Текст книги "...Где отчий дом"

Автор книги: Александр Эбаноидзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

С гор прохладой тянет, как из купажного. Только пахнет не вином, а грибами. Позади станции журчит родник, в тишине хорошо слышно. В зале ожидания кто-то спит на лавке. Под лавкой связанные куры – крылья врозь, головы вывернуты. В мешке возятся поросята. Стены станции каменные, толстые. Их бы туда, где я служил.

Там не станция, а времянка дощатая, беседка, кассирша в платке поверх ушанки, в ногах печка...

Платформа освещена по-городскому. Это место поселка вроде как не совсем наше. Горы и реки наши, дома поселка тоже, а станция нет.

За железной дорогой река шумит. От станции к ней ближе, и звук не тот, что из будки,– слышно, как вода между камней протискивается, а которые за собой тащит. Сверчки заливаются: тру– трю, тру-трю, тру-трю. А по платформе степенно прохаживается кургузая седая женщина, очки поблескивают под фонарями. Узнаю учительницу истории. Осторожно здороваюсь, хочу пройти незаметно. Она кивает и вдруг строго:

– Кто такой?

– Доментий Гачечиладзе, уважаемая.

– A-а... Вы все так меняетесь. Что ты тут делаешь ночью?

– Работаю.

– На станции?

– Нет, на винном заводе.

– Что можно делать ночью на винном заводе? – голос вздорный и робкий; вспоминаю ее уроки.

– Я там дежурю.

– Понятно,– рот слегка кривится.– Помнится, ты не проявлял рвения. Не слушаетесь нас, а потом всю жизнь локти кусаете... Так– то, мой хороший.– Вскинув голову на короткой шее, идет дальше по платформе.

Когда Джано изображал ее, все покатывались от смеха: «Царь Соломон был самый выдающийся царь на имеретинском престоле. Благодаря его стараниям население Имеретии удвоилось...»

Она подходит к комнате дежурного, недовольно спрашивает:

– Что-то твой поезд опаздывает. В чем дело, мой хороший?

– Только что вышел с соседней станции! – с деланной бодростью отвечает дежурный. По голосу узнаю Карло.– Посадим вас, уважаемая Софья, как подобает при ваших заслугах. Вот и Доментий нам поможет. Узнали бывшего ученика?

Из зала ожидания выходит заспанный мужчина. Тащит в конец платформы своих кур и мешки с повизгивающими поросятами.

– Может, и нам туда?

– Не беспокойтесь. Если на мне не напрасно эта красная фуражка, мы вас и здесь посадим.

– Тебе видней.– Потом на меня оглянулась.– Я слышала, твой брат подумывает оставить эстраду. Передай от меня, что ему не следует менять профессию. Он с детских лет всех передразнивал, как настоящая обезьяна.– И за поддержкой обернулась к Карло.– Верно, мой хороший?

Карло растерянно заулыбался, закивал.

– Да... артист.

– Прирожденная обезьяна! – отчеканила учительница Софья и отвернулась от меня.

Из-за горы, из нутра теснины, далеко светя прожектором, выполз поезд, и учительница Софья засуетилась, хватаясь дрожащими руками то за Карло, то за меня. Вагоны отгородили нас от реки. Запах гари, мочи и машинного масла. Проводник спал. Пришлось самим открывать дверь, откидывать лестницу и подсаживать учительницу. Я даже успел внести в вагон чемодан.

– Ну, что, усадил? – спросил Карло, когда я, спрыгнув на ходу, вернулся к станции.– Хе-хе, видно, братец твой насолил ей в свое время, до сих пор забыть не может.

– Куда она так поздно? Не беда ли какая? – спросил я.

– Да она всю жизнь ночью ездит, от жары, говорит, прячется. Когда моложе была, в чем только ее не подозревали.»Я заглянул в дежурку, часы показывали час с четвертью. Следом за мной зашел Карло. Повесил малиновую фуражку на гвоздь, сел за отгороженный стол под яркой лампочкой. Сразу стало видно, что плешь у него бледная, а лицо малиновое, как фуражка.

– Садись, чего стоишь! Жара, а? Засуха. Я тоже вроде той учительницы, только ночью могу дежурить... Тебе-то хорошо, работа не пыльная. Давай меняться!

Каждый раз, как ночью меня на платформе увидит, пристает: «Давай меняться!» Работа у меня и в самом деле такая – неделями без дела сижу. Но только не зимой! Как мокрый снег повалит, да облепит провода, да ветром по ущелью протянет!.. Зимой никто не предлагает меняться.

