Текст книги "Птицы летают без компаса. В небе дорог много (Повести)"
Автор книги: Александр Мишкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
– В зону? – почему-то удивился лейтенант.
– Да, сходим в зону, а на посадку зайдем по системе.
– Я готов, товарищ майор, вот у меня конспект, в нем расписано на все случаи жизни. – Лейтенант открыл толстую тетрадь в черном коленкоровом переплете, и его рука поспешно забегала по страницам, на которых цветными карандашами были нарисованы схемы захода самолета на посадку в «слепом полете».
– Хорошо, хорошо, давайте на аэродром, потренируйтесь в кабине, поупражняйтесь в работе с арматурой, особое внимание обратите на порядок и последовательность действий при выводе самолета из непонятных положений, распределение внимания на дублирующие приборы. Только не надо киснуть, нос вешать. Это сейчас главное. Учтите, не у одного у вас так было, подобные случаи в летной практике встречаются.
Мне так и хотелось рассказать Прохорову о своем первом самостоятельном вылете, чтобы успокоить его, не дать укрепиться чувству неуверенности, ощущению неполноценности, слабости. А вдруг не потянет? Нельзя же все сразу выдать авансом. Пока достаточно и фразы, что «не у одного у вас так было». Конечно, это только намек, но и намек инструктора, сказанный вовремя, может успокоить, снять напряжение.
– Понял, товарищ майор, бегу сейчас на аэродром, – оживился Прохоров.
– Постойте, – остановил я лейтенанта. – Тетрадочка вам сейчас нужна будет? Мне бы надо схемы посмотреть.
– Вот эта? – бойко осведомился Прохоров, – Если надо, возьмите, пожалуйста. Эти системы я наизусть знаю, как стишки.
– Хорошо, оставьте, я посмотрю…
У кабинета полковника Потанина стояли два офицера: высокий старший лейтенант в очках-светофильтрах с квадратными стеклами и невысокого роста лейтенант в тупоносых летных ботинках с задранными вверх носками. Я услышал, как лейтенант с понимающей мудростью бывалого мужчины сказал старшему лейтенанту: «Так и режь, Иван, дескать плохая жена, что истребитель, который будет без пилота ночью летать и на чужие аэродромы садиться. Усек? И в бутылку не лезь. Сам знаешь, Потанин…» «A-а, чихал я на все! Прикрывай, Степан!» – махнул рукой старший лейтенант, поочередно протер нога об ногу носки хромовых сапог, показав скошенные каблуки, снял очки и, набычась, постучал в дверь кабинета. Следом за старшим лейтенантом переступил порог и я.
– Товарищ полковник, старший лейтенант Смирнов по вашему приказанию прибыл! – доложил летчик, улыбнулся и сделал еще один вялый шаг к столу. Улыбка шла к его загорелому лицу, шла к его стройной фигуре и летная форма. Смирнов силился стать серьезным, но у него почему-то не получалось – улыбка не слушалась, не сходила с лица.
– Проходи, Сергей Петрович, садись, – плавным выносом руки показал мне Потанин на стул. А сам подошел к двери, прикрыл ее поплотнее, давая этим понять, что разговор будет конфиденциальный. Он снова влился в кресло, подпер подбородок руками, сжатыми в кулаки, и молча глядел на летчика, который стоял перед ним. В открытую форточку с аэродрома доносился раскатистый гул реактивных турбин – техники готовили самолеты к полетам на завтра.
– Очки-светофильтры вы для чего носите? – наконец произнес полковник. – Глаза от стыда, что ли, прячете?
– От солнца, товарищ полковник, – без смущения ответил Смирнов и нехотя сунул очки в брючный карман.
– Так-так, товарищ пилот. – Командир постучал карандашом по столу. – Сейчас Лариса ваша приходила. Значит, ребенка ждете? До каких же пор это будет продолжаться, товарищ старший лейтенант?
– Что – это, товарищ полковник? – неуклюже переступая с ноги на ногу, переспросил летчик.
– Ах, вы не понимаете? – покачал головой Потанин. – А я думал, что вы человек смышленый. До каких пор вы холостяком бегать будете? Когда с Ларисой в загс пойдете?
