Текст книги "История моих животных"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

XV
КУЧЕР-ГЕОГРАФ СООБЩАЕТ МНЕ, ЧТО Я НЕГР

Я был поражен ученостью Мишеля: он знал наизусть «Словарь естественной истории».

Однажды я ехал в кабриолете с одним из моих друзей.

Это было во времена старых кабриолетов, в которых вы сидели рядом с кучером.

Не знаю, по какому случаю я сказал моему другу, что родился в департаменте Эна.

– Ах, вы из департамента Эна? – спросил кучер.

– Да. Вам это почему-либо неприятно?

– Нет, сударь, совсем напротив.

Вопрос кучера и его ответ были одинаково темны для меня.

Почему этот кучер так воскликнул, узнав, что я из департамента Эна? И почему ему было особенно приятно – его «совсем напротив» заставляло меня в это поверить, – почему ему было особенно приятно, что я уроженец этого департамента, а не какого-нибудь другого из восьмидесяти пяти остальных?

Именно эти вопросы я, несомненно, задал бы ему, если бы мы были одни; но, слишком занятый тем, что говорил мой сосед, я пустил свое любопытство галопом, и, поскольку лошадь наша плелась шагом, оно опередило нас, и я не смог его догнать.

Неделю спустя я снова нанял кабриолет на той же стоянке.

– А! – сказал кучер. – Это тот господин, что из департамента Эна.

– Именно! Это вы везли меня неделю назад?

– Собственной персоной. Куда вас сегодня отвезти, хозяин?

– К Обсерватории.

– Тсс! Сударь, не говорите так громко.

– Почему?

– Если моя лошадь вас услышит!.. Ну! Бижу! Ах, сударь, вот кто, будь у него десять тысяч ливров ренты, не купил бы кабриолет!

Я посмотрел на него.

– Почему вы спросили меня о департаменте Эна – не оттуда ли я родом?

– Потому что, если бы господин был в одиночестве и хотел поболтать, мы поговорили бы о департаменте Эна.

– Так вы знаете его?

– Еще бы! Славный департамент! Департамент генерала Фуа, господина Мешена, господина Лербетта и господина Демустье, автора «Писем к Эмилии о мифологии».

Как видите, дорогие читатели, я был совершенно забыт в перечне известных людей департамента.

Это настроило меня против кучера.

– Что вы знаете в департаменте Эна?

– Все знаю.

– Как, вы знаете все?

– Все.

– Вы знаете Лан?

(Я произнес «Лан»).

– Лаон, вы хотите сказать?

(Он произносил «Ла-он»).

– Лаон или Лан, это одно и то же; только пишется «Лаон», а говорится «Лан».

– Конечно, я говорю, как пишется.

– Вы стоите за орфографию господина Марля?

– Я не знаю орфографии господина Марля, но я знаю Лаон, древний Bibrax и средневековый Laudanum… Ну, что вы на меня так смотрите?

– Я не смотрю на вас: я вами восхищаюсь!

– О, вы можете насмехаться сколько угодно, это не мешает мне знать Лаон и весь департамент Эна с его префектурой. В доказательство скажу, что там есть башня, построенная Людовиком Заморским, и что там продают очень много артишоков.

– Я ничего не могу на это возразить; истинная правда, друг мой. А Суасон? Суасон вы знаете?

– Суасон – Noviodunum. Знаю ли я Новиодунум? Еще бы мне его не знать!

– Поздравляю вас с этим; я знал Суасон, но не знал Новиодунума.

– Да это одно и то же, разницы никакой. Именно там стоит собор святого Медарда – великого писуна. Вы знаете, хозяин, что когда в день святого Медарда идет дождь, он потом сорок дней не прекращается. Святой Медард должен быть покровителем кучеров кабриолета. Знаю ли я Суасон!.. Так-так-так, вы спрашиваете, знаю ли я Суасон, родину Луи д’Эрикура, Колло д’Эрбуа, Кинетта; место, где Хлодвиг победил Сиагрия, где Карл Мартелл разбил Хильперика, где умер король Роберт; столица округа; шесть кантонов: Брен-сюр-Вель, Ульшилё-Шато, Суасон, Вайи-сюр-Эн, Вик-сюр-Эн, Виллер-Котре…

– Вы и Виллер-Котре знаете? – воскликнул я, надеясь застать его врасплох.