Зазвонил телефон. Карло взял трубку и важным, усталым голосом поговорил с соседней станцией. Потом опять фуражку надел. Она и впрямь оказалась того же цвета, что его лицо.

– Пойдем, «Батуми» снизу встретим. Опять на тридцать минут опаздывает.

Вышли на платформу. Он заглянул в зал ожидания.

– Посадки вроде нет. Сразу отправлю.– Прошелся по платформе, посмотрел на фонари, мерцающие на пригорке. Потом оглядел горы, обступившие нашу станцию, вздохнул.– Завтра опять жара. Не в службу, набери холодной воды в графин.

Я взял в дежурке графин, сходил к роднику. Наполнил, понес назад. На свету увидел, как запотел графин.

– Давай его сюда! – Карло запрокинул голову. Вода потекла по щекам за воротник.– Бог свидетель, если б не этот родник, я отказался бы от должности.– Вернул мне графин, утерся.– Поставь там на стол, только оботри сперва...

В дежурке взглянул на часы, прошло тридцать пять минут. И время сегодня тянется...

...После обеда я ушел на задний двор попилить. Отобрал бревно, уложил на козлы. И тут Додо приходит. «Хочешь, посижу на бревне, чтоб не скакало. Мы с сестрой всегда садились, когда отец дрова пилил». Перекидывает ногу, садится верхом, смеется. «Ой, совсем как в детстве! До чего же неудобно!» Я пилю. Боюсь ее коснуться, даже рука подрагивает. Пилю. Джано на крыльцо выходит. «Дай человеку сигарету после обеда выкурить, Доментий. А то ей совестно, все в помощницы рвется».– «Лучше бы она мне помогала! – голос Поли из дому.– Доментий как-нибудь сам справится».– «Не злись, Поля. Я его в августе дрова пилить не заставляю».– «А я и не злюсь, Джано. Я на него давно рукой махнула».– «Злится! – Додо наклоняется и прыскает мне в шею.– Оба злятся. Какие глупые!..»

Пришел батумский поезд. Две минуты постоял и дальше. Всегда не по себе делается, когда спящий поезд с потушенными огнями мимо проходит. Целый город на колесах. Народу раз в пять больше, чем в нашем поселке. Красные огоньки на последнем вагоне уменьшились, еще уменьшились. Карло зевнул им вслед.

– Отчего он у вас такой бешеный? Мои говорят, что и в школе, чуть что, в драку лезет.

Это он про Петико. Покосился на меня, подождал, не отвечу ли.

– Вот ты усыновил чужого пацана, а ведь риск, я скажу. Малый теперь на твоей совести, не откажешься. А что за человек папаша, знаешь? Может, он первый головорез на весь ихний район? Может, у него болезнь такая – окна в поездах вышибать? Теперь ученые, знаешь, как решили? Школа там, воспитание, книжки – это все рубашка. А под рубашкой ты тот, кого мать с отцом спроворили. Это дело у них генами прозывается. Я в тот раз сказал: разложи и кнутом. А ведь и кнут может не помочь, если в нем эти самые гены шалые.

– Удавить мне его, что ли? – спросил я.

Карло искоса посмотрел на меня, снял фуражку и вытер лысину.

– Ты обижаешься, а я дело говорю. С таким надо построже. Спохватишься, да поздно. Такой, если сядет на голову, заездит. И хоть бы свой, от своего и потерпеть не обидно...

Я пошел по платформе назад к будке.

Все строгости учат: мать, Джано, Поля. Теперь еще и Карло.

– Не обижайся, Доментий! – крикнул вслед Карло.– Как с младшим братом, говорю... Приходи еще, вся ночь впереди. Анекдот про кахетинца расскажу...

