Текст книги "Птицы летают без компаса. В небе дорог много (Повести)"

Автор книги: Александр Мишкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

– Это лейтенант Сидоров, товарищ подполковник.

– Ясно, Сидоров, – вежливо согласился Вепренцев. – Так вот, вы пойдите и объясните этому Сидорову, как надо по всем правилам опробовать двигатель. – Он взял меня за рукав и потянул к самолету.

Я почувствовал себя виноватым, хотя и не знал, в чем именно. Просто мне было непонятно, что надо объяснять Сидорову, что он подметил у него? Для летчика опробовать двигатель – пустяковое дело.

– Выключайте! – скомандовал Вепренцев.

Грохот смолк, оборвался, только турбина сразу не могла успокоиться. Сидоров защелкал тумблерами, а потом притих в кабине.

– Давайте, давайте сюда, что там притаились? – крикнул инженер.

Сидоров вылез из кабины и представился подполковнику.

– Сколько времени положено держать двигатель на максимальных оборотах? – спросил он лейтенанта.

Сидоров замялся, почесывая затылок. Он, возможно, и знал, но всегда придерживался одного правила: инженеру лучше не ответить вообще, чем ответить неточно.

– Что же это вы, сунули на полную железку и сидите ждете, пока приборная доска докрасна накалится?

– Надо же все проверить, товарищ подполковник, – попытался оправдаться Сидоров.

Подошел Степан Гуровский. Остановился за спиной инженера, внимательно прислушиваясь к нашему разговору.

– Товарищ Шариков, – обратился ко мне Вепренцев, – вот вы, как командир звена, и расскажите летчику график пробы двигателя, по секундам.

Я увидел, как Степан Гуровский шмыгнул за хвост самолета. Первым делом хотелось напомнить инженеру, что Сидоров пока еще не мой подчиненный. Но Вепренцев не стал слушать. Он повернулся и пошагал вдоль стоянки ловить таких же «фараонов», А мы с Сидоровым стояли и глядели друг на друга.

– Вот вам, держите, – протянул нам Семен Ожигов листок бумаги, сложенный в гармошку. – Изучайте график!

Мы схватили бумагу и жадно уставились в чертеж. Все ясно, по секундам. И чего он нас так ошеломил?!

– Товарищ командир! – вновь обратился ко мне Ожигов. – У нас Могильного забирают.

– Куда забирают? – оторвал я глаза от графика.

– В клуб, художником.

– Как это так?

– Да так.

– А ну, пошли. Где он, этот художник?

Перед нашим самолетом, расстелив инструментальную сумку, стоял на коленях Могильный. Он неторопливо раскладывал гаечные ключи и отвертки по ячейкам, потихоньку мурлыча себе под нос: «Это – сюда… А это – сюда…» Заметив нас, он быстро приподнялся и стал раскатывать засученные рукава комбинезона.

– Куда это вы собираетесь уходить? – спросил я солдата.

– Не уйду я от самолета, товарищ старший лейтенант, – твердо заявил Могильный. – Я не рисовать в армию пришел. Вот она, моя инструментальная песня! – показал он на брезентовую сумку с инструментами. – Ишь, чего захотели. Не пойду! Что я тогда дома скажу? У меня два брата отслужили честно. А я? – Круглая голова солдата ходила из стороны в сторону, в глазах прыгали черные дробинки.

– Если не хотите – дело другое, никто вас силком рисовать не потащит. Отстоим! – успокоил я солдата, успокоил себя и техника.

Надо бы, конечно, к подполковнику Вепренцеву сразу обратиться. Но сейчас не время. Чего доброго, еще график начнет спрашивать. Неудобно там перед всеми мямлить, все-таки командир звена. Доложу командиру эскадрильи, а уж он-то за меня заступится.

Мимо самолета ехал пузатый керосинозаправщик. Я поднял руку. Машина остановилась. Я знал, что она как раз по пути и подбросит меня до штаба.

Когда я поднимался по лестнице, меня окликнул майор медицинской службы Тарасов.

