Текст книги "Птицы летают без компаса. В небе дорог много (Повести)"

Автор книги: Александр Мишкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Капитан Гуровский длинный и худой. Говорят, что Степан легко переносит перегрузки на пилотаже потому, что этим самым перегрузкам давить не на что: один стержень, безо всякой обмотки. Но «обмотка» у него хотя и небольшая, но стальная, видать. Пилотажник он сильный – жилы крепкие и кость прочная.

В иллюминатор смотрит Сафронов Генка. Явился не запылился. Теперь Генка со мной в одной эскадрилье. Его перевели к нам командиром звена. Генка – командир! Трудно и представить такое.

Друг показывает на наушники. Соскучился. Поговорить хочется. Надеваю шлемофон.

– Здорово, старина! – хрипят наушники. – Поздравляю с сыном. Молодец! С тебя причитается.

– Понял! – кричу. – Малость опоздал с поздравлениями. Сыну уже второй день. Но за мной дело не станет, будь спок! Только гляди, там у тебя Тарасов, он быстро опохмелит.

Генка оглядывается, а потом отвечает:

– Ничего, тут все по науке. Смотри, не умри до этого торжественного дня от малого давления и большой мужской гордости. Я твоему Олежке арматурконверт купил. Во, гляди! Все положенное обмундирование. Бельишко!

Генка поднял целлофановый пакет, потом в иллюминаторе показался его кулачище в розовом кружевном чепчике:

– Видал, какой шлемофон!

Генка исчез. Вместо него вновь появился майор Тарасов. Глядит поверх очков. Мы дружно киваем: дескать, все живы, чувствуем себя отлично, не беспокойтесь. Научно обоснованная программа будет выполнена.

Генку Сафронова, видать, Тарасов прогнал. Эх, Генка, Генка! Геннадий Иванович! И чего ты полностью, до известной степени, не расчехляешь свое сердце? Ходишь со своей Тамарой в кино, провожаешь до дому – метод «стандартного разворота». Пора и совесть знать. У меня все это в глубоком тылу. Нет, слишком буквально ты понял указания песни: «Первым делом, первым делом – самолеты…» Тот, кто написал слова этой песни, сам, видимо, не летал. Бросил клич, а не подумал: когда самолетам будешь не нужен – девчата и близко не подпустят… Понимаешь, что значит иметь сына? Собственного! Ничего ты не понимаешь, холостяк несчастный!

Стрелка высотомера ползет дальше. Стало быть, врач нас поднимает выше. Тарасов экспериментирует. Нас двигает выше, науку – дальше. Давай, давай, мы народ крепкий! Без кислорода проживем. Хлебом не корми, только полетать дай.

Говорят, что на большой высоте у человека под влиянием внешней среды почерк меняется. Он становится беспечным и танцующим. Это надо посмотреть, проверить. Беру листок бумаги. Пишу. «Здравствуй, дорогая Наташа! Соскучился я по вас. Сил нет. А силы нужны. Прихожу в пустую квартиру, и страшно становится. Одно утешает – скоро будем втроем. Ездил к вам в роддом. Покрутился вокруг. Не уверен: узнала ты меня или нет. Я тогда Второпях фуражку чужую надел… Ох, если бы ты, Наташа, видела, какое Генка для нашего сына бельишко купил! Я тоже решил для Олежки велосипед в военторге взять, трехколесный, там один остался…»

Почерк как почерк: буковка к буковке. Возможно, еще далеко до моего потолка. Правда, и мне чуточку спать хочется. Может, там, выше, и запляшут буквы, но пока не чувствую. У Гуровского и Сидорова уже веки не держатся, хоть спички подставляй. Хробыстов сидит гордо и прямо. Он думает. Ему есть над чем подумать. А я лучше вздремну малость. Потом письмо допишу…

3

Весь день по небу с грохотом толкались тяжелые тучи. Но дождь так и прошел стороной, лишь одним краем зацепил прилегающие к аэродрому сопки. Теперь они посвежели, подкрасились, в лучах заходящего солнца кажутся изумрудными. А у меня в душе с самого утра пасмурно, чистейший «сложняк». И началось все с пустяка. Вернее, не с пустяка. Я уже тысячу раз слышал и, как на тренажере, до автоматизма отработал фразу, что в авиации нет пустяков и мелочей, что надо прислушиваться даже к советам кладовщика, который выдает гайки на складе. И, выступая где-нибудь на собрании, эту фразу я и сам говорил: нет, дескать, в авиации мелочей, все крупное. А вот как коснется дела – забываю.