Удружил нам Петико, что и говорить! Я только на пост заступил, с платформы Карло шумит, руками машет. Повел меня в дежурку. А в дежурке Петька – белый-белый, глаза затравленные, уши как перцем натертые. И двое железнодорожников в черных фуражках с кокардами. Оказалось, схватили Петьку, когда он в проходящий скорый булыжник швырнул. «Как молоком в окно плеснул, стервец!» – «Знаешь ли ты, сукин сын, что на такое стекло твоему отцу месячной зарплаты не хватит!» И железнодорожник, который постарше, опять к Петькиному уху потянулся. Я говорю: «Начальник! Уважаемый... Раз меня позвали, со мной говорите»,– и Петико за плечи обнял. «Что говорить! За такое дело в колонию надо, а ты его обнимаешь...»– «Да у него же на лбу написано, что он за воспитатель!..» – «Карло, втолкуй этому: мы не миндальничать пришли. Составим акт и увезем мальчишку». Стоим с Петей рядом, только Петико не льнет ко мне, а вроде вырваться норовит и, рукой чую, дрожит. Спасибо, Карло вмешался: «Что было, то сплыло. Давайте по-домашнему, без посторонних...» Постращали, но акта составлять не стали. Отпустили Петьку со мной. Зашел он в будку, сел на топчан, плечи уронил – хоть бы чем-нибудь в Полю пошел!

«Зачем ты это сделал?» – спрашиваю. Поднял на меня глаза, и такое я в них увидел, что оторопел даже. Потоптался около него и говорю: «Давай,– говорю,– эту ночь вместе отдежурим. У меня тут и шашки найдутся». Мне бы построже, может, и ремнем поучить. А я сходил к реке, воду в ведре принес, вымыл ему ноги и уложил на топчан. «Влетело нам от начальников – говорю,– а, Петико? Строгие дядьки. Откройся все-таки, чем тебе скорый не угодил?» Отворачивается и сопит громко. «В скором тоже люди ехали,– говорю, а сам чувствую, не успокаиваю его, а злю.– Больше не делай этого, слышишь? Стекло-то вон какое дорогое». Он как вскочит с топчана и в дверь. На бегу булыжник подобрал и по платформе к дежурке! Еле я его догнал. Схватил в охапку, назад притащил, бросил на топчан. Тут он разревелся, прямо заголосил. Обхватил меня за шею, душит. «Папа! Папочка! Папа!» —и слезами захлебывается. Почудилось мне тогда, что не меня он обнимал, а кому-то другому плакался. Обидно мне стало и стыдно. Вдруг вспомнил, как железнодорожник к Петькиному уху потянулся, а я рядом бубнил что-то. Даже пот прошиб. Вышел я из будки и опять на станцию. Иду, думаю: возьму начальников этих за шкирки, сшибу лбами. И будь что будет... Пусть милицию зовут! Петико следом волчонком трусит, зареванных глаз не утирает. Вошли в дежурку, а начальников нет. «Полчаса как «мастеровым» уехали...» Уехали... Защитить не защитил и отругать не отругал. Так бестолково получилось.

Я долго Поле про этот случай не рассказывал. Но и забыть никак не мог. А когда рассказал, она сперва на Петьку кинулась, поколотить хотела. Рассердился я. Очень рассердился. Накричал даже. Тогда она стала меня утешать: «Ты тут ни при чем, Доментий. В чем ты себя виноватишь? Ну чем ты ему не отец? Чего мерзавцу не хватает? Просто характер сволочной... Хочешь, побей, а скажу – знаком мне тот характер. И лихость, и неблагодарность. Прости его, Доментий! Мал он еше...»

Не мне Петико прощать... Сам бы простил ^когда-нибудь, если сможет...

У входа в будку пес меня ждет, виляет хвостом, навстречу бро-: сается. Вошел в будку, лег на топчан, где Петико в ту ночь лежал. От бушлата все еще армейской службой пахнет: махрой, и потом, и нечеловеческой усталостью, когда зимой с железнодорожных платформ обледеневшие бревна сбрасывали, и мыльным сырым теплом прачечной, куда я снежными вечерами к Поле пробирался – помогал солдатские простыни отжимать... Бушлат истлел, а запах так и не выветрился... Поля тоже этот запах любит. Уткнется носом и смеется сквозь слезы. «Родненький ты мой! Какие же мы были молоденькие! Помнишь? Помнишь?»

Почему не получается, чтобы все время так?..

Вчера сорвал на бахче два арбуза, остудил в колодце, принес к обеду. Поля, как увидала, покраснела пятнами: «Я-то, дура, детей гоняла! Для детей они не спелые. Теперь, выходит, сразу поспели!» Я хотел объяснить, но она глаза зажмурила, головой затрясла. «Хватит, Доментий! Думаешь, я слепая, не вижу!..»

