Текст книги "История моих животных"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

XXXVIII
БЕЗУПРЕЧНЫЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ ВЛАСТИ

Итак, мы оставили нашего друга Причарда торжествующим победу благодаря совершенному им проступку; его выходка была прошена ему, ведь он принес жаркое на завтра. Впрочем, как вы видите, в его воспитании со времен пребывания у Ватрена произошли огромные перемены: прежде он уносил жаркое, теперь приносил.

Но нам пора, не удаляясь от Причарда, начать приближаться к курам, которые являются одним из главных предметов этого увлекательного рассказа.

Шарпийон, помимо любви к своему делу, помимо своей страсти к охоте, помешан на курах.

Ни одна курица на десять льё в округе не может сравниться с самой захудалой из курочек Шарпийона; это доказала последняя выставка в Осере, где его куры получили золотую медаль.

Он выращивает главным образом брам и кохинхинок.

Само собой разумеется, что наш дорогой друг не принадлежит к тем бессердечным птицеводам, которые бесчеловечно поглощают своих питомцев. Попав к Шарпийону, курица, которую сочли достойной его пернатого гарема, могла больше не опасаться ни вертела, ни кастрюли и быта уверена в том, что проведет свой куриный век среди наслаждений.

Шарпийон был до того заботлив, что приказал выкрасить курятник изнутри в зеленый цвет, чтобы заключенным в нем птицам казалось, будто они на лугу. В первые дни после нанесения зеленой краски на стены апартаментов, где обитали эти представители рода куриных, иллюзия была такой полной, что куры не желали вечером возвращаться в курятник, боясь простудиться; но к ним применили силу; их заперли в курятнике, и, хотя куры неспособны к обучению, даже самая безмозглая из них поняла, что имеет счастье принадлежать хозяину, который, будучи знатоком и ценителем максимы Горация, сумел решить проблему, заключающуюся в том, чтобы соединить приятное с полезным.

Уверившись благодаря зеленому цвету стен, что они несутся на травке, куры Шарпийона неслись более доверчиво и, как следствие этого, более обильно; то, что для других кур представляет собой муки, исторгающие у них крик, который мы, в невежестве своем, принимаем за пение, для этих стало забавой, коей они аккуратно предавались утром и вечером.

Так что их слава, сейчас достигшая апогея, в то время начинала распространяться по департаменту.

Когда они выходили прогуляться по той или другой из трех улиц Сен-Бри, кто-нибудь, не ведающий о сокровище бургундского городка, восклицал: «О, какие прекрасные куры!»

И тотчас же кто-нибудь более сведущий, откликался: «Еще бы: это куры господина Шарпийона».

Затем, если говоривший обладал завистливым характером, он непременно прибавлял недовольным тоном: «Еще бы! Куры, которым ни в чем не отказывают».

Итак, не считая лавров, которые они снискали на последней выставке, питомицы Шарпийона достигли той высшей степени известности, какой только могут достигнуть куры, пусть даже кохинхинки.

Но эта слава, не позволявшая им сохранить инкогнито, подчас имела свои неудобства.

Как-то раз к Шарпийону пришел очень смущенный сельский полицейский.

– Господин Шарпийон, – сказал он, – я застал ваших кур в винограднике.

– Моих кур! Вы в этом уверены, Кокле?

– Черт возьми! Разве можно не узнать ваших кур, самых красивых кур департамента Йонна?

– Ну, и как же вы поступили?

– Никак; вот пришел вам сказать.

– Вы не правы.

– Почему?

– Вы должны были составить протокол.

– Но, господин Шарпийон, я подумал, что, раз вы помощник мэра…

– Тем более, как должностное лицо, я обязан служить примером для других.

– О, из-за одного несчастного раза, когда бедные птички подобрали остатки винограда…

– Они виноваты вдвойне. Они здесь ни в чем не терпят нужды; следовательно, если они пошли в виноградник, значит, у них есть шишка воровства, и не надо давать их дурным склонностям развиться. Протокол, Кокле! Протокол по всем правилам!

