Текст книги "Птицы летают без компаса. В небе дорог много (Повести)"

Автор книги: Александр Мишкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

– Не хотим мы с Сережей шумной свадьбы. Без нее лучше, – весело затараторила Аля. – Не обижайся, мамочка, все хорошо будет. – Она поцеловала ее в щеку, а потом подбежала ко мне и крепко обняла за шею, не таясь и не стесняясь.

– Дай бог, дай бог, чтобы все было хорошо, – говорила мать, искоса поглядывая на меня.

А я молчал. Муж объелся груш.

– Ой-ё-ё, и молодежь нынче пошла, все им нипочем, все у них должно быть иначе, – причитала мать.

Она суетилась, бегала из комнаты в комнату до тех пор, пока не пришел муж, подполковник Васильев.

– Хватит тебе, Ирина Сергеевна, – спокойно сказал Петр Иванович. – Вспомни лучше тот день, когда мы с тобой поженились. Аэродром наш фашисты бомбили. Ты, невеста, под огнем пушки у самолетов заряжала, а я, жених, мотор у «лавочкина» менял. И сейчас такая же молодежь, только время другое.

Мать сразу умолкла, притихла, ее лицо снова засветилось такой же доброй и ласковой улыбкой, как и у дочери. Она, застелив стол белой, накрахмаленной до сахарного хруста скатертью, стала готовить праздничный ужин. Замелькали в ее немного дрожащих руках фарфоровые тарелки. Одна тарелка вдруг упала на пол и разлетелась вдребезги.

– На счастье! – торжественно воскликнула мать.

Мне показалось, что она нарочно толкнула тарелку на пол. Таков у русских людей обычай, который стал традицией.

– Любите, детки, друг друга. Только тогда человек чувствует себя человеком, когда умеет по-настоящему любить, – напутствовала она.

– Понятно, мамочка, понятно, – покорно соглашалась Аля.

– Ох, ничего вам еще не понятно.

– Думаешь, ты одна любить умеешь, – хитровато вставил Петр Иванович. – Посмотри на них повнимательнее: они уже взрослые!

Позже я узнал, что мать и отец Али во время Великой Отечественной войны были авиационными специалистами: он – механик самолета, она – механик по вооружению.

Через день мы с Алей уехали к месту назначения. Ход, конечно, я сделал не новый, но поступил так, как положено поступать мужчине и человеку.

Пачку «Казбека» я так и не вернул Потанину. Закрутился, завертелся…

Жили на западе. Хорошо, дружно жили. Вскоре родился сын. Назвали его Олежкой. Рос сын, рос и отец. Леталось мне тоже неплохо. Однажды Олежка взял из шкафа мой старый учебник по аэродинамике, вытащил оттуда фотокарточку Елены Александровны и измалевал ее чернилами. Я не ругал сына за это. Он ведь совсем еще маленький и ничего не смыслил в жизни. Да и зачем мне эта фотокарточка? Ушла из памяти Елена Александровна, вместе с сержантом ушла…

Гора с горой не сходится, а человек…

– Меня, поди, твоя Аля и не помнит совсем, – заметил Потанин. – К подполковнику Васильеву я часто забегал, учебники по материальной части давал он мне, консультировал. С Петром Ивановичем мы раньше были знакомы, в Киевском округе служили, в одной части, до училища еще. А ты в Крыму где-то служил? На Дальний Восток сам попросился или направили? – спросил он, глядя в упор.

– Сам. Решил географию своей страны собственными глазами увидеть да и жене с сыном показать.

– До инспектора комэском был?

– Комэском.

– На новую технику давно переучился?

– Нам с тобой, Виктор, за освоение новой техники одним приказом благодарность объявили. Я, когда увидел твою фамилию, был уверен, что это именно ты.

– Знаешь, а я не обратил внимания, – искренне признался полковник.

– Эскадрилья у меня отличная была, мне и доверили новую технику в первую очередь, – не без гордости заявил я.

И тут мне захотелось рассказать о людях, с которыми служил, породнился духом, как тяжело было с ними расставаться, покидать насиженное место. Муторно сейчас в кабинете, тишина – хоть пылесос включай.

