Текст книги "Шишкин лес"

Автор книги: Александр Червинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

– Ты ведь не куришь? – удивляется Котя.

– А я в виде исключения.

Котя прикрепляет вторую камеру. Степа с сигарой в зубах влезает в бассейн. Лежа в воде, пускает кольца дыма.

Котя, ругаясь сквозь зубы, прикрепляет микрофон.

– Да, деточка, – говорит Степа, – то, что мы сейчас делаем, не очень красиво. Но мы знаем, что это сделал Левко, и он хоть как-то должен быть наказан.

– Если это точно он.

– А кто же еще? Устроить эту диверсию мог только тот, кто знал, что Леша в тот день полетит. Никто из посторонних этого не знал, Леша поехал туда неожиданно. А Левко звонил Леше, когда Лешенька был в аэроклубе. Он знал, что Леша там.

– Что бы мы ни сделали, это его не оживит, – говорит Котя.

– Да, конечно, – говорит, лежа на воде, Степа. – Но вот я на «Мосфильме» встретил артиста, который играет его в этом последнем папином фильме. Он был в гриме, и на какую-то секунду мне п-п-показалось, что это он, Лешенька. Удивительная вещь кино. Человека нет на свете, а он п-п-продол-жает жить в луче света из проектора на экран. И можно п-п-прокрутить назад и увидеть, что было раньше. Старика можно увидеть молодым. И ребенком. Леша, когда был маленький, обожал играть в п-п-прятки. Он прятался на чердаке, в этой нашей столетней свалке, и было совершенно невозможно там его найти. Может быть, и сейчас он где-то спрятался.

Мой папа всю жизнь носит крест, в самые тяжелые времена отважно носил его, и крестил детей, но он самый настоящий атеист. Ему легче поверить, что я спрятался, чем поверить, что я умер. Все же боится мой папа смерти, ужасно боится.

Степа лежит на спине в воде, в мраморном бассейне, в сигарном дыму, и глаза его полны слез.

Часть шестая

1

Сейчас мой самолет разобьется, а мне еще надо успеть додумать какую-то мысль. О чем я думал? Вспомнил. Я думал, кто я? Вообще, что такое я? Я не понимаю самой простой вещи, где кончаюсь я и начинается все остальное. Когда меня не будет, весь мир станет немножко другим, или он останется точно таким же без меня? Или он будет таким же, но потому, что каким-то образом я в нем останусь?

Мне сейчас кажется, что эта мысль вообще самая главная и все должны об этом думать. А думают все совершенно о другом.

Вот Павел Левко и мой сын Котя пьют не чокаясь.

– Не заплатите – следующим будет кто-то из вас, – говорит Павел Коте. – Я понимаю, девяти миллионов у вас нет, но надо найти.

Вот старенькая, одетая в школьную форму Зина стоит перед Максом и теребит застенчиво свой черный передник:

– Я же Зинка! Твоя первая любовь.

– Зиночка, у нас с тобой никогда ничего не было. Тебе все это только кажется, – улыбается ей Макс своей вечно приветливой иностранной улыбкой.

– Теперь можно всем сказать правду, – шепотом говорит Зина. – Но про ребенка говорить все равно не надо.

– Про какого ребенка?

– Про нашу дочь.

Вот мой папа втолковывает Максу:

– Левко хочет п-п-п-получить эту лицензию и стать одним из самых богатых людей в мире. И Леша ему каким-то образом мешал. За это у нас убивают. И его уб-б-били.

Вот наш дом в Шишкином Лесу, из которого почти все вывезено в Машину галерею. Вечер. Темнеет. Стучит вдали электричка. Моросит дождик. Пахнет мокрой листвой, дымом и грибами, неповторимый, единственный в мире дух Подмосковья. Степина машина стоит у калитки, Макс, с сумкой в руке, поднимается на крыльцо. Степа остается у калитки.

– Ключ справа в щели под п-п-перилами, – напоминает он.

– Я знаю. – Макс достает из мокрого тайника ключ.

– Зачем ты это д-д-д-делаешь? – сокрушается Степа. – Тут даже электричество отключено.

– Папа, это последняя ночь, когда я могу побыть в этом доме. Завтра он будет продан на аукционе.

– Ты так говоришь, б-б-будто я в этом виноват.

– Ты не виноват, но я как-никак твой старший сын, а ты даже не посоветовался со мной, продавать дом или не продавать.

