Текст книги "Птицы летают без компаса. В небе дорог много (Повести)"
Автор книги: Александр Мишкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Александр Мишкин
ПТИЦЫ ЛЕТАЮТ БЕЗ КОМПАСА
Повести
ПТИЦЫ ЛЕТАЮТ БЕЗ КОМПАСА
1
Что и говорить, я очень обрадовался, когда меня назначили летчиком-инспектором. Наверное, все так радуются, когда их продвигают по службе. Командир эскадрильи – и сразу в инспекторы! Масштабы! «Прекрасно, прекрасно!» – говорили пилоты, крепко пожимая мне руку. Я кивал и счастливо улыбался. А как стал прощаться с полком, радость тотчас ушла. Аэродром, где летал, и товарищей, с которыми столько лет был вместе, покидать не хотелось. Родными и близкими они для меня стали.
Приехал в штаб, сел за двухтумбовый письменный стол, и прекрасного ничего не оказалось. Вроде бы вмиг оглох и сила меня покинула. Два телефонных аппарата: красный и белый, и оба с витыми шнурами и с перламутровыми дисками. Кабинет просторный, и потолок высокий. Но простор не тот, и потолок не тот, все не то. Справа от стола – во всю стену окно, над ним каменная плита балкона нависла, и небо видать в пространстве между крышами домов, как на экране телевизора. Нагородили! И тишина – хоть пылесос включай. В этом кабинете я почему-то сразу себя гостем почувствовал. Конечно, так вот просидишь тут с месяц, а потом в часть поедешь опытом делиться, людей будешь летать учить, проверять у них технику пилотирования. Нелогично! Чиновник – и в небо полез!
А бумаг, бумаг: сводки, донесения, бюллетени… Пруд пруди… Перечитываю их, продумываю и перебрасываю слева направо, подлетом.
Теперь я должен понимать эти документы глубже и видеть дальше. В них факты, образы летных законов, которые, как мы привыкли говорить, написаны кровью. Я должен учить летчиков выполнять эти законы. Дело это непростое. Молодежь сейчас на слово не верит, каждый пилот прочность этих установок хочет на собственной шкуре изведать. А шкура-то еще неказистая.
Летчик в небе – вольная птица. Стремительность, большущая высота иногда «кружат» голову, вызывают желание «поиграть» в свою героическую профессию. И тут забываются границы между здравым смыслом и эмоциями. Любая игра имеет свои правила, свои нормы. В футболе, скажем, нельзя играть рукой, а в баскетболе – ногой: за это наказывают. А полет – не игра, он регламентирован суровыми законами. Их нарушение наказывается не штрафным очком.
И все-таки их нарушают. Не думают летчики о своем будущем. Иной позволит снизиться на недопустимо малую высоту. Пройдет-промчится над землей: вот, дескать, я какой! Сокол – да и только! А до сокола ему еще тянуться и тянуться, и неизвестно – дотянется ли? Земля, хотя и круглая, да неровная: не всегда линия полета может дойти до аэродрома…
«Эх, молодость, молодость, – думаю я, перечитывая документы, – всегда ты в поиске, но не всегда ищешь то, что надо. Не терпится… Много желаний. И хочется и колется – нарушаешь и оглядываешься. Тут две опасности: или сам стукнешься, или тебя стукнут. Но с дрожью в руках нитку в иголку не вденешь. Топкая работа…»
Горячие головы! Это как турбины, работающие на максимальных оборотах: если не регулировать подачу нагретых газов – все в щепки разлетится.
Были и мы молодыми, наверное, такими же самыми были. Только теперь смотрим на прошлое с другой высоты, иногда непростительно многое забывая из своей молодости…
Резкий телефонный звонок. Красная коробка! Мои размышления и проектируемые нотации летчикам прерываются. Хватаю трубку.
– Товарищ Стрельников, вот вам первое задание. Поедете в «хозяйство» Потанина, познакомитесь с делами, – говорит мой начальник. – Узнайте там, почему они до сих пор не выпускают самостоятельно в сложных условиях лейтенанта Прохорова. Что мурыжут? По плану он летать должен. А он сидит, проветривается. Если что, проверьте летчика в облаках. Словом, сами на месте решите. Часть эта у нас передовая. Тоже имейте в виду.
