Текст книги "Птицы летают без компаса. В небе дорог много (Повести)"

Автор книги: Александр Мишкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

– Давай-ка рассказывай, как живешь-можешь? – Полковник поглядел в упор, лукаво прищурился и сразу стал похож на прежнего Потанина, старшину класса.

Зазвонил телефон. Полковник неторопливо взял трубку.

– Нет, нет, – резко сказал он, глядя в потолок, – в отпуск и не думай. Что же это получается, по старинной присказке: солнце жарит и палит – в отпуск едет замполит… Так дело не пойдет. Традиции я чту, но не такие. Понимаю, что тебе надо сложные условия. Да, да… понимаю, понимаю, что тебе их в бой вести. В этом ты прав. Но прежде чем пилотов в бой вести, надо их летать научить, а так ведь они до сражения попадают. Ничего, ничего… – Потанин сухо усмехнулся. – Вот вместе молодежь на крыло поднимать будем. Инструктором тебя задействую. А потом ведь молодежь без замполита заскучает. Это в соображение возьми.

Потанин долго слушал не перебивая, а потом, неудовлетворенно поморщившись, пояснил:

– Константин Григорьевич, речь-то не о тебе. Тебе нужны облака, вот поедешь в санаторий и любуйся ими, сколько душа пожелает. За твою летную подготовку у меня голова не болит. Птицу за крылья не хвалят. Да, да… Будь здоров…

Кабинет у командира небольшой, уютный. Посредине – столы, расставленные буквой «Т», в углу сейф, от него во всю стену – книжная полка. На ней мемуары военачальников в толстых коленкоровых обложках теснят тоненькие книжечки с инструкциями. От окна до двери – схема-график летной подготовки пестрит разноцветными отметками квадратов и треугольников. Макеты самолетов, сувениры выставлены на столе, сейфе, книжной полке.

Потанин положил трубку. Еще раз глянул на нее с каким-то недоверием. Покачал головой. Улыбнулся, обнажив золотые зубы. Но улыбнулся не оттого, что ему стало весело. Меж густых бровей отчетливо прорезалась суровая складка. Широкие плечи расслабленно опустились. Он, видно, хотел крепко выругаться, но сдержался. Спокойно сказал:

– Замполит у меня – отличный летчик, а вот политработник бескрылый. Молодежь к нам пришла, это что свежую кровь в часть влили, размешивать теперь надо. А у него будто особая группа крови – в отпуск просится. Ему, видите ли, нужны низкие облака, «минимум». О себе печется. Значит, не думает о других… Да-а, – протянул он задумчиво. – Сложная это проблема. Раньше ведь в авиацию комиссаров из кавалерии, из пехоты брали – и ничего. А сейчас такие замполиты в авиации по меньшей мере бесполезны. Ей нужны такие политработники, чтобы сердце у них всегда в небо просилось, а душа – к людям. Пойди найди такого. Он летчик, тут и весь сказ, – заключил Потанин. Видно было, что эта проблема волнует его давно и над ней он думал не раз.

– Не сразу Москва строилась, – успокоил я. – Найдутся и такие.

– Найдутся, конечно, – подтвердил командир и, погладив ладонью телефонный аппарат, спросил – Проверять нас будешь, инспектор?

– Помогать, если по форме-то…

– Помогать? Ох вы, помощнички, помощнички, – вздохнул полковник.

– Послали, Виктор Иванович, первая командировка, – почему-то виновато признался я и взял папироску из пачки «Казбек», которая лежала на столе.

– Скорее погонять, а не помогать. Наверное, с лейтенанта Прохорова приказали летные характеристики снять? Так, так. Знаю, знаю… План подавай…

– Это, так сказать, попутно. Слетаю и с Прохоровым, посмотрю.

– Ты, пожалуйста, ничего такого не думай, – замялся полковник. – Проверяй, помогай, подгоняй. Просто я сам не знаю, что мне делать с этим Прохоровым. И жалко и… На вот посмотри. – Виктор Иванович подцепил со стола летную книжку, обернутую в толстую желтую бумагу, сильно потертую на уголках, взвесил на ладони, покачал из стороны в сторону и протянул мне – Документики уже подготовили, комэск старается.

