Текст книги "Шишкин лес"

Автор книги: Александр Червинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Случается какая-то ерунда, и все идет враскосяк. Что будет через мгновение – неизвестно. Надо жить моментом. Вот сейчас: дождик моросит, пискнула птица, пахнет мокрой листвой и грибами. И слава Богу. И достаточно. Мы все еще живы. И слава Богу, и хорошо.

Пахнет мокрой листвой и грибами. Мучимый любопытством Степа так и не уехал. Он опять возвращается к нашему дому. Дверь открыта. За ней горит яркий свет и слышится дружное пение женских голосов:

 
Не думал, не гадал он,
Не думал, не гадал он,
Никак не ожидал он
Такого вот конца.
 

Босая пятнадцатилетняя жена кавказца выбегает с тазом и выплескивает воду. Степа поднимается на крыльцо, стоит рядом с Максом. В открытую дверь видно, как безумная Зина и толстая Женя собирают тряпками в тазы остатки потопа и поют:

 
Представьте себе, представьте себе.
Никак не ожидал он.
Представьте себе, представьте себе,
Такого вот конца.
 

Теперь Женя Левко выходит на крыльцо выплескивать из таза воду. Она улыбается Степе и возвращается в дом.

– Так она следователь по особо важным д-д-де-лам? – глядит ей вслед Степа. – Удивительно добрый человечек эта Женя. Ты знаешь, я всегда чувствовал к ней какую-то душевную б-б-близость.

– Папа, если хочешь, я завтра уеду, – предлагает Макс.

Но папа пропускает это мимо ушей, он думает о своем.

– Знаешь что я вдруг сейчас вспомнил? – говорит он. – Как тебя привезли из родильного дома. П-п-представляешь, тридцать седьмой год. Самый страшный год. Вокруг всех знакомых сажают. А у нас праздник. Сын родился. Мальчик. Четыре с половиной кило. А накануне мне Сталинскую премию д-д-дали. За «Нашу историю». Сразу столько хорошего случилось. Даже перед людьми н-н-неудобно.

2

Январь тридцать седьмого года. Солнечный день. Где-то играет духовой оркестр. Двадцатишестилетний Степа стоит на заснеженном перроне Казанского вокзала с младенцем Максом в ватном одеяле на руках. Степина бобровая шуба расстегнута, так что виден значок на лацкане дорогого английского пиджака. Из кармашка свисает великолепная золотая цепочка часов, когда-то похищенных Левко у Чернова. Из вагона поезда Ташкент—Москва выходит вернувшаяся из гастрольной поездки Даша. Она несет скрипку, чемодан и авоську с дыней. Пятилетняя Анечка повисает у нее на шее. Даша целует ее.

– Ну дайте же мне его скорей. – Она берет на руки Макса, отгибает одеяло, смотрит на него и сияет.

Потом она целует Степу. Целуются они долго. Русские и узбеки, идущие мимо них к зданию вокзала, оборачиваются. Степу многие узнают. Он уже знаменит.

– Ну, как вы все жили без меня? – спрашивает Даша.

– Скучали. – говорит задумчиво Степа.

– Что ты так на меня смотришь?

– Просто ты к-к-красивая, и я тебя люблю.

– Но я же вижу, что-то случилось. Ну, говори!

– У нас опять живет Зискинд.

– Как Зискинд?!

– Его опять выпустили и сняли все обвинения, и ему опять негде было жить.

В тридцать седьмом всех сажали, а Зискинда, наоборот, выпустили. Правда, ненадолго.

– В общем, я его опять к нам пустил пожить, – говорит Степа. – А вчера меня вызвали на Лубянку.

– Что?!!

– Нет. Не из-за Зискинда, – говорит Степа, – а потому, что, представляешь, к нам в гости приедет Фейхтвангер!

– Кто приедет?

– Лион Фейхтвангер. Знаменитый немецкий п-п-п-писатель Фейхтвангер! – объясняет Степа. – Он сейчас в Москве. И товарищи на Лубянке попросили, чтобы я как бы случайно с ним познакомился. И пригласил в гости.

