Текст книги "...Где отчий дом"
Автор книги: Александр Эбаноидзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
Осторожный шорох и урчание разгоняют подступившую дремоту. В дверях хижины маячит силуэт.
– Джано, ты?
– Это я,– откликается мальчишеский голос.
– Что тебе, Илико?
– Дедушка прислал собаку увести.
– Оставь, мне не мешает.
Сквозь плетеную стену смотрю на костер. У костра остался один Илья, неподвижный, большой, красный от затухающего пламени. Смотрю в этой ночи^на освещенного костром старика, на его медно– красные лицо и руки, и мне кажется, что на свете никогда не было ни хриплых генералов, ни корректных дипломатов, ни ораторов-пус тобрехов, а жили на земле одни пастухи да пахари...
...Он пришел на рассвете, когда я перестала ждать. Я знала, чтс он придет. У меня от матери этот тягостный дар. Оставил у входа ведро с рыбой, бросил на стол острогу и факел, подошел и наклонился
надо мной – жутковато чужой в темноте, пропахший утренней свежестью и горной речкой.
– Рыбачка не спит,– сказал он.– У-у, черт, как я продрог! Как собака!
Я глянула через плетеную стену – наш костер потух. У костра ни души. Серый дымок курился и полз по склону.
Пониже, возле загона, дремали на ногах ослица с .осликом.
Над горами едва приметно зеленело небо.
Ветерок донес едкий запах погасшего факела – запах смолы и горелой пакли.
Было холодно.
Господи, почему так холодно!..
Глава вторая
ДОДО ТУРМАНИДЗЕ
Мать мне говорит:
– Не знаю... Не знаю, если и дальше так пойдет, что из него вырастет! У меня уже сил нету бегать каждые полчаса на берег, отец боится на солнце нос высунуть – у него, видишь ли, давление, а у девчонок голова черт знает чем забита. Сегодня из кухни кричу: принесите чайник подогреть, какао развести. Жду минуту, другую. Пятую! Десятую! Выхожу. Они за столом в беседке сидят, друг у дружки бровки выщипывают. «Вы меня слышали?» – спрашиваю. «Что, бабушка?» – покрасневшие бровки подняли, смотрят, две дуры. «Чайник, говорю,– принесите!» Друг на друга уставились. «А где он?» – «А перед носом у вас что, чтоб вам пусто было!» Разве такие за братишкой уследят? На пляже вон сколько народу, в глазах рябит. А разбойник-то наш страху не знает, мал еще, вот и норовит под волну поднырнуть.
– Где он сейчас? – прервала я ее.
– Во дворе сидит, помидоры лопает. Если не сбежал опять, чертенок. Хоть веревку к ноге привязывай.
Я встала, подошла к окну, выглянула.
– Его там нет, мама.
– Ай, чертенок! Ай, непоседа! Вот и бегай сама за ним, моя милая, валяешься до десяти, а я уже с ног сбилась.
– А гости где?
– Аркаша с гвоим отцом или политику обсуждает, или стенки пристукивает; тоже дурень изрядный, повезло сестрице твоей. Сашка на рассвете в море уплыл. Теперь на пляже спит.
– Спит?
– Вот именно... Да что ты гарцуешь передо мной, срамница, хоть халат накинь.
– Врачи рекомендуют воздушные ванны,– отшутилась я.
– Тебе-то на кой врачи? Слава богу, здоровьем в меня пошла. Не врачи рекомендуют, а бесстыдство твое... Слушай, Додо, что я сказать пришла. У меня от старости сон скверный, зато слух острый. Сообразила? – Уставилась на меня своими черными глазами: брови, сросшиеся на переносице, тяжелые, словно смазанные кремом коричневые веки и строгий, непроглядно черный взгляд.
– Ну и что? – я набросила халат и подошла к зеркалу.
– А то, что... стыдно матери об этом говорить, язык не поворачивается.
– Мало ли что тебе среди ночи послышится,– сказала я, расчесывая волосы и в зеркале наблюдая за ней.– Выбрось из головы.
– Выбросить можно. Ты мне не невестка, а дочь, так что выбросить нетрудно. Но свой кров срамить не позволю. Пора поостыть... Девки взрослые за стеной спят.
– Я тебя не понимаю, мама.
– Ладно, ладно. Главное, учти, что я сказала. А клятв не надо. Я никогда их не любила. Беги теперь на берег, найди мальчишку. Чего я не прощу, так это если с ним что случится.
– Хватит каркать: случится, случится...
– Найди его и приходи завтракать.