Что она видит?.. У нас старый уговор. С того самого раза, как я нагруженный на новоселье заявился. Додо взялась учить меня танцам: «Медведь, давай, пока ты в городе, я тебя пообтешу. Это моя профессия – учить красиво двигаться. Не упирайся, я тебя не соблазняю. Раз-два-три, раз-два-три! Легче, легче! Ты не в давильне. Видела бы Поля, до чего ты сейчас уморительный!..» Когда кончалась лента на магнитофоне, тащила меня на кухню, выкатывала из холодильника арбуз. «Разрежь поскорее! Обожаю арбуз! За хороший арбуз готова на преступление! Договоримся: в городе я учу тебя пластике, а в деревне ты расплачиваешься арбузами...»

Про это я Поле не рассказал. И не расскажу.

Собака у ворот залаяла. Кто-то на нее цыкнул и камнем запустил, в железные ворота угодил.

Выглядываю из будки. У ворот под фонарем Нодар пошатывается. Козыряет растопыренной пятерней и, расплывшись до ушей, рапортует:

– Рядовой Гачечиладзе, пост номер два. Объект сорок бочек «цоликаури»! Здорово, часовой! Разбудил, извини! Солдат спит – служба идет. Собаку завел, хитрец. Сам в будке клопов давишь, а она добрых людей в клочья рвет. Пошел вон, чатлах, как дам!

– Что случилось? – спрашиваю я.– Чего шумишь?

– Шумлю? Кто, кроме тебя, слышит? На пять верст ни души. Кто . над станцией живет, не в счет, они к поездам привычные. Им мои крики тише лягушачьего кваканья... Здорово, Доментий! Здорово, старина!—протягивает руку и, войдя в будку, как подкошенный валится на топчан.

– Откуда среди ночи объявился? – Я с интересом разглядываю его.

– Батумским прибыл. Ты меня не видел, зато я на тебя нагляделся под фонариками. Платформа маленькая, а в батумском восемнадцать вагонов без нулевого и двух почтовых. Понял? Мой вон где остановился, у входного светофора! Полчаса спотыкался в темноте.

– А машину куда дел, Нодар?

– Так спрашиваешь, как будто она моя собственная. Грузовой автотранспорт, автоколонна номер семь управления «Чиатурмарганец», начальник товарищ Вахушти Дгебуадзе, чтоб ему!..

– Сам ведь говорил, что надежней держать дома, чем на автобазе.– Присаживаюсь на топчан рядом с Нодаром.

– Раз говорил, значит, так и есть. Заяц трепаться не любит! Что верно, то верно. Там за две ночи разденут до диферов, бензин отсосут... Эх, братец! – он больно хлопает меня по колену.– Она хорошо ночку проведет, с каким-нибудь «МАЗом» переспит, за нее можешь не беспокоиться. Неясно только, когда опять ко мне вернется. Сообразил? Отобрали у меня машину, Доментий! На штрафную площадку ГАИ отогнали! И ведь ни за что! Веришь, нет?

– Ну, если ты такой за рулем сидел...

– Да ты что! – возмущенно отмахивается он и таращит свои черные глаза.– Это я потом на радостях... Ехал как стеклышко, баранку нежно так в руках держал. «Цицинатэлу» пел, клянусь. Вдруг этот... этот кусочник... Пхакадзе, чтоб ему! На мотоцикле догоняет, жезлом правит, чтобы вправо шел... Ты, говорит, под опускающимся шлагбаумом проскочил! Да опомнись, говорю, начальник, какой шлагбаум, я сегодня ни разу железную дорогу не пересекал! Что толку? Разве докажешь? Ему в лапу надо, а у меня, как назло, мелочь в кармане. Думаю, если я мелочью зазвеню, как нищий на паперти, этот жлоб вовсе в тюрьму меня упечет. Поехал за ним, как мул на привязи. Поставил старушку, где приказали, акт составили. У них даже свидетели нашлись,..

А я как раз собирался с Нодаром бочку воды на машине привезти, бак в душевой залить. Придется теперь Шалико просить. Только выдержит ли его арба бочку на восемьсот литров?

Нодар будку оглядел, принюхался, ко мне обернулся.

– Неужели не держишь?

– Чего?

– А того самого. Чем этот ваш завод, комбинат-гигант занимается? Какова продукция? По-моему, вино, нет? Так неужели ты пару стаканов человеку не поднесешь? Другу, с которым несчастье приключилось... Неужели не поможешь горе развеять? Верно говорил твой брат, странный ты человек, Доментий!

– Чего там! Ладно, дам я тебе вина.

– Дашь... Вроде я побирушка; ты выпей со мной!