– Куда торопиться, товарищ полковник? Успею еще. Эта стадия у меня попозже запланирована.
– Что-то стадии у вас шиворот-навыворот планируются. После посадки самолета шасси выпускать собираетесь. Вы давно у Ларисы не были?
– Ровно десять суток, товарищ полковник.
– Десять суток? Не многовато ли? Она далеко живет, что ли? – лукаво прищурился Потанин.
– Недалеко. Все равно времени нет пока, – ответил Смирнов, нижняя губа у него при этом оттопырилась; видно, ему хотелось отвернуться, но он не отворачивался.
– Времени, говорите, нет? Загрузили вас? Понятно, – согласился Виктор Иванович, продолжая испытующе вглядываться в летчика. – А брюки у вас почему так плохо наглажены?
Смирнов насупился, лицо его вроде бы потускнело, он озадаченно опустил глаза, растерянно прошелся руками по бедрам.
– Поглажу, – снова улыбнулся он, но улыбнулся деланно, и такая улыбка совсем не шла к его загорелому и мужественному лицу.
– На это у вас тоже времени не хватило? Так вот, от полетов я вас пока отстраняю, в этой стадии не планирую. Сейчас идите домой, погладьте брюки и марш к Ларисе. В загс ее зовите. Хватит в женихах ходить. Сердцеед! Учтите, подлость в быту, подлость и в воздухе. Все это связано. Уловили?
Полковник взял из большой медной гильзы остро отточенный красный карандаш и нацелился им в плановую таблицу, которая лежала у него на столе.
– Товарищ полковник! – вдруг взмолился старший лейтенант, улыбка на его лице мгновенно исчезла. – Зачем же так несправедливо? После предварительной подготовки поглажу брюки и к Ларисе схожу. И позову ее, хоть куда позову. Долго ли в загс сходить? Дело-то формальное, люблю я ее, давно люблю. Капитально все сделаю.
Карандаш в руке Потанина, будто споткнувшись, упал на стол. Он поднял голову. На лице ни один мускул не дрогнул.
– Что же вы тогда воду мутите? – смягчился полковник. – Давайте расписывайтесь, честь по чести. Мы с замполитом вам квартиру подыщем. Да не забудьте меня на новоселье пригласить. Своим домом теперь заживете.
– Хорошо, товарищ полковник! Не забуду, – согласился летчик, глуповато-рассеянно глянул на меня и, приблизившись к столу, виновато спросил: – А насчет полетов-то как? Оно-то ведь, знаете… – размягченно помялся Смирнов, разводя руками.
– Будете летать. Вы, по-моему, должны в паре с лейтенантом Анохиным на полигоне стрелять по наземным целям? – по-деловому осведомился Потанин и посмотрел в плановую таблицу.
– Так точно, товарищ полковник!
– Анохин, поди, за дверью стоит?
– Барражирует, – снова улыбнулся старший лейтенант. – Ведомый, он и есть ведомый. Куда ему деваться? Ведущего везде прикрывать надо.
– Вот так они везде друг друга и прикрывают, – беззлобно заметил командир, посмотрев в мою сторону. – Закадычные друзья, водой не разольешь. – Потанин произнес эти слова с особым достоинством, видно, он очень хотел, чтобы Смирнов мне понравился, потому что сам ему открыто симпатизировал. Полковник, кашлянув в кулак, как в микрофон, спокойно сказал летчику: – Хорошо, Смирнов, идите. Только о нашем уговоре не забывайте.
– Вовек не забуду, товарищ полковник! – уже совсем веселея лицом, отозвался он и, повернувшись, твердо зашагал по ковру. Дверь закрылась, а за ней, протяжно звякнув, захлопнулась на окне форточка. Стало тихо, даже не слышно, как на улице чирикали воробьи.
«Вот и подогнал Потанин круглую крышку к квадратной коробке… Вот и пусть Смирнов теперь чихает со своим другом», – подумал я и нарушил тишину:
– А не слишком ли ты, Виктор Иванович, этот вопрос упрощенно решил?
Полковник колко глянул на меня, постучал карандашом по столу, как прутиком.
– А как бы ты его решил? Как? Посоветуй!
