Текст книги "История моих животных"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

XLIII
МОЯ ЛУЧШАЯ ДРАМА И МОЙ ЛУЧШИЙ ДРУГ

Именно в тот год я отправился в департамент Йонна и познакомился с моими превосходными сотоварищами по охоте Генье и Шарпийоном. Но тогда, как я сказал, об охоте и думать было нечего.

Я ошибся. Напротив, я предавался самой жестокой охоте из всех, в каких мне приходилось участвовать: охоте за избирателями.

Когда-то, не помню, где именно, я сказал уже, что во Франции отыскалось девятьсот человек умнее меня, и я вернулся не солоно хлебавши.

Милые читательницы, попросите первого попавшегося моего собрата во святом Губерте объяснить вам, что означают эти слова: «вернуться не солоно хлебавши».

А между тем я приносил себя в жертву родине, предлагая себя избирателям в качестве депутата.

Как депутат я получал бы всего двадцать пять франков в день, в то время как в качестве журналиста продолжал зарабатывать тридцать один.

Такое положение продолжалось год.

Я говорю о своем положении, а не о ситуации во Франции.

В этом году я увидел пятнадцатую смену правительства со времени моего рождения.

К 25 августа 1849 года я стал обладателем суммы в триста франков.

Поскольку в такое нищее время это может показаться странным, поспешим сказать, что я не занял их и не украл.

Нет. Но я написал драму, озаглавленную «Граф Герман».

Каждая из моих драм, появляясь на свет, обрастает множеством невероятных историй, и все им, кажется, верят, поэтому я не прочь рассказать подробнее о рождении этой пьесы.

Как-то раз Лефевр, один из моих собратьев, принес мне комедию, принятую Водевилем и называвшуюся «Старая юность».

Я не хотел ее слушать, но, несмотря на мои настоятельные просьбы, он прочел ее мне, уговаривая переделать пьесу и стать его соавтором.

Я всегда испытывал страх перед соавторством, но из-за своей покладистости все же постоянно на него соглашался.

На этот раз я сопротивлялся и, хотя в тумане проглядывали пять актов большой и прекрасной драмы, ничего общего не имевший с маленькой трехактной комедией, которую читал мне Лефевр, я ответил:

– Я не хочу работать над вашей пьесой. Пусть ее играют, раз приняли; вытяните из нее все возможные деньги и, когда театр ее бросит, я дам вам за ваш сюжет тысячу франков.

Лефевр смутно увидел способ извлечь больше денег из своей мертвой пьесы, чем рассчитывал получить от живой: ничего не поняв в моем предложении, он попросил меня повторить.

Я повторил; он понял и согласился.

Через полгода пьеса была сыграна, провалилась и при падении разбилась насмерть; автор принес мне ее труп.

Она даже не была напечатана.

Как всегда, я отложил сюжет до тех пор, пока мне не захочется им заняться. В одно прекрасное утро «Граф Герман» оказался готовым у меня в голове, через неделю я перенес его на бумагу. Месяц спустя граф Герман, воплощенный Меленгом, стоял на подмостках Исторического театра об руку с г-жой Персон и Лаферьером.

Это была одна из лучших моих драм и один из самых громких моих успехов.

Короче говоря, благодаря этому успеху я и оказался, как говорил, к 25 августа обладателем трехсот франков.

В это время я услышал, что некий г-н Бертран отдает внаем охотничьи угодья поблизости от Мелёна. Я поспешил к нему; он жил на пятом этаже дома по улице Маре-Сен-Жермен.

Охотничьи угодья принадлежали вовсе не ему, а г-ну де Монтескьё.

Он назвал цену: восемьсот франков.

Мы немного поторговались, и он уступил мне право охоты за шестьсот франков, с одним условием.

Я должен был на следующий день отправиться туда с запиской от него и, осмотрев угодья вместе с егерем, которому была адресована записка, и убедившись, что в них достаточно дичи, заплатить названную выше цену, если останусь доволен.

На следующий день я действительно взял с собой Причарда, ружье и дюжину патронов и отправился по железной дороге в Мелён.