– Может быть, ты позволишь мне окунуться?
– Господи! «Позволишь!» Вроде ей нужно мое разрешение. Иди уж... Крученая-перекрученная. Вот уж действительно акробатка...
Я сбежала по лестнице, преследуемая ее ворчанием. Вышла из дому, из сумрака на солнце, в свежую голубоватую зелень. Тени и блики зарябили под ногами, по телу, вокруг. То теней больше, то солнечных бликов. Высокий гуннель из вьющейся «изабеллы», бархатно-зеленые заросли мандаринов. Тени и блики кончились. Сплошь солнце. А с моря прохладой тянет. Иду нашим огородом; помидоры в ворсистых листьях; фасоль во всю длину подпорок, несколько подсолнухов в золотой бахроме – вот кто жарой упивается, млеет... Мостик поверх канавки для помоев. Насыпь железной дороги пахнет жирными шпалами и угольной гарью. Блеск стальных полос режет глаза под солнцем. За железной дорогой лесенка, вытоптанная в крутом склоне, заросли бурьяна, заменяющие отхожее место, тень эвкалиптов и магнолий. И море...
Девочек я увидела почти сразу; голенастые, угловатые, с бумажками на носу, они играли в мяч в кругу подростков. Этот круг походил на кастрюлю с закипающей водой: в нем что-то бурлило, булькало, выплескивалось через край.
Где-то поблизости спит Сашка. Впрочем, он мог проснуться и уйти. Или уплыть к рыбацким сейнерам на горизонте. На его месте вижу гитару. Она не лежит на гальке, а стоит, задрав гриф. Маяк, обозначающий берег Сашки Вдовина. Такие, как он, всегда обозначают свои владения.
Лучше поищи Бубу. Стерва пустоголовая, бесстыжая! Поищи сыночка. На море волны. Смотри, как набегают на берег, сбивают с ног грудастых женщин. Они визжат, хватаются за своих пляжных ухажеров. Неужели малыш посмел войти в воду! А гусыни мои хороши: перекидываются мячом, нервно смеются и даже не помнят, что у них есть младший брат.
– Лиа! – крикнула я громко.– Нелли! – На берегу возле моря голос всегда кажется слабым.– Нелли! Лиа!
Они недовольно оглянулись. Смотрят. Одной из них мяч попал в плечо. Остальные подростки засмеялись.
– Где Буба? – спросила я.
– Не знаю,– ответила Лиа.
– Его увела бабушка,– сказала Нелли.
– Бабушка никуда его не уводила. Я только что из дом^ Где мальчишка?
– Мы не знаем.
– Мы играли в мяч.
– Сейчас же найдите мне ребенка!
– Ох! Нельзя даже в мяч поиграть!
– Сами потеряли, а мы виноваты,– они выходят из игры и направляются ко мне. Какой-то мальчишка с выгоревшими волосами и в полосатых плавках что-то говорит им вслед. Они не отвечают, только переглядываются с улыбкой и идут ко мне.
– Сейчас же найдите ребенка! – повторяю я.– Как вам не стыдно! Посмотрите, какое сегодня море.
– Не бойся, мама, ты не видела, как он плавает.
Подходят ко мне – двойняшки, не очень похожие друг на друга, еще не девушки, но уже не девочки, слишком поджарые, слишком тонконогие, слишком загорелые, с расплывчатыми, невнятными лицами и покрасневшими от жары глазами.
– Нуг чего вы ко мне пожаловали? Я его под юбкой не прячу. Беги ты в гу сторону, а ты в ту!
Они нехотя расходятся в разные стороны, медленно ступают худыми длинными ногами по раскаленной гальке пляжа. А что делать мне? Сбрасываю халат и вхожу в море. Плотная, тяжелая сине-зеленая лавина несется на меня, подхватывает и уносит. Покачиваюсь на волнах, но не могу насладиться этой властной лаской. То и дело поглядываю на берег. Девочки медленно бредут в разные стороны. Мама права, они чайника под носом не видят; где им найти на многолюдном пляже живого как ртуть мальчишку. Надо самой поискать. В конце концов, это легкомысленно. Поворачиваю к берегу и плыву, подталкиваемая волной. Кто-то касается моих ног. Оглядываюсь. Возле меня, пыхтя и по-собачьи загребая ручками, плывет Буба. Нежность захлестывает меня с головой. Даже воды хлебнула от радости. Круглая головка, облепленная мокрыми волосами, копошится у моих ног. Он пытается улыбнуться, но смотрит виновато и вопрошающе. Губки у него посинели.