– Villerii ad Cotiam Retiae. Знаю ли я Виллер-Котре, или Кост де Рец! Большая деревня.

– Маленький городок, – возразил я.

– Большая деревня, повторяю.

И в самом деле, он повторял это так уверенно, что я понял: бороться с ним бесполезно, я ничего не добьюсь. Впрочем, я сознавал, что вполне мог ошибаться.

– Хорошо, пусть будет большая деревня, – уступил я.

– О, незачем говорить «пусть будет», это так и есть. Знаю ли я Виллер-Котре: лес в двадцать пять тысяч гектаров; две тысячи шестьсот девяносто два жителя; старый замок времен Франциска Первого, ныне – дом призрения; родина Шарля Альбера Демустье, автора «Писем к Эмилии о мифологии»…

– И Александра Дюма, – робко прибавил я.

– Александра Дюма, автора «Монте-Кристо» и «Мушкетеров»?

Я знаком выразил согласие.

– Нет, – произнес кучер.

– Как это нет?

– Я сказал – нет.

– Вы говорите, что Александр Дюма не родился в Виллер-Котре?

– Я говорю, что он там не родился.

– Ну, это уж слишком!

– Как вам угодно. Александр Дюма не из Виллер-Котре; впрочем, он негр.

Признаюсь, я был сбит с толку. Этот человек, казалось, так хорошо знал весь департамент Эна, что я боялся ошибиться. Раз он так решительно это утверждал, человек, знавший весь департамент вдоль и поперек, вполне возможно, если разобраться получше, что я негр и родился в Конго или Сенегале.

– Но, значит, вы родились там, в департаменте Эна? – спросил я у него.

– Нет, я из Нантера.

– Так вы там жили, в департаменте Эна?

– Никогда.

– Но вы в нем были хотя бы?

– Никогда, никогда в жизни.

– Каким же образом, черт возьми, вы знаете департамент Эна?

– Велика хитрость! Держите.

Он протянул мне изорванную книгу.

– Что это за книга?

– Это вся моя библиотека, сколько есть.

– Черт возьми! Похоже, вы часто в нее заглядываете.

– Вот уже двадцать лет я ничего другого не читаю.

– Но, похоже, вы часто ее читаете?

– А что, по-вашему, мне делать, когда нет работы? А времена такие тяжелые, что я половину дня провожу на стоянке.

Я открыл книгу; мне любопытно было узнать, как может называться том, способный в течение двадцати лет занимать человека.

И я прочел: «Статистика департамента Эна».

XVI
Я ПОКУПАЮ МУЖА ДЛЯ МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕГАРСЕН

Мишель отличался от моего кучера только тем, что избрал для себя чтение если не более поучительное, то, по меньшей мере, более забавное.

– Мишель, – сказал я, – вы сами видите: надо заказать у Лорана жердочку для macrocercus ararauna и клетку у Труя для cercopithecus saboea.

– Сударь, – возразил Мишель, – ничего не возражаю против жердочки, но клетка ни к чему.

– Как это ни к чему? Несчастное животное не может оставаться в этой: это клетка для щегленка или снегиря. Через неделю оно здесь умрет в корчах.

– Пока вас не было, здесь случилось несчастье.

– Так! Что за несчастье?

– Ласка задушила фазана; вам подадут его на обед.

У меня вырвалось восклицание, которое не было ни отказом, ни согласием. Я очень люблю есть дичь, убитую мною самим, но я куда менее пылко отношусь к дичи, задушенной любым животным, если это не охотничья собака.

– Значит, клетка свободна? – спросил я.

– С утра.

– Тогда переселим в нее мартышку.

Мы поставили маленькую клетку рядом с большой, расположив открытые дверцы одну против другой. Мартышка устремилась в новое жилище, запрыгала с жердочки на жердочку, а затем вцепилась в прутья, скрипя зубами, жалобно взвизгивая и показывая мне язык.

– Сударь, – сказал мне Мишель. – Эта зверушка хочет самца.

– Вы так думаете, Мишель?

– Я в этом уверен.

– Так вы думаете, что обезьяны здесь размножаются, как и попугаи?

– В Ботаническом саду есть такие, которые там родились.

– А если нам предложить ей попугая?

– Сударь, здесь есть один маленький овернец, который время от время приходит попрошайничать вместе со своей обезьяной. На месте господина я бы купил у него обезьяну.