– Ничего, здесь работа интереснее, – словно уловив мои невеселые мысли, успокоил Виктор Иванович. – Погодка здесь шальная, в аккурат для хорошего летчика. Циклоны часто блудят. Нанайцы говорят, что июль еще не лето, а август уже не лето. И учения, как правило, вместе с дождями проходят. Оранжерея для первоклассных пилотов. Ты все еще майором?

– Давно уже послали на подполковника. Нет пока.

– Присвоят…

Мы подошли к подъезду четырехэтажного дома. Постояли возле красного грибка с детской песочницей. Потанин, задрав голову, посмотрел в небо, как бы разгадывая погоду на завтра. Вошли в подъезд, поднялись на второй этаж. Виктор Иванович нажал на плоский матовый клавиш. В прихожей проиграл музыкальный звонок. Спущенным курком лязгнул английский замок. Дверь открылась. Пахнуло духами, ванилью, жженым сахаром. В проеме показалась высокая женщина в роскошном цветастом халате с белым отложным воротником. Это была Елена Александровна! Стройная, статная, немного пополневшая, с милым тонким лицом, с пышной копной вьющихся каштановых волос. Она и не изменилась, эта забальзамированная женщина. «До чего же дурашлива наша память!..»

– Гляди, Лена, кого я привел! Старый знакомый! – представил меня Потанин.

Жена капризно сложила в трубочку губы, пожала плечами:

– Не знаю…

– Да ты что, Лена? – удивился Виктор. – Класс наш училищный вспомни. Стрельников это! Сама пятерки по-английскому ему ставила. Теперь забыла, – неподдельно упрекнул ее муж.

– Правда, правда, не помню.

Она по-детски положила голову на плечо.

– Не помню, Виктор. Понимаешь, не помню, – призналась она, и бровь ее насмешливо дрогнула. Может, мне показалось?

Я стоял у дверей, ждал, пока меня опознают, и чувствовал себя каким-то виноватым.

– Ну как же, Лена?! В одной эскадрилье с ним были, – настойчиво помогал ей припомнить Виктор, будто от этого зависело, впустит она в дом или не впустит.

– Постойте, постойте! – вдруг опомнилась Елена Александровна и сделала несколько шагов назад, вроде бы для разгона своим воспоминаниям. – Курсант Стрельников! Вернее, майор, майор! – притворно замахала она руками, – Это тот самый, который не мог вылететь самостоятельно? Как же, как же, вспомнила. Ой, как, товарищ майор, я за вас переживала, беспокоилась!

«Только это и вспомнила? Что ж, спасибо и на этом, – отдалось в сознании. – А у меня от этой встречи волос на затылке зашевелился и ворот у рубашки, который гладил утром, тесным сделался. Не вылетел самостоятельно, товарищ майор, факт обжигающий! Переживала, беспокоилась…»

Повесив на оленьи рога фуражки, надев мягкие войлочные тапочки в косую клеточку, мы прошли в комнату.

– Гость ко времени, я как раз пирог испекла. Накрывай, Виктор, на стол, – приказала жена и легкой походкой удалилась на кухню.

Потанин засуетился, совсем каким-то другим стал, вроде бы от него что-то убавилось. То он бежал на кухню, то возвращался, расставлял стулья, садился за стол. Но, прислушавшись к звону посуды, снова бежал туда и приносил какую-нибудь тарелку.

На столе появилась запотевшая бутылка шампанского, хрустальные фужеры с толстыми гранеными ножками, румяный пирог, тарелки с лепесточками желтого лимона и ломтиками белоглазой колбасы.

Квартира у Потаниных просторная. В промежутках между коврами леденисто сверкают полы. Стены уставлены полированной мебелью со множеством шкафов и шкафчиков. О такой мебели мечтает моя Аля. От двери до самого угла – большой шкаф-стенка. На верхних полках мерцает позолота корешков книг, внизу – фарфор и хрусталь в застекленной горке. Два массивных мягких кресла, между ними – журнальный столик и голубой торшер на тонком стебле. В углу чугунные гири и гантели.

Со стен, со шкафов смотрела Елена Александровна. Ее портреты в золоченых рамках красовались везде. То она смотрела строго, то весело, то кокетливо. «Товарищ преподаватель!»