– Пить не буду. Уж не обижайся. У меня гости в доме.

– Ну и что? Из-за гостей зубы на полку, что ли?

– Ты меня знаешь. Заведусь... ну его... Завтра по дому дел много. Не уговаривай.

– Чего уговаривать! Мне больше останется...

Гайоз обычно оставляет в тумбочке кувшин, заткнутый кукурузной кочерыжкой,– самому горло промочить или гостя ночного угостить. Вытащил я кувшин, поставил на тумбочку. Рядом стакан граненый поставил. На газету половинку черствого хачапури и две помидорки положил. Глаза у Нодара заблестели, по колену меня шлепнул.

– Молодец, старина! Я еще в поезде знал, что не промахнусь. Думал, куда податься. Ночь. Зайду к Доментию, он сегодня дежурит, посидим, потолкуем. Я ведь не плакаться пришел, а за жизнь поговорить. Не в моем характере слюни распускать, сам знаешь. А с кем у нас можно за жизнь поговорить? С Гурамом твоим, что ли? С ним я всегда идиотом себя чувствую. С тех самых пор, как мы задачки по алтебре и тригонометрии в классе решали. Ага... Я уставлюсь в задачник и, извини за выражение, ни хрена не понимаю. Ну, хоть тресни! А он строчит в тетрадку, и кончик носа от удовольствия шевелится! Не замечал, нет? Чем трудней задача, тем ему больше удовольствия. Прямо кейфует, зараза!

Нодар налил себе вина в стакан, выпил залпом и, толкнув меня локтем, продолжал:

– Что ни говори, обидно. За него обидно, клянусь! Ему наши отличники в подметки не годились, помнишь? Какие сочинения парень писал! Когда учительница их читала, я чуть не плакал. А теперь? В снег и в дождь, в жару и в холод тащится на свою мельницу, крыс разгоняет, включает рубильник, и до вечера приводной ремень над ухом шлеп-шлеп! А какой-нибудь Бено или Тристан раз в год приезжают в деревню на своих «Жигулях» и Гурама снисходительно по пузу похлопывают. Думаешь, они не знают, что в подметки ему не годятся? Знают! Да, видно, чтоб от жизни аппетитный кусок урвать, не обязательно светлую голову иметь. Ты почему со мной не пьешь?– он опять наполнил стакан и протянул мне.– Вот мы трое все разные, только в одном одинаковые – неудачники! Да, да, и ты, и я, и Гурам. Он – ума палата, я – болтун, продувной тип, а ты, так сказать, извините за выражение, хрустальной души человек. За что нас жизнь в дерьмо носом тычет? Чего нам не хватает? Не знаешь? Ну_г тебе, положим, нахальства, это брат твой верно сказал. Но у меня-то этого добра на десятерых! Башка тупая? Так вон ведь какая светлая башка на мельнице пылится, кукурузной мукой провоняла. Ничего не понимаю, Доментий. Так всю жизнь задачник по алгебре и читаю! – Он хватил себя свободной рукой по лбу, а другой поднес ко рту стакан и выпил, цедя сквозь зубы.

Мальчишками мы выскакивали из реки, прижав к груди ладони с растопыренными пальцами, валились на раскаленный песок, и на груди у нас отпечатывались орлы с распростертыми крыльями.

Я смотрю на небритое лицо Нодара с ввалившимися глазами и щербатым ртом и вижу_г какими мы были на берегу реки, когда по небу бежали облака и наши тени на раскаленном песке то обмирали, то проступали четче.

– А знаешь, кто главный прохиндей в нашем поселке? Кто сто очков вперед всем даст? – не унимается Нодар.– Ваш директор Ника. Ох, прохиндей! Ох, лиса! Трех лет не прошло, как завод получил, уже. дом отгрохал. Видал внутри? Я ему кое-какие материалы подвозил, ну-у!.. Чтоб его три раза подбросили и два раза поймали, заразу!

Насчет Ники он, пожалуй, не ошибается. Мне он тоже подозрителен, этот Ника. Зимой вызвал в кабинет. «Не в службу, а в дружбу, Доментий, не хватает емкостей, захлебываюсь. Не мог бы для общего дела предоставить нам пару чанов побольше?» Пронюхал, что у меня большие чаны пустуют. «Как,– говорю,– предоставить?» – «Привезем к тебе в бочках и перельем.– Вышел из-за стола, руку мне на плечо положил, как дружок закадычный, и вроде как глазами у меня в душе шарит.– Только никому ни слова, Доментий. Смекаешь?» Тут только дурак не смекнет. «У меня чаны,– говорю,– треснули. Оттого и пустуют».– «А ты замажь, не мне сына Большого Георгия разным секретам учить».– «Трещины большие, ничего не выйдет».– «Неужели все треснули?» – отстранился, прищурился, как будто на мушку взял...