– Что? – спрашиваю я.– Перекупался?
Мотает головой.
– Плывем на берег. На тебе лица нет.
Послушно гребет рядом. Но берег приближается очень медленно.
Спрашиваю:
– Устал?
Кивает и виновато улыбается. Подплываю под него.
– Положи ручки на плечи. Не прижимайся. Отдыхай, как папа тебя учил.
Плывем вместе. Маленькие ручки на моих плечах. Повернув голову, касаюсь их подбородком. Чертенок мой дышит ровней, но ручки вцепились крепко, испуганно.
Выбираемся на берег. Беру теплое от солнца полотенце, растираю Бубу. Он стоит передо мной, слегка согнув коленки, растопырив ручки, покорный, озябший, взъерошенный.
– Утенок плавал-длавал и озяб,– приговариваю я.– А о маме ты подумал, о папе подумал, когда в такие волны полез? Сколько раз говорила: один в море не ходи. Не смей, нельзя. Аиу и Нелли предупреди, или Сашу, или дядю Аркадия. Или меня дождись.
Он наконец неровно переводит дыхание. Скованное тельце постепенно расслабляется, отогревается на солнце. Глубоко вздыхает, говорит:
– Они в мяч играли,– и икает.
– Значит, посиди на берегу.
– Лиа и Нелли не купаются, все время в мяч играют,– и опять икает.
– Ну вот, теперь разыкался. А если б не я, как бы ты на берег выбрался? Тебя же как щепку качало.
– Там дяди плавают. Я хотел позвать.
– Позвать! – пугаюсь я. Значит, ему было не на шутку плохо.– Скоро отец твой объявится и уедем наконец. Все лето сердце не на месте. Из-за тебя моря бояться стала. Ты-то сам хоть испугался?
Буба икает и кивает в ответ.
– Слава богу! Может, теперь поосторожней будешь.
– К берегу не мог подплыть...
– Так и тонут дети. А ты как думал? И не такие пловцы тонут. Рассказать твоему отцу, он всех нас перетопит. Ну, теперь ляг, полежи немножко на солнце, погрейся, и пойдем домой.
Укладываю голенького на мой халат, сама сажусь возле и смотрю, как у него втягивается живот и проступают ребрышки каждый раз, когда он икает.
Две мои длинноногие цапли, прошвырнувшись по берегу, возвращаются к своей компании и опять вступают в игру. Искоса наблюдаю за ними.
Наконец Лиа замечает мои взгляды, подбегает.
– Где ты его нашла, мама?
– Ступай,– говорю я.– Видеть вас не желаю.
– Почему? Что случилось?
– Ваше счастье, что ничего не случилось. Уходи. Хватит вам жариться на солнце. Идите домой.
– Ой, мама! Еще немножко. Сегодня так весело... Вечно нам из-за тебя достается! – говорит она Бубе, лежащему с закрытыми глазами. Тот улыбается, смуглая кожа на щечках натягивается, веки дрожат. Он наугад дрыгает ногой и попадает в меня. Все трое смеемся.
Солнце припекает сильней. Я собираю вещи, беру Бубу за руку, веду домой.
– Даю вам еще полчаса! – говорю девочкам, проходя мимо их кружка.
– Явка в десять ноль-ноль, форма одежды парадная,– выкрикивает кто-то из мальчишек. Все смеются. Я не оглядываюсь, но, даже не оглядываясь, узнаю в хоре голоса своих девиц.
– Привели наконец голубя! Привели, ненаглядного!
Мама выходит из кухни, ее строгое лицо со сросшимися на переносице бровями вдруг озаряется добротой и радостью.
– Что же ты с нами делаешь, голубок? Бабка старая с ног сбилась. Мать после ночки бессонной хотела понежиться, да я не дала.– Насмешливый и многозначительный взгляд в мою сторону.– Где же ты его нашла, чертенка бедового?
– И не спрашивай, мама. Перекупался он, вот теперь икает.
– Вот тебе молочка, сынок. Пей и считай. Как девять глотков насчитаешь, так и икота пройдет.– Мама налила в кружку молока и протянула Бубе. Он отпил глоток и говорит «раз», потом другой и говорит «два».
– Не так, милый, не так. Ты про себя считай.
– Как это – про себя?
– Проглотил, а в голове своей и отложи – один.
– Я так не умею.
– Поучись...
– Не хочу молока!., Я сегодня пил молоко,– резко отставил кружку, расплескал на клеенку.
– Ты у меня не хулигань! Мать распустила, а я мигом приструню.