– И все же, господи Шарпийон…

– Кокле, как помощник мэра, я вам приказываю.

– Но, сударь, кому же мне отнести свой протокол?

– Мэру, черт возьми!

– Но вы же знаете, что господин Генье в Париже.

– Ну, так принесите его мне.

– Вам?

– Конечно.

– И вы примете протокол, составленный против ваших собственных кур?

– Почему бы и нет?

– А, в таком случае, это другое дело… Но знаете ли, господин Шарпийон?

– Что, Кокле?

– Я не очень силен в написании бумаг.

– Не так уж трудно составить протокол.

– Протокол протоколу рознь, господин Шарпийон.

– Ну, давайте! «Я, нижеподписавшийся, давший присягу полицейский, заявляю, что узнал и задержал кур господина Шарпийона, нотариуса и помощника мэра коммуны Сен-Бри, клевавших виноград господина такого-то или госпожи такой-то». Вот и все.

– Это был виноградник господина Рауля.

– Ну, значит: «Виноград господина Рауля» – и подпишитесь: «Кокле».

– Подпись – еще куда ни шло, господин Шарпийон, потому что это я освоил, но писать…

– Да, понимаю: зигзаги.

– О, если бы только это!.. Я один раз видел напечатанную музыку – одни сплошные зигзаги.

– Кто же пишет ваши протоколы?

– Школьный учитель.

– Так сходите за учителем.

– Его нет дома: сегодня праздник.

– Ну, так сходите к нему завтра.

– Завтра его тоже не будет, завтра второй день праздника.

– Кокле, – нахмурившись, сказал Шарпийон, – вы ищете предлог, чтобы не составлять протокол против меня!

– Право же, господин Шарпийон, сегодня вас устраивает, чтобы я составил против вас протокол, – все прекрасно! А вдруг потом вам это разонравится? Мне не хотелось бы ссориться с помощником мэра.

– Хорошо, Кокле, я возьму на себя ответственность, – сказал Шарпийон.

Он достал из ящика своего письменного стола лист бумаги по семь су, составил протокол по всей форме, и папаше Кокле осталось лишь подписать его.

Видя, что его в некотором роде «прикрыл» почерк помощника мэра, папаша Кокле без дальнейших колебаний подписал.

Через две недели вследствие этого Шарпийон предстал перед судом в Осере.

Шарпийон защищал себя сам, вернее, он сам себя обвинял.

Он признал правонарушение свершившимся, заявил, что действовал заодно со своими курами, и отверг смягчающие обстоятельства, которые подчеркивал государственный прокурор.

И Шарпийон был приговорен к максимальному наказанию, то есть к уплате штрафа в пятнадцать франков и судебных издержек.

Но коммуне Сен-Бри и соседним коммунам был показан великий пример.

А разве великий пример не стоит пятнадцати франков?

И все же у кур Шарпийона было оправдание, его стоило учесть.

От сгущающей кровь пищи, которую куры получали из хозяйских рук, они понемногу жирели и хуже неслись.

То, что в протоколе было названо обжорством, было для несчастных созданий подсказанной им природой гигиенической мерой, вроде того, как собаки едят какую-то слабительную траву.

Один из наших друзей, врач – и превосходный врач, – доктор Друэн, соизволил дать новому Аристиду это разъяснение в пользу племени брам и кохинхинок.

В самом деле, кладка яиц явно замедлялась.

Шарпийон, набрав ягод в винограднике, восстановил поколебавшееся было равновесие.

Регулярная кладка не только возобновилась во время сбора винограда, но еще и продолжалась, благодаря листьям латука и цикория, заменившим отсутствующий виноград в те месяцы, когда кладка обычно замирает или совсем прекращается.

Приглашая меня на охоту, Шарпийон, знавший мое пристрастие к свежим яйцам, не побоялся написать:

«Приезжайте, дорогой друг! И Вы отведаете яиц, каких не ели никогда».