– Я думал, что ты согласен.

– Нет, я вовсе не согласен. Я считаю, что это дикая глупость. Когда с нас стали требовать эти девять миллионов, надо было сразу заявить в милицию, в прокуратуру и сказать этим твоим приятелям в Кремле. Но ты заранее убежден, что все в заговоре против тебя и никто не поможет. Ты никому не веришь. Вы тут в России все сошли с ума.

При Сталине и Брежневе вы друг другу верили, а теперь дожили до демократии и не верите никому и ничему.

– Ты просто не п-п-понимаешь.

– Я понимаю гораздо больше, чем ты, – волнуется Макс. – Потому что я живу не в этой безумной стране, а в нормальном мире, где все основано на законах и взаимном доверии. Но, когда я пытаюсь тебе что-то объяснить, ты на меня смотришь как на болвана. И все время гонишь в Лондон.

– Я не гоню. Но тебе же надо там спектакль сдавать.

– Чихать ты хотел на Лондон и мой спектакль. Тебя просто раздражает мое присутствие. И так было всегда.

– Это неправда.

– Это правда. Я же урод в семье. Все нормальные Николкины, перебесившись, становятся столпами русского общества. А я так и не перебесился. Не оправдал твоих надежд.

Это мне очень знакомо. Я тоже вечно об этом думаю, даже не думаю – подсознательно озабочен, оправдываю ли я папины надежды или не оправдываю. Ужас, но факт. Мы с Максом пожилые люди, но до сих пор, как в детстве, нам кажется, что мы его надежд не оправдываем, и что он, наш папа, во всех отношениях умнее, талантливее, счастливее нас и вообще живет правильнее, чем мы, и что до папы нам никогда, никогда, никогда не дорасти.

– Ну хорошо. Ночуй здесь один, – горестно кривится Степа.

– Да, папа, человек иногда хочет просто побыть один! – театрально восклицает Макс.

Входит в дом и громко захлопывает за собой дверь. В театре это называется «уход». Макс не только выдающийся режиссер. Он сам по себе – театр. Вся его жизнь – непрерывный спектакль. Посмотрев вслед Максу и задумчиво пожевав ртом, Степа садится в машину, неуклюже разворачивается и уезжает, задев и опрокинув при этом мусорный бак.

В темноте кухни вспыхивает спичка. Макс зажигает свечу. Потом еще одну. Свечи он принес с собой в сумке. Там же у него припасены две тарелки, два бокала, две вилки и два ножа, бутылка вина, бутылка виски и слегка помятый букет роз.

Когда Макс говорит, что хочет побыть один, это очень подозрительно. Обычно это означает, что опять появилась женщина, на которой Макс хочет жениться. Я женился один раз, а Макс – трижды. И всякий раз по страстной любви.

В доме нет мебели, но Макс перетаскивает из кухни в столовую три табуретки, одну из которых, накрыв извлеченной из сумки салфеткой, он превращает в стол.

Потом он достает из сумки магнитофон и включает его. Итальянец Челентано поет нечто трогательное конца семидесятых годов.

Бутылку вина Макс ставит на табуретку.

Бутылку виски он уносит в кухню, кладет ее в раковину и открывает кран. Кран тихо свистит, но воды нет.

Макс при свете свечи лезет под раковину и откручивает вентиль. Кран хрюкает, вода хлещет из него с неожиданной силой.

Вернувшись в столовую, Макс, используя в качестве вазы молочную бутылку, заталкивает в нее стебли роз.

Макс не только выглядит на тридцать лет моложе, он и ведет себя как молодой. Ему шестьдесят один год, а он еще надеется найти свое счастье.

Стук в дверь. Макс кладет в рот мятную конфетку и с розами в руках спешит открывать. А за дверью не та, кого он ждет, а Степа. Немая сцена.

– Извини, деточка, что я вернулся, – поглядев на розы и пожевав губами, врет Степа. – Я забыл спросить, когда за тобой завтра заехать.

– Не надо заезжать. Я доберусь сам. Вытянув шею, Степа смотрит через плечо Макса на горящие свечи, тарелки и вино.

– Да, папа, я жду одного человека! – с вызовом провозглашает Макс.

– П-п-понятно.

– Вот поэтому я никогда не могу быть с тобой откровенным! Вот из-за этого твоего презрительного взгляда.