– Зачем?

– Просто в гости. Должен же он к кому-то в Москве сходить в гости.

– Почему именно к тебе? – настороженно спрашивает Даша.

– Я не знаю. Может быть, из-за немецкого языка.

– Но ты же не пишешь в анкетах про свой немецкий.

– Я не пишу, но они всё знают.

Мой папа не все писал в анкетах. В графе «социальное происхождение» он писал «из рабочих». Сергей Николкин, отец моего папы, действительно был как бы рабочим, но работал он мастером-ювелиром у Фаберже, и до революции они в Петербурге жили очень неплохо, в пятикомнатной квартире на Гороховой. До того как Степа связался с литературными хулиганами обэриутами, он был вполне обеспеченным молодым человеком и закончил знаменитую Петершуле. Он хорошо знал немецкий.

– В общем, я с Фейхтвангером уже п-п-позна-комился, – говорит Степа. – И завтра его к нам привезут. Зискинд обещал тихо сидеть на втором этаже. Но ты же его знаешь. Я очень беспокоюсь.

Дом готовится к приему иностранца. Нанятая в ближней деревне молодая колхозница моет в гостиной пол. В окне видно, как другая колхозница выколачивает на снегу ковер.

Степа, укачивая Максима, читает газеты. Даша приносит с кухни и дает Степе попробовать ложку какого-то варева.

– Ich habe eine Vermutung, das es ein boses Ende haben wird[11][11]
  У меня предчувствие, что все это плохо кончится (нем.).


[Закрыть]. – на хорошем немецком изрекает Полонский.

– Das ist Fleisch mit Pflaumen. Ich habe beschlossen ein russisch-judisches Essen vorbereiten[12][12]
  Это мясо с черносливом. Я готовлю русско-еврейский обед (нем.).


[Закрыть], – объясняет Даша, когда Степа облизывает ложку.

Моя мама знала не только немецкий, но еще французский и английский. Варя и Полонский тоже знали немецкий. Все обитатели Шишкина Леса знали языки. И они заранее перешли на немецкий, чтобы потренироваться. Шел тридцать седьмой год. Любая ошибка могла дорого стоить.

– Warum русско-еврейский обед? – осведомляется Степа.

– Потому что мы русские, а Фейхтвангер еврей. На первое будут русские щи, а на второе – их мясо с черносливом.

– Он будет здесь через два часа, – говорит Степа. – Ты не успеешь все это приготовить.

– Я все успею. Щи уже на плите. Мясо в духовке. Со второго этажа спускается по лестнице Зискинд, постаревший, худой как скелет, одетый в слишком просторную для него Степину пижаму. Он тоже умеет по-немецки.

– Entschuldigen Sie, bitte[13][13]
  Извините, пожалуйста (нем.)


[Закрыть], – говорит Зискинд. – Я понимаю, что недостоин сидеть за столом с Фейхтвангером, но я тоже хочу есть.

– Мы же договорились, – нервничает при виде его Степа. – Ты будешь у себя наверху. Я тебе все туда буду приносить, – и предлагает, глядя в газету: – Товарищи, а д-д-давайте-ка еще разок повторим. Дашенька, на сколько увеличилось потребление п-п-пищевых продуктов?

– На двадцать восемь и восемь десятых процента на душу населения, – говорит Даша.

– Правильно, – сверившись с газетой, говорит Степа и обращается к Полонскому: – Папа, теперь вы. Мясо и жиры?

Полонский стоит у мольберта рядом с перемазанной красками Анечкой. Он дает Анечке уроки живописи. На Степин вопрос он презрительно не отвечает.

– Папа! Мясо и жиры? – повторяет Степа.

– Если взять статистику довоенного времени, то с девятьсот тринадцатого по тридцать седьмой потребление мяса и жиров выросло на девяносто восемь процентов, – нехотя отбарабанивает газетный текст Полонский.