Утром после построения ко мне подошел техник самолета Семен Ожигов и доложил, что моя машина отремонтирована и покрашена.

– Только номер на борту нарисуем – и все, пожалуйста, летайте, – сказал он.

– Ты, Семен, намалюй-ка мне на борту тринадцатый номер, как у асов! – пошутил я. – Чертову дюжину!

Мою шутку Ожигов понял в самом прямом смысле:

– Это мы запросто, командир. Трафарет у нас есть, сделаем!

Я и значения не придал его словам: на шутку и отвечают шуткой. А Семен сказал и на стоянку подался. И тут же намазал красной краской на борту моего самолета две цифры. Истребитель с тринадцатым номером стоял в строю других самолетов, готовый к облету. В это время по стоянке проходил инженер полка подполковник Вепренцев. Возле моего самолета он сбавил шаг и замер от удивления:

– Это откуда такой? Откуда тринадцатый? Что за новость?

Ожигов покраснел. Понял, что сморозил. Только тут и дошел до него мой юмор. Семен моложе меня на целый год и шуток еще не понимает.

– Командир так приказал, – отвечает.

Вепренцев сразу на машину и в штаб. Меня к командиру в кабинет. Там его, к счастью, не оказалось. Командир в отпуске, отдыхает. Пусть спокойно отдыхает.

– Кто вам дал право на самолетной стоянке командовать? – загремел металлический голос Вепренцева в пустом кабинете. Он решил сам дать мне взбучку, и у него это получается не хуже командира. – Думаете, бога за бороду схватили? Теперь тринадцатый номер захотелось?

Лоб у инженера большой, так и прет из-под фуражки.

– Видите ли, товарищ подполковник, я хотел…

– Хотите сказать, что в предрассудки не верите? – перебил инженер. – А кто в них верит? Я? Я ни в бога, ни в черта не верю. Вот в дисциплину – верю и могу побожиться. А то что же это получается: один тринадцатый номер на борту нарисует, другому тогда козу подавай. С бородой и с рогами! Самовольство! Беспорядок! Нет уж, на стоянке я командую. И не позволю!

– При чем здесь предрассудки, пошутил просто.

– Шутить в цирк идите. Там сетку натягивают, и голову себе не разобьете…

Я вышел из кабинета, а следом тяжело ухнул дверью подполковник Вепренцев. Инженер был темнее тучи. Дышал он часто и порывисто. Гнев огнем питается, а огонь кислорода требует.

Вепренцев, конечно, шуток не понимает, хотя и намного старше меня. Правда, когда я пришел на стоянку и увидел на борту истребителя тринадцатый номер, так тоже поразился своему «остроумию».

– Что, стереть номер до сих пор не мог? – набросился я на техника.

– Жду указаний, товарищ командир, – ответил Семен.

– Ишь какой исполнительный! Бога за бороду уже поймал! – продолжал я мысль инженера. – Вмиг сотри номер!

– Это мы сейчас, товарищ командир, – уже застенчиво помялся Ожигов. – Могильный! – крикнул он и застучал кулаком по крылу.

Из-под плоскости вынырнул солдат. Такой же худой, как техник, с черными узкими глазами, с круглой ямочкой на подавшемся вперед подбородке.

– Слушаю вас, товарищ лейтенант технической службы!

– Давайте на склад за ацетоном, будем номер смывать, – приказал Ожигов солдату.

– Слушаюсь, – четко ответил тот и, повернувшись, застучал каблуками сапог по бетону.

– А это кто такой? – спросил я.

– Нового механика нам прислали, товарищ командир.

– А фамилия как?

– Могильный. А что?

– Ничего, так.

«Фамильица… Уж если не повезет, то не повезет…» Действительно, несчастливый этот тринадцатый номер. Из-за него такой кусок дня потерял. Раструбили. Еще и Могильного подослали. Так можно и суеверным сделаться. Вот тебе и предрассудки! А Генка Сафронов от души хохотал. Ему, видите ли, смешно, он один сумел увидеть в шутке долю правды. «И кто меня за язык дернул с этим тринадцатым номером? Шутил, да и вышутил. С юмором плохо дело…»

Домой пришел раздосадованный. Наташа только из роддома вернулась. Рассказывать о случившемся не хотелось. Расстроится, скажет, что я у нее «непутевый», когда замуж выходила, не был таким. И молчать не хотелось. Легче ведь перегорает, когда поделишься с другом.