Я перелистал несколько страниц. Училище Прохоров закончил то же самое, что и я, только намного позже. Поглядел на фотокарточку: мальчишка мальчишкой. Неужели и мы были такими? Я остановился там, где лежала закладка. Летная характеристика инструктора на Прохорова: «Летать любит, летает с большой охотой и желанием. В сложной обстановке не теряется, принимает грамотные решения. По приборам в закрытой кабине летает отлично. Смелый, дерзкий. Недостатки характера: вспыльчив, самолюбив. Морально устойчив…»

Вспыльчив, самолюбив… Хорошо это или плохо? Недостатки это или достоинства? Смелый, дерзкий – это, выходит, хорошо. А может ли дерзкий и смелый человек быть размазней? Летчик без самолюбия, что веник без прутьев…

Мои размышления прервал Потанин.

– Как, Сергей Петрович, сразу в облака с Прохоровым полетишь? Или как? – спросил он, и его загорелая рука скользнула по плановой таблице, которая лежала на столе.

– Нет, зачем торопиться? С летчиком надо как следует познакомиться, все уточнить. Может, и под колпаком слетать. Видишь, вот инструктор пишет: по приборам летает отлично, – постучал я пальцем по летной книжке.

– Это верно, Сергей, – вроде бы обрадовался Потанин, – торопиться не будем. Куда торопиться? Прохоров… – Он, забрав в пальцы крутой подбородок, немного подумал. – Яшин все жмет. Прохоров эскадрилью назад тянет, она у него отличная. Рапорт на Прохорова сочинил. Говорит, лучше перевести его на работу полегче. Комэску ведь тоже нельзя не верить. А я книжку летную Прохорова посмотрел и… засомневался. Да и дела эти у него еще… Устояться надо парню… В нашем деле и жалеть нельзя и не жалеть нельзя. Яшин докладывал, что куролесит он на посадочном курсе, финтифлюшки выделывает.

Сам понимаешь, как пробивать облачность вниз: нет земли, нет земли, а потом вдруг земля, как блюдо на трех китах – прямо в зубы. И… полон рот земли… Собирался с ним полетать, да вот… – Потанин замялся, и мне показалось, что он чего-то недоговаривает, вроде бы даже чувствует свою вину перед этим летчиком. – Словом, полетай, проверь, посмотри. Но заранее летчика из него не придумывай. Списывать пилота с летной работы – для государства накладно. Но что поделаешь? Рано пока говорить об этом. Яшин, конечно, мог завозить, задергать, тебе такое чувство хорошо знакомо.

Я захлопнул летную книжку лейтенанта Прохорова и осторожно положил на краешек стола.

Да, такое чувство мне до боли знакомо.

…Тогда у курсантов была радостная пора. Вылетали самостоятельно на учебных самолетах. И после полета, по установившимся традициям, именинник вынимал из комбинезона пачку «Казбека», купленную заранее в магазине военторга, и угощал товарищей. К пачке за длинноствольной «казбечиной» весело тянулись все: кто курил и кто не курил – традиция.

Я «Казбек» не покупал. Мне он не нужен был. Курил «Приму», а угощать… Куда уж там угощать! Вывозную программу я «выгреб» до донышка, а выпускать самостоятельно меня никто не решался: смелости ни у кого не хватало.

Трудно сказать, с чего такая карусель закрутилась. Может быть, с первого показного полета, вернее, с первого разворота. Когда инструктор оторвал самолет от земли, а потом положил его в левый крен, мне вдруг не по себе стало, неловко сидеть, нескладно. Стараясь сохранить свое тело вертикально, я прижался к правому борту. Не хотел вовсе. Самопроизвольно получилось, будто магнитом притянуло. И тут сразу услышал по радио:

– Что вы, ванька-встанька? Куда жметесь? Из кабины выпасть боитесь?

Выпасть я не боялся. Кабина железная, крепкая. Тело ремнями прикручено. А что сплоховал – верно. Снова накренился вместе с самолетом, прижался острыми лопатками к спинке сиденья. Но инструктор, видать, уже сделал приговор: «Из этого салаги ничего не получится…»

Инструктор у нас был так себе, работал без желания. Он и сам говорил: вы, дескать, ошибок делаете много, а вот он сделал одну-единственную, что остался в училище инструктором.