Он не сказал, что я должен иметь в виду. Я не спросил и только коротко ответил:
– Слушаюсь, товарищ полковник. – Плотнее прижал трубку к уху и стал машинально собирать на столе бумаги. «Наконец-то, наконец, хоть полетаю. Вместо этой трубки до зуда в ладонях за штурвал хочется подержаться. Постарел я уже здесь лет на тысячу…»
– Я позвонил командиру, чтобы к поезду вам машину подали, – продолжал начальник. – Выезжайте вечерним.
– Понял, понял, – отвечаю с воодушевлением: уговаривать меня не надо – до аэродрома готов пешком идти.
С радостью качу на машине домой, в свою городскую квартиру со всеми удобствами. Она у меня еще мебелью не обставлена. Аля собирается купить полированную, как у людей. Жена не привыкла, чтобы муж ездил в командировки, засуетилась, забегала. Раньше проще было. Аэродром, штаб, столовая – вертишься в гарнизоне в этом треугольнике. А за шлагбаум – только с женой. Так уж повелось: жены летчиков меньше волнуются, когда их мужья идут на большую высоту или за несколько тысяч километров летят по маршруту над пустынной тайгой, нежели едут в мягком вагоне за сотню километров.
– Ты возьми с собой бутербродики с колбаской, проголодаешься там, – советует она.
– Не надо, – отмахиваюсь. – Перекушу где-нибудь.
– В школу зайди, с Олежкой попрощайся, – приказывает жена.
– Ты будто на войну меня собираешь.
Едет со мной на вокзал – провожать. На высшем уровне. Поезд тронулся. Я ухватился за поручни, прошел в тамбур и простоял там, пока проводница не захлопнула тяжелую дверь. Запомнилось, как на перроне стояла Аля грустная, грустная и махала рукой. За нее аж неловко. Может, она что вспомнила?
За окном пошла навстречу тайга. Смотреть мне быстро наскучило, я забрался на верхнюю полку и сразу уснул.
Рано утром я почувствовал, как меня кто-то трясет за плечо. Открываю глаза: проводница с блестящей «птицей» на черном берете.
– Следующая ваша станция, – говорит она и, звякнув связкой ключей, скрывается в дверном проеме.
В окно падает серый свет, мелькают пепельные столбы, вдалеке темнеет лес. Под ногами содрогаются невидимые колеса.
Поезд останавливается. Выхожу из вагона, тихого, еще не пробудившегося. Грохнула подножка, спускаюсь по ступенькам и прыгаю вперед. На этой станции, кроме меня, никто не сходит. На перроне безлюдно. Лишь у приземистого вокзальчика на платформе стоит дежурный в красной фуражке со скрученным в трубочку флажком.
Гулкая дрожь прокатывается по составу, поезд трогается. Я не торопясь шагаю на привокзальную площадь.
У чугунной оградки круглого скверика, под кронами деревьев, шуршащих густой листвой, притулился «газик». Новенький, блестит весь, словно только что вымытый. В кабине сидит шофер, облокотившись на баранку, спит. Фуражка съехала у него на глаза. Стучу по ветровому стеклу. Солдат вздрагивает, трет кулаком помятую щеку, сонно глядит на меня, судорожным движением включает зажигание. Открывает дверцу и спрашивает:
– Вы товарищ майор Стрельников?
– Да, да, – киваю.
Обхожу ревущий мотор и сажусь с правой стороны на сиденье, обтянутое ковровой дорожкой. Шофер дал газ, круто развернул машину и погнал ее по дороге, огибающей поселок. Побежали назад разноцветные заборчики, лоскуты огородов. Бревенчатые домики с голубыми оконными наличниками взбегают на пологий пригорок. Вскоре поселок остается позади, и дорогу сразу обступают крутые сопки. На их вершинах на длинных расписных мачтах зеленью парусов серебрятся пихты. А склоны сквозь звенящие стебли заглохших колючек светятся свежими травами. Сопки то подбегают к дороге, то уходят к горизонту, и тогда голубое марево застоявшегося в распадках воздуха колышется над сизыми от росы просторными лугами.