– Почему презрительного? – искренне не понимает Степа. – Мне п-п-просто интересно. Я ее знаю?

– Да, сейчас сюда придет Женя.

– Какая Женя?

– Папа, в моей жизни была только одна Женя! Женя Левко. Дочь Зины.

– Ах, эта Женя?.. – удивляется Степа. – Но ведь это же было так д-д-давно.

– Да, это было восемнадцать лет назад, – нервничает Макс. – Но я все время думаю о ней. Я все эти годы думал о ней каждый день. То, что мы не вместе, – чудовищная ошибка. Поэтому я узнал ее телефон, и мы договорились встретиться.

– Здесь?

– Да, папа, здесь, потому что тогда это началось здесь. Вы с мамой были в городе, Лешка снимал кино, я сидел здесь один, и она пришла. И это был самый счастливый день в моей жизни.

В таких случаях Макс сам себе верит.

– Я п-п-помню, – говорит Степа. – Она лазала к тебе через дырку в заборе. Такая б-б-бледнень-кая, тощенькая была девчоночка.

– Для меня это была самая красивая женщина в мире.

– Но ты же с тех пор ее не видел.

– Да, не видел. Но она все время стоит у меня перед глазами.

– Но она за это время могла измениться, – деликатно напоминает Степа. – Она, кажется, работает в прокуратуре. И вообще изменилась.

– Даже если она замужем, даже если у нее шесть человек детей, для меня ничего не изменилось, – сам себе веря, провозглашает Макс. – Мы должны быть вместе.

– Значит, завтра за тобой не приезжать?

– Нет.

Дверь за Степой закрывается. Погримасничав лицом от некоторого смущения, Макс убегает обратно в столовую продолжать приготовления.

Степа возвращается к машине, но любопытство мучает его. Подойдя к забору Левко, он смотрит в щель.

Дом Левко огромен, добротен и уродлив. Из него доносится складное пение. Там опять гости. Во дворе стоят три «мерседеса». К запахам осени примешивается запах американских сигарет. В беседке курят шоферы и охранники гостей Павла.

Когда Женя выходит из боковой двери дома в сад, охранники не видят ее, а Степа видит. Женя – чрезвычайно толстая, патологически толстая женщина в строгом деловом костюме. Стараясь не производить лишнего шума, пригнувшись, она проходит под ветвями яблонь к забору, отделяющему владения Левко от наших, отгибает висящую на одном гвозде доску, протискивается в лаз и застревает.

Степа внимательно наблюдает ее попытки освободиться. Гвоздь, торчащий из доски, держит ее за рукав пиджака. Ни назад – ни вперед.

Восемнадцать лет назад, когда Макс закрутил с юной Женькой роман, он был женат на матери Антона, артистке Ларисе Касымовой. Антону было двенадцать лет, и Женин дедушка, маршал Василий Левко, об этом романе своей внучки с женатым Максом узнал. Вся жизнь Макса изменилась из-за этой дырки в заборе. Именно из-за этой дырки. Вот об этом я и думаю. Все на свете связано. Где кончается одно и начинается другое, понять совершенно невозможно.

Застрявшая в заборе Женя пытается расшатать соседние доски, и в это время дверь дома Левко открывается и Павел выпускает погулять добермана.

За дверью яркий свет и стройное пение:

 
Представьте себе, представьте себе.
Совсем как огуречик.
Представьте себе, представьте себе,
Зелененький он был.
 

Павел опять закрывает дверь. Доберман, подняв ногу, писает на лимузин Ивана Филипповича, а потом, почуяв застрявшую в заборе Женю, стремглав мчится к ней через сад и, радостно повизгивая, лижет ей лицо.

Женя, боясь, что услышат охранники, пытается его успокоить. Одновременно она протискивается в дыру. Огромное тело ее дергается в заборе. Наконец еще две доски отлетают, и, разодрав пиджак, ей удается пролезть на нашу территорию.

Доберман оглушительно лает. Отзываются другие собаки Шишкина Леса. Охранники светят фонариками под яблонями Левко, но Жени там уже нет. Она быстро идет через темный сад к нашему крыльцу.

Когда Макс открывает дверь, ее тело загораживает весь дверной проем, и реакцию Макса папа не видит. Очевидно, Макс не сразу Женю узнает, потому что стояние в дверях длится довольно долго. Моросит дождик. Лают собаки. Наконец Женя входит, и дверь закрывается.