Покрутился, повертелся, не выдержал – рассказал.

– Люди вроде бы не те стали, – заключил я.

– А может, ты другим становишься? – дрогнувшим голосом спросила жена. – Зазнаешься уже, слышишь?

«Ой-ё-ё…» Это «слышишь» звучало как приговор, даже отвести свой взгляд не позволяло. В ее словах был резон. Наташа словно била из пистолета с закрытыми глазами и точно в «яблочко». И куда ее девичья мягкость девалась. Атакует…

– Конечно, я чувствую себя увереннее и на земле и в воздухе. Тут ничего не поделаешь, так и быть должно, – сознался я.

– Увереннее или самоувереннее? По-моему, последнее. Но ты подумай, у тебя сын растет, мы гордимся тобой, а ты сам как мальчишка. Перестань, Виктор.

Опять атака. Атака дерзкая. Прямо в лоб. Не отвернешь. Так вот откуда они, плохие жены, берутся! Понятно.

– Но это ты брось! Тоже мне еще, нотации взялась читать. И без тебя есть кому прорабатывать! – повысил я голос. Но тут же спохватился. – Ладно, это я так, – добавил уже мягко. И сразу заметил, что поздно.

Действительно, я меняюсь, другим становлюсь: раньше ведь млел от ее голоса, а сейчас?

Глаза у Наташи, всегда светлые и ясные, вдруг потухли. Она молча села на стул, положила маленькие белые кулачки на колени и уставилась на меня. Застыла, затвердела вся. Глядела как сквозь стенку. Только костяные пуговицы на ее голубеньком в белую клеточку халате по-прежнему блестели.

«Ну уж за такие слова теперь мне долго придется отрабатывать. Подхалима, лисицу из себя строить. Разве тут самим собой останешься?»

И все-таки я отвернулся: не хотелось, чтобы жена слабость в моих глазах увидела.

Поговорили, называется. Ласково побранились. И вроде бы чуточку легче стало. Зачем здесь-то зря силы тратить? Наташа права. Оттого и разговора настоящего не получилось. Сознаваться мне не хотелось, что у бывшего «гадкого утенка» от «высокого» полета иногда голова стала кружиться. Наташа все говорит верно. Вот над городом захотелось пройти. Прежде ведь такого желания не было. Раньше летел и думал, как бы над всей землей точно пройти да не сорваться случаем. А тут перед посадкой самолета рот разинул, сел с перелетом и машину остановил у самого обреза бетонки. Еще бы чуть-чуть и… эх, прокачу! И с тринадцатым номером тоже устроил шум в пустой трубе. Теперь вот и с женой разговор скомкал. Непривычным и неудобным я каким-то и для самого себя становлюсь. Кстати, и на стадион перестал бегать, как Генка бегает. Раньше на кольцах, на перекладине крутился, разряд в училище по гимнастике завоевал, значок дали, где-то он у Наташи в коробочке вместе с булавками валяется. Теперь же только детскую коляску с Олежкой и вожу по беговой дорожке. Тоже вид спорта нашел.

Читал я, что один бегун во время состязаний на беговую дорожку в белых подтяжках выходил, чтобы заметным быть. Не похож я на него? Надо хорошенько подумать.

Когда летчик толстеет, дела его начинают худеть. Такое еще нигде не записано. Но если бы меня спросили, кто придумал такие слова, я бы ответил: «Старший лейтенант Виктор Шариков!» Если бы спросили, конечно. Но спрашивают у меня пока совсем другое.

4

Зеленый автобус, покачиваясь на ухабах, подкатил к домам гарнизона. В утренней тишине протяжно взвизгнули тормоза. Группа офицеров дружно втянулась в дверь автобуса, и мы поехали по сонной улице, глядя на дома в чуть припотевшие окна, чувствуя под рубашками еще не ушедшее тепло своих квартир. Утро выдалось прозрачное и яркое. На горизонте пожаром пламенели верхушки деревьев. В высоком небе застыли узкие розовые стрелы облаков. У входа в столовую нас встретил подполковник Торопов.