– Здравствуйте, товарищ Шариков! – сверкнув стеклами очков, бодро поприветствовал он. – Поздравляю с назначением на должность! – подозрительно раскланялся он. – Только смотрите у меня, чтобы без этого самого. – Тарасов похлопал толстыми короткими пальцами по двойному подбородку.

«Комар низко кланяется, затем чтоб посильней укусить».

Чудак человек. Будто я и скажу ему. Да разве мне сейчас до этого? Такого механика у меня отбирают! А доктор свое. Он всегда начеку. Кружку квасу натощак не выпьешь – душу потом расспросами вымотает. Доктор квас считает «выпрямителем».

– Нет, что вы, товарищ майор, разве мне до этого! Столько хлопот! – поморщившись, заголосил я как можно убедительнее, координируя мимику лица с содержанием слов.

– Смотрите, смотрите, вечером проверю, – нудно протянул он на одной ноте.

– Пожалуйста, пожалуйста…

Родная мать за мной так не следила. Вот жизнь!

15

Виктор Сидоров мог косить траву, орудовать вилами на току, мог отлично летать. Понимаю, что человек он по-крестьянски смекалистый и рассудительный. Но разобраться в своих сложных и трудных отношениях с женой у него не хватает ни воли, ни мужества, ни умения, ей квалификации. Да, так бывает. Иногда летчик в воздухе проявляет ясность ума, твердость характера, а на земле безропотно сносит дерзости и капризы жены. В любви женщинам известно и то, чего они никогда и не учили.

Не выдержал я. Рассказал про Виктора Сидорова и про его семейные дела подполковнику Торопову. Раз уж жена «вмешивается во внутренние дела» – пусть и дипломатия будет на высшем уровне. Он замполит, вот и пусть разматывает этот клубок из живых ниток. А так молчишь, молчишь, а потом поздно будет. Уговорит жена, клубок запутает. Сам черт его тогда не распутает. Нет, надо разматывать, пока узлы не завязались. Неудобно, конечно, на друга докладывать. Но вот Генка-то на меня доложил, не постеснялся. И ничего со мной не случилось – не умер, даже еще и в должности повысили.

Подполковник Торопов меня внимательно выслушал, немного подумал и сказал:

– Спасибо за информацию. Что-нибудь придумаем.

Кто-кто, а Торопов придумает. Любая сила уму уступает. И придумал.

Все видели, как Торопов ходил с Юлей по городку, беседовал. Никто, конечно, и не догадывался о значении этих прогулок. Привыкли к тому, что Торопов с чужими женами гуляет по гарнизону, со своей-то его редко видели. Служба у него, дескать, такая. Все к нему идут: одной на работу устроиться, другой ребенка в ясли определить, третьей просто посоветоваться. Видели Торопова с Юлей и на самолете, на котором летал Виктор, но и эта экскурсия не привлекла внимания. Не вызвало подозрения и то, что Сидоров вдруг летать стал ведомым у Торопова. Вместе они ходили на групповой пилотаж, на перехват воздушных целей, по маршруту. А после полетов они, одетые в апельсиновые спасательные жилеты, сидели на горячем земляном валу капонира и по-приятельски беседовали – грузный седой подполковник и белобрысый юнец.

Если смотреть на все это сбоку, то удивительного ничего нет. Но я-то смотрел в корень и понимал такие мероприятия по-своему. Но помалкивал. В тот день, когда Генка собирался улетать в Москву, ко мне прибежал Виктор.

– Собирайся в аэропорт. Генка ждет, – зашумел он.

– Я готов.

– Смотрите, недолго, – забирая у меня с рук Олежку, предупредила жена.

Мы вышли на улицу. И тут Виктор осторожно спросил:

– Это ты Ивану Акимовичу рассказал про Юльку?

– Не про Юльку, а про тебя, – сознался я. – Душа твоя голубиная.