Степа, сокрушено покачав головой, садится в машину и уезжает.

Другой бы сразу нашел способ увильнуть, но Макс не таков. Это как режиссер Макс с женщинами тиран и деспот, но в жизни он робкий и деликатный человек. Оттого он и влипает всегда в разные дурацкие ситуации.

В свете свечей Макс и Женя сидят друг против друга на табуретках. Огромная тень Жени загибается на потолок. В дырку разорванного гвоздем пиджака виден ее колоссальный лифчик.

– Я сегодня плохо выгляжу. Это от волнения, – говорит Женя.

– Я тоже очень волнуюсь, – улыбается Макс иностранной улыбкой.

Он подавлен ужасной переменой во внешности Жени, но виду не подает.

– Какая удача, что ты позвонил, – говорит огромная Женя. – Я все время о тебе думала. Но сама бы не решилась сделать первый шаг. Что ты так смотришь? Я сильно изменилась?

– Нет.

– Я тоже так считаю, – соглашается Женя. – Внешность – это ерунда. Главное – то, что тут, в душе.

И кладет руку на свою необъятную грудь.

– Да, безусловно, – говорит Макс.

Женя неотрывно смотрит ему в глаза. Во взгляде ее чувствуется энергия и воля.

– Даже не верится, – говорит она. – Мне тебя так не хватало. Ты даже не представляешь себе, что ты для меня значишь. Ты же для меня бог. – И нежно гладит его по руке.

– Ну зачем так, – теряясь, бормочет Макс. – Я не бог.

– Нет, ты бог. И ты мне позвонил.

Макс осторожно отнимает у нее свою руку, якобы чтобы налить в бокалы вино.

– Вот вино, – говорит Макс. – У меня еще виски есть. Я не знал, что ты пьешь.

– Я все пью, – смотрит ему в глаза Женя. – Давай сперва вино, а потом виски. Ну, за нас?

– За нас.

– За бога и простую смертную, – говорит Женя.

Чокается с Максом. Пьют. Макс отпивает чуть-чуть, а Женя одним глотком опустошает бокал и пододвигает Максу, чтоб он его опять наполнил.

– Теперь я расскажу тебе про себя, – говорит она. – Ведь ты про меня ничего не знаешь. Когда ты уехал в Англию, я поступила на юрфак и вышла замуж за Васюкова. Ты помнишь Васюкова?

– Нет.

– Ну как же, ты его видел сто раз, он же у нас бывал. Полковник Васюков. Подчиненный деда из Комитета. Но Васюков пять лет назад умер от инфаркта, а о покойниках плохо не говорят. Теперь я совершенно свободный человек с трехкомнатной квартирой на Фрунзенской набережной и коттеджем в Малаховке, который я сдаю. То есть я материально обеспечена. Ты имей это в виду. Это важно, чтоб ты меня правильно понял.

– Да. Конечно, – Макс изображает живейший интерес к ее рассказу.

– И у меня есть профессия, которую я люблю, – продолжает Женя. – Я следователь по особо важным делам.

– Да что ты?!

– И я приватизировала наше ведомственное ателье индпошива. Я в нем шью теперь сувенирные мундиры и знамена для туристов. У меня киоск на Арбате, – с гордостью продолжает Женя. – Ты понимаешь, что это значит?

– Нет.

– То, что у меня все схвачено. Но ты же меня знаешь, Макс. Я неуемная. Мне всегда мало. Поэтому я мечтала встретиться с тобой. У меня все есть, но мне нужен был ты. И тут ты позвонил.

– Извини, я виски принесу, – вскакивает с табуретки Макс.

– Подожди. Не уходи. Я сперва доскажу. Но ты не будешь смеяться?

– Нет.

– Учти – ведь ты у меня первый.

– Я это понимаю. – Макс перестает улыбаться.

В доме совсем тихо. Слышно, как в кухне журчит вода.

– В смысле, ты первый узнаешь, – говорит Женя. – Я еще никому не говорила. Макс, я начала писать.

– А?..

– Пьесы. Макс, я пишу пьесы для театра, – говорит Женя. – Я сама не знаю, что со мной происходит. Я же никогда не мыслила себя человеком искусства. Они всегда для меня были, как ты, – боги. А тут еле дожидаюсь конца работы, бегу домой, кидаюсь к столу и пишу, блин, пишу, пишу. И это длится уже два месяца, и это такой острый кайф. Как секс. Лучше. Секс богов. Одна пьеса у меня уже готова. Теперь ты понимаешь, зачем ты мне нужен?