– Выспались, ребятки? – приветливо спросил он.

– Выспались! – ответили мы хором.

В зале столовой уже полным-полно офицеров. И большинство – техники. Так уж заведено в авиации: до прихода летчиков на стоянку они должны подготовить самолет к вылету. Поэтому они и встают вместе с петухами: петухи – чтобы петь, а техники – движки греть.

Мы с Генкой сидим за одним столом. И летим с ним в одной паре: он – ведущим, я – ведомым. Я сам попросился летать с ним. Подполковник Малинкин одобрил мое решение.

– Друзья на земле, друзья и в воздухе, – сказал он и провел нашу боевую единицу приказом по части.

Летали мы слаженно, стройно и гармонично. В воздухе я с полуслова понимал Генку, а Генка меня. Бывало, он только о развороте подумает, а я уже машину в крен закладываю, его палец к кнопке выпуска тормозных щитков тянется, а я уже нажал эту кнопку. Чутье у меня появилось такое истребительское. Говорят, когда наша пара над стартом проходила – все глаза на нее таращили, даже техники из-под самолетов вылезали. Проходили в обнимочку: крыло в крыло.

Пышная, с милыми ямочками на щеках официантка Рая подала нам по маленькой сковородочке. В них, словно шипящие солнышки – глазунья. Яичница горячая, а нам надо торопиться. Сегодня начались летно-тактические учения. К нам понаехали посредники. По аэродрому никто шагом не ходит – все бегом, как спортсмены. Гудит, колышится воздух. Дрожит, трепещет земля.

Часто поступают вводные: то «атомный» удар, то «газы», то на взлетную полосу «бомба» упала, то к охраняемому объекту подходят бомбардировщики «противника». Аэродром колесом крутится. Машины растащены по полю, и они теперь «пасутся» в одиночку. Это на случай «атомного» удара. В небо один за другим стартуют истребители на перехват и уничтожение «неприятеля». Самолеты только меняются местами, чтобы не пустела земля, чтобы не пустело небо.

От яркого солнца небесная чаша казалась бесцветной. Лишь у горизонта проступала свежая, сочная голубизна, она сливалась с темной полоской далекого леса. Оттуда заходили наши истребители, они торопливо ложились на землю и, приглушенно урча, катились в конец бетонки. На миг все смолкало, цепенело в звонком свете солнечных лучей. Но только на миг. Локатор ловил новую цель, и следующий перехватчик, разрывая непрочную тишину, уходил в небо.

Мы с Генкой сидим в кабинах своих самолетов. Они стоят рядом с подключенными к борту «пускачами». Мы ждем, какую задачу поставит нам командир. Готовы куда угодно, хоть на Луну!

Узнаем: где-то появилась колонна танков. Ее надо найти и «атаковать». Это и поручают нам с Генкой Сафроновым.

Квадрат расположения «противника» известен только расчету командного пункта. Он должен вывести нас в этот район. Разыскать танки в этом квадрате нам необходимо самим. Квадрат на карте можно закрыть двумя пальцами, а на земле эта отметка будет: тысячу на тысячу – сразу и глазом не окинешь.

Минута – и наши истребители в воздухе. Идем низко над землей, прячемся за широкие спины таежных сопок от локаторов «противника». У них сейчас ушки топориком. А нам надо подойти к цели незамеченными и свалиться как снег на голову.

Под крылом бежит земля: гофрированная, мускулистая, в синих венах таежных речушек. Глухая беспредельность. Шарахаются в сторону дикие олени с ветвистыми рогами, словно антенны локаторов. Искать колонну танков в тайге, что иголку в стоге сена. А вон на полянке и стога сена – они сами похожи на танки.

Подходим к скалистому, обросшему рыжей колючей щетиной берегу. Вдоль него, на отлете, в пенистом припае возвышаются мокрые каменные глыбы. Они стоят, как часовые, охраняющие еще по царскому указу Петра Великого нашу землю Российскую. Стоят бессменно… А дальше буйной ледяной печалью сиял океан.