Водитель хмурый, без фуражки, в открытое сбоку оконце врывается ветерок и полощет его льняные кудрявые волосы.
Видать, в душе он проклинает свою шоферскую судьбинушку: вставать рано приходится. Спрашиваю:
– Что, непривычно так вот: ни свет ни заря?
Шофер оживляется:
– Нет, что вы, товарищ майор, привыкший я к этому. С командиром часто чуть свет на аэродром выезжаем я мотаемся там. Рассвет встречаем. Солнце, говорит, поднимаем. Любит он это. – Солдат говорил заинтересованно, и, видно, он хотел, чтобы и я слушал его с интересом. – Приедем на аэродром, выйдет из машины и стоит, смотрит на сопки, будто их век не видел, ждет, когда солнце вывалится. А я у руля кемарю, мне-то такое не в диковинку, вдоволь насмотрелся. Потом командир по полю, как председатель колхоза, ходит. Ходит и ходит. Иногда цветы собирает, даже венки сам плетет. А иной раз и цветов не видит, ногами топчет. Значит, не до цветов ему ныне, не в настроении. Тут я и не ту скорость держу, не так поворачиваю… – Солдат глянул на меня с таким значением, чтобы я не понял это так, как надо понимать, и добавил – Дел-то у полковника ой-ё-ё сколько!
Потом шмыгнул носом, ловко провел возле него тонким пальцем. Видно, он боялся, что я его перебью, и торопливо продолжил:
– Бывает, что вместе с женой приезжает.
– Командир-то давно в этой части? – спросил я.
Солдат помедлил чуть.
– Мы с ним почти в одно время службу в полку начали, – не без гордости сказал шофер. – Я только машину получил, и тут же Потанин прибыл. Помню, на следующий день мы с ним на аэродром поехали. Полеты тогда намечались. Подъехали к истребителю, вышел командир из машины и Полез в кабину самолета. Запустил двигатель, развернулся – и на взлет. Как только оторвался от земли, сразу вверх. Ну, свечой, конечно, взапуск. Тут же на глазах набрал высоту, прямо над нами. И давай волчком крутиться: вверх-вниз. Такой рев стоял, хоть уши затыкай. И смотреть жутко. Куда там – цирк! И такие трюки! Пилоты и те рты разинули. А я как сел на траву, так и подняться не смог. Инженер, говорят, за это самое… – шофер посмотрел на меня; немного приподнялся с места и, проглотив слово, выдохнул – Держался. Думал, что движок командир запорет, вразнос пустит. Потом, рассказывали, когда самолет сел, инженер лично сам снял пленку самописца, что данные работы двигателя в воздухе записывает, и побежал в лабораторию мараковать. Пленка-то не соврет. Она сразу показала, что командир наш все параметры тютелька в тютельку выдержал.
– Летчикам, конечно, это понравилось? – не выдержал я.
– А то! – обрадованно отозвался водитель. – Кому же такое не понравится? Все сразу поняли, что Потанин может небо одной левой взять. До него так никто не посмел.
Что Потанин отличный летчик, я и без этого знал. Видел его портрет в «Красной звезде», когда ему присвоили звание «Заслуженный летчик СССР». Да и многое другое слышал. Я понимал, что поле? над стартом для Потанина был не просто рисовкой. Летчики – народ недоверчивый: лучше раз увидеть, чем сто раз услышать» Покажи, командир, на что сам способен, а потом с других спрашивай, требуй. Над стартом Потанин и утвердил свое высокое звание.
Шофер прибавил газу. Стрелка спидометра вздрогнула у отметки восемьдесят километров. Воздух завихрился в кабине, зашуршал, зашелестел брезентовый верх машины. К лобовому стеклу черными накрапами липла мошкара. Когда «газик» обогнал заляпанный цементом самосвал, я спросил водителя:
– Машина-то не барахлит?
Солдат с удивлением посмотрел на меня серыми глазами, хитровато прищурился, с достоинством похлопал рукой по рулю и сказал:
– Что вы, товарищ майор! Газик-то командирский, полковника Потанина!