– Не знаю как, – пожал я плечами. – Но как-то не так. Процедура эта сложная, не знаю, как к ней подступиться. Но думаю, что в таком случае за жабры сразу брать нельзя.
– А я знаю? Сказать-то легко, что не так. А как? Что делать с ним? Конкретно? Помочь молодой паре свить гнездо – тоже наше дело. Молодость я уважаю за то, что этот срок не велик. Будь вечно молодым, но не вечно зеленым. Смирнов – это такой человек, который с большей тщательностью будет подбирать на складе себе шлемофон для полетов, нежели подругу для жизни. Он может жениться и сам не заметить как. В воздухе Смирнов – король, а на земле у него мозги набекрень. Такого приструнить надо, дать возможность подумать, подсказать, наконец. При хороших отношениях с человеком в таких вопросах церемониться нечего. Со Смирновым у нас отношения отменные. Он первый кандидат на командира звена.
– Но силой-то любить не заставишь?
– Заставить нельзя, а научить можно. Если Лариса любит, то и его любить научит. Ручаюсь за это. – Потанин резко поднялся с кресла, подошел к окну и открыл форточку. – Лариса девушка хорошая. В торговом институте учится заочно. Так вот я обойду стороной этот вопрос, не решу его твердо, по-командирски, что она тогда о нас, мужиках, подумает? Все мы, дескать, люди слабые, шаткие и никчемные. Трудно ей с ребенком будет. – Виктор опять сел в кресло, глянул в плановую таблицу и усмехнулся.
– Ладно, посмотрим, – сдался я и, переключившись на другую тему, сказал: – С Прохоровым сейчас разговаривал.
– И что же?
– Планируй меня с ним в закрытой кабине. Начну от простого к сложному – от печки.
– Добро, добро, так еще вернее, – зажегся Потанин и взял карандаш, но прежние мысли, видно, его не покинули, и он продолжил: – Нет, Сережа, не умеют мужчины ценить женской верности и надежности. Природа в нашу сторону здорово распорядилась. Только жаль, что природа приказов писать не умеет. Люби медок, люби и холодок. Хотя и на некоторых женщин управа нужна. Вот и у Прохорова… – вздохнул он и написал в плановую таблицу его фамилию…
Вспомнилось, как в училище Потанин собирал пуговицы. Даже неизвестно, зачем он их собирал. Они у него были разложены по коробочкам, согласно калибру. Над этим его чудачеством мы всегда смеялись. Однако, когда кому-либо из курсантов нужна была пуговица, тот шел к нему на поклон. Потанин никому не отказывал. Доставал из чемодана свои коробочки и спрашивал:
– Какую тебе?
– Вот эту.
– На, бери. Уж такой мелочи для себя припасти не можешь, – обязательно корил он курсанта. – Без Потанина у тебя и штаны бы свалились…
Курсант брал пуговицу, молча и торопливо уходил от старшины. А потом, забывая об этом, вместе со всеми смеялся над чудачеством сержанта.
Сейчас тоже к нему шли люди, только уже не за пуговицами.
4
Перед ужином я зашел в штаб эскадрильи майора Яшина. Встретил меня невысокого роста капитан с круглым румяным лицом, с белыми кудрями, закрывавшими его гладкий выпуклый лоб. Я сразу узнал его – это был тот самый офицер, который на стадионе обмахивал полотенцем вспотевшего Яшина.
– Начальник штаба первой эскадрильи капитан Валиков, – представился он. – Командир с летным составом проводит занятия в классе по практической аэродинамике, летная книжка лейтенанта Прохорова находится в кабинете командира части, – залпом выпалил он.
– Почему вы, товарищ капитан, думаете, что меня интересует только летная книжка лейтенанта Прохорова? – осторожно осведомился я.
– Не первый год в авиации, товарищ майор. Процесс мне знакомый, изучил досконально, – уже по-свойски заговорил капитан. – Когда на летчика приказывают подготовить документацию – предстоит два варианта: повысить или выгнать. Документы – формальность, но и без них нельзя.
– Вот оно как? Мудро! – с подчеркнутым удивлением вымолвил я. – Дайте-ка мне тогда летную книжку своего командира.