Виктор, заметив, что я разглядываю портреты жены, сказал:

– Леночка моя любит фотографироваться, а я это дело не особенно уважаю, правда, вот раньше… – Он загадочно улыбнулся, наклонился к шкафу, открыл нижние створки и достал оттуда толстый альбом с медной узорчатой пряжкой. Быстро полистал его и протянул мне пожелтевшую от времени фотокарточку. На ней был изображен пухлощекий, длинноносый мальчуган в большой фуражке со звездой, в широкой, вздувшейся по бокам полинявшей гимнастерке с погонами, в коротких штанишках и босиком.

– Хорош, хорош! Потанин! – произнес я, не скрывая улыбки.

– Девять лет мне было, – в ответ усмехнулся Виктор Иванович. – Вот уж тогда любил в военной форме фотографироваться, детская слабость. Интересно и то, что в деревне пацаны мне и прозвище дали «Витька-полковник».

– Выходит, ты еще с детства карьеристом стал!

– Выходит, – притворно согласился Виктор. – А это вот моя деревня в прошлом! – торжественно показал он рукой на картину, которая висела на стене возле окна. – Тамошний художник маслом писал. Теперь эту деревню не узнать, таких вросших в землю хибарок с соломенными крышами в помине нет давно. Сейчас все из камня, железом крыты. Человек всегда должен хорошо представлять, как жили его деды и прадеды. Любопытно, когда везли эту картину из деревни, в московском аэропорту милиционер у Лены и спрашивает: «Случайно, не из Третьяковки?» «Из Трофимовки», – я отвечаю. – Виктор засмеялся, смолкнув, раскатисто добавил: – Трофимовка моя, деревенька родная! – Поднявшись со стула, он пошел на кухню. – Хватит, Леночка! Давай за стол!

– Вот и всегда так, все ему побыстрей, все как-нибудь! – совсем без злости сердилась жена, разрезая большой душистый пирог.

– Сколько можно тянуть? Садись, Леночка. Все в норме, – сказал Потанин, взял кусок пирога и положил к себе на тарелку.

– Где в норме? Рубашку застегни. Полковник! Носится по стадиону под свист солдат. Господи, глядеть на тебя стыдно. Футболист! – Жена села за стол, подперев лицо белыми колоннами рук.

Виктор виновато посмотрел на жену и снова подцепил на вилку кусок пирога, донес до своей тарелки, но тут же положил на место – там уже лежал точно такой же.

– Что ты, Леночка, без этого нельзя. Пока силы есть, надо носиться. В движении – жизнь. – Виктор послушно застегнул пуговицы у ворота рубашки. Взял бутылку, покрутил ее крепкой рукой за горлышко. Пробка вылетела с легким хлопком. – Стреляет, значит, медали не зря дают, – заметил он, наклоняя бутылку к фужеру. – Давайте за встречу! Приятная встреча, ничего не скажешь! Почаще бы нам всем вместе встречаться! Верно, Лена?

Жена молча кивнула, посмотрела на меня и взяла со стола фужер.

– Вот так в жизни бывает! Разъехались все в разные стороны и… снова вместе! – со вздохом добавил Потанин.

Елена Александровна кокетливо пригубила фужер, сбив с краев тугую шипучую пену, и тихо произнесла:

– Вы уж извините, мне еще надо тетради проверить.

Встала из-за стола, заученным движением поправила прическу и пошла в другую комнату.

– Она у меня теперь детишек английскому языку учит, еще и в Доме офицеров кружок ведет на добровольных началах, как говорится. А грозная… Одно слово – преподаватель. Училищная привычка осталась, – уже шепотом протянул он. – Ты, Сергей, не обращай внимания, закусывай.

– В семье так и должно быть, Моя в этом отношении тоже такая же, тоже рядом с училищем жила.

– И Аля такая же, говоришь? – почему-то обрадовался он.

– А ты как думал?

Виктор поднялся из-за стола и включил телевизор. На экране хоккеисты азартно рубились клюшками на ледяном поле. Захлебываясь от восторга, кричал комментатор. Потанин до минимума убрал громкость и снова сел.

– Слышь, Лена, а Сергей стихи пишет! Тоже, наверное, ты запамятовала? – повернул он голову в сторону открытой двери. – Помнишь, какие поэмы он тебе закатывал?