Чаны зарыты перед старым срубом. Над ниМи крыша из винограда. Вокруг айва растет. Чаны разные, от махоньких, с трудом впускающих в горло мой кулак, до огромных, на сто пудов вина. Не знаю, наполняли ли их когда-нибудь все сразу. На моей памяти они постепенно пустели. Теперь вино только в трех. Холмики земли над остальными незаметно разровнялись, утрамбовались. Как забытые могилы. Соседи предлагали откопать уемистые чаны и продать – нынче гончары таких не делают. Нодар привозил покупателя и тряс меня за грудки. «Разиня! Теленок! Такие деньги на дороге не валяются!» Я отказался. Я не мог откопать чан, зарытый моим дедом. Все равно как открыть ворота крепости...

Откинешь обрезки лозы, тяпкой сгребешь землю с дождевыми червями, обнажишь маслянисто-желтый круг глины, соскребешь с нее налипшие комочки. Потом смочишь деревянную лопату и, надавив ногой, вгонишь в край круга. Глина вкусно чмокает, чавкает. Вытащишь лопату и вгонишь рядом. Раз за разом обойдешь глину по кругу, отсечешь от земли, поддев лопатой, перевернешь – снизу глина влажно красна, сквозь обожженную дубовую крышку впитала цвет вина, отпечатала древесный рисунок. Встанешь на колени и, осторожно примяв глину по краям чана, снимешь крышку. Вино смотрит на тебя из земли. Вино отца...

– Ника намекал мне, что хотел бы с Джано познакомиться,– говорю я.

– В гости напрашивался, попрошайка?—Нодар криво усмехается.

– Это, говорит, наш долг – оказать уважение такому гостю.

– А ты что? Неужели пригласил? – Нодар брезгливо отстранился от меня.

– Нет.

– Ну и правильно! – Он перевел дух, откусил от хачапури, вытащил сигарету, закурил.– Гони его знаешь куда, коротышку этого! Я его за километр объезжаю, как мусорную свалку. Кто ему нужен, он перед тем стелется, а кто нет... Что он сделал, когда мы стройматериал подвезли? Вынес по трехлитровой банке из-под огурцов; поезжайте, говорит, на завод, скажите от моего имени, чтоб вам из пятой бочки нацедили. Я ему говорю: «Собери, сколько у тебя есть этой стеклотары, пойди к моей жене и скажи от моего имени, чтобы во все налила...» Не веришь? Вот сейчас пью это вино, а оно в горло не идет, как будто его вино пью! – Нодар заглянул в стакан и сплюнул.– Но это же не его вино, Доментий! Это наше, государственное грузинское вино. Скажи, успокой меня, пока не сблевал.

– Ты больше не пей, если не идет.

– Кто сказал – не идет? – Нодар поглядел на меня растревоженным орлом.– Не идет, когда про Нику вспоминаю, без него слаще материнского молока... Знаешь, за что я хочу выпить? Такие, как он, перед каждым начальником на задние лапки становятся, от каждой ревизии в штаны кладут, а у нас с тобой руки хоть и мозолистые, но чистые, И подушка под головой не вертится. Ты боишься ревизии?

– Нет. Чего мне ее бояться?

– Я тоже не боюсь. А что раз в три года правила нарушил, так у меня за это машину отобрали.

– Значит, все-таки нарушил?

– Не твое дело. Ты меня на слове не лови.

– Как думаешь, завтра не вернут машину? – спрашиваю.

– Не знаю,– говорит Нодар.– По тому, как он разорялся, полгода до баранки не допустит. А что? Подвезти чего-нибудь надо?

– Так, ерунда... Хотел бочку воды с родника поднять. Теперь Шалико попрошу.

– Его арба твою бочку не потащит.

– Потащит как-нибудь, до верха не нальем и к ближнему колодцу сходим.