Валиков подозрительно глянул на меня, немного замешкался, но тут же приподнялся со стула, открыл шкаф, достал летную книжку, обернутую в такую же желтую бумагу, как и книжка лейтенанта Прохорова, только углы на ней совсем не потерты, и бережно положил передо мною на стол.
– Пожалуйста, вам книжечку, – угловато раскланявшись, произнес он и медленно опустился на стул.
Я перелистал страницы летной книжки до того места, где инструктор оставляет характеристику на курсанта. «Вывозную программу усвоил хорошо. При длительных перерывах в полетах нуждается в дополнительной проверке техники пилотирования. Особенно трудно даются элементы выдерживания направления самолета на взлете… По характеру вспыльчив, самолюбив…»
Стоп, стоп! Такое я уже встречал: вспыльчив, самолюбив. Читал в летной книжке лейтенанта Прохорова… Выходит, коса на камень… У того и другого записано: «Морально устойчив».
Я поднял голову. Передо мной сидел капитан Валиков; наморщив лоб под кудрями, он глядел в упор не мигая.
– Майор Яшин – мой бывший командир звена, – вымолвил он с какой-то особой заинтересованностью, будто решался вопрос не Прохорова, а его самого.
– Ну и что?
– Да так. Яшин уже комэск, а я начальник штаба. Еще повезло, что к Яшину попал. Почти полгода не летал.
– Почему же?
– Было дело, – уклончиво и вроде бы с неохотой отозвался Валиков, но видно было, что ему хотелось сообщить мне что-то важное.
– Какое дело?
– Меня на командный пункт штурманом турнули. Если бы Потанин не заступился, до сих пор торчал бы там в подземелье. Вытянул он меня, правда, вот в начальники штаба.
– Должность вам эта не нравится, что ли?
– Как сказать, летать захочешь – понравится. Все-таки для начальника штаба главное – прошнуровать, пронумеровать и все печатью скрепить. А полеты… Полеты дают христа ради. Мне же больше летать хочется. Прохоров-то зря в бутылку полез. Видите ли, его так учили. Меня тоже учили от ведущего не отрываться; он начал над землей кренделя закладывать, а я, как попугай, повторял за ним – ведущего по шапке, а меня на КП штурманом. И разбираться никто толком не стал. С Прохоровым тоже… Яшин, конечно, человек шумливый, ну и что из того? Пусть кричит, если ему голоса не жалко, а ты делай свое дело. Прохоров на рожон полез. Говорил я ему, советовал. Он свое. Еще бы летал и летал. Молодежь возить в облаках непросто, нервы надо иметь железные. Обещал майор Яшин поставить меня командиром звена, да нет пока должности.
В комнату с шумом вошли майор Яшин, Смирнов и Анохин. Заметив меня, они разом притихли.
Валиков, глянув на летную книжку, которая лежала на столе, осекся. Лицо его вмиг подернулось тревожной тенью.
– Здравия желаю, товарищ майор! – кивнул мне комэск и прошел к голубому шкафчику. – Вот сейчас посмотрим пленку, и станет все ясно, – приговаривал он, извлекая из выдвижного ящичка черную кассету. – Проходи, проходи сюда, ближе к окошку, – махнул командир старшему лейтенанту Смирнову.
Тот приблизился к Яшину, а Анохин застыл у двери.
Комэск сложил пленку пополам и на вытянутых руках протянул к свету.
– Вот и давай навскидку!
– Давайте, давайте, – потоптался на месте Смирнов.
Головы майора и старшего лейтенанта сблизились.
– Видишь зубчики перегрузок? Видишь? Вот они! – тыча в пленку пальцем, возмущался комэск. – Пилотаж как пилотаж!
– Что же это за перегрузки, товарищ майор?! Курам на смех! – упрямо сопротивлялся летчик, не поддаваясь натиску Яшина.
– Что же ты хотел? Пятерку я тебе поставил?
– Я, товарищ майор, вам уже говорил, что хотел, – загадочно пояснил Смирнов. – Что мне ваша пятерка?
– Считай разбор законченным. Закрой дверь с той стороны! – отрубил комэск. – Понятно? Елкина мать!
Смирнов сгоряча свернул непослушную пленку и сунул ее в карман, но она спружинила, выкрутилась змейкой и упала на пол. Летчик подобрал ее и положил на стол.