Идем низко. Вода в океане загустела, ее глубинный холод кружит душу. На нас глядят прилизанные мордочки любопытных нерп. Они внимательно слушают нашу реактивную симфонию (любят, говорят старожилы, морские обитатели музыку, на этой почве они с нами связей ищут). А поодаль видны всплески: это касатки в чехарду играют. Им не до музыки – хищники.

Прошли круглый заливчик, и опять зелено в глазах.

Перекладываем самолеты из виража в вираж: тайга и тайга – колонны танков все нет и нет.

– Смотреть внимательнее! – приказывает по радио штурман наведения, будто он в своем зеленом окошке танки увидел.

Куда же еще внимательнее? Голова как на шарнирах крутится, глаза навыкат, а впереди один лишь лес косматится, да в просеках голые пеньки торчат в бестолковом порядке. Где же танки? Куда их, окаянных, схоронили? В данную минуту увидеть бы этих окаянных, и они стали бы самые нужные, самые приятные на свете, исчезли бы вместе с ними все печали и заботы. Глаза устали, слезятся. И тут слышу в наушниках радостный возглас:

– Вон они, милые, вдоль тропинки расставлены. Видишь зеленые брусочки?

– A-а, вижу, вижу! – обрадовался я.

«Вот оно, сладостное свиданьице!»

– Разрешите работать? – запросил Сафронов у руководителя стрельб на полигоне и, сломав линию полета, круто полез вверх.

– Цель видите? – спросили с земли.

– Видим.

– Разрешаю.

– Бей по замыкающим, а я по головным! Чтобы они ни туда и ни сюда – ни дна им, ни покрышки! – приказывает командир звена, а сам сваливает машину в пике. Мне так и хочется сказать: мой дорогой командир, все, что прикажешь, выполню исправно, не зря меня этому учили. Но по радио говорить много нельзя – «враг» подслушивает. Потом и болтать-то некогда, надо работать – столько зря без дела летали! Иду за ведущим. Его машина обозначилась полным размахом. Под ней забушевал лес. Воздушная волна от самолета рассекла кроны деревьев. На земле появились фонтанчики пыли и огня. Это Генка стеганул. Теперь и передо мной расступаются деревья, теряя свою плотность. У меня в сетке прицела обрамлены ромбиками макеты танков, центральная марка наложена на хвостовом. От мишеней вроде бы в панике бегут горелые пеньки. Плавно давлю пальцем на кнопку, вывожу самолет из пикирования и буквально привязываюсь к ведущему.

– Еще атака! – командует Генка. – Бьем в середину!

На пикировании снова вогнал мишень в кольцо прицела. Слышится грохот, будто кто-то булыжником шарахнул по самолетной обшивке. Истребитель словно на секунду останавливается, а потом, горячо взыграв, описывает кривую дугу. Моя нижняя челюсть отвисает, рот открывается, уши сами ложатся на плечи, а глаза закатываются, как у петуха, когда он пьет воду. Красивый, ничего не скажешь! Если бы с таким «портретом перегрузки» я всегда ходил по земле, мне бы наверняка Наташа не досталась, она бы со страхом меня за версту обходила.

Горят танки, горит дорога…

– С них достаточно! – говорит Сафронов. – Домой пора!

После посадки узнаем: колонна танков к объекту не прошла, уничтожена полностью. Да мы и сами это видели.

К нашим самолетам подбежал запыхавшийся полковой фотограф. Замполит приказал ему нас сфотографировать. Для пропаганды передового опыта. Мне хотелось сняться в кабине самолета. Так, чтобы одной рукой я держался за козырек фонаря, где видна головка стрелкового прицела, а другой – заслонил ладонью глаза от яркого солнца и смотрел бы, смотрел в одну мне ведомую даль. Но Генка говорит:

– Не надо так. Давай рядышком станем.

Солдат, пригибаясь, бегал вокруг нас, нацеливая объектив фотоаппарата и щелкая затвором. На шее у него болтались футляры, как у заправского фотокорреспондента.

Теперь будем раздавать карточки с автографами…

Возле аэродромного ящика дежурный весело застучал в отрезок железной балки. По самолетной стоянке запрыгал, загудел колокольный звон. «Химическое нападение! Химическое нападение!» – закричал солдат на ходу, сложив ладони рупором. Его крик, смешиваясь с металлическим звоном, создавал общую шумиху. К нам снова подбежал фотограф. Но мы уже натянули на головы резиновые маски и стали с Генкой на одно лицо. Солдат безнадежно махнул рукой и стремительно рванул в укрытие – «опасаться» от «газов». Пошли туда и мы с Генкой. На краю аэродрома зажгли дымовые шашки. Бурая, призрачная пелена повисла над летным полем. А истребители все уходили и уходили в небо. До позднего вечера на аэродроме пахло «газами».