Тут входят в кухню отец с Аркашей. У Аркаши в руках клеенчатый метр, верно, в швейной машинке откопал, в ячейке для портняжных принадлежностей, где перепутаны обрывки кружев и тесь мы, линяют нитки и пахнет ветхостью. Ветхостью и нашим детством Аркаша промерил толщину стенки, потом простукал ее согнутым пальцем, принюхался и забубнил:
– Так... тут двадцать и тут двадцать. Проще простого, дядя Эраст, даже ручная дрель возьмет. Где переборка бетонная, лучше победитовым сверлом, а здесь... Будь у меня с собой инструмент, мигом бы дырок и желобков насверлил, а проводку любой монтер протянет.
– Что ты не угомонишься никак, Аркаша! – говорит ему мать,
Аркаша, близоруко щурясь, обнюхивает стенку, встает на табурет, разглядывает счетчик.
– Давненько таких пробок не видел. Прямо допетровская Русь! Вся проводка наружу, мухами засижена. В таком доме и проводка нужна соответствующая. Скрытая. Розетки в тридцати сантиметрам от пола, как в лучших домах...
– Это мне ни к чему, Аркаша,– вступает в разговор отец.– С моим радикулитом кланяться каждый раз...
– Тогда в стенки утопим. Ячейки выдолбим и алебастром заделаем, чтоб не расшатались.
– Эраст! Человек в твоем доме гостит, твой дом бранит, а ты слушаешь!
– Что вы, что вы, тетя Сато, я не браню! Советую. Если на мастеров положиться, обдерут, да еще и напортачат. У нас в Москве все знакомые по таким делам ко мне обращаются.
– Посмотреть бы, чего ты насверлил в своей малогабаритной. Когда мы у вас гостили, гам из всех щелей тараканы лезли.
– Хороший дом,– высказался отец.– Старые люди считают, что тараканы только в хороших домах водятся.
Аркаша улыбнулся немножко растерянно. Видно, решил, что отец подтрунивает над ним» Не знает, что отец не умеет подтрунивать, что он начисто лишен юмора и ко всему в жизни относится слишком серьезно. Мать – та насмешница! Такая насмешница, что ой-ой-ой, слова в простоте не скажет...
– А плита у вас югославская.
– В самом деле? Я и не знала.
– Ну и как?
– Плита как плита.
– Духовка равномерно печет? Мне предлагали югославскую, но у них, говорят, духовки плохие, а Нуну печь любит.
– Бедняжка Нуну! – вздохнула мать и, проходя мимо меня, тихо добавила по-армянски: —Как твоя сестрица этого зануду терпит?
С трудом сдерживая смех, я вышла следом за ней.
– У меня от него все тело зудит, как от крапивницы. Знаешь, что бы я сделала на месте Нуну? Посадила бы его в лодку, заплыла бы в море и!..– Мать выразительно махнула рукой и засмеялась.– И они с этим чертом курчавым братья! Кто поверит?.. Аркаша! Аркаша, оставь мою плиту, поди на два слова!
Аркаша тут же появился в дверях кухни, его круглое загорелое лицо и даже розовый облупившийся носик выражают внимание и близорукую растерянность.
– Сколько лет разницы у тебя с Сашкой? – спросила мать.
– Двадцать,– ответил Аркаша, рассеянно оглядываясь.– А, кстати, где он? Я его третий день не вижу.
– Не волнуйся, на пляже твой брат,– ответила мать.– Лежит на солнце и дрыхнет. Пора бы увести, пока удар не хватил.
– Парнишка только из армии, тетя Сато,– простодушно объяснил Аркаша.– Пусть отсыпается.
– Пусть отсыпается, дорогой. За это налог не берут. Только в полдень на солнцепеке не место – никакое здоровье не выдержит. Если отоспаться надо, вон гамак. А Додо его покачает и колыбельную споет, он ведь ей в сыновья годится...
Так! Это мне оплеуха. Ну, мать! Я бросила на нее выразительный взгляд и хотела уйти, но она остановила меня.
– Постой, До дошка! – стиснула мне локоть и засмеялась беззлобно.– Не беги! К тебе, доченька, у матери просьба. Сходи-ка в магазин, пока не очень жарко, отоварься дня на два.
– Удачную женщину я в жены взял,– улыбнулся отец.– Генерал в доме!
– Сама бы пошла, да твоя подружка для тебя больше постарается. И припекает уже. Помнишь, что со мной было позавчера, когда я с базара вернулась...
– Ладно, мать, мы все помним, ты разве дашь забыть. Говори, что тебе в магазине нужно?