– Пошли, Стенька, нас здесь не поняли. Нам с тобой еще брюки надо утюжить, – сказал своему другу Смирнов и косо поглядел в мою сторону.
– Пойдем, Иван! – подхватив настроение своего ведущего, заторопился Анохин. Всем видом своим они говорили, что без боя не сдадутся.
Летчики вышли, забыв закрыть за собою дверь.
Я так и не понял, из-за чего у них сыр-бор разгорелся, чем был недоволен Смирнов. Но ясно, что произошел какой-то разлад.
Яшин зло бросил на шкаф фуражку, пригладил пятерней поредевшие волосы и прошел в смежную комнату. Валиков криво усмехнулся одной щекой, закрыл шкаф на ключ и аккуратненько, бочком вышел из-за стола и последовал за командиром.
– Давно этот сыщик здесь? – послышался недовольный голос Яшина из другой комнаты. – В книжках копался?
– Недавно, – полушепотом отозвался начальник штаба. – Вашу летную книжку смотрел.
В проеме двери показался Яшин с деланной улыбкой на лице.
– Моим прошлым заинтересовались? В курином яйце грань ищете? – с раздражением спросил он и поглядел на свою летную книжку. – У меня биография в порядке. Не здесь причину надо искать.
«Видно, Яшин не страдает застенчивостью…» – подумал я.
– Летчик растет в коллективе, и тут от каждого зависит его становление, – сдерживаясь, проговорил я.
– Причина здесь одна, товарищ майор. Рожденный ползать… – цокнул языком комэск. – Резину тянуть нечего. Прохорова надо срочно переводить на работу полегче.
«Опять рожденный ползать… и – баста! Замечательный щит. Объяснение всех наших грехов и ошибок…»
– Зачем же торопиться? А вдруг и не надо списывать? Парень он здоровый. В закрытой кабине летал отлично. Так в его летной книжке записано.
– Колпак, он и есть колпак. – Комэск приблизился ко мне, сел на стул, широко расставил локти. – Я, товарищ майор, очень люблю «Лунную сонату» Бетховена, но только не в своем исполнении, хотя и на пианино балуюсь в свободное время. Мне кажется, что полковник Потанин хочет заставить Прохорова исполнить «Лунную сонату».
– Вы музыкальную школу закончили?
– Нет, не закончил. Выгнали. Сказали, что медведь на ухо наступил, но поздно заметили.
– Правильно сделали, – довольно подтвердил я. – Лучше поздно, чем никогда.
– Нет, именно поздно. Я еще и сейчас продолжаю играть.
– Играйте на здоровье.
– Да, но если я играю плохо – жив остаюсь, инструмент не страдает. А выпускать летчиков в облаках – не игрушечки. Можно все исполнить по-другому… Памятник в миллион рублей, дороже, чем Бетховену, – с напускной небрежностью, в то же время как-то виновато произнес майор.
– Волков бояться – в лес не ходить.
– Не знаю, как таких, как Прохоров, из училища выпускают? – не слушая меня, сказал комэск.
«Забыл, забыл он, видно, что ему написал инструктор в характеристике…»
– Через ворота выпускают, товарищ майор, – огрызнулся я.
Мы замолчали. Яшин то и дело двигал по столу дюралевый макетик самолета. Валиков сидел от меня с правой стороны и чертил на бумаге какие-то каракули, на левой руке указательного пальца висела связка ключей.
В доводах комэска был, конечно, резон, но соглашаться с ним я пока не собирался. У меня ведь тоже был опыт. Всяких летчиков доводилось встречать. Были и такие, которые с трудом овладевали самолетом, но уж потом, когда осваивали его, срастались с ним накрепко, были и талантливые, но…
– В свое время я тоже командовал эскадрильей, – спокойно начал я развивать свои мысли, которые только что роились в голове. – Были у меня пилоты и тугие и с божьей искрой, как говорится. Уходили из авиации иногда и те и другие. Уходили потому, что были людьми равнодушными – для них что летать, что гусей пасти. И лучше, конечно, если они будут гусей пасти. Равнодушные люди для авиации не годятся. Но если человек хочет летать – за это надо побороться, пострадать вместе с ним.
– Даже пострадать? – картинно засомневался начальник штаба и маятником покачался на стуле.