Поэтому я отправился в Сен-Бри не только в надежде повидать друга, которого люблю как брата, не только в надежде убить множество зайцев и множество куропаток на землях Генье и г-на Рауля, но еще и надеясь поесть яиц, каких не ел никогда прежде.

Должен сказать, что в день моего приезда угощение превзошло ожидания самого Шарпийона: на завтрак мне подали яйца цвета чесучи – их выдающиеся достоинства я оценил со всей утонченностью подлинного гурмана.

Но дни идут за днями, и один не похож на другой!

XXXIX
В ЭТОЙ ГЛАВЕ ВЫ НАЙДЕТЕ УЧЕНЫЕ РАССУЖДЕНИЯ ПО СЛЕДУЮЩЕМУ ВОПРОСУ: ЖАБЫ НАУЧИЛИ ВРАЧЕЙ ПОМОГАТЬ ПРИ РОДАХ ИЛИ ВРАЧИ НАУЧИЛИ ЖАБ ПРИНИМАТЬ РОДЫ?

В самом деле, на следующий день вместо восьми яиц найти всего три, и те в самых высоких корзинках.

Вечером того же дня и в верхних корзинках не нашли ничего.

Ничего подобного не случалось даже в те времена, когда брамы и кохинхинки испытывали самую острую нужду в винограде или листьях салата.

Не знали, на кого и подумать; но отдадим должное Шарпийону: он подозревал всех подряд, прежде чем заподозрить своих кур.

Тень сомнения даже начала омрачать доверие, испытываемое им к мальчику-рассыльному; и тут я увидел, что вокруг нас бродит Мишель.

Я знал его повадки.

– Вы хотите поговорить со мной? – спросил я Мишеля.

– Да, дело в том, что я хотел бы сказать вам несколько слов.

– Наедине?

– Так было бы лучше для чести Причарда.

– A-а!.. Не взялся ли этот разбойник опять за свое?

– Вам, сударь, известно, что говорил вам однажды при мне ваш адвокат.

– Что он говорил мне, Мишель? Мой адвокат – очень умный и здравомыслящий человек; он говорит мне столько остроумного и толкового во время наших бесед, что, как я ни стараюсь запомнить все, в конце концов кое-что всегда забываю.

– Так вот, он говорил вам: «Ищи, кому выгодно преступление, и ты найдешь преступника».

– Я прекрасно помню эту аксиому, Мишель. Но что же дальше?

– Так вот, сударь, кому выгодна кража яиц, если не этому нигедяю Причарду?

Мишель, награждая Причарда эпитетом «негодяй», произносил это слово с бельгийским выговором, как Ватрен.

– Причарду! Вы думаете, это Причард ворует яйца? Помилуйте! Причард приносит яйцо, не разбив его!

– Вы хотите сказать «приносил».

– Почему, Мишель?

– У Причарда дурные наклонности, сударь, и я удивлюсь, если это животное не кончит плохо!

– Значит, Причард любит яйца, Мишель?

– В этом виноваты вы, сударь.

– Как, я виноват в том, что Причард любит яйца? Я в этом виноват, именно я?

– Да, именно вы.

– Ну, знаете ли, Мишель, это уж слишком! Мало того, что о моих книгах говорят, будто они развращают моих современников, теперь вы присоединились к клеветникам и говорите, что мой пример развращает Причарда!

– Помните ли, как однажды, когда вы ели на вилле Медичи яйцо всмятку, господин Рускони сказал при вас такую чушь, что вы выронили яйцо?

– Что же, у меня не было подставки для яиц, Мишель?

– Не было, сударь: Алексис все перебил.

– Значит, я выронил яйцо?

– Да, сударь, – на пол.

– Теперь я это ясно вспоминаю, Мишель.

– Помните ли вы также и то, что позвали Причарда, который разорял в саду клумбу фуксий, и велели ему слизать с пола яйцо?

– Не помню, Мишель, разорял ли он клумбу фуксий, но я действительно помню, как велел ему слизать с пола яйцо.

– Так вот, сударь, это его и погубило.

– Кого?

– Да Причарда же! О, его не надо два раза подталкивать к дурным поступкам.