– Так я сразу и догадался. За версту видать, что твоя работа, – сказал Сидоров, поморщив свой веснушчатый нос. – Правильно сделал. Она успокоилась, поняла, что на самолете летать – это все равно что на трамвае ездить, только гораздо безопаснее. Пойдем к ней. Предупредить надо, что в аэропорт едем.

Юля сразу поинтересовалась:

– А Иван Акимович с вами едет?

Мы дружно кивнули.

– Тогда отправляйтесь, – засмеялась она.

Юлька красивая. Взгляд у нее добрый, но какой-то удивленный, словно вся она под током находится. Не трудно было догадаться, что она крепко поверила нашему замполиту. А тот кого хочешь убедить сможет, у него на это талант особый. Вообще-то он человек интересный. Вот нет его рядом, не видишь, а как вспомнишь, так начинаешь себя осматривать.

А Иван Акимович в это время бегал с сыном Сергеем по двору. Они запускали большущего хвостатого змея.

Сергей, семеня короткими ногами, припустился вдоль домов, а отец кричал ему вслед:

– Беги, беги, сынок!

Змей из красной бумаги рывком взмыл над крышами и, быстро уменьшаясь, понесся в солнечную синь.

– Отпускай нитку! Нитку отпускай! – кричали с балконов.

Люди запрокинули головы. Этот полет для них был необычным. Они привыкли видеть в небе громы и молнии…

– Иван Акимович, вы едете? – спросил его Сидоров по-свойски.

– А как же! – заторопился подполковник.

Перед тем как выехать из гарнизона, Генка попросил шофера остановить машину возле Дома офицеров. Он забежал в библиотеку. Не книгу, конечно, менять. Это я знал прекрасно, но когда Генка вернулся, я ничего ему не сказал: было уже не до шуток.

…Сидим в ресторане аэропорта, как в аквариуме – все из стекла. А вокруг нас плавают в ярко-красных платьях золотые рыбки – официантки. Из окна видны большущие величавые лайнеры. Наши истребители против них кажутся детишками. В гигантских лайнерах – одна степенность и ни капельки резвости и озорства. Эти самолеты пахнут не керосином, а отпуском. По аэродрому ходят пилоты, и тоже степенные и важные. Не то что у нас, как на стадионе – бегом. Конечно, тут все идет по расписанию. А если и собьет погода расписание – не беда, люди посидят в аэропорту, подождут. Мы должны летать в любую погоду – нарушители, как правило, вместе с дождем прилетают. У нас, у летчиков-истребителей, по сравнению с пилотами гражданского флота огня больше. У них благородство особое – за здорово живешь номер какой-нибудь не выкинешь – за многие жизни в ответе. Правда, и мы за жизни людей отвечаем, только работа у нас пошире. Что касается резвости, то она у нас в крови, в ней сила. Ведь мы не перед стюардессами выкаблучиваемся.

И только мы успели открыть бутылку шампанского, как к столу подошел подполковник Карпов.

– Тут, я погляжу, вы безо всякой подсказки работаете! – порывисто произнес он. – Пришлось на перехват! Как же не проводить такого пилота! – Подполковник весело посмотрел на Генку.

Тот качнулся маятником и остановился.

Карпов поднял фужер, и на руке у него я увидел «нарисованный» самолет-истребитель, но не современный, а с пропеллером. Именно на таком Виктор Талалихин таранил фашистский бомбардировщик на подступах к Москве. Рисуночек как рисуночек, не какой-нибудь там бесстыжий, а боевая машина. Я посмотрел на тыльную сторону своей ладони: у меня такая же татуировка-«вышивка», но размером самолет немного побольше и уже без пропеллера. «Значит, у нас с Карповым есть что-то общее!» – с удовлетворением подумал я.

Улетел лайнер в Москву. Улетел мой друг Генка Сафронов. Улетел Геннадий Иванович! Хоть плачь!

– Ничего, – успокаивал нас Иван Акимович. – Возможно, скоро его имя по радио услышим.