Слева к дороге подбежала каменная, иссеченная ветрами скала, будто стена старой, побитой ядрами крепости. Водитель сбавил скорость. Скала отлетела назад, обочь дороги из мелкого гравия потянулась тихая речушка. Ближний берег ее голубел, а дальний – в кипенной оправе кувшинок – был темный, в нем отражались верхушки деревьев, к которым подступала осока. Речушка свернула в лес. И опять по сторонам, до самого стыка неба с землей – пышное зеленое раздолье.
По днищу машины барабанили мелкие камешки.
«Газик»-то командирский, полковника Потанина…» – отдавалось в сознании.
…Потанин прибыл в училище, куда поступил и я, прямо из строевой части. Он уже имел звание сержанта. Отслужил три года срочную службу, отлетал стрелком-радистом на бомбардировщике и решил учиться на летчика. Высокий, плечистый, форма на нем сидела, словно он в ней родился. Против нас, «зеленых мешков», – с него хоть плакат рисуй, как надо форму носить. Лицо у него обыкновенное, легко запоминается: крупный нос, квадратный подбородок и скулы широкие. Все стянуто мускулами, так что ни одной перегрузке не справиться, не растянуть. А волосы, черные и жесткие, как проволока, всегда дыбом стояли.
Потанина сразу назначили старшиной классного отделения: сержант все-таки, лычки на погонах носит. Если бы, скажем, назначали по знанию теории, то Потанину долго бы пришлось в подчиненных ходить, многие ребята, что прибыли со мной из гражданки, куда лучше его соображали. Аэродинамику самолета, устройство двигателей он знал хорошо, но такие предметы, как математика, больше брал природной смекалкой. То, что он изучал в средней школе, из головы выветрилось за три года полетов стрелком-радистом. В памяти лишь отчетливо сохранился «конус», и то не из области геометрии, а тот, который таскал буксировщик на длинном металлическом тросе, а сержант Потанин лупил по его полотняной кожуре из хвостовой пулеметной установки другого самолета. И бил он без промаха, доказательством тому служила грамота, подписанная командиром соединения, которую он привез из строевой части. А еще Потанин захватил с собой коричневый шлемофон. Уж им-то он хвастался, вернее, гордился, потому что хвастаться перед нами он не любил.
Трудненько пришлось ему с английским языком, с ним он помытарился изрядно, потому что давно даже алфавит позабыл. Правда, рапорт перед началом занятий преподавателю английского языка научился чеканить быстро. Слово в слово запомнил. Начнет чесать – не собьешь. У Потанина, конечно, были преимущества. Он летал, хотя и в хвосте, но на боевом самолете, а мы – на пассажирском, да и то не все. Сержант был сильнее и крепче нас, притом умел выкручиваться из любых положений. Ведь он был уже в полном смысле военным человеком: напористым, беспокойным и очень усидчивым. А мы только и умели драить до блеска бляхи на ремне, «птички» на погонах да вспоминать свое бойкое послевоенное детство. Росли-то мы действительно без должного присмотра, как полевые цветы на аэродроме. Потанин нас внимательно слушал, а о себе рассказывал редко, вроде бы у него в жизни еще ничего такого и не произошло, чтобы можно было рассказать и стать с нами вровень.
Английский язык у нас преподавала Елена Александровна Романова. Совсем еще молоденькая, только институт закончила. Еленой Александровной мы ее, конечно, не называли, такое в училище не дозволено. Она для нас была «товарищ преподаватель». Только сержант Потанин, не стесняясь, звал ее по имени-отчеству. И так это запросто, как равный с ней. Конечно: человек летал, и не важно, что в хвосте.
Однажды Елена Александровна вызвала сержанта Потанина и попросила его продемонстрировать, как он выучил домашнее задание. Потанин кое-как, не разбери-поймешь, прочитал текст по учебнику.
– Теперь переведите, – сказала она.
– Уж это мы оформим, как стишок! – бойко заявил сержант, листая страницы книги.
Он был уверен. На все тексты ребята ему заранее сделали переводы. Но на этот раз он дал промашку. Перепутал листочки – не то стал читать.
– Не из той оперы, товарищ Потанин, – вежливо остановила его Елена Александровна.