– Мишель, вы так многословны…

– Я не виноват, сударь, вы все время меня перебиваете.

– Действительно, Мишель, это правда. Ну, и на что же дурное я навел Причарда?

– Вы заставили его съесть яйцо. Видите ли, это животное было невинно, как новорожденный младенец; пес не знал, что такое яйцо, и принимал его за плохо выточенный бильярдный шар. Но вот вы приказываете ему съесть яйцо. Прекрасно! Теперь он знает, что это такое… Через три дня к вам приходит господин Александр и жалуется на свою собаку, которая слишком сильно кусает. «А как мягко берет Причард! – сказал я ему. – Посмотрите, как он приносит яйцо!» И я иду за яйцом на кухню. Кладу его на лужайке и говорю Причарду: «Принеси мне это, Причард!» Причард не заставляет повторять ему дважды. Но знаете ли, что делает этот хитрец?.. За несколько дней до того, этот господин как бишь его, у которого челюсть дергается, знаете?

– Да.

– Вы помните, что он заходил к вам?

– Превосходно!

– Причард как будто бы не обращал на него внимания, но от этих горчичных глаз ничто не ускользнет! Вдруг он притворился, что у него такой же тик, как у того господина. Раз! И яйцо раздавлено. Он, словно устыдившись своей неловкости, поспешил проглотить все – белок, желток и скорлупу. Я решил, что это случайность, принес другое яйцо; едва он прошел с ним в пасти три шага, как у него снова появился тот же тик. Хлоп! И второе яйцо проглочено. Я начал кое-что подозревать! Пошел за третьим… Если бы я не остановился, сударь, все двадцать пять яиц были бы там! Так что господин Александр, такой насмешник, сказал мне: «Мишель, возможно, вы сделаете из Причарда хорошего музыканта или астронома, но наседка из него плохая!»

– Почему вы никогда не рассказывали мне об этом, Мишель?

– Потому что мне было стыдно, сударь.

– О Мишель, не надо до такой степени отождествлять себя с Причардом!

– Но это еще не все!

– Как, это еще не все?

– Этот нигедяй до безумия любит яйца.

– Ну и что же!

– Он съедал все яйца у господина Акуайе! Господин Акуайе сообщил мне об этом. Где, вы думаете, Причарду отрезали лапу?

– Вы же сами мне сказали, в каком-то парке, где он забыл прочитать табличку.

– Не шутите так, сударь: я думаю, нигедяй умеет читать.

– Мишель… Причарда обвиняют во многих преступлениях, но такого обвинения еще не выдвигали!.. Но вернемся к отрезанной лапе Причарда. Где же, по-вашему, с ним случилось это несчастье, Мишель?

– Конечно, в каком-нибудь курятнике, сударь.

– Это произошло ночью, Мишель, а ночью курятники заперты.

– Какое значение это для него имеет?

– Ну, вы не заставите меня поверить, что он пролезет в отверстие, в какое проходит курица!

– Но, сударь, ему незачем входить в курятник для того, чтобы есть яйца.

– Что же он делает?

– Он зачаровывает кур. Видите ли, Причард – что называется обольститель.

– Мишель, вы все больше удивляете меня!

– Да, сударь! Да, сударь! Он околдовывал кур на вилле Медичи… Я думал, что куры господина Шарпийона, о которых я столько слышал как о курах необыкновенных, будут не так глупы, как куры с виллы Медичи; но я вижу, что куры везде одинаковы.

– И вы думаете, что Причард…

– Он околдовал кур господина Шарпийона: вот почему они не несутся или, вернее, вот почему теперь они несутся только для Причарда.

– Черт возьми! Мишель, мне очень хотелось бы взглянуть, каким образом он околдовывает кур Шарпийона!

– Может быть, вы незнакомы с нравами земноводных?

Я уже говорил, что восхищался познаниями Мишеля в естественной истории.

– Так, – сказал я, – теперь мы занялись жабами! Какое отношение, черт возьми, Причард имеет к жабам?