– Мне, моя дорогая, ничего не нужно. Твоим детям и гостям обед нужен. Баклажаны-то небось в горле торчат. Может, Маргоша твоя мяса припрятала или тушенку... Словом, сама помозгуй, тоже хозяйка.
Я пошла было в дом за кошелкой, но мать остановила меня.
– Погоди, куда не евши? Перекуси чего-нибудь.
Быстренько себе помидоры нарезала, бутерброды сделала, банку с медом прихватила, устроилась в беседке за огромным цементным столом, покрытым клеенкой; стены вокруг зеленые, с крыши лиловые гроздья «изабеллы» свешиваются.
– Может, и ты с Додо перекусишь? – сжалилась над Аркашей мать.
Он до того прожорлив, что десять раз на дню охотно садится за стол. Вот и сейчас не выдержал, нерешительно вошел в беседку, сел против меня. От смущения стал острить:
– Кто смел, тот съел!..– Потянулся к хлебнице.– Как учат в институте международных отношений, хлеб можно брать перстами.– Эту «остроту» повторяет изо дня в день– зануда!
Мать принесла чай, примостилась рядышком, смотрит, как мы едим. Любит она кормить. Как говорит Джано: «Да здравствует хлебосольного человека!»
Аркаша ест, смущаясь, на нас не смотрит.
– Тетя Сато, я каждый вечер думаю: почему бы вам не приобрести цветной телевизор? Мы с Нуну в марте купили в рассрочку и очень довольны.– Мать в ответ только рукой махнула и гримасу скорчила, дескать, мне бы ваши заботы. Но, когда Аркаша начинает давать практические советы, его гримасой не собьешь.—Я что думаю: стоит вам Один сезон сдавать хотя бы восемь коек, и у вас в кармане цветной телевизор. Самой лучшей марки.– Мать помалкивает с кислой миной, я смотрю на них, прихлебываю чай, слушаю.– А если мандарины? – «рожает» новую идею Аркаша и переводит с матери на меня оживленный взгляд.– Сколько вы мандаринов собираете?
– В хороший год до десяти тонн,– нехотя отвечает мать.
– Десять тонн? – поперхнулся чаем Аркаша.– Десять тонн? Так это же, братцы, сумасшедшие деньги! Продаете, или как?
– Мы-то государству сдаем,– тоном полнейшего уныния отвечает мать и с тоской смотрит на зятя.
– А другие? – не унимается Аркаша.
– Другие раньше перекупщикам продавали.
– Каким еще перекупщикам? – Аркаша перестает жевать и делается похожим на охотничью собаку.
– Есть у нас такие. Вывоз наладили, возили мандарины в те края, где надбавку платят. Видел на берегу трехэтажный дом? – голос у матери крепнет, нотки уныния сменяются раздражением и досадой.– Один из этих удальцов отгрохал. Ты б его внутри посмотрел. Дворец!
– А почему им продавали? Они больше платили?
– Почти вдвое.
– А теперь?
– Поприжали их. Запретили мандарины вывозить... Мне что обидно,– мать решила объяснить свою досаду.– Таких специалистов по субтропикам, как он,– кивает в сторону кухни, где гремит посу дой отец,– в Грузии по пальцам пересчитать. А всякое ничтожество...– взгляд в мою сторону, хотя я и не думаю возражать.– Да, да не смотри так, ничтожество и жулье дворцы понастроило, добро набило... Цветной телевизор!.. Да у них в каждой комнате по цветному телевизору.
Допиваю чай, выхожу из беседки; мать оседлала любимого конь ка и не скоро с него слезет. Любит попенять отцу за непрактичность поплакаться на нужду, хотя и слепому видно, что она ни в чем не нуждается.
Взяла на кухне сетку-авоську, сунула в карман сарафана, а мать мне вслед:
– У тебя, доченька, должны были остаться от тех, что позавчера я дала,– и голос такой скромненький, деликатный: дескать, неловко мне о деньгах, особенно при посторонних. Нет того, чтоб промолчать, вообще не заикнуться. Ни за что не упустит случая напомнить, что они с отцом нам помогают. Спасибо большое! Девочкам скоро мои лифчики впору, и каждое лето хоть месяц проводят у бабушки на море... Подарки ко дню рождения получают. Хорошие подарки, дорогие: то батник голландский, то часы золотые, то джинсы фирменные. Я свои деньги не прячу, но если их не хватает... Мне бы отшить матушку – не нужны твои деньги, но последние пятьдесят рублей я отложила. Нам до Тбилиси ехать, мало ли что в дороге случится! Одного бензину на десятку сожжем... Папаша, тот не такой: папаша детям в карманы то рубль сунет, то трояк и помалкивает. А раньше раскидывал монеты, где дети играли. Они визжали от восторга, удивлялись: «А вот еще!» И он вместе с ними удивлялся, в ладоши хлопал. «Ты их балуешь, папа!» Он смотрел на меня, подняв брови, и спрашивал: «А? А может, ничего?..»