После ужина я встретил начальника полигона.

– Сегодня двое ваших пилотов мой полигон в пух и прах разнесли! Эти макеты мы на тракторах в тайгу перли. Все пропало, – сокрушался он. – Летчикам, может, благодарность объявят, а нам работы на целый месяц хватит. И не пожалуешься.

Я не выдержал и похвастался, что это наша с Генкой работа.

– Ну и шут с ними, с этими мишенями. Сделаем! – потеплел офицер. – Я-то ведь за свою бытность начальником всяких вояк насмотрелся. Иные мажут, аж зло берет. И мы без деда потом сидим. В тайге с комарами воюем, медведей гоняем. А вы молодцы, хлестко били! – одобрительно покачал головой начальник.

То ж мы с Генкой!

5

В запас ушел подполковник Высотин. Правда, с Дальнего Востока он так и не уехал. Здесь остался, прижился уже. Частенько он к нам в эскадрилью заходит. Советует, подсказывает. Щедрой души человек. И ему кажется, что он не успел передать нам все, чем сам был богат, – боевой опыт. Нас все «сынками» зовет. И всегда такой заботливый, обходительный. Может, потому, что у него сын в армии служит. И тоже в авиации. Он не успел ему отдать всю отцовскую ласку. Теперь вот он всегда с нами: в этом, видно, он чувствует свой долг и свою обязанность. Иногда Высотин и на полеты приходит. Сядет в курилке и смотрит в небо, иногда в блокноте помечает, как его бывшие питомцы в бою маневр строят, кто какие «кляксы» ставит. Потом в разговоре все выскажет. Но голоса никогда не повысит, да он и раньше-то всегда говорил спокойно, когда рядом служил, командовал.

А иногда подполковник запаса нам о своей службе рассказывает. Вот у кого биография! Мне кажется, что без таких вот жизней, как у Высотина, поубавилось бы в грядущей славе новых, не известных нам до поры полетов. Посчастливилось все-таки нашему поколению! С ветеранами служили. А мне довелось с Высотиным даже в паре летать!

Тогда подполковник Высотин пришел в класс на предварительную подготовку к полетам и говорит командиру эскадрильи:

– Дай-ка мне, Сергей Алексеевич, пилота на воздушный бой сходить. Чтобы успокоиться, душу отвести. Желательно покрепче, поупрямее.

– У меня, товарищ подполковник, слабых в эскадрилье нет, – ответил Малинкин. – Любого берите. Все как на подбор. Богатыри!

Высотин окинул строгим взглядом сидящих за столами офицеров.

Я испугался, что сейчас он на мне остановится: я рыжий, заметный. А он, будто угадал, что я думаю. Засек мысли и говорит:

– Слетаю вот с вашим молодым, лейтенантом Шариковым.

И улыбнулся: мол, осчастливил.

Я встал. Делаю вид: очень рад. У самого на душе кошки заскребли: чего мне так не везет?

– Подойдет, Сергей Алексеевич? – спросил он у комэска.

– Лейтенант Шариков-то? – с улыбкой уточнил Малинкин. – Подойдет! Еще как подойдет!

А во взгляде его я уловил другое: дескать, за крепость не ручаюсь, а что упрямый…

Я стою и перелистываю Курс боевой подготовки, чтобы уяснить содержание предстоящего упражнения. Смысл дальнейшего разговора Высотина с Малинкиным уже не улавливаю, я рисую в голове завтрашний бой: картинка за картинкой. Ох и трудно примется! Высотин в войну на «лавочкиных» летал!

Задал мне Высотин уроки на дом. Весь вечер сидел я за столом, мусолил лист бумаги, вычерчивал варианты, приемы, комбинации воздушных боев. Рассчитывал длительность каждой эволюции, засекал точки возможных встреч с «противником», чтобы на случай промаха можно было начать всю игру сначала. За спиной у меня долго стояла Наташа и молчала. А потом вдруг спросила:

– Что это у тебя за кладбище такое? Кресты и кресты?