– Неправильно. На девяносто пять. Просили все точно по газете. Сахар?

– Сахар на двести пятьдесят процентов, – вспоминает Полонский, – хлеб на сто пятьдесят.

– Правильно, – кивает Степа и поворачивается к Варе. – Теперь вы, мама. Картофель?

– Зачем это Фейхтвангеру? – пожимает плечами Варя. – Он же не идиот.

– Он совсем не идиот, – говорит Степа. – И мы готовимся, чтобы самим не выглядеть перед ним идиотами. Меня предупредили, что у него необычайно острый ум и он любит точные цифры. И тут выяснится, что вы, мама, никогда не читаете газет. Картофель?

– Я не помню, – говорит Варя.

– Шестьдесят пять процентов, – подсказывает Анечка.

– Ну вот же, – укоризненно усмехается Степа. – Так легко. Даже ребенок запомнил.

За окном слышен звук игрушечной трубы.

– Ich will spazieren[14][14]
  Я хочу погулять (нем.).


[Закрыть], – говорит Анечка.

– Нет, ты еще не закончила урок, – возражает Полонский.

За окном опять трубит труба и раздается веселое ржание.

На заснеженном дворе соседей комиссар Левко играет на жестяной трубе. Яркое солнечное утро. На плечах Левко, вооруженная деревянной саблей, сидит испуганная Зиночка. На них, громко подражая ржанию коня, мчится гость Левко, чекист Нахамкин. На плечах Нахамкина, с деревянной саблей в руке, сидит его восьмилетний сын Эрик.

– Кгасная кавалегия, впегёд! Уга! – кричит Нахамкин.

На крыльцо выходит красивая и сонная жена Нахамкина Белла Львовна. Она улыбается и хлопает в ладоши.

Эрик тычет саблей в Зиночку. Она сваливается в снег и вопит. Вслед за ней в сугроб летит Эрик. Эрик хохочет. Зиночка плачет.

Нахамкин – розовощекий, крепкий, картавый мужик. Он подхватывает на руки Беллу Львовну и кружит ее.

– Могоз и солнце! День чудесный! Еще ты дгемлешь, дгуг пгелестный!

– Прекрати истерику, – тихо просит Левко Зиночку. – Прекрати сразу, или сильно накажу.

От страха она плачет еще горше.

А в это время Анечка Николкина пролезает сквозь дырку в заборе и бредет к ним по сверкающей солнечными искрами снежной целине.

– Смотрите, смотрите, кто к нам пришел! – видит ее Белла Львовна. – Чья это такая красивая девочка?

– Я Аня Николкина.

– Эрик, это же дочка твоего самого-самого любимого писателя Степана Николкина! А ну иди знакомиться!

Эрик подходит и важно протягивает Ане руку.

– Эрик Нахамкин.

Эту встречу Эрик и Аня забыли. Но через двадцать лет они опять познакомились и поженились. К тому времени Эрик уже был писателем и сменил фамилию Нахамкин на Иванов.

– А ну-ка, Эрик, прочти нам стишок Анечкиного папы Степана Николкина, – просит Белла Львовна.

Эрик – послушный мальчик и стишок читает сразу:

 
– Пришла курица в аптеку,
Ку-ка-ку-ка-ку-кареку,
Дайте пудры и духов
Для приманки петухов.
 

– Это не папины стихи, – говорит Анечка. – Это Барто стихи. Мой пала написал «Тетю Полю».

– Тем более! – восклицает Белла Львовна. – «Тетя Поля» – это же шедевр! – и обращается к Василию Левко: – Ах, Вася, как я вам завидую. Такие соседи! Скульптор Чернова! Художник Полонский! Скрипачка Дарья Николкина! Вы с ними, конечно, дружите?

Василий Левко мычит что-то неразборчивое, берет за руку рыдающую Зиночку и тащит в дом.

– Вы куда? – спрашивает Белла Львовна.

– Я сейчас, – говорит Левко.