В Мелёне, узнав, где находится мое охотничье угодье, я нанял за пять франков повозку, с тем чтобы меня отвезли и привезли назад.

В тот год жатва была очень ранняя, так что в департаменте Сена и в соседних департаментах охотничий сезон открылся накануне, 25 августа.

Я отыскал егеря; прочитав записку г-на Бертрана, в которой содержалось и разрешение для меня сделать несколько выстрелов, егерь, поскольку ему очень хотелось сдать угодья (в прошлом году этого не случилось), довольно пренебрежительно взглянул на Причарда и тронулся в путь, указывая мне дорогу.

Охота начиналась сразу за порогом дома.

Поднявшись на пригорок, Причард заметил вдали зеленеющий участок свеклы.

Он уверенно побежал напрямик через полосу вспаханной земли к тому участку.

Я беззаботно позволил ему это сделать.

– Сударь, – произнес егерь, – хочу заметить вам, что в ваших угодьях всего пятьсот арпанов земли; на этих пятистах арпанах есть восемь или десять стай куропаток и три или четыре сотни зайцев; если вы не придержите вашего пса, он нападет на лучшую дичь и поднимет пять-шесть зайцев или две-три стаи куропаток, прежде чем мы до них доберемся.

– Не беспокойтесь, – ответил я ему, – у Причарда свой способ охотиться, я к нему привык. Оставим его среди свеклы и посмотрим, что есть в этом поле, отделяющем ее от нас.

– Там должны быть два или три зайца, сударь. Эй, смотрите, смотрите!.. Вот один бежит прямо на вас.

Он не успел договорить, как заяц был убит.

Причард не обратил внимания на выстрел и обогнул участок свеклы, чтобы взять след.

Тем временем показался второй заяц, и я выстрелил во второй раз.

Я так тяжело его ранил, что он, пробежав сто шагов, вынужден был остановиться, потом упал: как и первый заяц, он был убит.

Причард, сделав стойку, не обратил внимания ни на выстрел, ни на зайца, умиравшего в двадцати шагах от него.

Егерь подобрал обоих зайцев, заметив при этом, что, хотя записка г-на Бертрана позволяет мне сделать несколько выстрелов, он должен попросить меня больше не стрелять по зайцам и охотиться только на куропаток.

– В таком случае, – ответил я, – повернем и пойдем по следу, как Причард.

– Но, сударь, – возразил егерь, – собака не станет вас ждать!

– Не волнуйтесь, – ответил я, – вы увидите Причарда в деле. А пока, если вам нужно что-нибудь сделать, например, раскурить трубку, так зажгите ее.

– Благодарю вас, я только что убрал ее в карман.

– Ну, тогда – я вытащил из своего кармана фляжку – выпейте капельку: это превосходный финь-шампань.

– Выпить капельку, сударь? От этого я не откажусь, – сказал егерь. – Но как же ваш пес?..

– О, я же сказал вам, что у нас есть время: мы можем не торопиться.

– А вы знаете, что он уже пять минут так стоит?

– Сколько нам потребуется времени, чтобы дойти до него?

– Примерно еще пять минут.

– И пять минут на отдых. Мы будем около него через четверть часа.

– Славный все же пес! – сказал егерь. – Как жаль, что у него недостает одного глаза и одной лапы!

– Рассмотрите его получше, когда мы к нему подойдем, – со смехом ответил я, – и вы увидите, что у него еще кое-чего недостает.

Через пять минут мы подошли к Причарду.

– Еще через пять минут, – сказал я егерю, – мы попробуем убить у него под носом двух куропаток и, если нам это удастся, вы увидите: он не шелохнется до тех пор, пока я не перезаряжу ружье.

– Если это так, – откликнулся егерь, – за такого пса и пятьсот франков не жаль отдать.