– Нет, – тихо говорит мой несчастный брат.

– Я никому еще не давала ее читать. Может быть, я просто сошла с ума. Может быть, это полная чушь. Мне важно проверить на ком-то, кто понимает в пьесах. А ты известный режиссер. Вот я и хотела проверить на тебе.

– То есть ты хотела меня видеть, чтобы я прочитал твою пьесу? – доходит наконец до Макса.

– Нуда. Прочтешь?

– Ну конечно! – с огромным облегчением восклицает Макс. – Конечно!

– Я знаю, что ты сейчас думаешь, – отводит глаза Женя.

– Что?!

– Что я графоманка.

– Нет! Нет! – вопит Макс. – Я совсем не это думаю!

– Может быть, так и есть. Может быть, я графоманка. Но я писала от души. И я писала, предупреждаю тебя, Макс, чистую правду. Многое в моей пьесе тебя, наверное, будет шокировать. Тем более надо, чтоб ты первым прочитал.

– Женька, ну о чем ты говоришь. Конечно прочту!

– Наверное, я стала писать, потому что мне от тебя что-то передалось. Николкины и Левко – это как свет и тьма. И я всегда хотела быть светом, как ты.

– Ну, это какая-то ерунда! – смеется Макс. – Какой, к черту, Николкины – свет! И почему Левко – тьма?

– Потому что Левко – это народ, толпа. А Николкины – люди искусства, – объясняет Женя.

Вы избранные, вы совесть народа. У вас здесь, – она опять кладет пухлую ладонь на свою грудь, – ...у вас здесь устроено не так, как у всех. Честнее. Глубже. Мудрее. И у меня, может быть, тоже. От тебя передалось. Вот пьеса.

Достает из-за пазухи тетрадку. У нее всего так много за пазухой, что тетрадка даже не была видна.

– Так я тебе сейчас прочту? – спрашивает Женя.

– Прямо сейчас?

– Да.

– Прекрасно. Только я сперва принесу виски.

Макс выходит в коридор. Там еще громче слышно, как в кухне журчит вода. Она вытекает из-под кухонной двери. И чтение пьесы не состоялось, потому что случилось ЧП.

Макс открывает дверь кухни, и вырвавшийся из нее поток воды выплескивается ему на ноги, устремляется по коридору в столовую, мгновенно заливает паркет и разбегается по комнатам первого этажа.

Вода льется через край раковины, в которой он оставил бутылку виски. Бутылочная этикетка отклеилась, закупорила сток, и получился потоп.

– Боже мой! Что я наделал! – пугается Макс.

– Спокойно, Макс. Сперва закрой кран. – Женя прячет тетрадку за пазуху и снимает туфли. – Потом нужны тряпки. Нужно воду собирать тряпками и выжимать в тазы.

Жаль, что пьеса не была в тот вечер прочитана. Может быть, все русское искусство получило бы совершенно другое, более правильное направление, если бы она была прочитана. Я не шучу. Я верю, что из маленьких, незначительных вещей неожиданно может вырасти что-то огромное. Даже из таких ничтожных, как бутылочная этикетка. Или половая тряпка.

– Нужны срочно тряпки, – идет к Максу по воде Женя. – А то паркет вспучит. Где у вас тряпки?

– Я не знаю. – Стоя на коленях в воде, Макс закручивает кран. – Тут, наверное, нет тряпок. Все же вывезли.

– Нужно взять тряпки у наших, – говорит Женя.

– Ну так возьми!

– Я не могу. Я не сказала маме, что иду к тебе. Она подумает, что мы с тобой опять сошлись. А ведь я теперь все знаю, Макс. Она мне все рассказала.

– Что она тебе рассказала?!

– Что у вас с ней было.

– У нас с ней ничего не было! – в ужасе кричит Макс. – Женя, у нас с твоей мамой никогда ничего не было!

– Было, – убежденно говорит Женя. – Ты просто не помнишь. Потому что ты человек искусства. Ты же не от мира сего.

– Я от мира сего! Вот те крест! – кричит Макс. – Ничего у меня с ней не было!

– Было. И в результате родилась я, – тихо говорит Женя. – Я знаю, Макс, что ты мой отец.

– Что??!!