Маневр явно не удался. По классу прошел смех. Но старшина ничуть не смутился. Он держался как вполне порядочный ученик: ошибся, дескать, перепутал…
– Найдем и из той оперы, из какой надо. Оформим, – пояснил он, невозмутимо перелистывая свои бумаги. – Вот вам, пожалуйста…
И только он произнес несколько слов, как курсанты опять засмеялись, а Елена Александровна снова остановила:
– Не угадали, товарищ Потанин.
Но старшину остановить было не просто. Он продолжал и продолжал читать. Елена Александровна глядела на него и улыбалась.
Потом кто-то из курсантов помог сержанту разобраться в бумагах, найти текст, который требовался по книжке.
Двойку она ему тогда не поставила. И я впервые не одобрил ее легкомысленный поступок.
– В следующий раз еще вас спрошу, товарищ Потанин, – спокойно сказала Елена Александровна по-русски.
Пожалела. А нас бы не пожалела! К нам она не была такой милосердной! Но Потанин принял это как должное. Сел на место и снова уставился на нее равнодушными глазами, только скулами немного туда-сюда подвигал и затих. А мы глядели на Елену Александровну как на богиню. Красивая она. Высокая, стройная, гордая. Когда она проходила по коридору, держа в руке плетеную сумочку, курсанты плотно прижимались к стенке и смотрели ей вслед, выворачивая шеи. Наверное, в этот момент каждый мысленно шел с ней рядом. Не знаю, как все, а я шел, двигался. Мы ведь тогда были неотразимы. А Елена Александровна делала вид, что не замечает наших курсантских взглядов. Преподаватель! Красота ее для нас была наказанием, а для нее – властью над нами.
Нам нравилась не только ее походка, но и то, как она говорила, как поворачивала голову на высокой точеной шее, как ставила в журнал оценки, будь то даже и двойки. И на доске она писала красиво. Я заметил, когда она поворачивалась лицом к доске и начинала скрипеть мелом, все курсанты чуть-чуть приподнимались со стульев. Вот салаги! Хотя я тоже приподнимался. Трудно было глаз оторвать. Только Потанин сидел на своей «Камчатке» смирно: рослый, он и без того все видел. Мне так хотелось раздобыть фотокарточку Елены Александровны! Не одному мне, конечно, такого хотелось.
Тогда я стихи писал. Больше про небо, про птиц, про самолеты, а тут стал писать про любовь: такая полоса на меня нашла. Эти стихи были посвящены Елене Александровне. Целую тетрадь исписал, толстую, общую. Все намеревался прочитать ей свои лирические строчки. Да момента подходящего не подворачивалось. Однажды, после урока, когда все вышли из класса, я набрался храбрости и попросил ее послушать. Елена Александровна охотно согласилась. Так я по ее глазам определил. Торопливо развернул тетрадку и, шевеля губами, пробежал по строчкам. Но тут в класс вошел старшина. Посмотрел на нас, как на заговорщиков, и сказал:
– Курсант Стрельников, идите лучше покурите и не задерживайте Елену Александровну. У нее еще уроки. А ваши, эти самые… как их… – Он замялся, придумывая название моим стихам, но, ничего не придумав, добавил – Стихи ваши подождут, можете их в журнал послать или в стенгазету отдайте.
– Хорошо, хорошо, потом, товарищ Стрельников, – заторопилась Елена Александровна.
– Ясно, товарищ преподаватель, – сдерживая волнение, я чинно поклонился и закрыл тетрадь.
«Стрельников такие стихи в журнал не пошлет. Они хотя и в общей тетради, но предназначены для одной. Елене Александровне стихи понравятся, обязательно понравятся. Дай только срок», – так я успокоил себя.