– Почему именно этого зверя, а не другого?

– Потому что он кроток, словно ягненок, и получил превосходное воспитание. У него есть шапочка с пером, и он снимает ее, когда ему дают орех или кусочек сахара.

– Еще что-нибудь он умеет делать?

– Он дерется на дуэли.

– Это все?

– Нет, он ищет вшей у своего хозяина.

– И вы думаете, Мишель, что этот юный аллоброг расстанется с таким полезным животным?

– Вы же понимаете, надо у него спросить.

– Что ж, Мишель, мы спросим и, если он окажется благоразумным, осчастливим сразу двоих.

– Сударь! – произнес Мишель.

– Что?

– Вот как раз и он.

– Кто?

– Овернец с обезьяной.

В самом деле, калитка, ведущая во двор, приоткрылась и в щели показалась сонная физиономия, толстая и кроткая.

Мишель, имевший, как известно, некоторые познания в овернском наречии, пригласил явившегося войти.

Мальчик не заставил себя просить. Он вошел, протягивая свой картуз.

Обезьяна, сидевшая на коробе у мальчика за спиной, сочла себя обязанной приветствовать нас вслед за своим хозяином и сняла свою трубадурскую шапочку.

Эта обезьяна была поменьше мартышки, но принадлежала к тому же семейству.

Насколько можно было разглядеть под ее причудливым нарядом, у обезьяны была совершенно прелестная мордочка с удивительно добродушным и лукавым выражением.

– Ой, как он похож на… – сказал я Мишелю, назвав при этом имя известного переводчика.

– Ну вот, – ответил Мишель, – имя уже есть.

– Да, Мишель; только мы сделаем из него анаграмму.

– Что это – анаграмма?

– Это значит, – объяснил я, – что из тех же букв мы сложим для него другое имя. Остережемся обвинения в диффамации, Мишель.

Мишель взглянул на меня.

– О сударь, вы можете называть свою обезьяну как вам угодно.

– Я могу называть свою обезьяну как хочу?

– У вас есть на это право.

– Я так не думаю, Мишель.

– У вас есть на это право.

– Ну хорошо; предположим, я буду иметь счастье сделаться владельцем этого прелестного животного, тогда мы назовем его Потишем.

– Назовем его Потишем.

– Мы еще не получили его, Мишель.

– Предоставьте мне полную свободу действий.

– Я даю вам все полномочия, друг мой.

– Какой суммой я могу располагать?

– Сорока франками.

– Оставьте меня с мальчиком, я все устрою, – сказал Мишель.

Я оставил Мишеля с мальчиком и вернулся на виллу Медичи, где не был четыре дня.

XVII
СПЯЩИЙ КОТ

В путешествиях – как в долгих, так и в коротких – мне кажется восхитительным то, что всегда можно рассчитывать на два верных удовольствия – отъезд и возвращение.

Я не говорю о самом путешествии – это удовольствие самое ненадежное из трех.

Итак, я возвращался с улыбкой на лице, переводя довольный и благосклонный взгляд с одного предмета на другой.

В окружающих вас предметах обстановки всегда есть нечто от вас самого.

Прежде всего, есть ваш характер, ваш вкус, отпечаток вашей личности.

Мебель красного дерева, если бы она могла говорить, несомненно, рассказала бы другую историю, чем резная мебель; палисандровое дерево не повторило бы анекдотов дерева розового; мебель Буля – рассказов ореховой мебели.

Как уже было сказано, я переводил довольный и благосклонный взгляд с одного предмета на другой.

Вдруг я заметил на козетке, стоявшей на месте камина, что-то вроде черно-белой муфты, которой не видел прежде.

Я приблизился.

Муфта мурлыкала самым сладострастным образом.

Это был спящий котенок.

– Госпожа Ламарк! – крикнул я. – Госпожа Ламарк!

Госпожа Ламарк была кухарка.

– Я знала, что господин вернулся, – сказала г-жа Ламарк, – и если я не поспешила засвидетельствовать ему свое почтение, то только потому, что готовила рагу под белым соусом, а господин – он ведь сам повар – знает, как легко сворачивается этот проклятый белый соус.

– Да, это мне известно, госпожа Ламарк; но вот чего я не знаю, – откуда ко мне явился этот новый постоялец.

И я указал на кота.

– Сударь, – сентиментальным тоном произнесла г-жа Ламарк, – это Антони.