У папаши другой «пункт»: по рублю он хоть каждый день рад подсовывать, но сразу отвалить, чтобы чувствительно, это извините, слабо! А ведь водятся у него денежки, как не водиться при таком хозяйстве... Точности ради надо признать: когда мы в строительный кооператив вступили, он нас выручил. Крепко выручил. Но чего мне это стоило, господи!.. Сперва из-за района воевала: как раз Варазисхеви стали застраивать и вся элита тбилисская туда ринулась. Где– нибудь в Глдани или Варкетили кооператив втрое дешевле бы обошелся, но Варазис-хеви – самый шикарный район Тбилиси. Там все особенное! Даже номера АТС таят в себе что-то магическое. Номера новостроек пахнут сырой штукатуркой, пеленками и подгоревшим луком; сололакские номера напоминают родовитых подагриков; а «22» – знак энергии, бодрости, жизненного успеха. «22» – майка лидера... Сплошь профессора, писатели, номенклатура... И деловые дяди с тугой мошной. Чтобы между ними втиснуться, пришлось нам с Джано похлопотать. И потратиться тоже. На вступительный взнос почти ничего не осталось. Как-то так сложилось, что деньги надо было внести срочно, за два дня. Джано сперва к брату кинулся, к Маленькому Георгию. Но у доцента пединститута, абитуриентами засиженного, свободных^ денег не оказалось. Милый мой ни с чем вернулся и говорит: «Лети к отцу! Если так не даст, проси в долг, хоть под проценты». Я и полетела. В марте это было, в сумасшедшем марте. Ветер дул такой, что самолет как-то вбок заносило, вперед крылом и кидало, болтало. Я уже думала, не долечу. В Сухуми еле сели. Пилот из кабины вылез, лысину утирает, «Вот так Сурб-Саркис! – говорит.– Я лечу, у меня работа, а вы ради чего убиваетесь? Поездом одна ночь». Я-то знала, ради чего убивалась, и назад самолетом летела. Летела и дрожала – не за себя, а за деньги... Зато теперь четыре комнаты, лоджия и настоящий винный погреб в подвале– все как у людей! Весной наконец и ремонт сделали. Большинство соседей еще до переезда квартиры отремонтировали, все, кроме стен, заменили: двери, паркет, рамы. «Что вы, дорогая! Переезжать в этакий телятник? Фи! Мы сперва все по своему вкусу переделали...» Вкус у меня, может, и получше, но пришлось потерпеть. Джано на эстраде уже не тот, что раньше. А может быть, публика попривыкла, прискучил. Во всяком случае, от гонораров не захлебываемся... Ладно. У меня, слава богу, отец жив. Широты и щедрости ему, может, и не хватает, но, если постараться и ласково потрясти, из этой копилки можно вытрясти кое-что ценное. Я целое лето из себя пай-девочку строила, образцовую дочь: «Папочка, не сиди на камне! Папочка, не выходи на солнце. Ешь больше лимонов, папочка! Мама, не спорь с отцом, ему нельзя нервничать!..» Сподобилась! На днях позвал к себе и конфиденциально сообщил, что осенью после сдачи мандаринов пришлет на мебельный гарнитур. Как будто у него сейчас нету... Ну да бог с ним, сама знаю, как трудно расставаться с деньгами. А до осени я подыщу, что мне нужно. Стенку из белого дерева!.. Папаша мягкий, бесхарактерный, смешной немножко. Когда мать на него набрасывается, багровеет и скорей к себе в комнату. Раньше я все ждала, что вот наконец гаркнет и стукнет кулаком по столу, теперь не жду. Я так думаю: старость прижимистых делает скрягами, а щедрых бережливыми. На что старикам надеяться, кроме денег? Через десяток лет мои, к примеру, уже не смогут себя обслуживать. И что тогда? К себе я их не возьму, к Медико они сами не поедут, а на сбережения хотя бы приходящую женщину наймут...
Вижу, у калитки отец стоит, обошел дом кругом, ждет, седой, кудрявый, слишком серьезный для вопроса, который последовал за коротенькой немой сценой:
– Как у гебя с деньгами, дочка?