– Вам известно, что именно жабы дали врачам уроки родовспоможения, как лягушки научили людей плавать.

– Ни одна, ни другая истина для меня не доказана, Мишель.

– И все же существует жаба-акушерка. Вы считаете, что это врачи научили ее принимать роды?

– Нет, в этом я уверен.

– И все же, – продолжал Мишель, – либо жабы должны были научить врачей принимать роды, либо врачи должны были научить этому жаб; но, поскольку жабы существовали прежде врачей, вполне вероятно, что врачи брали уроки у жаб.

– В конце концов, это возможно, Мишель.

– О, это так и есть, сударь, я уверен.

– Ну, и что же дальше? Что общего у Причарда с жабой-акушеркой?

– Общее то, сударь, что таким же образом, как жаба-акушерка помогает своей подруге, Причард помогает своим курам.

– Ну, Мишель, это уже что-то невероятное, друг мой.

– Нет, сударь! Нет, нет, нет! Встаньте завтра пораньше; ваше окно выходит на курятник: взгляните сквозь жалюзи. Вы такое увидите, чего никогда еще не встречали!

– Мишель, ради этого я, повидавший столько всего, в том числе шестнадцать смен правительства, не только встану когда вам угодно, но готов не спать всю ночь.

– Нет необходимости ждать всю ночь; если хотите, я разбужу вас.

– Разбудите меня, Мишель, тем более что мы отправляемся на охоту в шесть часов утра и, следовательно, вы не причините мне большого беспокойства.

– Так это решено?

– Решено, Мишель; но каждый вечер, – упорствовал я, стыдясь, что так легко поверил в галлюцинацию Мишеля, – каждый вечер калитку, отделяющую маленький двор от большого, запирают, как же Причард входит? Он прыгает через забор?

– Увидите, увидите.

– Что я увижу?

– Истинность пословицы: «Скажи мне, кого ты впускаешь, и я скажу тебе, кто ты».

Мишель, как вы помните, производил некоторые перемены в правописании и в построении пословиц. Только что он снова проявил свою фантазию.

На следующий день, ранним утром, Мишель меня разбудил.

– Если вы желаете занять свой наблюдательный пост, – сказал он, – мне кажется, пора.

– Я здесь, Мишель! Я готов! – живо соскочил я с постели.

– Подождите, подождите!.. Дайте мне потихоньку открыть окно; если нигедяй только заподозрит, что за ним подсматривают, он не выйдет из конуры. Вы себе представить не можете, до чего он порочен.

Мишель со всеми возможными предосторожностями открыл окно. Между пластинками жалюзи все было ясно видно – и дворик с курятником, и конуру Причарда.

Нигедяй, как называл его Мишель, лежал в своей конуре, с невинным видом положив голову на лапы.

Как ни старался Мишель действовать осторожно, Причард приоткрыл свой горчичный глаз и посмотрел в ту сторону, откуда послышался шум.

Но, поскольку шум был слабым и мимолетным, Причард решил не обращать на него внимания.

Через десять минут закудахтали куры.

С первым же звуком Причард открыл уже не один, а оба глаза, потянулся, как делают собаки просыпаясь, встал на три лапы, снова потянулся, огляделся и, убедившись, что двор совершенно пуст, вошел в дровяной сарай и в следующее мгновение высунул голову в слуховое окно.

Двор был по-прежнему безлюден.

Тогда Причард выбрался из слухового окна на крышу.

Наклон крыши был небольшим, и Причард без труда перебрался на ту ее сторону, которая нависала над птичьим двором.

Для того, чтобы оказаться на птичьем дворе, ему надо было только совершить прыжок в шесть футов сверху вниз. Подобный прыжок Причарда не смущал: он прыгнул бы снизу вверх на такую высоту, будь у него все четыре лапы.

Оказавшись на птичьем дворе, он растянулся на земле, раскинув лапы, носом в сторону курятника, и дружески тявкнул.

Услышав зов, одна курица высунула голову и, нисколько не испуганная появлением Причарда, поспешила к нему.