– Что значит Антони, госпожа Ламарк?

– Иначе говоря, найденыш, сударь.

– Ах, бедное животное!

– Я знала, что господин заинтересуется этим.

– И где вы его нашли, госпожа Ламарк?

– В подвале, сударь.

– В подвале?

– Да. Я услышала: «Мяу, мяу, мяу!» – и сказала себе: «Это может быть только кошка».

– Правда? Вы так и сказали?

– Да, и я спустилась, сударь, и за вязанками хвороста нашла бедняжку. Тогда я припомнила, что господин один раз сказал мне: «Госпожа Ламарк, надо бы завести кошку».

– Я это говорил? Думаю, вы ошибаетесь, госпожа Ламарк.

– Именно так вы и говорили. Тогда я сказала себе: «Раз господину хочется кошку, эту послало нам Провидение».

– Вы себе это сказали, дорогая госпожа Ламарк?

– Да, и подобрала котенка, как вы видите.

– Если вам совершенно необходим гость, с которым можно разделить чашку кофе, вы не должны себя стеснять.

– Только как нам назвать его, сударь?

– Мы назовем его Мисуф, если вам угодно.

– Как если мне угодно? Вы хозяин.

– Только следите, госпожа Ламарк, чтобы он не съел моих астрильд, моих амадин, моих рисовок, моих вдовушек и моих ткачиков.

– Если вы боитесь, – войдя в комнату, сказал Мишель, – так есть одно средство.

– Для чего средство, Мишель?

– Средство помешать коту есть птиц.

– Посмотрим, что за средство, друг мой.

– Сударь, у вас есть птичка в клетке; вы закрываете клетку с трех сторон, вы раскаляете решетку, вы кладете решетку с той стороны клетки, что осталась открытой, вы выпускаете кота и выходите из комнаты. Кот готовится к нападению, он подбирается и одним прыжком падает всеми четырьмя лапами и носом на решетку. Чем больше раскалена решетка, тем лучше он исцелится от своего желания.

– Спасибо, Мишель… А что с трубадуром?

– В самом деле, я совсем забыл, что с этим и шел сюда. Так вот, сударь, дело сделано: он отдает Потиша за сорок франков, только просит взамен двух белых мышей и морскую свинку.

– Но, Мишель, где, по-вашему, я должен взять двух белых мышей и морскую свинку?

– Если вы хотите поручить мне это, я знаю, где их взять.

– Что значит – хочу ли я вам это поручить? Да вы окажете мне величайшую услугу, если возьметесь за это.

– Так дайте мне сорок франков.

– Вот вам сорок франков, Мишель.

Мишель взял сорок франков и ушел.

– Не будет ли нескромностью спросить, – произнесла госпожа Ламарк, – что означает «Мисуф»?

– Но, милая госпожа Ламарк, «Мисуф» означает «Мисуф».

– Значит, Мисуф – это кошачье имя?

– Без всякого сомнения, поскольку Мисуфа так звали.

– Какого Мисуфа?

– Мисуфа Первого. Ах да, правда, госпожа Ламарк, вы ведь не знали Мисуфа.

И я впал в такую глубокую задумчивость, что г-жа Ламарк скромно решила подождать другого случая, чтобы узнать, кем был Мисуф Первый.

XVIII
МИСУФ ПЕРВЫЙ

Часто или редко, но вам, конечно, случалось зайти в лавку старьевщика.

Там, полюбовавшись голландским стипо, ренессансным ларем или древней японской вазой; подняв на уровень глаз венецианский бокал или немецкий кубок; рассмеявшись в лицо китайскому болванчику, качающему головой и высовывающему язык, вы внезапно прирастали к полу в углу, устремив глаза на маленькую, наполовину скрытую в тени картину.

Темноту озаряло сияние вокруг головы Мадонны с младенцем Иисусом на коленях.

Мадонна возвращала вас к какому-нибудь воспоминанию детства, и вы внезапно ощущали, как ваше сердце заполняет сладкая печаль.

Тогда вы, забывшись, шаг за шагом спускались в глубь самого себя, не помня об окружающих, не думая о том, где вы находитесь и зачем сюда пришли; крылья воспоминания уносили вас, вы летели, словно у вас был волшебный плащ Мефистофеля, и снова оказывались ребенком, полным надежд и ожиданий, перед своей давней мечтой, которую вид святой Мадонны пробудил в вашей памяти.