– Если на то пошло, ты и без арбы допрешь, амбал! Как повар на учениях орал: «Старшина, не надо мне твоего мерина, лучше дай мне этого Гачечиладзе!» Но и кормил тебя от пуза, скажи!.. Тьфу, черт! Каждый раз на этом самом месте! Как тебе чего-нибудь, так у меня с машиной накладка. Помнишь, когда черепицу меняли? Погоди... Не такой злодей этот Пхакадзе, чтобы дольше трех дней томить. Поеду завтра в район, найду его, свожу в шашлычную, отдаст права. Обожди денек-другой, чего тебе приспичило?

– Ладно, Нодар, управимся без тебя. Бак в душевой наполнить надо, только и всего...

Он на меня хитро так прищурился, улыбнулся беззубо. Зубы которые в драках потерял, которые сами выпали, как старичок, ощеряется.

– Что? – подмигивает, чубом своим смоляным встряхивая.– Старший брат права накачал? На ковер! Мало, говорит, порядку в доме? Рядовой Гачечиладзе, трам-тара-рам-там! Чем тут занимаешься?! Хозяйство запустил! По селу таскаешься, старые мельницы починяешь!.. А ему-то что за дело, между нами, девочками, говоря? Что он тебе за начальник? Если порядок любит, пусть возвращается в деревню и хозяйничает. Верно, нет? В том-то вся и штука, что они и там чисто живут, и здесь на нас покрикивают. А ты ведь не вол, который сена пожевал и пошел пахать. У тебя душа своя, единственная-разъединственная. Между прочим, мы здесь тоже люди. И пусть твой братан про это не забывает. Ишь, нашел низкий плетень!

– Ладно, будет, Нодар! Не перебарщивай.

– А ты не заступайся. Знаю, что говорю. Думаешь, я не видел, как он с нами разговаривал? Как будто сам не из этой грязи в князи вышел. Да мне не за нас обидно. Мне за тебя обидно! Чего он при посторонних на тебя набросился? При своей и при твоей жене. Да разве на тебя можно голос повышать? Клянусь детьми, только ради тебя стерпел. А ты с бочкой к колодцу потащишься: бак в душевой наполнить, чтобы чистюли горожане после прогулки освежились. Доментий, не понимаю все-таки тебя. Или вправду святой... Когда ты церковь обновил, бабки по селу раскудахтались: святая душа! Святая душа! А я говорю: дурень он, а не святая душа! – Нодар замолчал, посмотрел на меня и вдруг улыбнулся.– Ну как, святоша, выпьем, что ли? – подмигнул черным глазом и, высоко задрав локоть, поднес стакан ко рту.– За раба божьего Доментия! Упокой, господи, его нежную душу! Аминь! – выпил вино, передернул плечами и поставил стакан на тумбочку возле кувшина.

Я вышел из будки, оглядел заводской двор с тенями вдоль ограды и бочками под навесом. Над горами в расщелине увидел звезды. Со дна ущелья они казались большими. И опять вспомнилось, как мальчишками мы выскакивали из речки, падали на раскаленный песок и на груди у нас отпечатывались орлы. А вдали слышался громкий плеск, будто щук напустили в омут,– то под мельницей лопасти взбивают воду... Прибежишь, на лужайке порожняя арба дышлом в землю; волы жуют солому; нерасседланный ишак дожидается груза... Над рекой гуляет ветер. А в канаве под ивами зеленая вода; переваливается через створ и, вдруг побелев, падает в желобах на лопасти. Жернова крутятся, сруб трясется. Сыро, как в тумане, и до удушья пресно пахнет кукурузным нутром...

Стоит Нодару выпить, как он пускается в рассуждения. И всегда у него получается, что все вокруг ловкачи и пройдохи, а мы с ним несчастные овечки. И чуть ли не главное наше несчастье в том, что живем в деревне, в горах, а не в городе. А по мне, наши горы куда лучше любого города. Попробуй объясни – засмеется и рукой махнет: «Чудило!» Или придурком обзовет.

Он с детских лет завистливый. Во всем хотел первым быть, чуть что не так, в драку лез. И дрался зло, со слезами, до крови.

Зовет из будки. Не дозвавшись, выглядывает.

– Куда сбежал, Доментий? Ладно, ни слова больше о брате! Все. Завязал. Только один вопрос, если не обидишься: что за фрукт его жена?

– Вот уж не твое дело,– не оглядываюсь я.

– Что она за княгиня? – с упрямством пьяного продолжает Нодар.– Даже сесть с нами не пожелала... Может, от меня запах плохой? Нет, ты понюхай, может, я воняю, а она к фиалкам и розам привыкла?