Дальше произошло нечто, вызвавшее у меня величайшее удивление.

Я прекрасно знал, хотя и не был силен в естествознании, как Мишель, манеру собак здороваться при встречах.

Но я никогда не видел, чтобы собака засвидетельствовала таким образом свое почтение курице.

То, чего я никогда не видел, произошло.

Курица очень охотно – и это доказывало, что она не лишена чувственности – позволяла Причарду себя ласкать, разъяичиваясь (прошу прощения за слово, которое только что изобрел для этого случая) в его лапах, а Причард тем временем, подобно жабе-акушерке, облегчал роды.

Курица при этом пела, как Жанна д’Альбре, когда та разрешалась Генрихом IV.

Но мы не успели увидеть яйцо: оно даже не коснулось земли, как уже было проглочено.

Освободившись от бремени, курица встала, встряхнулась, весело поскребла свой помет и уступила место подруге, которая незамедлительно его заняла.

Причард проглотил таким образом четыре еще теплых яйца, совершенно так же, как Сатурн в сходных обстоятельствах пожирал потомство Реи.

Правда, у Причарда было моральное преимущество перед Сатурном. Он губил не своих детей, а существа не своей, а другой породы; возможно, он считал, что имеет на них столько же прав, сколько люди.

– Ну вот, теперь вы не станете удивляться, что у Причарда такой звонкий голос? – спросил Мишель. – Ведь вам известно, что певцы, чтобы сохранить свой голос, каждое утро выпивают по два яйца только что из-под курицы?

– Да, но вот чего я не знаю, Мишель, это каким образом Причард выберется с птичьего двора.

– Вы думаете, это представляет для него трудность? Взгляните.

– Но, Мишель…

– Видите, видите, что он делает, нигедяй?

Действительно, Причард, поняв, что утренний сбор закончился, а возможно, услышав какой-то шум в доме, встал на заднюю лапу, одну из передних просунул сквозь решетку, приподнял щеколду и вышел.

– Подумать только, – сказал Мишель, – если спросить его, почему калитка птичьего двора открыта, он бы ответил, что Пьер забыл ее запереть с вечера!

– Вы думаете, он мог бы совершить такую подлость, ответить так?

– Может быть, не сегодня и не завтра, потому что он еще не вполне сформировался – вы знаете, собаки растут до четырех лет – но когда-нибудь, в один прекрасный день, не удивляйтесь, если он заговорит!.. Ах, нигедяй! Его следует называть не Причардом, а Ласенером!

XL
ГЛАВА, В КОТОРОЙ ПРИЧАРД, НА СВОЮ БЕДУ, ВСТРЕЧАЕТСЯ С КАНОНИКОМ ФУЛЬБЕРОМ, НЕ ВСТРЕТИВ ЭЛОИЗЫ

Этот поступок, о котором мы рассказали нашему хозяину перед тем, как отправиться на охоту, вызвал у него скорее восхищение собакой, чем симпатию к ней.

Мы условились, что, как только вернемся, Причард будет заперт в конюшне, закрытой на засов и висячий замок.

Не подозревая, какие меры принимались против него, Причард бежал в двух сотнях шагов впереди нас по дороге, помахивая хвостом.

Мы начали охотиться.

– Вы знаете, – сказал мне Шарпийон, – ни собаки, ни охотники не должны заходить в виноградник. Генье, в качестве мэра, и я, в качестве его помощника, должны показывать пример. Так что следите за Причардом.

– Хорошо, – ответил я. – Прослежу.

Но Мишель, приблизившись ко мне, сказал:

– Хорошо бы вам позволить мне, пока мы всего на километр отошли от дома, отвести назад Причарда; мне кажется, он причинит нам неприятности с этими виноградниками.

– Не беспокойтесь, Мишель, я нашел средство.

Мишель снял передо мной свою соломенную шляпу.

– Я знал, что вы умны, очень умны! – сказал он. – Но не знал, что до такой степени!

– Увидите.

– В этом случае вам следует поторопиться, потому что Причард уже согрешил.