Ругал он меня, как только включалось радио, и до тех пор, пока не выключалось. Метода у него была нехитрая: гнем – не парим, сломаем – не тужим. Гнул он, конечно, в зависимости от материала. А я, видать, был очень сырым. К перебору указаний инструктора я быстро привык. Радио включаю и трясу головой – вон все из ушей. А инструктору не нравилось, когда я головой тряс.

– Что вы трясетесь? Что трясетесь? Самолет мне расшатываете!

– Надоело. Не успеваю на русский язык переводить.

А он раскручивается пуще прежнего… На полную громкость голос включает.

На предварительной подготовке к полетам он меня даже не спрашивал, как что делать. Знал, что на словах для меня построить эту «коробочку» все равно что из спичек квадрат сложить. Все это я назубок выучил. Я сидел, слушал и на ус наматывал. А в воздух с инструктором поднимался последним. Обычно заруливал самолет и за хвостом красная ракета небо чертила. Так и выбрал вывозную программу. Инструктор представил меня на контроль к командиру звена. Перед вылетом я услышал такой разговор.

– Ну, что за птица? – спросил командир звена у инструктора.

– Ой, не говорите! – махнул тот рукой. – Мухолов!

Напряжен до предела. Труп трупом. Легче медведя научить.

Характеристика яркая и четкая: на Луну не примут. Хотя после нее командир звена не прочь был меня туда и отправить. Зачем учить мухоловов? Пусть лучше они своим делом занимаются. Бывает ведь так. Для одного человека, чтобы составить свое мнение о книге, надо прочесть ее от корки до корки, а для другого – достаточно и короткой аннотации на эту книгу. Командир звена тогда и воспользовался «аннотацией».

Полетели. И только самолет отделился от земли, как слышу голос командира звена в наушниках:

– Скорость, скорость смотрите.

Голос не такой нудный, но все-таки… Глянул на прибор скорости. Качнул раз-другой ручкой управления – стрелка стала на место.

– Высота, за высотой смотрите.

Вот, черт, высоту упустил. Гоню стрелку вариометра в набор высоты. Перебрал малость – скорость стала падать.

На первых порах такое случается. Самолет идет устойчиво, ровно, так уж его конструктор отрегулировал. Но вот начинает вмешиваться в управление курсант, и стрелки приборов, вроде бы увидев перед собою неопытного пилота, со страху разбегаются. Особенно когда курсант очень и очень старается, хочет показать такое совершенство, которого он еще не достиг. «Гоняется-гоняется» за стрелочками приборов и не поймет: что они ему показывают? А они ему показывают, что выгонят скоро этого курсанта из училища.

– А обороты? – опять спросил меня командир звена.

«Сам вижу… Обороты… обороты… Нá вот, прибавлю тебе оборотов…» – огрызнулся я мысленно и двинул сектор газа вперед.

– Шарики-то надо в центре держать, – подсказывает вторая кабина. Не кричит, говорит спокойно. А мне плевать, как он говорит. Ошибка на ошибке. Сижу как побитый, живого места на мне нет, весь перебинтован – и руки и ноги. Куда такому самостоятельно?

«Ах, шарик! Шарик-шарик, где ты был? На Фонтанке…» В отчаянии пихаю одеревенелой ногой педаль. Шарик бежит на место, но место свое проскакивает и забивается в угол.

«Действительно, мухолов…» – говорю я себе. Я тогда не знал названия атому чувству. Но это был не страх. Позднее, читая психологию, я узнал, что такое состояние курсанта называют «летной застенчивостью». «Красивое, поэтическое название», – сказал я тогда. А командир звена после полета сказал другое:

– Выпускать самостоятельно вас нельзя. Не могу просто. Уверен, напортачите. Пусть командир эскадрильи решает.

Я и сам был убежден, что он меня не пустит. Куда там? «Вот уж с комэском-то я слетаю», – пообещал я себе и опустился в кабину самолета, в котором уже сидел командир эскадрильи. Его курсанты любили, он многих выпустил самостоятельно. Может, и я полюблю.