После занятий курсанты часто собирались в кабинете иностранных языков, чтобы послушать пластинки на английском языке. Для совершенствования речевой дикции. Так уж теперь хотел отработать эту речевую дикцию каждый курсант, будто без нее немыслимо было пилотировать самолет. Все сидели вокруг проигрывателя и, закатив глаза, слушали его скучное бормотание. Но все мы с замиранием сердца ждали, когда проигрыватель «одумается» и польются из него такие мелодии: легенькие, веселенькие. Раздвинутся тогда столы и стулья и… Стоп! Стоп! Я первый приглашаю Елену Александровну на танец! И я уже со стороны окидывал эту пару взглядом, оценивая ее достоинства. Мысленно получалось здорово. Все-таки проигрыватель изобрели не для такой чепухи! Мы терпеливо наблюдали, как по бесчисленным бороздкам черного диска бежала и бежала острая игла. Пластинка бормотала и бормотала, как бормочут люди в далекой и туманной Англии. И какое нам до них дело? Когда пластинка смолкала, чтобы ее перевернули на другой бок, бормотал какой-нибудь остряк-самоучка: иногда в лад, иногда не в лад, но все равно был доволен, что Елена Александровна дарила ему ласковый взгляд.
Однажды я острил больше всех. И ее взгляд часто останавливался на мне. И казалось, что Елена Александровна при этом по-особенному заводила глаза и улыбалась. Всю улыбку, как огонь, я взял на себя. И мне уже становилось немного страшновато. Но я острил и острил. На шутки иногда обижались товарищи, но на них я глядел как сквозь стенку. Только Елену Александровну я видел отчетливо, и от ее взгляда мое сердце гулко стучало. Появилась надежда. Я погладил рукой свернутую в трубочку общую тетрадь со стихами в кармане. Надо немедля их прочитать. Она поймет, поймет, и тогда все…
К восьми часам курсанты стали расходиться. Прибежал сержант Потанин и объявил:
– На переговоры, англичане. Банкет в столовой. Выходи строиться!
Я юркнул за плакат с изображением человеческой гортани с красным языком – наглядное пособие. Плакат висел в углу на подставке с тонкой ножкой. Но подставка вдруг отодвинулась, и передо мной возник старшина класса.
– Вы что, русский язык не понимаете? Вас построение не касается? В прятки играете?
– Касается, касается.
– Вот дуралеи, – проворчал Потанин, – сосут здесь, понимаешь, конфетку через стекло.
Я ничего не сказал такого, потому что «такое» чаще всего приходило на следующий день, а сейчас в мозгах застряли стихи. Маневр не удался. Я вышел из укрытия, небрежно бросил «О’кей!» и побежал на построение.
– Чеши, чеши! – кинул мне вдогонку старшина. И это прямо при Елене Александровне! Вражеский выпад! Но что поделаешь?
После отбоя мы все ложились в постели и наблюдали за тем, как Потанин, как обычно, с «бабьей» сеткой на голове (так он унимал свои непослушные волосы) подходил к турнику, брал в руку двухпудовую гирю и «крестился». Он всегда так перед сном делал.
Глаза Елены Александровны мне стали сниться.
Потанин каждое утро медленно ходил возле строя и придирчиво осматривал форму одежды, будто он сам ее кроил, шил и подгонял на каждого курсанта. Потом громко кричал «Смирно» и, сверкнув медалью за спасение утопающих, которая висела у него на груди, поворачивался налево и вел строй в учебный корпус.
Кстати, о медали за спасение утопающих. Мы сомневались, что сержант мог кого-то вытащить из воды. И наши сомнения подтвердились еще таким обстоятельством. Когда в училище открыли летний бассейн, оказалось, что наш старшина и плавать-то не умеет, глубокого места боится. «Плавать-то нас учит утюг, – смеялись курсанты. – Медаль где-то схапал…»
Когда мы выходили из казармы, Потанин тут же командовал:
– Запевай!
Был у нас один артист с хорошим голосом. Он с радостью подхватывал его приказание. В небо летела песня. Рядом вышагивал Потанин (я еще не видел такой походки). Казалось, что шел он возле строя лишь для того, чтобы от. остальных отличаться. Подпевал он, правда, добросовестно;
Но Москвой я привык гордиться,
И везде повторял я слова;
Дорогая моя столица!
Золотая моя Москва!
Хотя пел часто не в лад, стремительно забегая вперед, но зато громко. Тогда мне думалось, что Потанин, кроме этого куплета, и слов не знает. Да и знать ему незачем: он любую мелодию загубить может.
Когда заканчивалась песня, сержант покровительственно восклицал:
– А ну, подтянись, славяне! Выше голову! Армия всех вас, горбатых, исправит!