– Да, – ответил я, – в первую неделю, пока держится дичь. А теперь, – прибавил я, – мы попробуем сделать одну вещь. В соответствии с лучом зрения Причарда, он, как мне кажется, примерно в десяти шагах от дичи. Так вот, я отойду на пятнадцать шагов и выстрелю туда, куда он смотрит, вероятно, в середину стаи куропаток. Если я не попаду и куропатки останутся на месте, Причард не шевельнется; если я убью одну или двух и остальные не улетят, Причард тоже с места не сдвинется, если же вся стая улетит и в ней будет одна раненая куропатка, Причард станет преследовать ее до тех пор, пока она не упадет.

Егерь пожал плечами и покачал головой, как бы желая сказать: «Ну, если он это сделает – у меня просто нет слов».

Я отступил на пятнадцать шагов, опустился на колено и выстрелил в направлении, указанном носом Причарда.

Две куропатки взлетели, показывая белые брюшки и хлопая крыльями, а в четырех шагах от них выскочил заяц и пустился наутек, как будто это стреляли в него.

Причард не двинулся с места.

– Ну, как? – спросил я егеря.

– Ах, продолжайте, сударь, – ответил он, – это так любопытно.

Я перезарядил ружье и подошел к Причарду.

Причард взглянул меня, как будто спрашивал, готов ли я, и, получив разрешение, побежал.

Взлетела стая из пятнадцати или шестнадцати куропаток.

Первым выстрелом я убил одну; вторую я ранил в крестец, и она, как обычно ведут себя куропатки, раненные подобным образом, взлетела почти вертикально.

Произошло то, что я предсказал: Причард ни на что, кроме как на нее, не обращал внимания; он следовал за ней не отводя взгляда, и, когда полет прекратился, она упала почти к нему в пасть.

Незачем было продолжать охотиться. Я узнал то, что хотел знать: эти места изобиловали дичью. Вернувшись в Париж, я поспешил к моему другу д’Орсе и поделился с ним своей удачей.

Он лепил бюст Ламартина.

Д’Орсе, граф д’Орсе, брат прекрасной г-жи де Граммон, – один из тех людей, чье имя мне приятно время от времени упомянуть. Я всегда могу сказать о нем что-то новое, и не только новое, но хорошее.

Так вот, д’Орсе был занят бюстом Ламартина, ведь он был не только вельможей, но и большим художником: он ваял и рисовал с совершенным изяществом. Может быть, в его рисунках и скульптурах найдется что поправить, но никто не обладал таким ощущением идеального, как он.

Единственный оставшийся нам портрет Байрона, тот, которым поэт требовал украшать все свои книги, сделан д’Орсе.

Безупречный вкус д’Орсе проявлялся во всем; не очень богатый и под конец жизни вынужденный считать деньги, после того как он был законодателем мод Франции и Англии, д’Орсе снял – уже не помню, на какой улице – за восемьсот франков какой-то чердак и превратил его в самую элегантную мастерскую во всем Париже.

В течение десяти лет он задавал тон Франции и Англии; его портной, разбогатевший благодаря ему, был известен своим умением одевать людей в соответствии с тем, к какому классу они принадлежали, делая невероятно тонкие различия.

Как-то раз один дворянин, проживавший в деревне, друг д’Орсе, приехал на месяц в Лондон; навестив графа, он сказал ему:

– Вот и я, мой милый, но это не все: мне предстоит провести в Лондоне некоторое время и не хочется выглядеть смешным; я не денди и не торговец из Сити, а деревенский дворянин; посмотрите на меня хорошенько и объясните вашему портному, как он должен меня одеть.

Д’Орсе на него посмотрел, затем направился к своей коллекции тростей – у него их было пятьдесят или шестьдесят, – выбрал среди них одну, с рукояткой из ножки косули, изогнутой и оправленной в серебро, и сказал своему другу:

– Возьмите ее, идите к Блиндему и велите ему одеть вас к этой трости.

И Блиндем одел дворянина к трости по одному ее виду, и никогда этот дворянин, как он сам признавался, не был одет лучше.

Рисунки д’Орсе были чудесны.

Я припоминаю один вечер у моего юного русского друга Машнева, когда д’Орсе делал со всех нас карандашные наброски.

