрожат, стоя против течения, ломаются и двоятся, поблескивая крапинками. Джано присматривается с мостика, прикидывает что-то. А вода течет под ним – неумолчная, уходящая, грустная.
Тропинка отделяется от дороги и через терновник и заросли папоротника приводит нас на зеленый пригорок.
Джано снимает с ослицы корзины, отвязывает притороченную бурку, бросает на траву.
– Привал, Танечка! Можно и отдохнуть...
Отгоняю ослицу и привязываю поодаль к кусту терновника.
Где-то в невидимом на дереве гнезде пронзительно пищат птенцы.
Хорошо-то как! Тихо. Ясно... Пожить бы так хоть год. Хоть полгода...
В это время ослица кричит. Я пугаюсь. Никогда прежде я не слышала этого крика. Звук рождается в темном животном ее нутре в виде скрипа и хрипа. Потом прорывается наружу, вырастает оглушительно. Она захлебывается прерывистым и сиплым воплем, с вытянутой шеей, с разинутым безобразным ртом. Боже, какая безысходность в этом крике!
Из-за кустов терновника выбегает ослик; подняв уши,торчком, бежит на голос.
Опять тишина, благодать. Солоноватая солнечная сушь в горном воздухе.
Джано... Мог же он напоследок пригласить меня в «Гагрипш» к своему Одиссею или свозить на Пицунду, в «лягушатник» рядом с Домом писателей: там всегда прохладно, музыка играет... А он через ущелье и оползни сюда!
Расправил на траве бурку, вытянулся во весь рост – босой, в вытертых джинсах и расстегнутой рубахе. Сажусь рядом, кладу его голову на колени. Сквозь редкие волосы поблескивает загар. Пробегаю ладонью по волосам, касанием пальцев обвожу глаза и брови.
– Спасибо!
– Не стоит! – роняет, не раскрывая глаз.
Когда я в первый раз заметила на себе его взгляд (это было в столовой), во мне что-то обмерло. Я хотела выйти. По-моему, даже встала из-за стола, но тут же села и, не прячась за головами сидевших между нами, встретила глубокий, несколько тяжеловатый взгляд его карих глаз... Мне легко было оставлять без ответа бестактные вопросы соседки по комнате, но как быть со своими вопросами? С теми, которые я сама себе задавала? Что это? Мимолетный роман в духе времени? Разрядка, которая так нужна начиненным стрессами горожанам? Или искреннее увлечение, прощальная улыбка любви? А может быть, все вместе? .Как мы строги к чужим слабостям и снисходительны к своим!.. Себе-то я могу открыться – я его боялась. Вот правда. Не мужа я боялась, которому изменяла, не самой измены– я его боялась. При всем обаянии, остроумии, порой даже дурашливости в нем было что-то загадочное. Или страшное?.. С каждым днем все больше привыкая к нему, я не могла привыкнуть к этой двойственности. Как будто в домег который я обживала, осталась запертая дверь, при взгляде на которую всякий раз обмирает сердце.
Странно, но меня почти не мучили угрызения совести. Возможно, оттого, что происходящее никак не касалось Игоря, не задевало его. Я не мстила Игорю, хотя знающие нашу жизнь именно так истолковали бы мое поведение. Нет, неспособна я мстить. И неспособна бросить больного мужа. Потому-то я не строила никаких иллюзий.
В московской «Рекламе» мне часто попадались объявления о продаже инвалидного кресла. Раньше, читая такие объявления, я думала, что инвалид выздоровел. Теперь я так не думаю. Вот что стало с иллюзиями.
– Хотела бы я знать, о чем ты молчишь. Даже о твоей профессии я узнала от других. А ты зачем-то выдавал себя за винодела. Помнишь? В духане, где медвежонок на цепи...
Кивает.
– Я и есть винодел.
– А как же эстрада?
– Сыну Большого Георгия не надо диплома, чтобы заткнуть за пояс ученых виноделов. К тому же я больше трех лет проучился на винодельческом.
– Твоего отца величали Большим Георгием? ,
– Да. Чтоб не путать. Старшего брата тоже окрестили Георгием. Тот так на всю жизнь и остался Маленьким.
Срываю травинку, надкусываю сочный стебелек.
– Я сначала думала, что мы едем в твою деревню.
– Моя деревня далеко.
– По русским масштабам в Грузии все близко. Извини, я не напрашиваюсь. Я понимаю, что это было бы не совсем... У тебя там кто-нибудь остался?