Стихи мне так и не удалось прочитать Елене Александровне. Я всегда был в готовности, но и сержант был начеку. Однажды на уроке английского языка Елена Александровна попросила принести с кафедры схемы. Я тут же ринулся выполнять ее приказание. Но Потанин остановил.
– Вы что, товарищ Стрельников, дежурный? – почти вежливо спросил он.
– Нет.
– Тогда и сидите.
Я сел и уткнулся глазами в стол. «Вот мужик, не дает пошевельнуться…» Я готов для Елены Александровны сделать все. Если бы ей потребовалась моя кровь, отдал бы всю без остатка, вместе с мясом. А он не позволил мне принести для нее какие-то паршивые схемы.
И все-таки я обошел Потанина. Раздобыл фотокарточку Елены Александровны. Содрал со старого стенда «Наши отличники», который случайно обнаружил под лестницей у входа в учебный корпус. Повезло! Карточку я промыл под соском умывальника, разгладил и положил в учебник по аэродинамике, с которым я никогда не расставался. И как-то с этим снимком подошел к Елене Александровне.
– Где вы взяли? – удивилась она.
– Военная тайна, – ответил я. – Напишите, пожалуйста, на ней что-нибудь такое, товарищ преподаватель.
Она наклонила свое тонкое лицо к самому моему уху и плавно повела шариковой ручкой. Мягкие локоны ее волос коснулись моей щеки и заслонили глаза. И в этот момент для меня исчезла «товарищ преподаватель». Все исчезло, пропало. Я ослеп. Впервые я был с ней так близко, впервые слышал ее дыхание, чувствовал запах волос. Боже мой, и про стихи позабыл.
– Пожалуйста! – сказала она тихо, но отрезвляюще.
– Спасибо! А где вы будете в воскресенье? – совсем осмелел я.
– В драматическом театре. А что?
– Так, ничего! Спасибо!
«Всего вам доброго, Стрельников. – Е. Романова», – прочитал я на обратной стороне фотокарточки.
Уж коли доброго, то…
С веселой и бойкой силой расплескалось по тайге малиновое солнце. Лучи его яркими кружочками пробивались между деревьев, дробились и множились, играя на стеклах машины. Мы подъезжали к гарнизону. Лес стал редеть, разбегаться врассыпную. Слева у дороги росли редкие тополя, кипевшие густою листвой. В промежутках просматривалось широкое летное поле, усеянное красными цветами, словно веснушками. На обочине, у взлетной полосы, шумел, маялся работяга трактор – аэродромщики приводили свое хозяйство в порядок. На другом конце поля стояла плечистая, со стеклянной блестящей головой вышка КДП – командно-диспетчерского пункта. За перелеском на взгорке беспокойно распахивали небесную синеву антенны локаторов. Крутились они без передыху, как наша Земля-матушка. Все такое родное и близкое! Ведь тут и была суть всей моей жизни, в этой мощной, необъятной шири. Вот он мой дом без стен и потолка! Небо, по-видимому, тем и заманчиво, что в нем нет ни конца ни края!
Да, я уже успел порядком соскучиться по тому ровному и устойчивому ритму, который в моей душе и мыслях определялся словами «военный аэродром».
У ворот машина остановилась. Солдат с медным от солнца лицом поправил на голове фуражку с голубым околышем и, сощурившись, посмотрел в кабину. Потом, четко козырнув, поднял полосатую жердь.
Мы въехали в городок. По сторонам навстречу побежали белые домики. Городок как городок: тихий, спокойный. До поры до времени только. Все они такие тихие и спокойные, пока спят. «Газик» остановился возле щедро напудренного известкой здания.
– Гостиница, товарищ майор!
Я решил переждать здесь до начала рабочего дня. А куда пойдешь? На квартиру к Потанину? Неудобно, Вдруг не признает. А если и признает? Не в гости ведь приехал. Лучше, конечно, начать с установленной формы.