Никогда мне не доводилось видеть собрания более любопытного, чем это; среди рисунков был портрет одной девушки, бесспорно очаровательной, черты которой он изобразил не более красивыми, чем они были, но – это редкость – более ангельскими.

Что стало с этим портретом, на котором оставалось лишь пририсовать крылья, чтобы его можно было принять за рисунок Беато Анжелико?

Д’Орсе обладал не только изяществом, но и совершенной красотой; не только совершенной красотой, но и прелестным умом. Таким он оставался до конца своей жизни.

Я предложил ему снять на двоих охотничьи угодья.

Он согласился, но с условием, что к нам присоединится герцог де Гиш, его племянник (сегодня это герцог де Граммон, посланник в Вене).

Лучшего я и желать не мог: я любил Гиша так же, как любил д’Орсе, то есть всем сердцем.

Итак, мы собрались на охоту втроем.

Нельзя было терять время, и мы решили, что начнем охотиться послезавтра.

В тот же день мы отправились к метру Бертрану подписывать арендный договор; он сделал одно небольшое ограничение: за свои шестьсот франков мы могли убить не больше ста зайцев, то есть по тридцать три на каждого; куропатки в счет не шли.

Тот, кто убьет лишнего зайца, должен будет уплатить егерю пять франков.

К полудню первого же дня я убил одиннадцать зайцев.

Незачем говорить, что Причард подвергся насмешкам со стороны моих аристократических друзей, но, по обыкновению своему, с честью вышел из положения.

XLIV
КАСТОР И ПОЛЛУКС

В следующем году я вновь отправился к г-ну Бертрану, надеясь благодаря нашим хорошим отношениям и нескольким присланным мною ему штукам дичи добиться тех же условий, что в прошлом году.

Не тут-то было.

Стоимость аренды удвоилась. Мои средства не позволяли мне потратить такую сумму, и я решил охотиться у одного из моих друзей в Нормандии.

Его замок находился в нескольких льё от Берне.

Он выехал нам навстречу верхом, в сопровождении двух больших белых борзых, что я подарил ему.

– Ах, сударь, взгляните же на господина Эрнеста! – увидев его, воскликнул Мишель. – Он похож на английскую королеву.

В самом деле, в комнате Мишеля была гравюра с картины Дедрё, изображавшая английскую королеву верхом на вороном коне и в сопровождении двух белых борзых.

Я сообщил Эрнесту о том, что Мишель нашел сходство между ним и королевой Великобритании, и это очень польстило ему.

Две борзые, воспитать которых Эрнесту стоило многих забот, и к тому же очень холеные, накануне, как вы увидите из дальнейшего, сильно удивили одного из его друзей, приехавшего из Кана, чтобы вместе с нами открыть сезон.

Нежданный гость приехал прямо в замок, пока Эрнест объезжал земли вместе со сторожем; слуга узнал в нем друга хозяина и предложил в ожидании господина пройти в его рабочий кабинет, служивший и библиотекой.

Окна кабинета выходили в парк, куда можно было спуститься через среднее окно, образующее дверь.

С каждой стороны от этой двери было окно, возвышавшееся на шесть или восемь футов над уровнем сада.

Новоприбывший сначала разгуливал вдоль и поперек комнаты, изучая вид из правого окна, затем вид из левого окна; после этого он перешел к картинам, полюбовался «Гиппократом, отвергающим дары Артаксеркса», вздохнул при виде «Наполеона, прощающегося с войсками во дворе замка Фонтенбло»; после бросил рассеянный взгляд на двух собак, лежавших рядом, словно два сфинкса, под хозяйским письменным столом; потом он ощутил небольшую резь и, поскольку был совершенно один и не считал нужным стесняться Кастора и Поллукса, издал тот звук, из-за которого мадемуазель де Роган так страдала, пока г-н де Шабо не взял вину на себя.

Но как же он удивился, когда при этом звуке, впрочем довольно умеренном, обеих собак словно охватил внезапный страх и, отскочив друг от друга подальше, они бросились в окна библиотеки, открытые в сад, и скрылись с глаз.