После взлета ни звука: значит, все идет как по маслу. Я сразу приободрился, свободно на парашютном ранце подвигался. Хорошо-то как на душе. Зона техники пилотирования под крылом, а командир молчит. Такого еще не было, даже неприятно от этой дурной тишины. Я уже было хотел пилотаж выполнять. Но тут почувствовал: голова моя затряслась, задергалась, вроде бы ее электрическим током ударило. Оглянулся. Перед глазами разгневанное лицо командира эскадрильи, в руке он держит провод от моего шлемофона с колодочкой, которая, видать, отсоединилась, когда я ерзал на парашюте. «Так вот почему тихо было, я комэска не слышал… Это ж надо! И что мне так не везет? В самом начале полета. Теперь хвостом назад не пойдешь, на место не станешь, не повторишь. А-а, хоть заповторяйся…»

Подключил колодочку, а успокоиться не могу. Досада в горле боком стала, не проглотить никак.

Полез на петлю Нестерова, Тут комэск меня и спрашивает:

– Осматриваться за вас кто будет?

«Забыл осмотреться – новая досада, а еще и та не проглочена. Да чего уж осматриваться, если без радио летел и не чухался… Какой из меня летчик?» Для проформы покрутил головой, как лошадь, которую намереваются ухватить за морду. Пошарил по небу глазами – пусто Кругом. С таким настроением не то чтобы узреть в белесом небе капелешный самолет – мать родную не сразу разглядишь.

– Крен, крен уберите…

Говорит командир уже спокойно, вежливо. Излишне тут интеллигентничать. Разгневанное лицо комэска уже насмерть напугало. В жизни не забуду.

«Да, вижу, вижу крен! Уберу! Могу руки и ноги убрать. Не нужны они мне. Инвалидом стал», – злюсь я на себя, на подсказку командира и на весь белый свет. Сличаю линию горизонта с размахом крыльев, вывожу самолет из крена. «Ну как же это меня угораздило с этой связью? И чего ерзал? На иголках, что ли, сидел?» Идут и идут мысли, тяжелые, словно под конвоем, даже слышно, как кандалами гремят. В этот момент горизонт под хвост самолета ушел, я ослабил ручку, и машина моя зависла вверх животом. Управление стало вялым: штурвал от борта до борта ходит, будто все расцепилось разом. Штопор, значит! Только этого мне и не хватало! Тоже, уши развесил: связь, связь. Вот тебе и связь! Но штопора не вышло. Комэск зашуровал ручкой и педалями. Я только закачался в кабине, словно мне искусственное дыхание делали. Самолет клюнул носом, строптиво покачался и бултыхнулся вниз.

– Пилот называется! – пробурчало радио. – С меня хватит, домой пошли.

«Доконал и этого…»

Подвел я машину к земле, но сажать не пришлось. Командир сам посадил. Даже чуть-чуть «скозлил» – злость с умением не в ладах.

– Нет, мил человек, – сказал он, вылезая из кабины. – Я еще летать хочу, а вы штопорить норовите. На том свете не полетаешь, хоть на сто метров вместе с самолетом в землю сыграешь. Если самостоятельно в штопор сорветесь и к земле пойдете – вам не позавидуешь.

«Что же тут завидного?»

– Объема внимания у вас не хватает. Нет, нет… – поморщился он, – я летать хочу.

Комэск махнул рукой и пошел в кусты, которые находились на краю аэродрома…

Гляжу ему вслед и не могу сдвинуться с места, к аэродрому прирос. «Он, видите, летать хочет, а я не хочу будто. Я тоже хочу, но у меня пока не получается. Объема внимания не хватает? А у самого-то много этого внимания? Человека не видит». Конечно, мое внимание еще не расширилось до того, чтобы разом видеть все приборы. Я, наверное, гляжу на них, как на толпу девушек, – замечаю только ту, которая мне больше нравится.

Оставалась последняя инстанция – инспектор училища по технике пилотирования. Правда, надеяться на эту инстанцию – дело гиблое. Против меня уже три голоса. Но человека можно лишить всего, кроме надежды. Утопающий и за соломинку хватается.

В тот день я ждал прилета инспектора, ждал своего часа. Белесое небо было натянуто туго, высоко пестрели тонкие облачка, точно накрапы плесени. Солнце пекло беспощадно. Мозги мои совсем расплавились, безразлично стало: с кем лететь, куда лететь, зачем лететь? Можно на чертовой колеснице с самим Ильей пророком в тартарары. Ждал, маялся на старте. Обидно – хоть по траве катайся. И горем поделиться не с кем, у всех свои заботы. Подошел Потанин. Потоптался на месте. Хотел что-то сказать, но не сказал. Но меня и не надо утешать, сам знаю, что гусь свинье не товарищ. Лучше уж в собственном соку вариться.