– Ничего,– отвечаю.– Нормально.
– Если понадобятся, не стесняйся,– поцеловал меня полными негритянскими губами, пахнул дорогим одеколоном. Почувствовал, что мать меня задела за живое, и решил загладить...
Все-таки хорошо иметь состоятельных родителей. Не потому, что нам помогают (в конце концов, мы можем и обойтись), а потому, что не нуждаются в нашей помощи, освободили нас от угрызений совести. Ну, и от постоянного расхода тоже... Хозяйство у них поставлено так крепко, что они даже не сдают комнат «дикарям». И никогда не сдавали. Вернее, однажды приютили молодую чету – супругов или любовников. Отец считал, что супругов, мать потешалась над его наивностью. Молодые приехали в разгар сезона, в середине августа, весь день без толку пробродили по поселку и поздно вечером постучались к нам. Отец отвел им лучшую комнату на втором этаже, а через полтора месяца, когда они собрались уезжать, не взял с них ни рубля. Спустя ровно год мы получили из Ленинграда посылку: плоский, сколоченный из досок контейнер. Когда отец с Одиссеем осторожно вскрыли его, мы увидели наш дом, потонувший в зелени, увитый «изабеллой» балкон, увядшие гроздья глициний, а в одном из окон рядом с балконом на провисшей веревочке болтались мой пунцовый купальник и бледно-голубые ползунки двойняшек. Присмотревшись, я обнаружила на картине эмалированный ковшик, в котором варила девочкам кашу, даже эмаль возле ручки была отбита, а через неделю мать заметила на крыше возле телевизионной антенны нашего кота. Все было воспроизведено удивительно свежо и живо, но больше всего меня изумляло то, что за домом в глубине картины угадывалось море. Картину мы повесили в зале над пианино. Там она и висит до сих пор. Мать (она тогда еще работала в школе) тоже долго разглядывала картину, потом привела учителя рисования. «Сколько это может стоить?» Учитель рисования (со школьных лет помню его носатую физиономию) сказал, что не берется назвать точную сумму, но уж, конечно, картина стоит не меньше тысячи рублей. «Шутишь!» – мать недоверчиво покосилась на него.
Мы надеялись, что они когда-нибудь приедут снова – тощий художник с кудрями до плеч и виноватой улыбкой и его маленькая наперсница, прятавшая взгляд своих серых нескромных глаз, но они больше не приехали...
Я шла по дороге к магазину. Дождаться бы автобуса, но жариться на солнце не хотелось. Открытый сарафан и шлепанцы на босу ногу. Широкий свободный шаг. Приятное ощущение легкости. Пест рая вереница машин, блики стекол, зеркал, никеля, и в этих солнеч ных вспышках яркие лоскуты на ветру: рубахи, юбки или флаги!Атмосфера праздника, 1чарнсшал; Ьремя летних отпусков. Люблю толпу и шум. Даже досада на матушку улетучилась.
Протяжный сигнал за спиной; красный, как огнетушитель, «Жигуль» замедляет ход, его хозяин выглядывает в окошко. «Ку-ку, дурень рыжий! Машину под цвет волос купил?» Отворачиваюсь. Погодя замедляет ход синяя «Лада»; развеселые молокососы машут мне, хохочут, один выставляет руку с торчащим большим пальцем, другой делает вид, что посыпает его солью. Прячу улыбку: мальчики-студентики, ищите девочек, юных, веселых, с необоженными крылышками и обязательно в беленьких трусиках.
В автобусе с откидным верхом (такие сохранились только в причерноморских санаториях) проезжают курортники – в войлочных шляпах с бахромой и в темных очках. Отдыхают коллективно: хором смеются, хором благодарят, хором ахают на Рице и в Афонской пещере,
У дороги в выгоревшей траве копошится щенок. Неподалеку в жидкой тени кустарника его мать кормит второго щенка и пристыженно отворачивает от меня тощую лисью мордочку...