Посетитель замер на месте. Он прекрасно знал, что поступил неприлично, но ему впервые встретились такие чувствительные собаки.

Он позвал их, крикнув: «Кастор! Поллукс!» – но ни один не вернулся.

Тем временем появился Эрнест. Он слышал крики своего друга; застав его несколько смущенным и обменявшись с ним приветствиями, он не мог не спросить:

– Но что с тобой было, когда я вошел?

– Право же, – ответил тот, – я был сильно удивлен.

– Чем же?

– Представь себе, я был здесь с твоими собаками, все было спокойно, и вдруг, как будто их змея ужалила, они вскочили с воем и убежали в сад, словно их черт уволок!

– Может быть, ты… – начал Эрнест.

– Ну да, – ответил гость. – Признаюсь в этом; я был один, здесь были только два твоих пса, и я не думал, что при них надо соблюдать все правила приличия.

– Так и есть! – сказал Эрнест. – Не беспокойся, они вернутся.

– Я не беспокоюсь, но мне хотелось бы знать, откуда у них такая чувствительность.

– Здесь нет ничего сложного, сейчас объясню. Я очень люблю этих собак, которых получил от Дюма, и отказался отдать их моей жене, как ей этого ни хотелось; я оставил собак при себе, чтобы они ко мне привязались, и всегда держал их в своей спальне или в своем кабинете. Но то, что у тебя было случайностью, было привычкой этих чертовых собак, так что они, не выбирая времени, предавались этим непристойностям то лежа у меня под столом, то у моей постели. Чтобы излечить их от этого, я купил славную плетку, и, когда один из них делал то, что недавно сделал ты, немилосердно его стегал, определяя виновного по звуку. И до чего же додумались мои негодяи? Они стали делать тихо то, что делали громко. Тогда, поскольку я не мог угадать, кто из них виноват, отделывал как следует обоих; вот почему сейчас, услышав тебя, они не могли поверить, что это сделал ты, и, не доверяя друг другу, решили каждый, что виноват другой… И чтобы избежать заслуженных, как им думалось, побоев, они, ты видел, убежали, охваченные тревогой, если не раскаянием.

Мишель, у которого на все случаи было средство, признался, что от неудобств этого рода не знает ни одного средства; пришлось Эрнесту и дальше придерживаться своего метода, приносившего такие хорошие результаты.

К сожалению, в окрестностях Берне очень мало укрытий, и Причарду совершенно негде было проявить свои способности.

Я довольно плохо поохотился, хотя и бросался в сторону, как говорят на бегах, опасаясь обычных выходок Причарда по отношению к моим спутникам.

Когда я возвращался с несколькими куропатками и одним зайцем, лежавшими в охотничьей сумке Мишеля, мне встретился крестьянин, державший на поводке красивую каштановую сучку, на вид трех или четырех лет.

– Черт возьми! – сказал я Мишелю. – Если этот добрый малый согласится расстаться со своей сукой за разумную цену, это животное мне бы подошло.

– Но – ответил Мишель, – вы помните, что поручили своему другу Девиму купить для вас собаку и открыли с этой целью кредит на сто пятьдесят франков.

– Ну и что! – ответил я Мишелю. – Девим, должно быть, обо мне забыл. Если бы он купил для меня собаку, так он купил бы ее к открытию охоты: накануне ее начала все собаки покупаются, через две недели все собаки продаются. Поговорите с этим славным малым, – настаивал я.

Мишель подошел к крестьянину.

– Черт возьми! – сказал тот Мишелю. – Вон тот господин должен был бы послать меня утопить своего пса, у которого всего три лапы и один глаз (он не видел, чего еще недоставало у Причарда), вместо моей суки и взять мою суку взамен своего пса.

– А вы собирались утепить свою собаку, милейший? – спросил Мишель.

– Ах, сударь, не сегодня, так завтра мне пришлось бы это сделать. Они не знают, что бы им еще придумать! Только что собак обложили налогом в десять франков, тогда как с нас берут всего по два франка! Разве это не унизительно – бессловесная тварь платит в пять раз больше, чем человек? Ну, нет! Я недостаточно богат, чтобы в наше время, когда надо кормить двух детей, кормить сверх того еще и собаку, да еще эта собака платит десять франков налога.