– Я тебя ни в чем не виню. Конечно, когда она мне об этом сказала, у меня сперва чуть крыша не поехала. Но потом я вспомнила, что Мольер тоже жил с собственной дочерью.

– Женя, ты не моя дочь! Это все только в ее несчастной больной башке! – стонет несчастный Макс. – Ты и не можешь быть моей дочерью, потому что ты родилась в июле шестьдесят второго. А в августе шестьдесят первого я уехал в Ашхабад ставить «Как закалялась сталь» и прожил там три года безвылазно! Тут же простая арифметика! Не моя ты дочь!

– Я не твоя дочь? – переспрашивает Женя.

– Да нет же!!!

– В моей пьесе на этом все держится... – задумывается Женя.

– Что?!

– Ничего, ничего. Я не буду сейчас рассказывать. А то тебе будет неинтересно читать. Ты же все равно прочтешь?

– Да, конечно. А сейчас возьми у нее тряпки!

– Подожди, а если я не твоя дочь, почему ты на мне тогда не женился?

– Женя, милая, это было давно. И мы потом об этом поговорим. А сейчас нужны тряпки!

– И почему же ты тогда уехал в Англию? – спрашивает Женя. – Ладно. Потом. Пойдем за тряпками.

Выходит из дома. Макс в промокших насквозь ботинках шлепает за ней.

Женя останавливается перед дыркой в заборе, отодвигает доски и оборачивается:

– Ты лучше первый лезь. Это будет быстрее. Макс пролезает в дырку. За ним начинает протискиваться Женя и опять застревает.

– Ты иди. Я сейчас, – говорит она. Опять зацепилась за гвоздь.

Макс идет по саду Левко. Останавливается. Впереди за кустами смородины в темноте двое охранников делают что-то странное: молча подпрыгивают, размахивая руками, словно пляшут без музыки. Третий охранник, стоящий у лимузинов, смотрит на них, потом тихо свистит. Двое прекращают свой танец, возвращаются к машинам. Садятся в одну из них. Зажигаются фары. Машина начинает разворачиваться.

Макс проходит дальше сквозь заросли смородины и видит, что там, где плясали охранники, едва различимое в темноте, шевелится на земле нечто большое и бесформенное. Макс подходит ближе и вглядывается, не сразу осознавая, что перед ним на садовой дорожке стоит на четвереньках человек.

– Я сейчас, сейчас, – говорит за спиной Макса застрявшая Женя.

Фары уезжающего лимузина мазнули светом по саду, и на мгновение прямо перед собой Макс увидел залитое кровью лицо стоящего на четвереньках человека. Это его старый знакомый, бывший комсомольский работник, ныне помощник камчатского губернатора Иван Филиппович. Лицо его похоже на сырое мясо. Бессмысленно глядя на Макса, Иван Филиппович пытается встать, мычит и непослушным языком выталкивает изо рта кровь.

От ужаса и избытка впечатлений Макс цепенеет, а потом начинает кричать. Но кричать он не может. Он только еле слышно стонет.

– Женя... Женя, иди сюда...

А пение в доме Левко к этому времени давно смолкло, и Павел Левко глядит на экран телевизора, глядит и поглаживает своего добермана. И гости Павла, банкир и молодой кавказец с их притихшими пятнадцатилетними женами, тоже смотрят на экран.

На экране телевизора мраморные стены и тропические растения в кадках. Это сауна, в которой Котя установил свои камеры. Изображение неподвижно и размыто, но слова находящихся в сауне людей слышны отчетливо. Бледно-розовый голый

Иван Филиппович стоит на коленях у бассейна и разговаривает с лежащим в нем человеком. Человека не видно. Фигура Ивана Филипповича загораживает его. Голова Ивана Филипповича тоже не видна, она запечатана черным прямоугольником, но время от времени прямоугольник не поспевает за движениями Ивана Филипповича, и тогда Ивана Филипповича можно увидеть и узнать.

– Мне с детства казалось, ну ты знаешь, как это бывает, – говорит Иван Филиппович человеку в бассейне. – Мне казалось, что все вокруг ненастоящее, нереальное. Мои родители, вообще все люди, наша квартира, школа, потом институт – все это нереально, и сквозь это просвечивает нечто другое, настоящее, очень красивое, разноцветное и доброе... У меня было острое чувство красоты, которая от меня почему-то пряталась. За какой-то волшебной дверью, которую я не знал, как открыть... Ну, ты понимаешь... И вот в театре, когда я увидел этого мальчика на сцене, вдруг эта дверь открылась...