16

Полиняло за лето небо. Стало серым, как на дожде лист дюралюминия. Потускнело и солнце, щедро раздарив свое красное золото деревьям. Ветер недобро трепал и без того растрепанные головы берез и сосен, штопором кружил пожелтевшие листья. Зима начинала свое постепенное наступление. Она подкрадывалась по ночам хрусткими лужами, инеем на жухлой траве, а по утрам вновь отступала, роняя капель с проводов и с крыш домов. Воздух сырой – спичка тухнет.

Из училища к нам прибыло молодое пополнение, новый выводок. Подполковник Торопов говорит, что это все равно что младшие братья в семье появились. Мы уже давно «старички», старшие братья. Лейтенанты в новеньких мундирах держались стайками, как только что вылупившиеся цыплята. Все они казались одинаковыми: молодец к молодцу. А начнут летать, станут разными: одни найдут свою дорогу в небо легко и быстро, другие будут искать ее долго и трудно, всяк по-своему будет «оперяться». И мы так начинали.

Ко мне в звено перевели лейтенанта Сидорова, назначили еще двух молодых пилотов: Станислава Воробьева и Сергея Иванова. Ребята крепкие, дотошные, все на лету схватывают.

Лейтенант Воробьев высокий, с тонкими чертами лица. У него длинные шелковистые волосы. Он то и дело забрасывает их назад пятерней с белыми тонкими пальцами. Не знаю, то ли он давно не стригся, то ли пострижен слишком модно. Начнет летать, от шлемофона голова быстро облысеет.

Поспешил дать предупреждение:

– Вам, товарищ лейтенант, постричься надо.

Прислушался к своему голосу: не мягковат ли он для командира звена?

Воробьев не смутился. Только чуть вздрогнули прозрачные крылышки носа. Взглянув исподлобья, недовольно ответил:

– Понял, пойду в парикмахерскую.

«Ишь, шустрый какой! Не скажи! Небось уже дорогу в небе себе начертил. У меня не забалуешь».

С норовом парень, заковыристый. Но ничего, перебродит, отстоится. И у меня ведь тоже должна быть своя командирская линия, дистанция, так сказать. «Не резковато ли я сказал ему про парикмахерскую? Нет, нормально», – тут же ответил сам себе, увидев у Воробьева на пальце кольцо с красным камнем. «Тоже, девица какая! Украшение насадил!» Можно ли офицерам носить такие украшения? Это надо у подполковника Торопова спросить. Чувствую, что перстень с камнем так мне и давит на нервы. Но горячку пороть не надо. Камнем и алмаз можно разбить.

С Воробьевым будет непросто. Гонор сразу не выбьешь, как пыль из фуражки. Можно бы, конечно, в первом полете с ним в зону на «спарке» дать там джентльменский набор фигур высшего пилотажа на тему русских народных песен «Ямщик, не гони лошадей». Чтобы потом, после посадки истребителя, сам вымыл кабину. Но так и перекрут возможен, кишки малец надорвет. Уговаривай его после этого. Воробьев и сам поймет. Молодой летчик в части – как снаряд по каналу ствола движется: с нарастающей скоростью, стачивая с себя ненужную мягкую медь.

Иванов ростом поменьше, но плечи – под два мешка. Он подкупал своей внешностью, хорошей выправкой, жаркой молодостью, смелым, решительным взглядом. Такой взгляд свойствен людям порывистым, быстрым в движениях, горячим в поступках. Лицо у него мужественное, волевое. Такие лица можно встретить на обложках военных журналов или в «Огоньке» перед военным праздником. Словом, портрет его не нуждался в ретуши.

Поинтересовался, откуда они родом, как учились, есть ли у них невесты. У Воробьева девушки не было, возможно, и постеснялся доложить. А Иванов немного покраснел и признался, что живет она во Владивостоке.

Иванов из Приморья, а Воробьев сибиряк.

Воробьев больше слушал, а Иванов все спрашивал, как новая машина ведет себя на посадке, на пилотаже в зоне.

Я старался поподробнее рассказать о нашей классической машине. И чувствовал, что, рассказывая, не только доставлял радость им, но и сам радовался вдвойне.