Зиночка, рыдая, убегает на второй этаж, и Левко настигает ее в мраморной ванной, построенной им для не оправдавшей его надежд Зиночкиной матери Тамары Вольской.

– Зинаида, я предупреждал тебя, не позорь при людях.

Он вытягивает из брюк ремень.

– Папочка, не надо! Я больше не буду! – Зиночка цепляется за его держащую ремень руку.

– Штаны, – коротко приказывает Левко.

– Папочка, не бей!

– Тебя не бьют. Из тебя лепят человека, – яростно объясняет Левко. – Штаны.

Зиночка, икая от ужаса, поднимает подол, приспускает трусики и поворачивается к нему голой попкой.

Удар.

В те годы это считалось вполне нормальным. Но Левко, огорченный тем, что Зиночка не родилась мальчиком, лепил из нее человека слишком часто.

– Не позорь. Не позорь, – стегает ее ремнем Левко. – Не позорь.

Он хлещет ее ремнем сосредоточенно и не очень больно. Зиночка плачет не от боли, а от унижения. Поэтому скоро она плакать перестает, и лицо ее делается привычно бессмысленным.

Снег насыпался Анечке в валенок. Нахамкин держит Анечку на руках, а Белла Львовна вытряхивает снег.

– А твои знают, что ты здесь? – спрашивает Белла Львовна.

– Нет, я убежала.

– Но они же будут волноваться. Давай-ка мы тебя отведем домой. Леня! Эрик! За мной!

Она шагает по снегу к дырке в заборе. Эрик и Нахамкин с Анечкой на руках идут за ней. Это был случай познакомиться. Белла Львовна была очень светская дама и обожала людей искусства.

Нахамкин тоже был очень общительным человеком и прекрасно готовил. Он был крупной фигурой в НКВД. Его расстреляли в том же тридцать седьмом году, а Беллу Львовну сослали в Казахстан. Там она умерла от голода.

В хрущевские времена стало известно, что Нахамкин лично пытал подследственных В частности, поэта Зискинда. И сейчас Зискинд из окна второго этажа нашего дома видит процессию, пролезающую сквозь дырку в заборе, тонким голосом вскрикивает и бросается к лестнице:

– Товарищи, там Нахамкин!! Мой следователь Нахамкин! Он вел мое дело!

– Я говорил, что все это плохо кончится, – говорит Полонский.

– Я сейчас при всех дам ему по морде! – объявляет Зискинд.

– Зискинд, я тебя ум-м-моляю, – говорит Степа.

– Но он же не при исполнении! – Зискинд настроен решительно. – А когда он не при исполнении, он просто гражданин. И я гражданин. И с меня сняты все обвинения. Я сейчас дам ему по морде как гражданин гражданину. – И направляется к двери встречать Нахамкина.

– Ты никому не будешь давать по морде, – встает на его пути Степа. – Через два часа привезут Фейхтвангера. Ты обещал сидеть на втором этаже!

И вскрикивает, принюхиваясь:

– У нас что-то горит!

– Мясо! – Даша бежит на кухню.

Из духовки вырывается облако густого дыма. Одновременно на плите выкипают через край кастрюли щи. От дыма Даша кашляет и вытирает глаза. Степа застыл, схватившись за голову.

– Это все твоя статистика, – оправдывается Даша. – Ну и что? И ничего страшного. Фейхтвангер не из голодного края. Это только в России принято по любому поводу обязательно жрать. Во всем мире в гостях просто разговаривают. Пьют кофе и разговаривают.

– Надо открыть окна, – говорит Варя.

– Наверх! – командует Степа Зискинду. – Я умоляю тебя, иди наверх.

Зискинд возвращается наверх. Дым заволакивает кухню, ползет в гостиную. В своей кроватке морщится и чихает от дыма крошечный Макс.

– У меня было предчувствие, что это плохо кончится, – говорит, входя в кухню, Полонский.

Белла Львовна уже стучит в дверь. Степа торопится открывать.