А вот из-за абрикосовых садов показалась черная точка. «Он!» – с тревогой думаю я, и от слепящего солнца аж глаза слезятся.

Самолет приземлился, подрулил к командному пункту, летчик вылез из кабины и размашистой походкой направился к руководителю полетов. Вскоре по лестнице спустилась целая делегация: инспектор, командир звена, комэск и сзади – инструктор.

Подхожу к ним. Руку бросаю под висок:

– Курсант Стрельников!

Инспектор глядит на меня, как на столб, который неожиданно возник на дороге: не сбить, не объехать.

– Здравствуйте, товарищ Стрельников, – говорит и выпрямленную ладонь тянет, будто пистолет в живот направляет.

– Здравия желаю!

– Как самочувствие? – спрашивает.

– Плохое, – отвечаю. Понимаю: жаловаться тут бесполезно – для порядка спрашивает.

– Чего так?

«Вот человек… Зачем прикидывается…»

– Что же вы, не знаете? Откуда оно возьмется, самочувствие? С неба, что ли, упадет? – говорю. Гляжу нахально: мне терять нечего.

– Летать хотите?

– Кто ж летать не хочет?

– Ничего, не у вас одного так было… Успокойтесь…

Улыбается. Улыбка мне показалась ехидной. И с виду – пижон: форма наглажена, сапоги начернены до блеска, духами «Белой сиренью» пропах. Тогда я к запаху керосина и бензина имел большее доверие. Они вроде бы душу очищали. А духи на аэродроме не к месту, людей расслабляют. Потом офицеры долго стояли, шутили, смеялись. Горя у них – ни в одном глазу. Может, даже надо мной смеялись. Втихую: летать, мол, захотел, дурень этакий.

«Пусть смеются. Мое дело маленькое. Пусть отчисляют. Подумаешь, и без самолетов не умру. Не все же летают, люди и по земле ходят, и ничего. Поступлю в институт, хотя бы в рыбный. Буду тюльку ловить. Теперь все одно куда: в рыбный, нефтяной, хлопчатобумажный… Что зря икру метать? Жизнь вон какая длинная. Она и не с таких пух-перо берет. Хватит, перегорел, перемучился, у меня тоже должно быть самолюбие. «Мы смело в бой пойдем…»

С детства в моей душе жило небо. Памятна была и другая картина: как высоко в гору вполз уж, а потом шлепнулся на землю и твердо оказал: «Рожденный ползать– летать не может». Ждал, что инспектор напомнит мне эту крылатую фразу. В авиации у некоторых товарищей она в большом почете: изрек и – баста, думать не надо. Что и говорить, были у нас тогда такие «буревестники».

– Садитесь в самолет! – приказал мне подполковник и сам опустился во вторую кабину, как в прогулочную байдарку.

Да, летчиками становятся сильные, одаренные люди. Но неужели мой ум всего лишь способен понимать эту истину? И ничего нормального не придумать в ответ? Соглашаюсь и лезу в кабину. Обречен ведь, а лезу. Лезу, как кролик к удаву. A-а, все равно, можно напоследок и с самим Змеем Горынычем на качелях покачаться. Иду, как к расстрелу приговоренный.

Перемахнул через борт, рухнул в чашку сиденья, подпоясался ремнями, пристегнул шнур шлемофона к бортовому радио. Запустил движок и почувствовал какое-то волнение, чего-то не хватало. А чего? Черт побери, наушники молчат. Говорят, одна беда не приходит. Беды идут коллективами, как шишки сыплются. Догадался: шнур у шлемофона оборван, видать, комэск тогда перестарался. Где тонко, там и рвется. Иголки из парашюта закололи, ужом я тут завертелся, заерзал, хотя и ремнями привязан. Вот казнь! И все равно – не все равно.

– Не торопитесь, – спокойно говорит подполковник. – Шлемофон возьмите у товарищей.

– Найди шлемофон! У меня шнур оборвался! – кричу механику во все горло, стараясь луженую глотку движка перекричать.

Он, сделав ладони рупором, гаркнул в сторону, где стояли курсанты:

– Дайте шлемофон, братва!

И тут я вижу, как от группы отделился Потанин и во всю прыть бежит к нашему самолету. Он на ходу снял шлемофон и протянул его мне.