– Когда же мы летать начнем? – спросил Иванов и выжидающе захлопал белыми ресницами.

– Начнем! Только не тяните с зачетами, – помолчав для солидности, ответил я. И предупредил, что зачеты по знанию техники у нас сам инженер полка принимает. Принимает строго, жестко. Спуску никому не дает, и лучше всего сдать ему с первого захода…

Вечером я отправился в гостиницу, где жили молодые летчики, пошел проявлять о них «отеческую» заботу. Хотелось посмотреть, как они там устроились.

В коридоре надрывалась радиола. Мелодия мало напоминала музыку, скорее походила на рев турбины, в сопло которой засосало брезентовые чехлы вместе со стремянками.

«Бру-ру-ру-ча-ча» – взрывался припев. А за ним какой-то лязг зубами и злодейский хохот. Танец сумасшедших, выпущенных из палаты.

Не знаю, откуда берется эта хищная музыка, но она мне противна, и я считаю ее вполне ненормальной. Может, оттого, что с детства глубоко в душу запали слова «Темной ночи», когда только пули свистели по степи…

Летчики разместились в той же комнате, в которой когда-то жили мы с Генкой.

Воробьев с Ивановым приобрели большое круглое зеркало, радиолу, будильник и электрическую бритву – одну на двоих: пока на лице у них растительность не особенно буйствовала.

У Воробьева над кроватью висела политическая карта мира. На ее правой стороне разливалась синева Тихого океана. В нем плавали чужие страны с пометками военных баз, взятых в черные кружочки. На столе лежали конспекты, учебники и большие чугунные гантели, Сейчас новички изучают теорию лишь для того, чтобы получить оценку и право летать. Только для порядка, по установленной в авиации схеме. Все эти самолетные системы и агрегаты пока у них не вызывают эмоций и мыслей.

Вот когда поднимутся в воздух на новом типе истребителя, тогда у них и появится настоящий интерес. Слова, соотнесенные к неодушевленным предметам, к технике, оживут, заговорят по-другому. Только тогда они начнут задумываться, что за чем идет и что за что цепляется, что от чего зависит, потому что от четкой работы этих агрегатов сам весь зависишь.

Иванов был в белой майке, плотно облегающей широкую и мускулистую грудь. Воробьев в светлой рубашке, исчерченной какими-то нелепыми чертежами. Чувствую, что передо мной стоят новые открытия, узнавания. Но теперь на другом уровне, на другом витке. У командира тоже хлеб трудный, но я с удовольствием понесу его крест.

Посидели, потолковали. Я рассказал им, как однажды ночью принял Луну в океане за светящийся город, думал тогда, что новый остров открыл. Рассказал, как меня выручил мой техник самолета Семен Ожигов, не выпустив с пустыми подвесными баками. Пусть знают, чтобы с ними не случилось подобное. Я тоже не из-за любви к истории запомнил эти факты.

Когда вышел из комнаты, радиола уже не орала истошным голосом, а душевно рассказывала о том, что «их оставалось только трое из восемнадцати ребят…».

17

Теперь у меня впереди не белый капот самолета, а затылок летчика в кожаном шлемофоне с плетеной косой проводов. Я сижу в задней инструкторской кабине «спарки». Вижу в зеркале довольное лицо лейтенанта Иванова. Крутит головой – осматривается. Район полетов он изучил отлично, пятерку на зачетах получил. Но на карте все проще кажется: она плоская, с надписями. С высоты названия этим речушкам и горушкам надо в уме прикидывать. Иванов пилотирует истребитель сам. Сам и в уме прикидывает. Я «мягко» держусь за управление, а в уме и не прикидываю, изучил давно, кругом все родное и близкое. Иванов точно вывел самолет в зону техники пилотирования, где острая рогатая коса распарывает море.

– Зона! – докладывает по радио.

– Приступайте к заданию! – командую.