– Так что, – спросил Мишель, – вы подарите свою собаку этому господину?

– О, от всего сердца, – ответил крестьянин, – я уверен, он будет хорошо с ней обращаться.

– Как с принцессой! – заверил Мишель.

Как видите, Мишель, человек осмотрительный, лишнего не обещал.

– Ну что ж, – со вздохом сказал крестьянин, – отдайте Флору этому господину.

Мишель вернулся ко мне.

– Удачной ли была сделка, Мишель? – спросил я. – Был ли благоразумен хозяин суки?

– Посудите сами, сударь, – ответил Мишель, – он отдает ее даром.

– Как даром?

– Да; представьте себе, он как раз собирался ее утепить.

Мишель никогда не признавал французским глагол «топить»; он опирался на довольно правдоподобную дилемму: невозможно, чтобы в таком богатом языке, как французский, одно и то же слово давало тепло и несло смерть.

Таким образом он обогатил французский язык словом «утепить», как г-н де Жуй обогатил латинский язык словом «agreabilis».

– А почему этот человек собирался утопить свою собаку? – спросил я у Мишеля. – Она не бешеная?

– Нет, сударь, напротив, кроткая как ягненок. Но что поделаешь! Он ее утепит, этот человек, потому что у него едва хватает хлеба для него, его жены и двух детей.

– Возьмите десять франков, Мишель, отнесите ему и приведите мне несчастное животное.

– Дело в том… – начал смущенный Мишель, – я должен сказать вам одну вещь.

– Что именно?

– Эту суку зовут Флора.

– Черт! Мишель, имя вычурное, но как быть! Собака не заслуживает быть брошенной в воду только за то, что она носит имя богини весны.

Мишель, будучи садовником, запротестовал:

– Я думал, сударь, это богиня садов.

– Мишель, не в обиду вашим познаниям в мифологии, божество, покровительствующее садам, не богиня, а бог по имени Вертумн.

– Смотри-ка, – сказал Мишель, – как господин Вертумн из Французского театра, у которого я беру билеты.

– Вы хотели сказать Вертёй, Мишель? Прелестный малый!

– Как когда… Что ж, я всегда называл его Вертумн.

– Возможно, в те дни, когда вы называли его Вертумном, он бывал в дурном настроении; но я всегда звал его Вертёем и ничего такого не замечал.

– Все равно, он должен был жениться.

– Кто? Вертёй?

– Нет, ваш Вертумн: он должен был жениться на Флоре.

– Вы с этим предложением опоздали, Мишель: уже почти две тысячи восемьсот лет назад как он женился на нимфе из очень хорошей семьи, ее зовут Помона.

– Ах, вот как! – произнес явно раздосадованный Мишель.

Затем, вернувшись к первому предмету нашего разговора, он продолжал:

– Значит, вам безразлично, что эту суку зовут Флора?

– Имя, как я вам сказал, несколько вычурное; ну да ладно, я к нему привыкну!

Мишель сделал несколько шагов в сторону крестьянина и почти сразу же вернулся, почесывая кончик носа, – эта привычка появилась у него после того, как Турок, безмозглый пес, о котором мы мало сказали, потому что сказать почти нечего, чуть было не откусил у Мишеля кончик носа.

– Что такое, Мишель?

– Я подумал, сударь, что, раз я даю десять франков этому человеку, и это за суку, которую он собирался утепить, то вполне имею право спросить у него, приносит ли она дичь и делает ли стойку.

– Мишель, это очень много на десять франков! От собаки, которая стоит сто экю, не требуют большего. Мишель, дайте ему десять франков, берите Флору и… положимся на Бога!

Мишель отдал крестьянину десять франков и привел Флору. Господь оказал нам милость: она делала стойку и приносила добычу не хуже собаки за сто экю.

Но мифологическое имя принесло ей несчастье: Флора умерла подобно Эвридике.