– Надевай, счастливый! – крикнул он с гордостью, даже с какой-то торжественностью: дескать, бери и приумножай! «Вот, гусь!»

Быстро подсоединил шлемофон и слышу:

– Делайте все так, как вы будете делать, если полетите самостоятельно. Про меня забудьте. Меня в кабине нет, – предупредил инспектор.

Представить такое, конечно, не просто. Стараюсь представить, стараюсь перемудрить свою совесть.

Даю по газам. Замелькала, пошла назад трава с желтыми подпалинами. Это и есть та самая трын-трава!

Самолет оторвался от земли и перешел в набор высоты. Вернее, это я его перевел. Стрелки приборов стоят не шелохнувшись. Но я не стараюсь вовсе: что зря из кожи лезть? Перед смертью не надышишься. Я же не агрегат-самописец, потерял я уже и стыд и совесть. Представляю, что один в кабине и мне все до лампочки. Стрелки приборов больше не дрыгаются, сами стали послушными. И радио молчит. Пора осматриваться. Делаю змейку: отвороты влево и вправо. Небо чистое. Шарик на месте, и радио молчит. Молчание – золото. Времени свободного хоть отбавляй – думай, сколько влезет. Радио молчит. Может, колодочка опять отсоединилась? Оглядываюсь. Трогаю пальцами шнур. Нет, на месте. Подполковник руки на борт кабины положил и глядит не на приборы, а куда-то в пространство. Взор у него такой равнодушный-равнодушный. И от этого у меня вроде бы кресло стало помягче. Спокойно спрашиваю:

– Разрешите по касательной – в зону?

– Давайте, давайте по касательной, – отвечает он, явно подчеркивая свою безучастность ко всему происходящему. «Я и забыл, что его нет в кабине».

Даю, даю… И все идет хорошо. Но не слишком ли хорошо? Не слишком ли спокойно? Неужели такое бывает? Непривычно! И тут злая уверенность собирает во мне воедино все силы, и от этого мысли становятся четкими и обостренными: нет, мы еще покажем…

Перед выполнением задания в зоне опять делаю отвороты змейкой. Шею вытягиваю на полную длину, остервенело кручу головой – осматриваюсь.

– Справа под нами самолет! – докладываю с диким азартом.

– Верно, верно, молодец, – соглашается инспектор и сердито бросает в эфир: – Почему тридцать шестой оказался в нашей зоне? Безобразие!

«Вон какой строгий… И ругаться может…»

На тридцать шестом должен был лететь командир эскадрильи с курсантом из нашей группы. Плановая таблица мне до буковки знакома. «Осматриваться надо! Объема внимания не хватает!» – мысленно упрекнул я комэска. А тридцать шестой уже рванул в свою зону.

– Выполняйте задание! – приказал подполковник.

Сделал я глубокие виражи, переворот через крыло, петлю Нестерова. Радио молчит, а самолет таким родным и послушным стал, с охотой откликается на любые мои желания. Не верится. Выполняю комплекс – набор фигур сложного пилотажа. Инспектор молчит. Вывел самолет в горизонт и глянул в зеркало, которое висит у меня над макушкой. Подполковник сидит, как в саду на лавочке. Поймал мой взгляд и говорит!

– Молодчага!

– Че-го? – переспросил я.

– Отменно, говорю, получилось. Молодец. На посадку пошли.

Я ликовал. Действительно, чувствовал себя на седьмом небе. Вот оно, оказывается, какое седьмое небо! Я готов был сделать все что угодно. Я самый смелый, самый решительный человек на земле и в воздухе! Я – рожденный летать! Разве смог бы спокойно прожить без Стрельникова пятый океан?

Машину посадил сам и так посадил, что комар носа не подточил бы. Зарулил самолет на заправочную линию. Убрал обороты и медленно, со смаком потянул красную ручку стоп-крана. Двигатель тяжело и сочувственно вздохнул и смолк. Его ритмичный перестук продолжал еще в голове биться. Я легко расправил спину, но только начал было отстегивать привязные ремни, как над головой услышал грозный голос инспектора:

– Отставить! Сидите в кабине! Мешок!

Я вздрогнул, сжался в комок: опять что-то не так сделал. Был «мухоловом», теперь «мешком» стал. Если уж не повезет, так не повезет.