– Какие же это кресты? Самолеты это! – обиделся я.

– Ну, хватит, заучился, скоро двенадцать…

Я лежал, и перед глазами у меня долго мелькали кресты. Потом понял, что лечу. И лечу почему-то не на реактивном, а на «лавочкине». Впереди широкий «лоб» капота, и пропеллер, как вентилятор, вроде бы поставлен от духоты, чтобы летчик не потел зря. И тут слышу голос Высотина:

– Смотрите внимательно! Я не для прогулки взял вас в ведомые!

Делаем вираж, другой… Земля горит, все в дыму и пламени. Там полным ходом война идет. Снова раздается в наушниках голос Высотина, спокойный, как на предварительной подготовке в классе:

– Увеличьте интервал, смотрите по курсу справа!

Глянул вправо. Мать честная! Две черные точки. Свои или чужие? «Мессеры»!» – мелькнуло в голове.

– Атакуем первыми! – снова послышалась команда.

Фашисты, видно, заметили нас, тоже пошли в набор высоты. Я прикрываю своего ведущего по правилам, написанным в инструкции. Вижу, Высотин уцепился за хвост «мессера». «Не уйдет!» – думаю. И верно, тот вскоре заполыхал ярким пламенем, пошел вниз и ахнулся об землю. И меня такая радость взяла, что обо всем позабыл, будто кино гляжу вместе с Генкой. Вдруг слышу в наушниках:

– Смотрите сзади! Чего варежку разинули?

Я как обернулся, так и обмер. У меня на хвосте сидел «мессер», хищным рылом уткнулся. Чувствую, как мурашки по всему телу пробежали, а управление сразу стало тяжелым-тяжелым. А винт впереди почему-то горячий воздух на меня гонит, подавливает. «Хана!» – думаю.

– Уберите газ, дайте резко ногу! – слышу твердый голос Высотина.

Что есть силы беру сектор газа на себя и ногой толкаю педаль. Самолет резко погасил скорость и листом скользнул в сторону. Красные шары разрывов снарядов пошли левее крыла моего истребителя, а за ними вдогонку помчался «мессер». Дух у меня совсем перехватило, и тут увидел, что ролями мы поменялись – я в хвосте у него оказался. «Ну, теперь за тобой очередь, Шариков!»

…Всю ночь мне снилось, что я гоняюсь за фашистом, ловлю его в прицел, стреляю, а он как заколдованный. Даже лицо летчика немного успел разглядеть, он похож на артиста, который часто в кино шпионов играет. Проснулся. Форточка открыта, и занавеска от ветра колышется. На душе такое, точно все наяву было. Так вставать не хотелось. Но будильник позвал на работу.

Мы с подполковником идем в зону воздушного боя. Идем вверх, в размытые ветром пространства. Туго и напряженно уткнулись в зенит остро отточенные клювы наших истребителей. Движок моего самолета все просится выше и выше. Небо густеет, синева становится плотной, с чернильным отливом, с фиолетовыми взблесками. Горизонт сужается, глаза упираются в какую-то неясную преграду. Глядя по сторонам, вроде бы ощущаешь покатость и кривизну земли. За толстым стеклом фонаря – разряженность и холод. Небо с каждой секундой чернеет, становится жидким, непрочным, ненадежным. Небо без жизни.

Турбина гудит пусто, беспомощно, недовольно. Чуть дышит. Значит, край, предел, потолок. Дальше пошла дорога в космос. Дорога раскисшая, хлюпкая, без края и обочин. Прохладной струей шипит под резиновой маской безвкусный, пресный кислород. В эфире слышатся далекие, глухие шорохи аэродрома.

Под нами – зона. Самолет ведущего висит справа детской игрушкой. В прозрачном своде фонаря взведенным курком сидит подполковник Высотин.

– Расходимся! – командует он.

Гляжу в оба, чтобы сразу не потерять из виду его самолет. Истребитель разворачиваю влево, а голову – вправо. Координированно.

– Тридцатый, сближение! – опять слышу в наушниках.