– И тут он тебе засадил, – говорит человек в бассейне.

Звук записался хорошо, со звонким от мрамора эхом.

– Нет, он так и не узнал о моем существовании, – говорит Иван Филиппович. – Я видел его только на сцене. Я любил его на расстоянии. Откуда он взялся, в Ашхабаде, среди всего этого азиатского советского маразма, не знаю. Это было чудо. Он был невысок, с неправильными чертами лица, но от него шел какой-то свет. И я на первом же спектакле, глядя на него в идиотской советской роли Павки Корчагина, вдруг понял, что этот свет существует независимо от реального мира. Я понял, что этот свет живет не только в нем, а в каждом человеке, в красивом и уродливом, в хорошем и в последнем мерзавце. Я вдруг понял, что и во мне тоже есть этот свет, потому что я...

– Потому что ты пидер, – говорит человек в бассейне.

– Если б все было так просто, – тихо говорит Иван Филиппович.

– А чего тут сложного, Ваня? – говорит человек в бассейне. – Пидер ты и есть.

Над краем бассейна поднимается голая волосатая нога и хлопает по воде, окатив Ивана Филипповича брызгами.

– Дурачок ты мой. – Иван Филиппович ловит ногу и целует ее.

– Но потом ты его поимел? – интересуется человек в бассейне.

– Нет. Ты слушай. Я ходил на все его спектакли, поджидал у служебного входа, но подойти к нему так и не решился. А потом какие-то бездари из театра из зависти заложили его. Застукали с мальчиком и арестовали. Я пытался его вытащить, но не успел. Он повесился в камере.

Изображение на экране телевизора меняется. Появляется лицо телевизионного ведущего.

– Кто этот человек с его нетрадиционной сексуальной ориентацией и израненной душой поэта? – говорит ведущий. – Может быть, он ваш знакомый, друг, родственник? Он не виноват, что родился таким. Но по уголовному кодексу Российской Федерации виноват. По нашему, до сих пор не измененному кодексу он преступник. За генетическое нарушение в организме его можно судить и посадить в тюрьму. Напоминаем, что участники нашей передачи не знают, что их снимают, и мы гарантируем их полное инкогнито. Вы смотрите программу «Ночной патруль». А сейчас рекламная пауза.

И запели про бульонные кубики. Павел Левко и его гости продолжают неподвижно смотреть на экран телевизора.

– Ну, это полная его дискредитация, – говорит банкир. – Теперь решение о твоей концессии он не пропихнет. Кто мог тебе так подсуропить?

Звонит телефон. Павел берет трубку. Таня говорит по телефону, сидя перед телевизором на полу:

– Это для тебя очень плохо? Я подумала, что тебе сейчас плохо, и позвонила.

Левко показывает гостям на дверь. Они понимают и выходят.

– Ты мне звонишь не потому, что мне плохо, а потому, что знаешь, кто снял это кино, – говорит Левко. – Это сделал твой муж, и теперь ты боишься.

На экране телевизора голый Иван Филиппович в сауне ныряет в бассейн. Теперь его не видно. Смех и плеск воды. Над краем бассейна появляются и исчезают руки и ноги.

– Да, Павлик, я боюсь. Но не за Котю, – говорит по телефону Таня. – Нет, и не из-за Петьки. Я боюсь за тебя. Алексея Николкина убили из-за этой Камчатки. А ты продолжаешь этим заниматься. Зачем тебе столько денег? Ты хочешь кому-то что-то доказать. Кому, Павлик, ты доказываешь? Мне?

Дождик шуршит в листве темного сада. Женя сидит на корточках перед лежащим на земле Иваном Филипповичем.

– Ты иди к себе и жди там, – поворачивается она к Максу. – Я все сделаю.

– Надо вызвать «скорую», – шепчет насмерть перепуганный Макс.

– Не нужно никакой «скорой». У него все цело, просто побои. Иди. Ни о чем не думай. Это из-за бизнеса. У нас тут такой в России бизнес. Ты не поймешь. И не надо тебе этого понимать. Ты выше этого. Ну, иди же. Иди.

– А тряпки?

– Я тряпки организую. Иди. Макс уходит.