Летчик торопливо завертел головой, а потом ввел машину в глубокий вираж. Истребитель нервно заводил носом, точно обнюхивая незнакомый горизонт: вверх-вниз, вверх-вниз. Подсказываю:

– Поддержите ножкой, крен не заваливайте.

Стараюсь говорить спокойно: ему и без меня тошно.

Лицо красное, пот струится градом. Да и нельзя ругать при обучении. С разными инструкторами мне приходилось встречаться. Иные чуть что не так – обложат тебя такими прилагательными, что потом из кабины вылезать стыдно. Молодой пилот читает показания приборов по слогам, как букварь. Крикнешь на него громко по радио – и разбежались стрелки приборов, словно буквы по страницам: дым-дом-мама-рама…

Чтобы овладеть крылатой машиной, надо иметь хорошего инструктора. Летать по самоучителю не научишься – самолет не балалайка.

Иванов выполнил переворот через крыло и лихо полез на петлю. Но, поставив самолет свечкой, ослабил ручку управления, замешкался.

– Скорость, скорость! – говорю.

Нет, не слышит. Увлекся. Не дотянул. Самолет обомлел. Зависли. Действительно, «мертвая петля». Бывает.

А бочки вообще разлепил-размазал. Кадушки настоящие. Не знаю, может, мне показалось, что в первом полете с Малинкиным я пилотировал хорошо, но я решил сейчас поступить так, как тогда поступил он. «Оживить «мертвую петлю», показать, как надо закручивать бочки…»

– А ну, дайте мне управление! – сказал я летчику.

Поставив «самолетик» авиагоризонта на определенную отметку, я плавно перевел машину на кабрирование. И тут же перевернул истребитель навзничь.

– Вот так его надо! А теперь держись, сейчас будем спину переламывать!

Движением ручки управления начертил в небе точную окружность. Такую, хоть циркулем меряй. Сам удивился. Глянул в зеркало. Иванов аж язык высунул от удовольствия.

– Вот как надо. Ясно?

– Ясно! – ответил лейтенант.

– Повторите. Только с чувством, с толком, с расстановкой.

Летчик опять выполнил переворот. Получилось лучше.

– Отлично! – похвалил я авансом. – Время наше истекло. Пойдемте на аэродром.

Лицо Иванова от досады перекосилось: уходить ему не хотелось. «Чудесный будет летчик!» – отдалось у меня в сознании.

Заруливая на заправочную линию, я глянул на часы. Остановились! Да, часы не человек – больших перегрузок не выдерживают. А летчики от перегрузок в восторге, даже самые красивые, хотя перегрузка подчас делает их лицо похожим на Квазимодо.

– Разрешите получить замечания? – обратился ко мне Иванов. Лицо у него распарилось, из-под новенького кожаного шлемофона торчат спутанные, намокшие волосы.

– Летаете вы хорошо, – спокойно произнес я и стал подробно рассказывать об ошибках. Их, конечно, было много. Но я не обо всех напомнил. Больше хвалил, выдавал авансом, чтобы не напугать сразу. Про посадку я ему даже не намекнул. Малинкин мне тогда в основном и сделал замечание, что я с углом в землю лез. Иванов тоже садился – «не дай бог». Но я промолчал. Нельзя же повторяться. Повторяться скучно. Из методики обучения у Малинкина беру главное – объясняю горячо, заинтересованно. Остальное – свое.

Лейтенант слушал внимательно. Даже старался что-то записать себе в блокнот. Это у него курсантская привычка осталась. Пройдет. У меня вначале тоже так было, это в то время, когда, прежде чем сделать разворот, думаешь, в какую сторону надо рули поставить, а потом уже начинаешь думать только о том, как бы лучше задание выполнить. Раза два на перехват цели поднимется и про блокнот забудет.

К нам приближался подполковник Карпов. Я насторожился. Он остановился, покачался на коротких упругих ногах. Подумал и сказал:

– Товарищ Шариков, сейчас будете в зоне, доложите мне погоду. Особое внимание обратите на южно-восточную часть океана. Мудрят что-то метеорологи со своими прогнозами.