Так вот, в эту минуту со мной произошло нечто подобное: имя Мисуфа перенесло меня на пятнадцать лет назад.

Моя мать была жива. В те времена я еще испытывал счастье иногда дать себя побранить матери.

Моя мать была жива, а я служил у г-на герцога Орлеанского, и это давало полторы тысячи франков.

Я был занят работой с десяти часов утра до пяти часов пополудни.

Мы жили на Западной улице, и у нас был кот по имени Мисуф.

Этот кот упустил свое назначение: ему следовало бы родиться собакой.

Каждое утро я выходил в половине десятого – мне требовалось полчаса на то, чтобы дойти от Западной улицы до моей канцелярии, расположенной в доме № 216 по улице Сент-Оноре, – каждое утро я уходил в половине десятого и каждый вечер возвращался в половине шестого.

Каждое утро Мисуф провожал меня до улицы Вожирар.

Каждый вечер Мисуф ждал меня на улице Вожирар.

Там была для него граница, круг Попилия. Не помню, чтобы он когда-нибудь переступил эту черту.

И что любопытно – в те дни, когда какое-либо обстоятельство мешало мне исполнить сыновний долг и я не должен был вернуться к обеду, можно было сколько угодно открывать Мисуфу дверь: свернувшись в позе змеи, кусающей свой хвост, Мисуф не трогался со своей подушки.

Напротив, в те дни, когда я должен был прийти, если Мисуфу забывали отворить дверь, он царапал ее когтями до тех пор, пока ему не открывали.

Моя мать, обожавшая Мисуфа, называла его своим барометром.

– Мисуф указывает мне дурные и хорошие дни, – говорила эта восхитительная женщина. – Дни, когда ты приходишь, для меня ясные, а когда не приходишь – дождливые.

Бедная матушка! Подумать только – лишь в тот день, когда мы утратим эти сокровища любви, мы замечаем, как мало ценили их, пока обладали ими; только тогда, когда мы уже не можем видеть тех, кого любили, мы вспоминаем, что могли бы видеть их чаще, и раскаиваемся в том, что не насмотрелись на них!..

Итак, я заставал Мисуфа посреди Западной улицы, там, где она выходит на улицу Вожирар: он сидел на заду, устремив взгляд в даль улицы Ассáса.

Завидев меня издали, он начинал бить хвостом по мостовой, затем, по мере того как я приближался, вставал и начинал прогуливаться поперек улицы Вожирар, задрав хвост и выгнув спину.

Как только я вступал на Западную улицу, Мисуф, как собака, ставил лапы мне на колени; затем, подскакивая и оглядываясь через каждые десять шагов, он направлялся к дому.

В двадцати шагах от дома он оборачивался в последний раз и убегал. Через две секунды в дверях показывалась моя мать.

Благословенное видение, скрывшееся навеки; я все же надеюсь, что оно ждет меня у других врат…

Вот о чем я думал, милые читатели; вот какие воспоминания вызвало имя Мисуфа.

Вы видите, что для меня было простительно не ответить мамаше Ламарк.

XIX
ЧТО ДОРВАЛЬ ПРЯТАЛА ПОД ЦВЕТАМИ

Получив имя, Мисуф II стал пользоваться в доме всеми привилегиями Мисуфа I.

В следующее воскресенье мы – Жиро, Маке, Александр и два-три постоянных посетителя – были в саду, когда мне объявили о приходе второго овернца со второй обезьяной.

– Впустите его, – сказал я Мишелю.

Через пять минут появился овернец.

На его плече сидело фантастическое существо, с ног до головы убранное лентами, в атласной зеленой шляпе набекрень и с посохом в руке.

– Не ждесь ли покупают обежьян? – спросил он.

– Что? – переспросили мы.

– Он спрашивает, не здесь ли покупают обезьян, – перевел Мишель.

– Малыш, – сказал я, – ты ошибся дверью; ты должен снова вернуться на железную дорогу, доехать до бульвара и идти все время прямо до колонны Бастилии. Там ты пойдешь вправо или влево, как захочешь, перейдешь Аустерлицкий мост, увидишь перед собой решетку и спросишь обезьянник господина Тьера. Вот тебе сорок су на дорогу.