– Нет, не помню, Виктор, – послышался ее равнодушный голос.

«Неужели и правда не помнит? Притворяется, конечно, притворяется. А зачем ей притворяться? Подумаешь, курсант, товарищ майор, серый летчик, которого выпустить самостоятельно боялись…» Мне очень хотелось, чтобы все по правде было, легче, когда все по-честному. Ну, что из того, что стихи писал ей, а она мне фотокарточку подписывала? Что из того?

– У тебя, значит, один сын? – спросил Потанин.

– Один.

– Это хорошо. И другой будет. А у нас с Леной нет детишек. Думаем из детдома взять. Правда, Лена? Я говорю, из детского дома сына возьмем.

– Возьмем, возьмем! Чего ж нам не взять! – послышалось из другой комнаты.

– Чего ж нам не взять! – повторил Потанин и сразу подобрел то ли от выпитого вина, то ли от каких воспоминаний. – Мой комендант! – добавил он с достоинством.

Я, конечно, понимал: сказать «комендант» – значит не все сказать. Семейные отношения у Потаниных были хорошие, но совсем не такие, как у нас с Алей. В их взаимоотношениях проскальзывало что-то деловое, формальное. Вначале я думал, что ошибаюсь, но дальнейший разговор подтвердил мои мысли.

– Я, Сергей, не обижаюсь, когда она меня одергивает, к порядку, так сказать, приводит, – продолжил Потанин. – Кто, кроме нее, мне подсказать сможет? Я командир, единоначальник. Кто мне посмеет замечание сделать?

– Выходит, тебя в гарнизоне все побаиваются? – осторожно вставил я.

– Ну, положим, не побаиваются, а… – замялся Виктор Иванович. – В общем-то, иногда срываюсь. И… кто под горячую руку попадет…

Я, не удержавшись, засмеялся.

– Ты не фантазируй, пожалуйста… – Лицо у него стало суровым. – Сам знаешь, требуют план, высокую классность. Скорей, скорей… А без хорошей наземной подготовки в воздух летчика не пустишь. Надо время, а времени не хватает. Сколько всяких бумаг сверху спускают! Сделай то, сделай другое. Разве все успеешь сделать, только на чтение бумаг сколько время убьешь. А в памяти как удержать все? Много всякой всячины сейчас напридумывали: нейлоны, перлоны безразмерные. Мне бы вот сутки безразмерные и память электронную, чтобы людей не дергать, план не гнать, идти постепенно – от простого к сложному. Этого еще ученые не придумали, и им нельзя простить такое легкомыслие. А ты вот смеешься, хотя сам комэском был и знаешь. Теперь вот наверх забрался, начнешь в меня бумагами стрелять: принять зачет по инструкции или по Наставлению по производству полетов. А когда его принимать?

– Знаю я, конечно, Виктор, – согласился я.

– Хорошо, что знаешь, – продолжал Потанин. – Встречал я молодых командиров полков, смелых, решительных. Они бесстрашно швыряли летчиков в облака, когда те еще не дозрели до этого. По принципу – от простого к сложному. И прикрывались они своей смелостью, прогрессом в методике. Другие, дескать, командиры косные, реформаторы. А вот они – передовые руководители-производственники! Но ты ведь не пойдешь сдавать экзамен по китайскому языку, если иероглифов не знаешь?

«Я-то не пойду, а ты английский язык сдавал, когда и буквы позабыл», – мысленно упрекнул я Виктора.

– И ради чего они их бросали? – спросил он и сам ответил: – Ради папахи. В небе овчинку увидели. А там папахи, беспечно сбитые набекрень. Слабый ветерок, и… понесло. Когда их летчики не справлялись – они и разводили руками: овчинка-то выделки не стоила. Такие командиры вспыхивали от короткого замыкания и сгорали. Тут, елкина мать…

– Потанин! Потанин! – послышалось из комнаты. – Выбирайте выражения, не на стадионе.