– Понял вас, товарищ подполковник.

Голос у него спокойный, даже очень спокойный и деловой. Так он обычно разговаривал с командирами.

У кромки крыла самолета уже стоял лейтенант Воробьев. Он держал в одной руке шлемофон, а второй то и дело приглаживал голову: дескать, посмотрите – постригся.

«То-то и оно. У меня особенно не побалуешь. Потом еще и благодарить будешь, когда настоящим летчиком станешь» – такие слова я хотел сказать Воробьеву, хотя чувствовал, что слова эти не мои, я их только сейчас признал и они становятся моими.

Иванов снял кожаную куртку и медленно, вразвалочку пошел к ангару. Плечи его налиты силой, как спелое зерно. А на рубахе, где глыбились лопатки, выступила соль мелкого помола. «Не один пуд еще съешь ее, прежде чем этого конягу одолеешь…»

Воробьев надел шлемофон и стал похож на бабушку в черном платочке. От него резко пахло парикмахерской.

– К вылету готовы? – спросил я его.

– Так точно, товарищ старший лейтенант! – вытянулся летчик.

Вот уже «старший лейтенант» называют, а раньше редко кто звание замечал: все Шариков, Витька, Витюха или просто рыжий. Дадут «капитана», начнут по имени и отчеству величать и про мой рыжий волос забудут. Время идет. Оно в одну сторону разматывается. Человека назначают на должность для того, чтобы он учился людей понимать, авторитет приобретал, свой характер настраивал к лучшему.

Первые командирские шаги. Это что разбег для самолета. Главное – точно выдержать направление. Не уклониться. Уклонишься, соскочишь с полосы – не взлетишь, а может быть, и того хуже.

Вечером подполковник Малинкин вызвал к себе в кабинет.

– Ну как, мягко в инструкторском кресле? – улыбаясь, спросил он и двумя руками пригладил свои, отливающие красной медью, густые волосы.

– Отлично, товарищ подполковник.

– Да, с молодежью работать непросто, – задумчиво произнес он. – Самолеты по одной схеме делаются, и с виду вроде бы одинаковы, как две капли воды. Ан нет! В пилотировании совсем не имеют сходства. На одном только еще начинаешь газ давать на взлете, он еще не успеет набрать скорости, а уже норовит нос задрать – от земли поскорей оторваться хочет. Доверься такой машине и загремишь вместе с ней… Птица в одно перо не родится. А тут… Каждый самолет требует к себе чуткости, внимания, а летчик не машина.

– Это верно, – согласно кивнул я.

Мне хотелось ему рассказать про Воробьева: дескать, нос задирает. Не рассказал. Возможно, подполковник имел в виду другого летчика. «Может, он имел в виду меня?» – кольнуло сознание.

– Расстаемся мы скоро, – сказал Малинкин. – Меня в другую часть переводят.

– С повышением? – осторожно спросил я.

– С повышением…

«Вот ведь как бывает, всех хороших людей обязательно куда-то переводят…» – с досадой подумал я.

18

Люблю я дальневосточные зори. Мягкий и тихий разлив предрассветных красок всегда наполняет мою душу радостью. У них своя неповторимая музыка, своя особая прелесть. Может, потому, что здесь солнце рождается, а потом идет по всей нашей большущей стране! Вот оно вышло из-за фиолетовых сопок и блеснуло яркой волшебной полоской. Позолотило тонюсенькие камышинки антенн приводных радиостанций и широкое летное поле со стеклянной избушкой-теремком – СКП.

Я стою возле самолета. Вдыхаю всей грудью чистый морозный воздух. Мне скоро в небо. А там кислородная диета. Подошел рядовой Могильный. Глянул на лиловый горизонт, сладко потянулся всем телом и, весело прищурив свои раскосые глаза, тихонько спросил:

– Разрешите обратиться, товарищ старший лейтенант?

– Слушаю вас.

– Вот вы недавно мне благодарность объявили, – начал Могильный неторопливо. – А могут ли меня за хорошую службу при развернутом Знамени части снять?