– Дело в том, что я уже видел двух обежьян в клетке, – настаивал овернец, – и сын Шан Пьера шкажал мне, что он продал свою обежьяну гошподину Думашу. Тогда я шкажал: «Если гошподин Думаш хочет и мою обежьяну, я ее продам ему, и не дороже, чем сын Шан Пьера продал швою».

– Дорогой друг, благодарю тебя за то, что ты оказал мне предпочтение; вот тебе за это франк, но мне хватит и двух четвероруких. Если бы у меня было их больше, мне пришлось бы держать слугу только для них.

– Сударь, – произнес Мишель. – Сулук ничего не хочет делать; не могли бы вы поставить его во главе обезьян?

Это предложение открывало для меня новые перспективы в отношении Сулука.

Алексис, прозванный Сулуком, был негритенок тринадцати или четырнадцати лет, совершенно черный – должно быть, из Сенегала или Конго.

Он жил в моем доме уже пять или шесть лет.

Однажды Дорваль пришла ко мне обедать и принесла его с собой в большой корзине.

– Смотри, – сказала она, открывая корзину, – я хочу кое-что тебе подарить.

Приподняв груду цветов, я увидел, что на дне корзины копошится что-то черное с двумя большими белыми глазами.

– Ой, что это? – спросил я у нее.

– Не бойся, оно не кусается.

– Но что это, в конце концов?

– Это негр.

– Смотри-ка, негр!

И, запустив обе руки в корзину, я схватил негра за плечи и поставил его на ноги.

Он смотрел на меня с доброй улыбкой, сверкая не только глазами, но и тридцатью двумя белыми как снег зубами.

– Откуда, черт возьми, это взялось? – спросил я у Дорваль.

– С Антильских островов, дорогой; один из моих друзей, приехавший оттуда, привез мне его. Он у меня уже год.

– Я никогда его не видел.

– Конечно, ты ведь никогда не приходишь. Почему же тебя совсем не видно? Приходи завтракать или обедать.

– Нет; тебя окружает толпа прихлебателей, которые тебя заживо съедают.

– Ты совершенно прав; но только теперь это недолго протянется. Сейчас, бедный мой друг, они обгладывают косточки.

– Бедное ты, несчастное Божье создание!

– Вот я и сказала себе, взглянув на Алексиса: «Давай-ка, мальчик мой, я отведу тебя в такое место, где тебе, возможно, платить будут не более аккуратно, чем здесь, но где ты, по крайней мере, будешь есть каждый день».

– Но что, по-твоему, я должен сделать с этим парнишкой?

– Он очень умен, уверяю тебя, доказательство тому – в те дни, когда обед кончается рано, когда недостает жаркого, я поступаю подобно госпоже Скаррон – рассказываю истории. Так вот, иногда я поворачиваюсь в его сторону и вижу, как он плачет или смеется, смотря по тому, грустной или веселой была история. Тогда я продлеваю историю; все думают, я делаю это для них – вовсе нет, это ради Алексиса. Я говорю себе: «Бедное дитя, они отнимают у тебя обед, но твою историю они не съедят». Не так ли, Алексис?

Алексис утвердительно кивнул.

– Послушай, у тебя самое доброе сердце из всех, что я знаю!

– После тебя, мой большой пес! Ну, берешь ты Алексиса?

– Я беру Атексиса.

Я повернулся к моему новому сотрапезнику.

– Значит, ты приехал из Гаваны? – спросил я у него.

– Да, сударь.

– А на каком языке говорят в Гаване, мальчик мой?

– На креольском.

– Да? И как же сказать по-креольски: «Добрый день, сударь»?

– Надо сказать: «Добрый день, сударь».

– А как будет: «Здравствуйте, сударыня»?

– Говорят: «Здравствуйте, сударыня».

– Тогда все в порядке, мальчик мой, мы будем говорить по-креольски. Мишель! Мишель!

Вошел Мишель.

– Смотрите, Мишель, этот гражданин теперь живет в нашем доме; поручаю его вам.

Мишель взглянул на него и спросил:

– Кто тебя стирал, мальчик мой?

– Простите? – не понял Алексис.

– Я спрашиваю, как зовут твою прачку, чтобы потребовать у нее вернуть деньги за стирку. Она тебя обокрала. Ну, идем, Сулук.

И Мишель увел Алексиса, который был Алексисом для всех остальных, но для Мишеля так и остался навсегда Сулуком.