– Видишь, вот, – шепнул он мне и громко сказал жене: – Выражение вполне подходящее. Елка – самое что ни на есть русское слово. – Потанин уже зажегся, а поэтому не мог не привести до конца свои доводы. – Нет, мы люди земные, не в небе нам жить выпало. С землей мы корнями связаны, а с высотой – сердцем. А сердце-то иногда, как на дереве листок, трепыхается, воздух жидок, и глазам сверху непривычно смотреть. Только птицы без компаса летают. У них память предков в крови: из поколения в поколение птицы оставляют своим птенцам мастерство в технике пилотирования и маршруты, по которым сами летали. Наши деды и прадеды оставили нам наказ – беречь Родину. А как – сами должны домыслить. Надо знать больше, чтобы к полету птиц приноровиться. Если в теории ни уха ни рыла – и не лезь в небо, оно тебя по всем статьям проконтролирует и, если не гож, сбросит к чертям собачьим. Земля – вот мудрая советчица пилота, она летать научит и преданным быть обяжет. Сиди и до седьмого пота долби гранит летной науки или… – Виктор Иванович увлекся и грохнул по столу кулаком. Посуда протяжно звякнула.

– Уберите пары, товарищ полковник! – В проеме во весь рост появилась Елена Александровна. – Господи, расходился тульский самовар. Разве посидишь с ним спокойно? Лучше бы поели, пирог ведь остыл, – улыбнулась она.

– Во, видел? – кивнул он мне. – Извини, пожалуйста, Леночка, – смягчился он и вроде бы сам с неба спустился на землю. – Пирожок вкусный-вкусный, мы его еще успеем, – подмигнул мне, но на землю еще не совсем спустился, спросил: – Вот ты, поди, уже моего комэска Яшина в ретрограды зачислил? А зря, торопиться не надо, Сергей. У летчиков, тем более у командиров, обязательно должна быть некоторая доля недоверия к своим знаниям и тем более к знаниям своих подчиненных. Я, к примеру, если не занимаюсь теорией месяц – переживаю сам, а если не буду заниматься год, уверен, что за меня будет переживать вот она, – показал Потанин на жену.

– Часто ты с такими речами перед летчиками выступаешь? – с подковыркой спросил я.

– Так это же оратор, Демосфен! – махнула рукой жена и пошла на кухню.

– А как же мне не выступать? У меня в части еще закавыка – замполита молодого дали. Я. уже говорил тебе. У него одно на уме – полеты и полеты. А людей организовать не может, не умеет. Надо плакаты – ночью сам пишет. Видел, проходили сейчас мимо, – его работа. Спрашиваю: почему радиоузел молчит? На следующий день слышу его голос из репродуктора. И получается, что все это он вершит для меня. Но главное-то не в том, что сделано, а в том, кем сделано и как. Людей на это поднять надо. Тогда они расти начнут, друг к другу потянутся, и узнаешь их в деле лучше. В том ведь суть политической работы. А «Фигаро здесь, Фигаро там» пусть и останется у французов. И англичане так могут. Словом, нет еще опыта у моего боевого заместителя, прибыл-то он с командной должности.

– Ничего, научится, – вставил я.

– Безусловно, жизнь подскажет. Вот недавно у одного летчика жена собралась домой улетать, с мужем повздорила. Тут мой замполит и развел руками. Если бы, скажем, вражеский самолет появился в нашем небе, он бы и глазом не моргнул – верхом на истребитель, и ракета сделала бы свое дело. А тут ракетой не возьмешь. Такие, брат, пироги, – заключил Виктор, глянул на телевизор и насторожился. – Тихо, тихо, – поднял он руку, – неспокойно что-то на аэродроме, – приподнимаясь со стула, сказал он сам себе. – Видишь, движок запустили, – кивнул он на экран, по которому судорожно забегали, заискрились еле заметные линии из серебристых иголок.

– Виктор! Телефон звонит! Не слышишь?!

– Слышу, Леночка, слышу! Я так и знал!

Потанин стремительно рванулся к двери и, перемахнув через порог, схватил трубку:

– Слушаю, Потанин!

И сразу стал поправлять ворот у рубашки, глазами потянулся к вешалке.

– Понял! Иду! Иду! – резко и отрывисто бросил он в трубку. Потом мне: – Посиди, Сергей, я сейчас. Пару на перехват цели подняли. Мы за разговорами и не услышали.