Причард в самом деле только что залез в виноградник, над которым через минуту взлетела стая куропаток.

– Придержите вашего пса! – крикнул мне Генье.

– Хорошо, господин мэр, – ответил я.

И позвал Причарда.

Но Причард знал, что бывает, когда он проделывает штуки вроде той, какую учинил сейчас.

Он притворился глухим.

– Поймайте его, – обратился я к Мишелю.

Мишель пустился в погоню за Причардом.

Через десять минут он вернулся, ведя Причарда на поводке.

Тем временем я выдернул из ограды жердь, превосходившую прочие жерди настолько же, насколько кегельная «девятка» превосходит другие кегли. Она была около пяти футов длиной: для человека это небольшой размер, для жерди – огромный.

Я привесил собаке на шею это украшение и, повернув его поперек, выпустил ее.

Но Причард даже не доставил мне удовольствия полюбоваться его смятением: он понял, что с подобным приложением не сможет забраться в виноградник. Он бежал вдоль него ровно на таком расстоянии, чтобы его жердь не задевала ограду, но вследствие этого бежал только быстрее, поскольку вынужден был передвигаться по открытой площадке.

С этого времени я слышал непрекращавшиеся крики:

– Позовите же вашего Причарда, тысяча чертей! Он только что поднял стаю куропаток в ста шагах передо мной.

– Проклятье! Смотрите за своим псом: только что он поднял зайца на расстоянии больше выстрела.

– Скажите, вам будет очень неприятно, если вашу тварь подстрелят? С этим негодяем нет никакой возможности охотиться!

– Мишель, – сказал я, – поймайте Причарда.

– Я же говорил вам! К счастью, мы еще достаточно близко от дома, и я могу отвести его туда.

– Не надо! У меня еще одна идея.

– Как помешать ему бегать?

– Я же придумал, как помешать ему заходить в виноградники!

– Должен признать, это вам удалось; но, что касается второй, то, если только вы не спутаете его, как коня на лугу…

– Горячо, Мишель, горячо!.. Ловите Причарда.

– Довольно забавная у нас охота получается, – заметил Мишель.

И он побежал с криком:

– Причард! Причард!

Вскоре я увидел, как он возвращается и тянет Причарда за жердь.

В пасти Причарда торчала куропатка.

– Видите вы этого вора! Он опять за свое, – сказал мне Мишель.

– Должно быть, это та куропатка, которую подстрелил Кабассон: я вижу, он ее ищет.

– Да, а Причард ее подобрал. Я хотел привести вам этого нигедяя с поличным.

– Положите куропатку Кабассона в свою сумку: мы ему сделаем сюрприз.

– Хорошо, но вот что меня раздражает, – ответил Мишель, – так это мнение плута о вас.

– Как, Мишель, вы думаете, Причард обо мне дурного мнения?

– О сударь, он очень плохо о вас думает.

– Почему вы так решили?

– По его поступкам.

– Объясните, Мишель.

– Послушайте, сударь, ведь Причард, принося вам куропатку, убитую другим, совершает кражу; не кажется ли вам, что он это понимает?

– В самом деле, Мишель, я думаю, он догадывается об этом.

– Так вот, сударь, раз он признавал себя вором, вас он считает укрывателем краденого! А если вы, сударь, заглянете в Кодекс, то прочтете, что скупщики краденого приравниваются к ворам и должны нести равное с ними наказание.

– Мишель, вы открываете передо мной бездну ужасов; но мы попытаемся не дать Причарду бегать; если он не сможет бегать, он не сможет и красть.

– Никогда, сударь, никогда вы не избавите этого нигедяя от его пороков.

– Но тогда, Мишель, его следует убить?

– Я этого не говорю, сударь, потому что в глубине души люблю его, наглеца! Но надо бы справиться у господина Изидора Жоффруа Сент-Илера, живущего в обществе самых вредных тварей, не знает ли он какого-нибудь средства.

– Подождите, Мишель, я, кажется, нашел одно.