Было время, когда я мечтала, чтобы мне посигналили из машины, чтобы притормозили и помахали рукой. Сесть бы я ни за что не села, но услышать, увидеть, пережить хотелось нестерпимо. Нам не сигналили. Автомобилисты со всей округи знали нас. Мы подрастали на их глазах – голенастые чернявые неуверенные девочки, с завистью поглядывающие на приезжающих издалека русоволосых раскованных северянок. О, им сигналили протяжно и призывно, для них машины надраивались до блеска, украшались безделушками, для них не жалели денег на мелодичный клаксон. А они смеялись в ответ, небрежно отворачивались, дразняще показывали розовые кошачьи язычки или, дробно стуча каблучками, подбегали к распахивающимся навстречу дверцам и укатывали, уносились в другую жизнь, о которой думалось страшно и сладко... Потом я выросла, уехала. Жила в других городах, несколько раз безуспешно сдавала экзамены в театральный институт, четыре года училась в эстрадно-цирковом училище, стала артисткой. И однажды, приехав к родителям, на этом самом шоссе я услышала пронзительный, как горн, сигнал автомобиля, визг тормозов и вкрадчивый голос и, с колотящимся сердцем проходя мимо, вкусила горькую смесь гордости и унижения. В ту минуту я поняла, что это шоссе, блестящее между мокрыми эвкалиптами, эти изумрудные после дождя пригорки и притихший приморский поселок отреклись от меня, одарив взамен сладостью и легкостью безграничной свободы...
Кто-то опять сигналит и мягко тормозит рядом. Обернувшись, вижу бежевую «Волгу». Ее хозяин – немолодой, усатый, в светлом пиджаке,– приоткрыв дверцу, говорит по-грузински: «Сударыня, если пожелаете, я подвезу».—«Спасибо,– отвечаю я.– Мне недалеко».– «Супругу нашего Джано Джанашиа я готов и далеко отвезти»,– его усы приподнимаются в вежливой улыбке с крошечным намеком на фамильярность. «Благодарю вас, сударь,– как можно любезнее отвечаю я.– Мне хочется пройтись пешком».– «Как вам угодно...» Он захлопывает дверцу и отъезжает. Жена знаменитости!.. Откуда он меня знает? Жаль, на номер не посмотрела: если сухумский, тогда все понятно, в Сухуми меня знает каждая собака. Но он издалека подвалил: «Супруга Джано Джанашиа...» Да кто его помнит, Джано Джанашиа! Раз в год по телевизору покажут какую-нибудь сценку – их всего несколько в фонде.
Забудь про дорогу, взгляни на зеленую изгородь, туда, где в глубине двора в тени разросшихся деревьев стоит плохонький домик в три окна, последний домик времен твоего детства среди выросших вокруг особняков.
Четыре дня назад кто-то распахнул его окна, выложил на подоконники полосатые матрацы и подушки без наволочек. Во дворе под деревьями сидят маленькие девочки. Они не смеются, не бегают, а тихо разговаривают и смотрят на меня грустными светлыми глазами.
– Здравствуй, Додо!
– Здравствуй, Этери! Какая неожиданная встреча...
– Такая уж неожиданная? Мы ведь обе каждый год приезжаем сюда.
– Если бы вы приехали раньше, мой Буба развлек бы твоих барышень.
– С трудом удалось выхлопотать отпуск.
Этери... Этери... До чего же она похожа на брата. Те же светлые глаза, те же высокие брови на бледном овале лба. Не так уж много прошло времени, неужели я все забыла? Нет, шторм помню, как будто вчера... Огромные свинцово-зеленые валы, взвинченная и испуганная зрелищем толпа, и трое в море. В то лето Гела устроился спасателем в дом отдыха. Он мог не кидаться на помощь, имел полное право: по инструкции в такой шторм запрещалось выходить в море К тому же с минуты на минуту ждали вертолета. Днем раньше во время драки на танцплощадке я обозвала его трусом. Не помню за что... Он заметил в толпе меня, задержал на мне невидящий взгляд и, отделившись от цепочки спасателей, побежал навстречу нарастающей волне. Неподалеку громоздились бетонные кубы. Волны разбивались об них со звуком артиллерийского залпа. Потом говорили, что эти кубы всему виной... Остальное было, как во сне: свинцово-зеленые валы безмолвно разбивались о берег; прилетел и улетел беззвучный вертолет, примчалась пожарная команда – красная машина едва не увязла в мокром песке; подъехали два грузовику с людьми, «скорая помощь»; мужчины бегали, молча разевали рты и размахивали руками; по лицам женщин текли слезы, и все время откуда-то слышался отдаленный вой сирены, назойливый, как комариный писк. Потом стало смеркаться, толпа поредела. Я сидела рядом с будкой спасателя возле одежды Гелы. Временами мне казалось, что все это сон, кошмар, из которого надо вырваться, пока не надорвалось сердце. И в этот кошмар, делая его явью, вошла, вбежала маленькая Этери. Босая, в коротком платьице, она бежала вприпрыжку, ела грушу и махала мне рукой. «Додо! Ты не видела Гелу?»