– Подожди, Валиков, не лезь, – сердито оборвал его Яшин.
Капитан внимательно и хитровато глянул в глаза командира и сразу умолк: он, видно, почувствовал, что сбился с прицела. Его круглое лицо покраснело, подрумянилось и напоминало мне сейчас сказочный колобок: я от бабки ушел, я от дедки ушел…
– Надо ли, товарищ майор, за это страдать, надо ли бороться? Демагогия все это, извините за резкость! – Яшин приподнялся и ухватился за крышку стола, словно боясь, как бы не выскочить из самого себя. – Не лучше ли бороться за намеченную программу, – кивнул комэск на стену, где висел план-график. На нем столбиком были выведены фамилии летчиков. Напротив каждой из них намечены упражнения, различные по сложности задачи. – Вон он! Пила-пилой! А Прохоров там, как выбитый зуб! Пустой налет. Что я могу поделать, если он на посадочном курсе телепается, как… цветок в проруби… – Яшин глянул в сторону начальника штаба. Губы у Валикова разлепила одобрительная улыбка.
В серых маленьких глазах комэска виделся недобрый блеск, он говорил спокойно, но спокойствие это ему давалось с трудом, с большим трудом.
«Все мы самолюбивы и вспыльчивы, но умерять себя можем. Можем, когда надо, когда этого требует обстановка. В воздухе мы умеем сдерживаться, оставаться хладнокровными, когда бывает очень и очень трудно. Иначе какие же мы тогда летчики? Тогда бы мы поднимались в небо лишь для того, чтобы катапультироваться…»
Мне хотелось сказать Яшину, что у живого дела всегда есть преимущества перед любыми планами, проектами и прожектами. По спорить с ним было уже бесполезно, он сильно увлекся своими планами, да и чувствовалось, что Яшин привык прислушиваться к собственному голосу. «Пианист… Стучать бы ему на барабане».
– Словом, понял, понял, – бесстрастно остановил я его, торопясь свернуть разговор. – Планируйте меня с Прохоровым, сделаю с ним полет по приборам в закрытой кабине, сходим в зону, зайдем на посадку по системе, поглядим, как он там телепается.
– Пожалуйста, запланируем в зону по системе, командир мне уже говорил, – медленно расставляя слова, согласился Яшин.
– В любом виде можем запланировать, – подтвердил начальник штаба. «Адъютант его превосходительства!»
Мне уже не хотелось разговаривать из-за того, что не давал покоя предстоящий полет с Прохоровым. Я встал из-за стола, надел фуражку.
– Почему же вы сразу не хотите в реальных условиях его проверить? – спросил Яшин.
Валиков замер с полуоткрытым ртом.
– Проверю и в реальных, а что?
– Ничего, бывает, с себя… Ладно… – Яшин криво усмехнулся.
Я вышел за порог и придавил дверь, которую забыли захлопнуть за собой Смирнов с Анохиным.
Разговор с Яшиным не покидал меня весь вечер. Понятно, если человек не хочет летать, палкой его в небо не загонишь. Но если он хочет, горит желанием летать… Да и, в общем, Прохоров уже летал, и летал неплохо. Даже не сравнить с тем, что было когда-то у меня… Но вот Прохоров споткнулся, потерял уверенность. Вывозные, провозные и контрольные полеты с комэском, видно, довели пилота до состояния неопытного велосипедиста, слишком живо представляющего, что сейчас он наедет на столб. Ему еще в уши кричат: «Столб! Столб! Столб!» И он сворачивает в сторону и обязательно налетает на него. Он не боится за жизнь, вся жизнь его в авиации. «Если выгонят, из авиации – кончится и жизнь…» – вот о чем он думает, когда летит с контролирующим на «спарке». Летчику надо думать о полете, а мысли его скручены. Он должен смотреть на приборы и работать, работать с напряжением, но он уже достаточно напряжен от слов, которые слышит в наушниках.