Я просунул правую переднюю лапу Причарда в ошейник; таким образом, поскольку правая передняя лапа была прижата к шее, а левая задняя отрезана, у Причарда осталось всего две: левая передняя и правая задняя.

– И правда, – согласился Мишель, – если он теперь побежит, значит, в нем сам черт сидит.

– Отпустите его, Мишель.

Мишель отпустил Причарда; тот постоял немного, удивленный и как будто отыскивающий равновесие.

Почувствовав себя устойчиво, он пошел, затем побежал рысью, потом, окончательно обретя равновесие, перешел на галоп и, несомненно, бежал на двух ногах быстрее, чем другой мчался бы на четырех.

– Ну как, удалось вам это, сударь? – спросил Мишель.

– Эта чертова жердь служит ему балансиром, – несколько разочарованный, ответил я.

– С этим разбойником можно целое состояние сколотить, – сказал Мишель. – Надо научить его танцевать на проволоке и возить потом с ярмарки на ярмарку.

– Если вы в этом уверены, Мишель, натяните на лужайке веревку и сделайте из него акробата. Я знаком со славной госпожой Саки и попрошу, чтобы она разрешила нам объявить Причарда ее учеником. Она не откажет мне в этой мелкой услуге.

– Вы все шутите, сударь. Постойте: вы слышали?

Я в самом деле слышал ужаснейшие проклятия, адресованные Причарду.

За ними последовал ружейный выстрел, потом раздался визг.

– Узнаю голос Причарда, – сказал Мишель. – Правильно сделали, он получил по заслугам.

Вскоре появился Причард с зайцем в пасти.

– Вы говорили, что узнали голос Причарда, Мишель?

– Готов поклясться, сударь.

– Но как же он мог визжать с зайцем в пасти?

Мишель почесал ухо.

– И все же это он визжал. Вот и доказательство этому: смотрите, он едва может нести зайца!

– Сходите и посмотрите, Мишель.

Мишель побежал.

– О сударь, я не ошибался, – сказал он, вернувшись. – Тот, у кого он украл зайца, в него выстрелил. У Причарда весь зад в крови!

– Тем хуже для него! Возможно, это его исцелит. Но все равно, я очень хотел бы знать, как он мог визжать, не выпуская зайца?

– Надо спросить у господина Шарпийона. Вот он как раз бежит за своим зайцем.

– Вы знаете, что я ему только что посолил задницу, вашему Причарду? – увидев меня издали, крикнул Шарпийон.

– И правильно сделали.

– Он украл моего зайца!

– Вот видите! – сказал Мишель. – Его ничем не исправить. Он хуже Картуша!

– Но, раз он уносил вашего зайца, он держал его в зубах.

– А где, черт возьми, вы хотели, чтобы он держал его?

– Как же он мог визжать с зайцем в зубах?

– Он положил его на землю, чтобы взвизгнуть, потом подобрал и побежал дальше.

– Ну, разве он не испорченный, а? – спросил Мишель.

Причард подбежал ко мне со своим зайцем, но, добежав, лег на землю.

– Черт! – сказал Шарпийон. – Не ранил ли я его сильнее, чем хотел? Я стрелял со ста шагов, если не больше.

И, не обращая больше никакого внимания на своего зайца, Шарпийон стал искать, какие повреждения он мог нанести Причарду.

Они оказались серьезными.

В задней части тела Причарда было пять или шесть дробинок.

– Ах, бедное животное! – воскликнул Шарпийон. – Я и за всех зайцев, какие здесь есть, не стал бы стрелять в него, если бы знал…

– Да что там, – ответил Мишель, – с Абеляром было еще хуже, и он не умер от этого.

Три недели спустя Причард, вылеченный сен-жерменским ветеринаром, вернулся домой совершенно здоровый и веселый.

– И что же? – сказал я Мишелю.

– Так вот, сударь, если он встретит другого пса, с тремя каштанами в мешке, советую ему поспорить, что на двоих у них всего четыре. Он выиграет, этот хитрец!

Я поспешил сообщить эту приятную новость Шарпийону.