Но оказалось, что последнее слово касалось авиационного механика, к нему подполковник обращался, чтобы он принес мешок с песком, который укрепляли в задней кабине, когда выпускали курсантов самостоятельно. С мешком не менялась центровка самолета.

Подполковник, наклонившись к самому моему уху, так, что я даже запах духов уловил, сказал:

– Давайте сами, Стрельников, только повнимательнее. Стрелки приборов должны быть там, где они должны быть. – Посмотрел без улыбки, просто, по-мужски и дружески похлопал по плечу: – Ни пуха ни пера!

– Хорошо, товарищ подполковник! – заторопился я. – Понял, товарищ подполковник! Спасибо, товарищ подполковник! – захлебывался я. Но все-таки не забыл, послал в уме его к черту.

Механик приволок чучело, закрепил за инструкторское сиденье. Потом порывисто задышал у головы, перегнулся через борт кабины, схватил мою руку и пожал ее так, будто в тиски закрутил.

– Валяй, Сергей, справляй свой праздник! – улыбнулся он и щелкнул сдвижной частью фонаря, и так громко, словно в спину выстрелил. Прыгнул на землю. Упал, но ловко перевернулся, вскочил, подбежал к плоскости и, вытянув руку, показал мне направление для выруливания. Механику надо бы в ответ сказать что-то хорошее, да разве он услышит.

– Даю!.. Мы смело в бой пойдем…

Неужели сам? Это было неправдоподобным, невероятным, фантастическим. Я тороплюсь, жадно глотаю ртом воздух. Стараюсь сократить процедуры подготовки для взлета, втиснуть все в память, которая до отказа забита горестными обидами. Надо побыстрее разобраться, составить в голове порядок, последовательность действий, что за чем идет. Сейчас мне это уже не все равно. Быстрее, быстрее. Начальство всполошится: «Где этот Стрельников?» – «В кабине сидит». – «Что он там не видел?» – «Лететь собирается». – «Ишь, чего захотел». Не дозволят. Выкинут из кабины, как котенка выкинут. Запрашиваю разрешение на выруливание. Разрешают. Запрашиваю разрешение на взлет. Разрешают. Фантастика! Может, не мне? Оглядываюсь: задняя кабина пуста и рядом самолетов не видно. Не верится. Ударил себя рукой по ноге: «Это я, самолет!» И даю по газам. Машина бежит и бежит. Колеса крутятся и крутятся. Но долго больно, скорее бы отрывался. Ух, оторвался… Квадраты полей вниз пошли. Пошли, пошли, милые… Теперь не выкинут. Если бы сейчас я сам выпал из кабины, меня бы даже инструктор пожалел. Искренне пожалел. Если бы я был «труп трупом», меня бы давно пожалели.

Теперь я один в небе! Один, мать честная! Неужели и впрямь я когда-то боялся инструктора? Да никогда такого не было! Свой человек! Зачем же его бояться? Летать научил. Помучился он со мной!

Беззвучно рубят лопасти винта упругий воздух. А солнце ошалело бьет прямо в глаза. Горизонт расступился, расширился. Не видать ни конца ни края у нашей земли. Раньше-то в ширь ее разглядывать некогда было. Все на приборы таращился и дальше своего носа ничего не видел. Сейчас один! Ручку хочешь от борта до борта гони и режим держи: плюс-минус – сколько хочешь! Никто не пыхтит в затылок. Никто тебе не указ. Сам себе командир и начальник! Нет, доблесть летчика – делать все по-людски безо всяких свидетелей. Тут уж наглеть нельзя, товарищ Стрельников! Главный прибор у летчика-истребителя – его совесть. Правда, у меня сейчас есть свидетели, они на земле стоят, глазеют. Знаю: товарищи волнуются, переживают. Потому что за каждого из них я тоже тревожился. Сейчас надо сделать такую посадку самолета, каких этот учебный аэродром за свою жизнь не видывал.

Обо всем забываю: и про чертову колесницу, и про рыбный институт. Развороты выполняю точно: хоть транспортиром меряй. Аэродром как на ладони. Зеленое поле, слева торчит вышка СКП. Планирую. Впереди на горизонте ярко сияет солнце, и сопки в его лучах пылают алыми знаменами.