Неуверенность… Ее нельзя искоренить, ее можно только «вытеснить» добрым словом, советом, поддержкой, дружеским участием. Инструктор должен страдать вместе с молодым летчиком. А если инструктор неуверен за летчика? Боится, что он дров наломает? Нет, за Прохорова бояться нечего – он уже летал ночью в простых условиях. Тут у командира эскадрильи было что-то свое. А что? Потанин ведь тоже не торопился рапорт подписывать… Я торопился и ловил себя на том, что тороплюсь. Я был почти уверен в своей правоте. Но уверенность эта была какая-то мстительная, недобрая. А потом и подкрепить свое предположение, избавить его от шаткости, утяжелить пока было нечем. Летное дело пустозвонства не терпит. Надо было доказать. А раз не доказал, думай что хочешь, а на других не замахивайся.
В теплом небе плавились свинцовые комья облаков. Крупные капли дождя черными заклепками пришивали к земле бетонные плиты. Мы с Потаниным долго ехали вдоль взлетно-посадочной полосы. Когда наш «газик» остановился на краю аэродрома, мы вышли из машины. Потанин протянул вперед ладонь, стараясь поймать капли, но дождь уже прекратился. Облака вроде бы загустели и больше уже не двигались, застыв в небесной чаше.
Из небольшого каменного домика с вертушкой на крыше вышел офицер с бумажной трубочкой в руке и заторопился к нам. Он поправил на голове фуражку, легко подергал узкими плечами и представился командиру:
– Начальник метеостанции капитан Роженцев!
– Здравствуйте, товарищ Роженцев, – глядя в небо, кивнул полковник. – Чем порадуете сегодня? – спросил он, протягивая руку. – Какой нижний край облаков?
– Двести девяносто метров нижний край, товарищ полковник! – четко доложил капитан.
– Сколько-сколько?
– Двести девяносто, товарищ полковник, – уже сникшим голосом повторил метеоролог.
– Может, двести девяносто один или двести девяносто два? – с явной подначкой спросил Потанин. – Что вы их, аршином мерили?
– Приборами мерили, товарищ полковник.
– А вы запишите триста, так и в штаб доложите, – резко заявил Виктор Иванович.
– Я, товарищ полковник, запишу и доложу столько, сколько есть на самом деле, – ответил он.
– Что же мы, Роженцев, из-за десяти метров рядиться будем? – еще строже сказал командир. – Ответственности боитесь? Мне надо триста. А там вон, видите, – указал Потанин рукой, – все триста пятьдесят будет.
– Зачем рядиться? И ничего я не боюсь, – упрямо сопротивлялся капитан. – Я, как и вы, товарищ полковник, должен верить приборам. – Роженцев смотрел на Потанина, стараясь не утратить в своих глазах самостоятельности и решимости.
– Добро, пишите, докладывайте, – махнул полковник рукой. И, нахмурившись, пошел к машине. – Поехали на СКП, – приказал он водителю.
Потанин долго молчал, глядел в ветровое стекло и хмурился. Потом, повернувшись ко мне вполоборота, сказал:
– Метеорологу тут ничего не стоило записать и триста метров. Повышенный минимум. Мне нужна такая облачность. Десять метров для истребителя – раз плюнуть, проткнул и не заметил. Да и выпусти Роженцев свой метеорологический шарик там, на подходе, – все триста пятьдесят будет. Облака-то, они неровные: выше – ниже. А вот запишет он двести девяносто – и все, такой край в рамки не укладывается: ни повышенный, ни пониженный минимум. Выпустишь летчика, которому надо не ниже триста, что случится – крючок, ты же за него первый зацепишься.
– Не зацеплюсь, – предупредил я Виктора Ивановича. – Такая канитель мне хорошо знакома.
– Хорошо, если понимаешь… Летать-то мы будем, отберем посильнее летчиков… Формально-то капитан прав, но только формально. Неприятно, когда человек малейшую ответственность на себя взять боится. Вот благодарности, подарки, грамоты – тут все горазды… Берут, не стесняются…
«Газик» резко тряхнуло, сзади загромыхали какие-то инструменты. Полковник качнул корпусом и, повернувшись к шоферу, сердито сказал:
– Что, машину водить разучились?
– Да нет, товарищ полковник, – резво ответил солдат, хватаясь за черный набалдашник рычага переключения скоростей. «Газик» сбавил ход и уже двигался с осторожностью человека, идущего впотьмах по раскисшей от дождя дороге. Солдат молча наблюдал за командиром в узкое зеркальце, укрепленное над передним стеклом.