Он быстро пристегнул галстук, сунул кулак в рукав кожаной куртки и так, повесив ее на плечо, выбежал за дверь. По лестнице дробно застучали каблуки. У подъезда уже нетерпеливо рычал его газик.

Елена Александровна, взбивая волосы, вышла из комнаты. Неторопливо отодвинула стул и села напротив, подперев пухлыми нежными пальчиками подбородок. Она сидела прямо и смотрела на меня с откровенным любопытством, как смотрят учителя на новых учеников. Она смутно напоминала все давнее, уже позабытое. Но ее присутствие меня сейчас почему-то тревожило, выворачивало душу наизнанку. Почему? Непонятно. Так бывает непонятно летчику, летящему в облаках, когда его самолет случайно «подболтнуло» и перед глазами неожиданно разбежались стрелки приборов. Тут важно не поддаться ложному чувству, не думать, что ты летишь с креном или вниз головой, срочно взять себя в руки и точно определить свое положение… Положение в пространстве…

Пить захотелось. Сейчас хватануть бы чего-нибудь покрепче.

– А вы в училище женились? – спросила она.

– Да, сразу после вас.

– А кто она?

– Дочь инженера эскадрильи подполковника Васильева. Виктор знал ее. Алей зовут. И вы знать должны.

Елена Александровна немного подумала и тихо ответила:

– Нет, я не знала, не знала.

«Неужели она и правда не помнит про стихи, не помнит, как подписывала мне фотокарточку? Показать бы сейчас ей эту фотокарточку. Но ее Олежка чернилами измалевал, и выбросили давно. А зачем показывать? Пора бы уже сбрасывать с себя всякую тревогу и выходить из непонятного положения…»

– Очень, очень хорошая у меня жена. Прелесть. Умница, – говорю я и чувствую, что увлекаюсь. И хорошо, что увлекаюсь. Я начинаю понимать свое положение в пространстве, вернее, на этом месте за столом, вдалеке от родного дома. – Она закончила педагогический. Литфак. В школе работает. Сын у меня Олежка в третьем классе учится, круглый отличник. – Я подробно рассказываю Елене Александровне о семье, преодолевая в себе какое-то упрямое чувство. И ощущаю, что гляжу я на нее уже новым зрением и все время сравниваю со своей Алей.

Елена Александровна может выразить себя блистательным образом, умеет все взять от дарованной ей внешности. В треугольнике запахнутого цветастого халата у нее видна нежная ложбинка, от которой трудно оторвать глаза. Это необычайно идет ей. А моей Але нравится одежда с глухой защитой. Иногда она надевает мою летную куртку. Говорит, что очень любит носить ее дома, в ней тепленько и кажется, что она со мной в кабине самолета в обнимку сидит. Выдумщица она, моя Аля. Я глядел на подрагивающие большие ресницы, острые похолодевшие глаза Елены Александровны, в которые, как и раньше, было трудно всмотреться, и видел, что отражали они все чужое и далекое. Почему же тогда ее взгляд выворачивал мою душу наизнанку? У Али совсем не такие глаза. Они у нее крупные, добрые, голубые, точно в них растворилось само небо.

«Мужчины и женщины, как половинки, по всему свету разбросаны. Важно, чтобы эти половинки нашли друг друга. А бывает и так, что сходятся не те половинки, вот тогда они и мучаются всю жизнь – всю жизнь подгоняют квадратную крышку к круглой коробке», – в такие рассуждения я иногда пускался, глядя на счастливые и неудачные семьи, живущие в гарнизонах. «Ведь и меня могла прихлопнуть не та крышка…»

«Мой Потанин, мой Потанин», – то и дело пела Елена Александровна, и по углам ее рта ложились отчужденные складки. Это была она и не она. А скорее – не она, той Елены Александровны, «товарища преподавателя», уже давным-давно на белом свете нет.

«Чей же он еще? Конечно, твой… Твой бывший мальчик, сержант, теперь муж, полковник…» Отношения у них стыкованы плотненько, кругленько, точка в точку. И тут ничего не скажешь, свои половинки.

А вот и Потанин на пороге появился. Легок на помине.

– Дверь-то почему не закрыли? – забасил он.

– Забыли, наверное, – не поднимаясь с места, ответила Елена Александровна.