– Брат с семьей и мать.
– Мать...– повторяю я.– А я вот горожанка. Без корней. Дитя асфальта. Теперь всех к корням потянуло, к отчему дому. И ты столько рассказывал. Вот я и подумала...
– Того дома, о котором я рассказывал, больше нет.
– То есть как нет? Вы его продали?
Молчит.
– Или перестроили?
– Нет. Там все по-старому. Но вернуться в тот дом невозможно. Да и не нужно.
Это сказано с такой болью и досадой, что я растерянно умолкаю.
Джано вслепую находит мою руку.
– Что тебе еще интересно узнать?
– Все! – вырывается у меня прежде, чем он договорит до конца.– Все!
Раскрывает глаза и укоризненно качает головой.
– Ай-ай-ай! Такой горячий интерес. Уверяю тебя, я его не стою.– В интонации ни тени того кокетства, с каким порой самоуничижаются уверенные в себе мужчины.– Зачем тебе все? По жизни удобней шагать налегке. И с песней.
– Ты предпочитаешь ничего не знать, чтобы скорее забыть.
– Напротив: чем больше знаешь, тем скорее забываешь. Подробности схожи. Запоминается то, чем мы отличаемся друг от друга. Впрочем, не в моих правилах обманывать ожидания хорошеньких женщин. Спрашивай! – Он незаметно соскальзывает в привычный шутливый тон. Словно уводит меня от запертой двери. Неужели я так и не загляну за нее? А зачем? Разве он не прав? Мы скоро расстанемся. В памяти останутся море, горы, жара, вино с муравьиной кислинкой. И легкость на душе. Беспечная, бездумная легкость, на которую я считала себя неспособной... Когда-нибудь в копилке моих дней среди тусклых медяков вдруг блеснет золотой. Вот и все.
– Сардион,– произношу я вслух.—Что за пристрастие к греческим именам...
В «Гагрииш» Джано познакомил меня с красавцем саксофонистом; саксофонист был юн, очень хорош собой, и звали его – ни много ни мало – Одиссей! Одиссей играл для нас что-то экзотическое; его лицо в черных локонах с огромными, близко посаженным^ глазами – ну, прямо оживший портрет юноши из Файюма – выражало страдание. Уходя от нашего стола, Одиссей галантно пятился и прижимал ладони к розовым губам порочного херувима.
Пытаюсь отвлечься от начатого объяснения, но какая-то досада и неутоленность возвращают меня назад.
– Скажи, ты любишь меня хоть немного?
Он кивает, и свет непонятной улыбки пробегает по его глазам.
– Нет, одно из двух: или ты не считаешься со мной– так, курортная интрижка, или... Почему ты молчишь?
– Я же сказал – спрашивай. Пять минут на интервью.
– Тебе бы все шутить!
Смотрит на меня проницательно и чуточку насмешливо.
– На прощание душу настежь?
– Я тебя не понимаю,– искренне удивляюсь я.
– В юности со мной приключилась...– он делает пренебрежительный жест: поди пойми, что с ним приключилось в юности.– Дело обычное, но по молодости трагедия! Ну, полазил я по стенам, повыл волком и пошел к другу исповедаться. Взял его, как полагается, за лацканы... И что? Ушел от него опустошенный, выпотрошенный. Как будто меня оскопили или при мне над моей женщиной надругались. Душу не то что выворачивать, трогать нельзя.
Я слушаю неожиданное признание, едва дыша, и тихо говорю:
– Это гордыня, милый. Напрасно ты хвастаешь ею. Это беда.
– Может быть.—Пожимает плечами.
– Что же с тобой было тогда, в юности?
– О-о, моя дорогая!..– Он смеется и опять закрывает глаза.
Видно, так и останется загадкой – рассказчик, не признающий
кульминаций и исповедей. А что если он просто примитив, которому я приписываю оригинальность в неосознанной попытке самоутверждения? Или самоутешения? Что за недобрая настороженность? Откуда? Не от привычки ли к многословным славянским излияниям?..
Мы много читаем, думаем и толкуем о жизни вдали от ее негаснущего костра, пренебрежительно повернувшись к нему спиной, забыв о том, что, вечный сам по себе, костер этот не вечен для каждого из нас. Но появляется «примитивный» Джано Джанашиа и напоминает, что к этому костру можно приблизиться и протянуть озябшие руки.