– Почему же нет? Могут и отпуск в родные края дать. За образцовую службу все могут. Только стараться надо.

– Нет, мне хочется у Знамени сфотографироваться, – поправляя шапку, продолжал Могильный. – У меня два брата из армии вернулись. У них есть такие карточки. А у меня нет. Понимаете? Стараться-то я буду. Как же еще?

– Понятно. И если будете стараться, гарантирую – сфотографируют и вас у Знамени. Пошлете тогда своей Светлане фотокарточку.

Могильный смутился.

У консоли крыла стояли Ожигов с Хробыстовым.

– Здорово, Леонид, – протянул я руку капитану. – Как дела? – спросил его, хотя прекрасно все знал.

Хробыстов нехотя улыбнулся.

– Отказали мне. Наотрез. Говорят, что каждый сверчок должен знать свой шесток, – ответил он. – Что же сделаешь, сам поломал свою лестницу в небо. Больше проситься не буду.

Я ничего не сказал. Посмотрел на его свежеокрашенный инструментальный ящичек и вспомнил слова своего друга Генки: «Самолет измены не прощает…»

Мои размышления прервал лейтенант Сидоров. Он бежал вдоль самолетной стоянки, размахивал руками и кричал:

– Братцы, братцы! У меня дочь родилась! Дочь родилась!

– Виктор! – окликнул я. – Сюда давай! Что у тебя? С ума, что ль, сошел?

– Да! – подтвердил он. – Дочь родилась! Три с половиной кеге. Это ж надо!

Руки у меня сами растопырились.

– Невеста, значит! – обнял я его.

– Невеста! Невеста! Наташка! – тараторил Сидоров. От внутреннего волнения и восторга его верхняя губа уперлась в ноздри.

– Здорово, тезка! Ох, как все по плану идет! Наташа по-латыни значит родная!

– Родная, родная, конечно! – подтвердил он. – Ладно, побегу к руководителю полетов. Вызывает Торопов. К жене и дочери поеду!

Лейтенант Сидоров смешно припустился в сторону СКП, продолжая что-то кричать и размахивать руками.

Слов его уже не было слышно, слова доставались истребителю, который с раскатистым грохотом побежал по бетонке, разрывая в куски утренний морозный воздух.

Я опустился в кабину, включил тумблеры. Нажал кнопку запуска.

– Есть пламя! – крикнул техник.

«Конечно есть! Да еще и какое!» – отвечаю я самому себе. А турбина уже переходит с веселой дроби на монотонную напевность.

Ожигов, дохнув мне в щеку, улыбнулся и закрыл стеклянный колпак.

Я быстро опробовал работу двигателя, согласно графику – «секунда в секунду», как велел инженер. Вырулил самолет на полосу. Посмотрел на горизонт. Слева от бетонки на кряжистом, припорошенном снегом бугорке плавно ввинчивалась в лиловую полоску света ажурная ракушка антенны локатора. Дал по газам. И самолет, обрадовавшись, рванулся вперед.

…Вот оно, мое небо! Вот она, моя эстетика! Здесь нет ни птиц, ни цветов, ни песен. Воздух, пронизанный светом, и мерный шум турбины. Все твои мысли сбиваются в одно глубокое ощущение красоты. Ты видишь мир с другой высоты. И смотришь на все как хозяин. Я считал, что летчик не должен доверяться эмоциям, он обязан верить только показаниям приборов. Верно, конечно. Но и чувства у человека отнять невозможно. Летчик с пустым сердцем не летчик. Куда денешься, если радости своим ходом прут изнутри?! Я хочу обнять свое небо. И Наташу с Олежкой обнять. Они ждут меня на земле. Все меня ждут. И будут ждать до тех пор, пока я, как мальчишка, буду носиться по небу.

Все во мне поет вместе с работой двигателя и растворяется в мягком размеренном шуме. Наверное, так рождается счастье. Да, да, именно так.

Я видел все небо и из множества дорог узнавал свою.

В этом и есть счастье.