Снова разворот. Идем на встречных курсах. Расходимся бортами. Вижу, как его самолет устремляется вверх. Лезу за ним. Отстаю. Сектор газа дан полностью, кажется, рукоятка гнется, а мощности у двигателя – с гулькин нос. Скорость падает. Линия горизонта ложится под ноги. Земля отлетает назад и останавливается. Сейчас важно не свалиться первому. Свалиться – значит показать хвост «противнику». Тогда ему ничего не останется делать, как нажать кнопку фотокинопулемета, и будешь, распластав крылья, сидеть в кадре. Нет, ни за что! А если в настоящем бою? Фотоэлементом не отделаешься. И держаться трудно. Самолет, как сонная тетеря, висит, будто на паутине, вот-вот сорвется, завалится. Движок задыхается: огонь кислородом питается, а на этой высотище кислорода не густо.

«Ну, милый, родной, потерпи, подержись еще малость. Чуть-чуть. Не будет же он век там висеть…» – подбадриваю я то ли себя, то ли свой самолет.

А Высотин словно присох к небу.

Ноги мои уже начали вибрировать. Ступни онемели, и под ними вроде бы подметки башмаков от огня покоробились. Так недолго и в штопор ковырнуться. А-а-а! Не привыкать! Пропади моя голова, но первым не сдамся! Не посторонюсь! Тут я над собою не властен! И в этот момент я увидел, как истребитель Высотина закачался из стороны в сторону, заюлил носом, вроде бы искал крючок, чтобы зацепиться, а потом свалился на крыло и пошел вниз. К земле! Это мне и надо! Перекладываю рули. Моя машина вздрагивает, будто по-собачьи отряхивается, и тоже летит вниз. Теперь важно удержаться, не отстать, не потерять самолет, не выпустить его из виду.

Подполковник выводит истребитель из пикирования.

С плоскостей срываются белые крученые струи с брызгами солнечных искр. «Ну и тянет! А мне надо бы посильнее, чтобы уменьшить радиус, срезать углы, укоротить дорогу и пересечь ему курс…» Беру ручку управления на себя. Самолет вначале слегка встрепенулся, а потом, натягиваясь хрящами и жилами, взметнулся ввысь. Небо совсем потемнело, голова затяжелела, а шея сжалась в гармошку. Вижу, как Высотин гнет свой истребитель, нацеливая прямо в тусклый солнечный шар. Но это мне не в диковинку: читал Александра Покрышкина, читал и Ивана Кожедуба…

Впереди порхает пламя и розовая стенка из искр. Лучи солнца навылет бьют бронестекло. И теперь я лезу за Высотиным, как бывало мальчишкой во дворе лез в драку, зажмурив глаза, из которых сочились слезы. Самолет подполковника немного отвернул, и я тут же вогнал его в сетку прицела. И мягко нажал пальцем горбатую кнопку фотокинопулемета. На приборной доске приветливо замигала сигнальная лампочка, в наушниках шлемофона зажужжал моторчик аппарата, будто по щекам прошлась электрическая бритва, – съемка началась…

Истребитель подполковника Высотина вышел на прямую. Качнул с крыла на крыло. Жест его уяснил!

– «Бой» закончен! – продублировал он его по радио.

А на большее у меня, наверное, и духу бы не хватило. Все силы, которые копил больше двадцати лет, в расход пустил. Губы спеклись, язык одеревенел.

– Вас понял! – сухо прошепелявил я, дал газ и пристроился к ведущему. Ух, как жарко! Сейчас бы тот самый вентилятор, который во сне видел! Голову бы охладить!

Пошли на аэродром. Под крылом полоса. Время подошло отваливать поодиночке.

– Не шуруйте излишне ногами, не на тракторе, – говорит мне Высотин по рации. Оборачивается и показывает кулак. Слова, которые он хотел бы сказать дальше, в эфир пускать нельзя: не на тракторе.

Подполковник положил свой самолет в крен и запросил у руководителя полетов:

– Разрешите посадку парой?

– Разрешаю! – передали с земли.

Так вот почему он не торопился с роспуском! Решил со мной в паре сесть! Это здорово. Я еще парой не садился. Высотин прекрасно знает об этом. Как не знать? Кому-кому, а Высотину хорошо известен уровень подготовки каждого пилота, уж у него-то сложились ясные представления, кто из них на что способен и на что горазд. Я-то, видать, у него не на плохом счету, раз доверяет такое, Садиться парой – работа тонкая, ювелирная, все впритык подогнать надо, по крылу ведущего можно стругануть и не заметить как.