– Я так тебе благодарна за эту долину! Где только мы с тобой не были, а эту долину ты приберег... Для прощания, да? Представить только: послезавтра я буду вспоминать ее в Москве. В голове не укладывается... Вон бабочка порхает, на цветы не садится, спешит куда– то... Скоро вечер. Слышишь, птенцы пищат! И как громко. А вдруг это орлята? Ведь тут высоко... Неужели я больше никогда, хотя бы во сне не увижу эту долину?
– Говорят, снится то, о чем часто думаешь. Думай о нас почаще.
– Это неправда! Мне снится то, о чем я вовсе не думаю. Снится так часто, что я пугаюсь...
Холодок в сердце заставляет меня замолчать. Как будто вся моя прежняя жизнь вдруг глянула на меня с укором.
– Ты слушаешь? – Джано кивает и хмурит брови.– Хочешь, расскажу? – Молча пожимает плечами.– Слушай... Странный сон. Как будто ко мне приходит кто-то из подруг. Мы сплетничаем, пьем чай. Почему-то во сне каждый раз фигурирует швейная машинка, черная, зингеровская, с ножным приводом, хотя я не умею шить... Еще во время разговора я обращаю внимание на необычность своей квартиры: она непомерно велика и ветха. Вернее, ее размеры трудно определить, углы комнат тонут во мраке. Освещена квартира, как Столешников переулок в дождливый день, когда тучи наваливаются на крыши... Потом я провожаю подругу. Мы идем узкими высоченными коридорами. Я задеваю ногой крысиную тушку у стенки. Посреди коридора лежит затвердевшая собачья кучка. Откуда-то появляется кошка, неслышно обегает нас и вспрыгивает на штабеля досок... Я вдруг понимаю, что в доме дверей нет вообще, так же как нет и крыши. Мое жилье вроде как выгорожено из улицы. Я живу на улице! Мой любимый продавленный диван с подушками, и стол с лампой, и швейная машина – все стоит на задворках под небом. То есть это как бы дом и вместе с тем улица, бездомность...
Я умолкаю и слышу, как колотится сердце. Зачем я рассказала? Я даже маме этих снов не рассказывала. Они не для чужого слуха...
Как пронзительно пищат птенцы!
Молчит. Уж не уснул ли? Нет, веки дрожат. И пальцами ворс бурки пощипывает.
– Ну как? – спрашиваю я с деланной улыбкой.– Небось тебе такое не приснится!
– Ты рассказала мой сон,– говорит он.
– Не может быть!
– Почему не может быть?
– Потому что это сон неудачников.
– А я и есть неудачник.– Джано раскрывает глаза и смотрит мимо меня на небо.
От неожиданности не нахожу слов. Это он-то неудачник?! Красавец, мот, общий любимец и баловень!
Садится. Сидит на бурке, по-турецки поджав ноги. Потом без улыбки подмигивает мне, встает и вытаскивает из корзины обвешанную свинцом сеть.
– Схожу закину пару раз на твое счастье. В речке полно форели.
– Ты недалеко? – почему-то пугаюсь я.
– Тут под пригорком,– успокаивает он.– Дальше мостика не уйду.
– Не оставляй меня.
– Не бойся. Если что, позови, я услышу.
Уходит вниз по тропинке. Идет босиком, неслышной походкой охотника. Я смотрю вслед. Вот скрылся в зарослях терновника и минуту спустя показался на берегу речки. Снял сеть с цлеча и пошел, крадучись, присматриваясь к воде.
Ложусь на то место, где он только что лежал, Бурка хранит его тепло.
Глупая, глупая... И чего я маюсь...
Достаю из корзины помидор, отламываю кусочек сыра.
Городок, где мы купили помидоры и сыр, не умещался в ущелье, был кое-как втиснут в него, и рынок с тесовыми навесами балконом нависал над крикливой речкой. «Что? – весело спрашивал Джано, видя мое изумление.– Нормальное захолустье!»