– Здравствуйте! – сияет улыбкой Белла Львовна. – А мы гости ваших соседей. Мы вашу гулёну привели. Меня зовут Белла Львовна Нахамкина.

Это мой муж Леонид Яковлевич. А это наш Эрик. – Она замечает плывущий из двери дым. – Да у вас пожар!

– Хуже! – Степа в панике. – Сейчас к нам приедет в гости Лион Ф-ф-ф-фейхтвангер, а у нас сгорело второе.

– Леня! Ты слышишь? – поворачивается к мужу Белла Львовна. – Сейчас сюда приедет Фейхтвангер, а у них сгорела еда!

– Можно посмотгеть? – приветливо спрашивает Нахамкин.

– Степан Сергеевич, не волнуйтесь, – успокаивает Степу Белла Львовна, – Леонид вам поможет. Он что-нибудь приготовит. Он – лучший повар в СССР.

– Беллочка пгеувеличивает, – скромно говорит Нахамкин. – Но, судя по дыму, это было мясо с чегносливом. Это мой конек.

– Так помоги же людям! И все входят в дом.

Картины на стенах, рояль, скульптуры Вари – все в дыму. В основном дым тянется кверху, и со второго этажа доносится надрывный кашель Зискинда.

– Степан Сергеевич, да тут у вас настоящий музей! – Белла Львовна млеет от обилия произведений искусства и присутствия знаменитостей. – А кто там наверху кашляет? Михаил Полонский?

– Нет, это так, – мямлит Степа. – Это не Полонский. Полонский здесь, на кухне. На кухню сюда, пожалуйста.

Все идут в кухню.

Белла Львовна знакомится с Дашей, Варей и Полонским. Нахамкин засучивает рукава. На столе перед ним мясо и овощи.

– Но это все, что осталось, – предупреждает Даша.

– И пгекгасно, – окидывает профессиональным взглядом стол Нахамкин. – Попгобуем что-нибудь сообгазить.

Он начинает нарезать лук. Нож стучит по доске с непостижимой скоростью и вдруг останавливается. Это Нахамкин увидел опять спустившегося со второго этажа Зискинда.

– Я там задыхаюсь, – говорит Степе Зискинд. – Я там больше не могу.

– Боже мой, кто это? – узнает Зискинда Белла Львовна. – Это же мой любимый поэт! Степан Сергеевич, у вас и Зискинд в гостях? Леня, смотри – это же Зискинд!

– Я вижу, – кивает Нахамкин.

И, с ножом в руке, направляется к Зискинду.

Степа замирает в предчувствии катастрофических последствий этой встречи. Но происходит нечто совсем неожиданное. Нахамкин перекладывает нож из правой руки в левую, а правой хватает руку Зискинда и, долго не отпуская ее в крепчайшем рукопожатии, трясет.

– Я гад. Я очень гад, что ваши беды позади, – тихо и проникновенно говорит Нахамкин. – Я гад и сегдечно поздгавляю, что все так хогошо кончилось.

– Спасибо, – говорит Зискинд.

И, отвечая на рукопожатие, вдруг улыбается доброй, благодарной улыбкой. А потом он жмет красивую руку Беллы Львовны.

– Поэт-обэриут! – восхищается Белла Львовна. – Боже мой! Хармс и Зискинд.

 
Фадеев, Калдеев и Пепермандеев
Однажды гуляли в дремучем лесу.
Фадеев в цилиндре, Калдеев в перчатках,
А Пепермалдеев с ключом на носу.
 

Это так гениально!

– Ты мне одолжишь костюм? – спрашивает Зискинд у Степы.

– Да.

Папа был ошеломлен. Он впервые наблюдал рукопожатие жертвы и палача и решил, что такое может быть только в России. Но я думаю, что тут вмешались высшие силы. Ведь Зискинд был отцом Анечки, а Нахамкин – отцом ее будущего мужа Эрика. Вполне вероятно, что для избежания мордобоя проследить за их встречей был послан с неба какой-нибудь специальный ангел. Остался ли ангел на обед с Фейхтвангером, неизвестно, но все остальные остались.