Подвожу самолет к земле, прижимаю к летному полю. Выравниваю. Аэродром выпрямляется. И струится, струится, течет весь узеньким ручейком. Плавно тяну на себя ручку и чувствую, как весь сжимаюсь и в нитку вытягиваюсь. Только бы раньше времени не тюкнуться колесами, не «скозлить»… Нет, нормально, ужо зеленая травка зашепталась с резиновыми колесами. Порядок!

Небо переплыл! С соломинкой переплыл! Вот радость-то, вот победа! Так, наверное, радовались солдаты, когда форсировали Днепр.

Выключил мотор. А из кабины вылезать не хочется. Привык к ней, акклиматизировался. Посидел малость, чтобы дух перевести, расстегнул ремни, поднялся и прыгнул на земную твердь. Слегка пошатывает, а вокруг все плывет в каком-то радужном тумане. «Вот и я прилетел! О-го-го-го-го-о-о!..»

У домика с лучистым флагом собрался народ, как на митинг. Только в медные трубы не дуют. Вижу черную массу и поблескивающие глаза летных братьев. Иду к ним и чувствую тяжесть во всем теле, трясутся поджилки, а внутри все горит жарким огнем. Полет выжал из меня все соки, выдавил всю сырость. Сырым я был материалом. По задубелым ногам моторно стреляют кузнечики, в зеленой траве празднично машут лимонными крыльями бабочки. Чем ближе подхожу, тем меньше в теле равновесия. Все улыбаются, тискают руки, тянут за плечи, а я не сопротивляюсь – сил нет сопротивляться. Я понимаю, что рядом – настоящие, верные друзья, что им можно довериться и они могут положиться на меня, я не подведу, потому что всех очень и очень люблю. Мне хочется сказать, что у меня, ребята, дела идут хорошо, а сейчас пойдут еще лучше. Только инструктор смотрит на меня своими широко расставленными глазами с удивлением, будто на пришельца с того света.

– Помог мой шлемофон-то! – говорит Потанин. – Скидай, хорошенького помаленьку.

Снимаю шлемофон, протягиваю ему, а он мне сует в бок новенькую коробку папирос в жесткой упаковке.

– Держи «Казбек» и угощай всех, по традиции так положено. Потом отдашь.

Мне вроде бы и брать неловко, совестно, но традиция…

Протягиваю раскрытую пачку папирос товарищам, а сказать ничего не могу. Губы спеклись, тугой горячий комок подступил к горлу. Я всем телом напрягся, наверное, все видели, как я напрягся. Я сильно опасался, что меня подведет голос.

«Мальчишка, сопляк, молокосос…»

Сейчас этот случай вспомнил, пережил заново, даже не пережил, а прожил, побыл тем, собой.

2

Вечером, после предварительной подготовки к полетам, весь личный состав вышел на стадион. Состоялся футбольный матч между двумя эскадрильями. Здесь было так заведено: в нападении – летчики, в защите – техники, а вратарем обязательно командир эскадрильи. Играли живо, весело, с задором, бегали до седьмого пота. У кромки поля на белом ящичке с красным крестом рядом с носилками сидел дежурный врач. Хотя за всю игру ему на поле выбегать не приходилось. Такой матч, конечно, по телевизору не увидишь. Тут никто не ждал пасовки – за мячом бегали все, гурьбой. От земли мяч отрывался редко, все время путался у игроков под ногами. Порой было трудно разобраться: кто в какие ворота его гонит? Но футболисты разбирались отлично. Лица у всех были твердые, решительные, непреклонные. Хотя от детей они отличались лишь ростом. Голы в ворота забивали часто. Но игроки при этом не прыгали от радости, не обнимали, не целовали «именинника». Все бежали к центру, и каждый футболист был полон чувством собственного достоинства – он тоже не зря парился. Если возникала какая-либо заминка, то судья в белой нейлоновой рубашке и голубых спортивных брюках с белыми лампасами тут же усмирял ретивых игроков, наводил порядок. Главным судьей был полковник Потанин. Видно, поэтому и скучал на краю поля без дела дежурный врач. Потанин носился от ворот до ворот с приклеенным к губам жестяным свистком, устанавливая справедливость, удерживая участников от нарушения спортивных правил. Чувствовалось, с каким трудом выдерживали игроки эти правила, потому что каждый был полон решимости во что бы то ни стало победить.