– Нет, Павлик, нет. Я Николкиных не защищаю, – говорит по телефону Таня. – Но Степа же понимает, что ты каким-то образом в это замешан. Твои же люди там, на аукционе, все время сидят и все скупают. Не твои? Но они же там сидят, твои друзья, я же сама их видела. Да, да, я знаю, что ты не виноват. Да, люблю... Да, я ему скажу, что ухожу от него. Но я не могу сейчас сказать. У него только что отец умер.

Избитый Иван Филиппович уже сидит на стуле в кухне, и Женя уже лечит его, смывает кровь с его лица, наклеивает пластыри. Взволнованная Зина с тряпкой и тазом в руках выбегает через другую дверь кухни в сад. За ней пятнадцатилетние жены. Побежали соседям помогать.

А на экране телевизора все тот же неподвижный кадр сауны. Иван Филиппович стоит наготове с полотенцем. Из бассейна вылезает молодой блондин, сидевший рядом с ним на аукционе.

– Вопреки обычным заблуждениям, физическая близость играет в жизни наших героев второстепенную роль, – говорит ведущий на экране телевизора. – На первом плане всегда выступают проблемы духовные и моральные.

Иван Филиппович целует родинку на спине блондина.

– Э, не щекотись, – говорит тот.

В общем, Степа добился своего. Показали это по телевизору. Таня права. Степа все точно рассчитал. Для махинаций Левко с Камчаткой это может иметь катастрофические последствия. Сто лет мечтали, три поколения обитателей нашего дома мечтали хоть как-то Левко наказать. И вот – наказали. И способ наказания самый по нашим временам обычный, не в суд же подавать. А все равно противно. Наказываешь подлеца, а чувство при этом – будто сам подлец. Стыдно. Интересно, кому-нибудь из Левко было когда-нибудь стыдно?

– Таня, я тебе не верю, – говорит по телефону Павел. – Годы идут, а ты все с ним. Я ни одному твоему слову больше не верю.

Степина машина стоит на темной дороге. По крыше ее барабанит дождь. Степа говорит по мобильнику.

– Котя, почему ты опять не ночуешь дома? Что у вас происходит с Татьяной? Что? Не говори глупости! У нас в семье разводиться не принято. Маша разведена? Но у Маши нет детей, а у вас Петька. Это же мой единственный п-п-правнук. Сейчас самое главное – он, Петька, а не вся эта ваша чепуха. Да, именно чепуха, это все пройдет, угомонится. Ну хорошо, потом поговорим. Послушай, я не успел к телевизору. Передача уже идет? Ты смотришь?

Котя в Степиной квартире лежит на кровати перед телевизором.

– Смотрю, – говорит он, тоскливо глядя на экран. – Да, я записываю для тебя на кассету.

На экране телевизора черный прямоугольник сваливается на мгновение с лица Ивана Филипповича, да еще в тот момент, когда Иван Филиппович глядит прямо в камеру.

– Да, да, – говорит Котя. – Его можно узнать. Да. Она здесь. Передам.

Он кладет трубку и оборачивается:

– Тебе от него привет.

Журналистка с коленками смотрит телевизор, сидя в другом углу кровати с бутылкой пива в руках.

– Мерси, – говорит она. – А чего ты опять такой мрачный? Сделал классный материал, а сидишь как на похоронах.

– Мне кажется, это какая-то ошибка, – смотрит на экран телевизора Котя. – Он к смерти папы не имеет никакого отношения. Мне кажется, он бы не мог.

– Тебе все время что-то кажется, – прерывает его журналистка. – Левко-то имеет отношение, или это тебе тоже кажется?

– Левко – это Левко.

– Тогда не мучайся. Эта передача вызовет роскошный скандал. А у нас скандал – это всегда путь к успеху. Тебя заметят. Тебе легче будет раскрутить новый фильм. Только не снимай больше свою супругу. И не страдай, Константин. Живи проще.

– Проще – это как?

– А вот так.

Она ставит пиво на тумбочку, прыгает на Котю и, крепко вцепившись рукой ему между ног, валит на спину.

А что? Она права. Надо жить проще. Будущее все равно не угадать. Я надеялся, что мой Котя будет талантливее и счастливее меня. А он под каблуком у этой дряни Татьяны, пьет и думает о самоубийстве. Папа тоже надеялся, что мы с Максом будем счастливее его. Папа жил в плохое время и надеялся, что наше время будет лучше. Но надежды на будущее никогда не оправдываются.