– Хватит тебе, Нодар! Что ты сегодня завелся...

– Посмотри на меня! – Нодар берет меня за плечи и поворачивает к себе. Пес недовольно рычит, шерсть у него на загривке становится дыбом.– Сколько ей лет? Уж, конечно, постарше моей Жужуны?

– Ну и что?

– А посмотреть на них, Жужуна в матери ей годится. Да что в матери – в бабушки!.. Сам я тоже хорош. Рядом с Джано – как сапог изношенный. И чего они там трескают, в этом городе? Птичье молоко и соловьиные язычки! Вот уж где и бабы гладки, и полно воды в кадке – открой кран, и потечет, не надо Нодара ни о чем просить.

– Вставь себе зубы и опять будешь молодец.– Движением плеч высвобождаюсь из его рук.

– Зубы? – переспрашивает он.– Не в зубах дело, а в сердце. Не обижайся, оно у тебя, как у рыбы.– Тянется лицом ко мне, как будто хочет поцеловать. Смотрит в упор черными глазами и шепчет: – Я ее разок и видел в гамаке, когда мимо проходил...

Я отталкиваю его.

– Замолчи, пока лишнего не сказал.

– Бей!—шепчет он, и из глаз выкатываются пьяные слезы.—

Бей!

– Ступай домой,– говорю.– Или вон в будке на топчане поспи...

– Нет, ты меня ударь, я заслужил! – хватает меня за грудки, и в ту же секунду пес бросается на него.

Нодар пихает его ногой, ругаясь, вбегает в будку и захлопывает дверь.

Я иду к роднику позади станции. От Нодарова многословия разболелась башка. Хоть бы уж уснул, угомонился...

Шагаю к роднику вдоль платформы и думаю: ты ее не видел! Не видел, какая она бывает... Вечером вышла на веранду – вся в кружевах, в ушах ^сережки, волосы вверх зачесаны, шейка высокая. Подмигнула подрисованным глазом. «Дай сигарету на пару затяжек...» Затянулась раз, другой, третий. Вернула. Я держу в пальцах влажную от ее губ сигарету, не знаю, что с ней делать. Все-таки докурил, и остался холодок на губах, как от мятной конфеты. До сих пор, если воздух втянуть, щекочет... Красивая, нежная, а курит. И крепкое словцо при случае в разговоре вставит не запнувшись. Никак не привыкну. Странно мне это. И нравится. Как мальчишкой нравилось со скалы в воду прыгать...

Наклоняюсь к роднику, пью, сложив руки ковшиком. Скоро утро. Ночью лучше спать. А если не спишь, читай книжки, или иди на станцию, или болтай с пьяным Нодаром.

Они скоро уедут...

Луч далекого прожектора опять высветил лес на горах и школу на взлобке. Как будто на горы набросили марлю. За лучом прожектора из ущелья выкатился рокот колес, распался на перестук, и в ту минуту, когда поезд, вытянув хвост из ущелья, остановился перед станцией, на винном заводе грохнул выстрел. Эхо побежало по горам. В поселке залились собаки.

Я бросился к будке. Нодар стоял в дверях с ружьем в руке и смеялся. Поодаль жался к стене перепуганный пас. При виде меня Нодар потряс ружьем.

– Этим ты воров отпугиваешь? Этим народное добро защищаешь, несчастный! Пукнуть я и без ружья мог. Хоть бы соли сыпанул!

Я выхватил у него ружье, а самого втолкнул в будку. Слабо упираясь и смеясь, Нодар рухнул на топчан. Через минуту он храпел.

Я поднял закатившийся под топчан кувшин, поставил в тумбочку.

Собаки в поселке не унимались.

Карло встревоженно окликнул с платформы:

– Что у тебя там, Доментий? Кто стрелял?

– Не беспокойся, все в порядке.

– Хорош порядок! Людей в поезде перебудил...

Поезд просигналил об отправлении и пошел дальше. Навстречу ему порожний товарняк прогрохотал.

Раньше, когда Джано с друзьями наезжал, они частенько палили из ружей. То охоту затевали с дворовыми собаками, то мишень прикрепляли к дереву или спичечный коробок на могильную плиту ставили и стреляли. Пару-другую динамитов в речке взрывали. Шуму на всю округу – артисты приехали!.. Но что они особенно любили, так это фотографироваться в обнимку с ослом или собакой. Как дети, ей– богу, схватят осла за уши, прижмутся к морде и хохочут...