А я была в восторге. Мне нравилось все: и нарисованные неумелой рукой местного маляра наивно-синие вывески, и дотлевающий фаэтон времен русско-японской войны с седой клячей в упряжке – ресницы у нее были, как у альбиносов; и беззубые старухи за прилавками, испуганно разглядывающие мой наряд., на их прожаренных солнцем лицах белели паутины морщин. В воротах, украшенных транспарантом, выгоревшим до анемичной розовости, мы столкнулись с живописной группой: двое тащили за рога крупного барана, точнее, один тащил, а другой подталкивал сзади. При виде нас баран стал как вкопанный. Тогда его подняли и повели, так сказать, под белы рученьки. Ах, как он смешно семенил на задних ногах, как обиженно блеял, бедняжка!.. Финал у этой архаичной сценки был самый прозаичный – открыли багажник «Победы», свалили в него барана, прихлопнули, и «Победа» с хриплым блеянием выкатилась на дощатый мост. Через пыльную площадь, опираясь на костыль, ковылял пиратского вида инвалид на самодельном протезе. Карманы его засаленного пиджака распирали бутылки; в бутылках, к моему изумлению, оказалась заткнутая ваткой молочная смесь для младенцев. Навстречу чадолюбивому «пирату», прихрамывая, бежала собака с перебитой лапой....
Действительно захолустье. В особенности после приморских поселков с модной публикой, виллами в мандариновых садах, с вымпелами купальников на балконах и в окнах, с белыми дворцами санаториев в зеленых кущах... Слева горы, справа море, а над морем солнце в безоблачной синеве. Не пейзаж, а открытка в овале сердца с надписью: «Люби меня, как я тебя!» А здесь камень, сушь, старухи в черном и небритые мужчины с кирпично-красными лицами...
Поездка сложилась совсем не так, как я предполагала. Все оказалось лучше и интереснее. Чего только не нагляделась я с утра! Косматое прохладное ущелье, и в нем старая грунтовая дорога, забытая вездесущим прогрессом; вдоль дороги деревеньки с обомшелыми, заросшими оградами, ставшими частью рельефа; грустные телята, протяжно мычащие нам вслед; зеленые шеренги кукурузы с воинственными султанами и голубые, миловидно-женственные виноградники вокруг домов; сладкие пасеки на прогретых солнцем лесных чащобах; оползень на дороге, словно содранная болячка на огромном теле горы, неторопливые приветливые рабочие и похожий на борца инженер-дорожник в белой кепчонке, уговаривающий нас дождаться окончания работ. «После твоего ремонта здесь не то что я, тяжелый танк не проползет»,– заметил ему Джано. Стройная старая церковь в центре села, облепленная домами, хлевами и сараями, желтовато-розовая, как нуга, с кружевом орнамента вокруг узких окон, с потемневшими сине-вишневыми фресками в свечном нагаре – к чему-то сокровенно грузинскому приобщилась я на мгновение через силуэт той церкви, цвет ее камней и запах проулка, где она стояла... А запах дома, приютившего нас – то ли кипарис, то ли можжевельник,– рождающий необычайное ощущение чистоты и непорочности, я бы сказала, монастырской непорочности; а в соседней комнате, загроможденной плетеными стеллажами, тихое деятельное шуршание– в зеленых ворохах тутовой листвы трудятся гусеницы шелкопряда... И круглый румяный лукавый хозяин, похожий на Кола Брюньона с рисунков Кибрика, и его веселая жена, босиком бегающая по дому. И старый крепкий дом, украшенный коврами с целующимися оленями, с огрузинившимися вдали от родины венскими стульями и табуретами, сколоченными в расчете на десятипудовых пьяниц. И разноголосая живность, мычащая, хрюкающая, пищащая и чавкающая во всех уголках обширного двора...
Какая сильная, полнокровная, щедрая жизнь. Дивная страна! «Мы были в Грузии. Помножим нужду на нежность, ад на рай, теплицу льдам возьмем подножьем...»
А утром... Как давно было утро – точно три дня прошло. Утром я искала соседку по комнате, чтобы предупредить об отъезде. Обычно она возлежала на пляже в тюрбане из махрового полотенца. «Не правда ли, Танечка, я вся алебастровая!» В это утро я нашла ее в вестибюле главного корпуса, где грохотали и квакали игровые автоматы и похожая на стюардессу дежурная зорко поглядывала из-за конторки... Пахнущий влажной пылью просторный сумрак, туманно светящиеся экраны игровых автоматов с нереальными ландшафтами, прильнувшие к экранам ребячьи головы, а над ними дебелая спина с рыжими конопатинами, перетянутая бретельками лифчика. «Я вся алебастровая».– «Вы, пожалуйста, не поднимайте тревоги: сегодня я не приду ночевать».– «Ой, Танечка, что это вы! Господь с вами! Куда вы? С ним?» Я молчала. «Вы меня, конечно, извините, я вам никто и вы самостоятельная женщина, но подумали ли вы... По-моему, это не для вас. Вот огорошила, голубушка! Вы хоть адрес оставьте!»