– Мне кажется, Виктор Иванович, если бы ты поговорил с капитаном подобрее, поласковее, что ли, он взял бы на себя твою облачность с ответственностью. Он все-таки начальник погоды и тут хочет говорить с тобою на равных.
– Если на аэродроме все будут говорить на равных, то спросить будет не с кого. Дело, Сергей Петрович, в другом, я-то знаю. Раньше мы с Роженцевым работали сбалансированно. Потом разошлись. Он в академию попросился.
– Так у него вроде бы на груди уже «поплавок» привинчен, – заметил я.
– Вот именно, один прикручен, так он другой хочет. Мало ему одной академии. Высох уже от учебы. Что она ему, эта академия, ума прибавит? С женой у него нелады. Заучился. – Потанин протер ладонью переднее стекло машины. – Везде проблемы. Мне-то не жалко, пусть учится, лишь бы на работе не отражалось. Но… Наука эта, метеорология, сам знаешь, цельнотянутая, – задумчиво произнес он и, положив руку на баранку, сказал водителю: – Стоп, дальше мы до СКП пешком дойдем.
Мы вылезли из машины и направились на стартово-командный пункт, возле которого уже стояли вспомогательные машины и бегали люди, как в старом немом кинофильме.
– Перед составлением перспективного летного плана на год, – опять продолжил полковник, – чтобы иметь примерные варианты простых и сложных дней и ночей, я проанализировал синоптические карты за три прошедших года. Ночами сидел. Вывел, что называется, оптимальные варианты. И что ты думаешь, погода нет-нет да и своими картами, совсем из другой колоды, небо кроет. Поди угадай ее… А Роженцев еще и на принцип пошел: попробуйте, дескать, без меня. Нет, когда человек ни за что не хочет отвечать, с таким работать просто невозможно. Был у меня один техник самолета, так тот однажды попытался свалить с себя ответственность за отказ агрегата. «Я тут ни при чем, говорит, вышел из строя агрегат, на котором стоит заводская пломба…» Формально он тоже прав. Но только формально. Равнодушие везде опасно, а в нашем летном деле равнодушие – подлость. Еще более опасным становится равнодушие, когда заражает человека, облеченного ответственностью.
– Что же ты, агитируешь за повальное срывание заводских пломб? – вставил я осторожно.
– Нет, за такое я не агитирую. Если, скажем, выйдет из строя электрическая бритва или утюг – неси в гарантийную мастерскую, а что касается самолета, тут уж хочешь срывай, хочешь не срывай, а с неисправным агрегатом машину в воздух не пускай. Я вполне доверяю труду рабочих и инженеров, но и они могут где-то недосмотреть… А того техника я отправил на склад горюче-смазочных материалов, пусть керосин выдает. Во-о-он туда, – указал полковник в сторону сопки, возле которой в неподвижном сплетении веток деревьев отливали серебром две пузатые цилиндрические цистерны. – На пушечный выстрел от самолетной стоянки, – добавил он и смял в кулаке непочатую папиросу.
Не доходя до СКП, мы остановились. Возле нас притормозила и машина, которая шла следом.
– Ну что, Сергей Петрович, как видишь, погодка для тебя не получилась. Простые условия тебе нужны. Можем, конечно, переиграть табличку.
– Да нет, командир, нарушать лучше не будем. Договорились с летчиком, он тоже ведь начеку, что может подумать? Поеду сейчас в штаб, потом в гарнизон.
– Давай садись в машину и кати, – махнул рукой Потанин и крупно зашагал к стартово-командному пункту.
На горизонте плотная синева лежала в провалах темных облаков. Небо пахло дождем.
Я встретил лейтенанта Прохорова возле штаба в курилке, он сидел вместе с летчиками, которые ждали автобус, чтобы ехать на аэродром. Увидев меня, Прохоров встал.
– Здравия желаю, товарищ майор! – торопливо приставив руку к фуражке, поприветствовал лейтенант. – Не везет мне. Теперь вот погода… Жди, пока черт в голубой цвет небо перекрасит.
– Ничего, успеем, тише едешь – дальше будешь, – успокоил я лейтенанта.