Я сразу почувствовал радостное облегчение. Кончилась моя роль мученика. Теперь мог свободно смотреть в ее белое лицо с тонкими бровями, на ее прозрачные, подрагивающие на каждом слове ноздри.

– Гостя развлекаешь? – спросил он у жены. – У вас ведь есть что вспомнить.

«Лучше уж не вспоминать…» – подумал я.

– Развлекаю, – наконец улыбнулась она, поднялась со стула и с облегчением добавила: – Пирог ешьте, сейчас я вам чай поставлю. – И удалилась на кухню.

– Контрольная цель прошла, – расстегивая галстук, сказал Виктор. – Пару истребителей поднимали. Вовремя и на заданном рубеже перехватили. Вот видишь, какая у меня петрушка получается? Там мой заместитель по летной подготовке, а все самому приходится. Человек он, можно сказать, с гражданскими мыслями. Приказа ждет, В запас уходит. Не то что ему не веришь, но все-таки… помочь надо. Ну что, допьем, чтобы не выдохлось?

Потанин разлил вино по фужерам. Выпили.

– У меня еще одна загвоздка, – продолжил он и взял с тарелки прямо рукой кусок пирога. – Два моих заместителя не любят контрольные полеты. Оба – асы, понимаешь. Один с опытом, другой с лихостью. Однажды послал я их вместе, чтобы друг у друга технику пилотирования проверили. Прилетели, ругаются: у одного – это не так, у другого – то. Помнишь, как в побасенке? Два командира на «спарке». Один докладывает, что находится на четвертом развороте, а другой, из задней кабины, тоже говорит, что находится на четвертом. А руководитель им по радио подсказывает: дескать, разберитесь, вы же на одном самолете летите. Видишь ли, командиры привыкли только на боевом летать… – Потанин неудержимо расхохотался. – Потом я их сам стал проверять. Они-то у меня сразу поняли, с кем и на чем летят… – Виктор сжал кулак и посмотрел на жену, которая стояла у него за спиной.

– Хватит, хватит, – предупредила она, убирая со стола посуду.

Я хотел сказать, что своим примером Потанин лишь подчеркнул, что в части у него нет единой методики обучения. Если один летчик делает так, а другой – по-своему, значит, оба они не знают, как делать правильно, делать, как установлено. Выходит, каждый командир и от подчиненных требует «своей» техники пилотирования, а не единой для всех. Но я не стал говорить Виктору, в этом надо убедиться.

– А вот это помнишь? – спросил Потанин, любовно разглаживая в руках коричневый, из потрескавшейся от времени кожи шлемофон.

– Как же не помнить? – удивился я. – В нем первый раз самостоятельно в воздух поднимался, когда мухоловом был.

– Во, во! Все мы тогда мухоловами были. Храню, храню. Летную службу в нем начинал. Ветеран! В моем личном музее, – задумчиво произнес он и глянул на картину родной деревушки с покосившимися хатками.

Наверное, нет выше и бескорыстнее курсантской дружбы. Но как она меркнет после окончания училища, отступает назад под напором широкого и яркого начала офицерской жизни! И лишь потом, когда споткнешься раз-другой, пускаешься в воспоминания этой дружбы, возвращаешься к ней, ценишь ее, как самую бескорыстную и самоотверженную. О дружбе, о друзьях-товарищах и на многие другие военные темы мы и проговорили с Виктором за полночь. Потом улеглись спать.

Я долго не мог уснуть. Сердце точно попало в восходящий поток. Подбросило его и неведомо куда понесло, душу холодным сквозняком продувало. И всерьез я думал, что покинула меня застенчивость летная и всякая другая, а вот сейчас постеснялся сказать, что у Потанина в части нет единой методики обучения. А он бы не стал церемониться, в глаза правду сказал, на то он и Потанин, а я Стрельников, товарищ майор…

То я вдруг мысленно ставил рядом с собой Елену Александровну, а она рядом не умещалась, тесно ей было со мной.