Меня разместили на третьем этаже, в большой комнате с двумя широкими кроватями, разделенными массивным дубовым шифоньером и круглым столом, покрытым красной бархатной скатертью, на его середине возвышался графин с надетым на горлышко граненым стаканом. В два обширных окна щедро вливался солнечный свет и, гуляя по комнате, отражался в зеркале, стоящем на тумбочке, в никелированных трубочках кроватей. Надо было, как говорят техники, навести марафет: умыться, побриться, погладиться. Все-таки в часть прибыл инспектор! Но это, так сказать, сторона формальная, а у меня была и другая…
Открыл портфель. Сверху лежал большой целлофановый пакет. Это Аля положила-таки свои бутербродики. Вообще-то к месту пришлись – проголодался, под ложечкой засосало. Может, к ощущению голода еще и примешивалось какое-то сомнительное и неопределенное чувство от предстоящей встречи? Я водил по лицу жужжащей электрической бритвой, глядел на свое отражение в зеркале и жевал хлеб с колбасой. Какими вкусными были бутерброды! «Предусмотрительная у меня жена. Умница!» – подумал я, и рука моя остановилась. В душе что-то повернулось, поворочалось, вроде бы пытаясь снова прилечь, только поудобнее. Я вспомнил Потанина, но тут же отогнал назойливые мысли.
Побрился, умылся, отгладил воротничок у рубашки. Из репродуктора, висящего на стене, послышался бой Кремлевских курантов. Эхо гулко и торжественно прогремело в пустой комнате. Открыл окно. Свежий таежный дух защекотал ноздри.
Я надел фуражку и вышел на улицу. По привычке глянул вверх: небо было чистое, с легкими текучими облаками, солнце уже работало вовсю. У здания штаба с кумачовым лозунгом толпились люди: летчики, техники. Над ними кудрявились сизые дымки: перекур перед построением. Постучав в дверь с табличкой «Командир части», я вспотевшей ладонью обхватил никелированную скобу.
Потанин, широко расставив локти, сидел за столом, склонившись над бумагами.
– Майор Стрельников! – представился я и провел скользкими горячими ладонями по брюкам.
Командир сомкнул кисти рук в узел, еще ниже опустил голову и сказал:
– Ей-богу, боюсь ошибиться! Ты, Сергей?
– Ну, конечно! Кто же еще?
Потанин откинулся на спинку кресла. Встал. Качнулся. И пошел на меня по-медвежьи. И я на него также. Наши физиономии были глупы от радости. Вмиг сгинуло то напряжение, которое ворочалось и копилось в душе с самого утра. Приятно встретиться с однокашником, не видевшись столько лет! Даже неважно, в каких отношениях был ты с ним в училище. Существенно то, что с ним вместе учился летать, в одном ателье шил первую офицерскую форму. Все остальное забывается, исчезает, как инверсионный след от самолета. Но это я понял только сейчас, именно сейчас, глядя на сияющее лицо Потанина.
Мы часто вспоминаем тех курсантов, которые после выпуска из училища быстро пошли вверх по служебной лестнице. О таких мы узнаем из приказов, газет и при встрече друг с другом. Одни говорят о них с гордостью, другие – с завистью. Тут важно, кто говорит, каков он сам и как сложились дела умного. Но редко можно услышать о тех выпускниках, которые так и остались молодыми, потому что в один из летных дней линия их полета не дошла до аэродрома. Не дошла потому, что они были пилотами молодыми и не хотели признавать никаких летных правил и норм, даже пренебрегли законом всемирного тяготения… Ни гордости тут и ни зависти…
– Мне позвонили. Говорят, Стрельников, Стрельников. А сколько этих Стрельниковых на Руси? Сколько их в авиации?! Видишь, вот и встретились! Родина-то наша ого-го! А все равно встретились. Наверное, оттого, что большинство нас, военных, обтекают страну, ходят по краешку, по границе. Ну, садись, садись! – говорил Потанин, заполняя кабинет басом.
Лицо Потанина покрупнело и погрубело малость, как бы солиднее, прочнее стало. Подбородок сгладился, скулы выровнялись. Волосы такие же жесткие, только проволочки в них появились алюминиевые – поседел. На широких плечах – погоны с изумрудным зеленым блеском и на каждом – три крупные звезды, привинченные плотно, надежно, как гайки на обшивке самолета.