Случается так вот у молодых летчиков. Взлетит он первый раз в паре ночью. Кругом звезды. Чуть отвлек взгляд от ведущего, так и смешались его бортовые огни со звездами. Крутит летчик головой: где ведущий? И не поймет: кругом звезды. Тогда хватается за самую яркую, сектор газа до упора – и пошел за ней вдогонку. Вот тут и слышит в наушниках: «Куда пошли? Смотрите – справа…» Глянул: ведущий рядом. И чего это я вспомнил? Зачем мыслям слабину дал? Вот как неверно отрегулирован человек! Все забытое вдруг снова всплыло, белой пеной, а всплыло. Зачем? Почему? Да над этим вопросом еще древние греки ломали головы. Не хватало мне еще тут свернуть себе шею.

И я уснул.

3

В летный класс я зашел, чтобы ознакомиться со схемами захода на посадку в системе этого аэродрома. Стены класса от пола до потолка были увешаны схемами и графиками с изображением кудрявых облаков, черных крестиков самолетов, кривых профилей снижения и набора высоты. От окна до окна сталью отливал реактивный двигатель на мощных красных подставках. На заднем столе, придвинутом в угол, я увидел летчика, склонившегося над какими-то учебниками. Заметив меня, он поднялся и представился:

– Лейтенант Прохоров!

«Так вот он каков, этот неудачник!»

– Садитесь, – сказал я, опустившись рядом с ним на стул.

Прохоров сел, машинально сложил учебники и уставился на меня. Он глядел отрешенно, и в то же время в глубине его глаз виделась сухая, цепкая жалость. Наверное, и я так вот еще в училище таращился на инспектора, весь иссякший, исчерпавшийся, будто торопился к своему летному финишу. В этот момент мне хорошо запомнилось лицо лейтенанта: смуглое, с выпуклым лбом и маленькими сердитыми глазами. Воротник шевретовой куртки был ему великоват, и тонкая шея с острым кадыком как-то одиноко торчала из кожаного хомута. Прохоров сутулился, ворот наползал на его длинные волосы и ерошил их, и от этого он походил сейчас на птенца, случайно выпавшего из гнезда. Его вид вызывал во мне чувство сострадания. Не к месту мне сейчас это чувство… Но что поделаешь: наши симпатии чаще отдаются тому, кто напоминает нам самих себя.

– А вы почему не на тренажере? – спросил я.

– Для меня тренажер, товарищ майор… – начал он, вставая со стула.

– Сидите, сидите, – остановил я.

– Для меня, товарищ майор, тренажер, – продолжил он, опускаясь на место, – что мертвому припарки. Притом, я не летаю завтра. Не запланирован. Забыли мою фамилию. Меня-то вы хотите в облаках проверить?

– В облаках-то в облаках. Но, может быть, мы для начала с вами в закрытой кабине слетаем? – поинтересовался я.

– Я не против и под колпаком, как угодно. Формально все это. Мне кажется, дело мое порешенное. Пусть на вертолеты посылают, можно и на дирижабль или лифтером. Командир эскадрильи уже намекал, вроде бы даже рапорт нарисовал. – Прохоров отвернулся к окну и тяжело вздохнул. И во вздохе этом было невысказанное чувство досады, которое и высказать, как я понимал, ему было некому. Ответ такой страшен, с таким настроением не летать, а только на животе ползать. Ударить бы этого Прохорова сейчас по шее, чтобы вернуть к действительности. В рыбный институт ему захотелось? Или в хлопчатобумажный?

– Зря вы так настроились. Давайте слетаем под колпаком, потренируемся. Потом видно будет: в лифтеры или в космонавты? Может, вы летать не хотите?

– Что вы, товарищ майор, да я… – лейтенант замялся, голос его дрогнул, видно было, как он весь напрягся. – Нет, когда я шел в авиацию, прекрасно знал, что у самолетов задней скорости не существует. И в училище у меня все шло хорошо, а тут вот… – Летчик опять сжался до смятения, взгляд его забегал по сторонам, он стыдился своей слабости. По всему было видно, что Прохоров искренен, под искреннего человека подделаться почти невозможно.

– А командир звена с вами летал в облаках? Кто у вас командир звена?

– Капитан Рязанцев. В отпуске он сейчас. Так все равно, командир мой сам еще в облаках с инструкторского сиденья не летает, не подготовлен.

– Ну, ничего, изучайте задание, полетим в закрытой кабине. Я пойду к командиру, он нам разрешит в зону сходить.