– Он уже здесь! Фейхтвангер приехал! – кричит, глядя в окно, Полонский.

У калитки Николкиных такси. Из него выходит Фейхтвангер, темно-русый пятидесятилетний мужчина в скучных очках и с крепкими большими зубами. Степа встречает его.

– Здравствуйте. Я приехал на такси, потому что убежал от своего переводчика, – говорит великий писатель.

Степа ведет его в дом.

Дым уже почти рассеялся. Знакомства и рукопожатия.

– Это моя жена Дарья, скрипач-виртуоз, – представляет Степа. – Моя теща Варвара Чернова – известный скульптор. Мой тесть Михаил Полонский – знаменитый советский художник. Они все говорят по-немецки.

– Это очень хорошо. Потому что я убежал от своего переводчика, – говорит Фейхтвангер.

– А это наши друзья Леонид Нахамкин и его жена Белла. Они не говорят по-немецки, но мы будем им переводить.

– Это очень хорошо, – говорит Фейхтвангер. – Я убежал от переводчика, потому что я предпочитаю встречаться с советскими людьми без посредников. На Западе уверены, что у вас тут все переводчики – агенты НКВД и что, кроме как с агентами, иностранец тут у вас ни с кем не может встретиться.

– Какая егунда, – удивляется Нахамкин.

– Да, я уверен, что это преувеличение, – говорит Фейхтвангер. – Никто не подсовывает мне людей, с которыми я общаюсь в Москве. Я сам их выбираю. Господина Николкина никто мне не представлял. Он сам ко мне подошел и совершенно спонтанно пригласил меня в гости.

– Захожу в буфет Союза п-п-писателей, а там живой Фейхтвангер, – поясняет Нахамкиным Степа. – Такое же раз в жизни бывает. Дай, думаю, п-п-подойду.

Полонский тихонько переводит его слова Белле Львовне, а Варя – Нахамкину.

– Я бы тоже подошла, – говорит Белла Львовна.

– Да, все мои контакты не подготовлены заранее, я за такими вещами внимательно слежу, – развивает свою мысль Фейхтвангер. – Я хочу получать информацию от неподготовленных людей, из первых рук. Поэтому я убежал от переводчика и приехал не с приставленным ко мне шофером, а на такси. Более того, я не сел в первое подъехавшее такси. Я сел только во второе. Шофер этой машины – уж точно не агент НКВД.

И показывает в окно, где ждет его такси.

– Безусловно, не агент, – подтверждает Нахамкин.

Папа слушал Фейхтвангера и тосковал. Такой наивный человек – и всемирная знаменитость.

А он, умный Степа, хоть и знаменитость, но не всемирная и всемирной не станет никогда.

– И этот таксист, первый попавшийся таксист, меня поразил, – продолжает Фейхтвангер. – Выяснилось, что он неплохо говорит по-немецки. Он читал мои романы. Нет, такого уровня образования я не встречал ни в одной европейской столице. Счастлив живущий здесь писатель. Если он привлек к себе внимание советских граждан, то он пользуется у них такой же популярностью, какой в других странах пользуются только кинозвезды или боксеры, и люди открываются ему, как верующие католики своему духовному отцу.

С Фейхтвангером было легко. Его не надо было занимать разговором. Он все время говорил сам.

– Я пойду готовить мясо, – тихо говорит Степе Нахамкин и уходит на кухню.

– Меня знают как писателя скептического, недоверчивого, и моя книга о Москве тридцать седьмого года станет полной неожиданностью, сенсацией, – без умолку говорит Фейхтвангер. – Потому что это будет книга о городе счастливых людей.

Все уже заканчивают есть щи, и Нахамкин в дверях кухни жестами показывает, что мясо с черносливом готово, а Фейхтвангер все продолжает говорить.

– Нет, я не слеп, и мне нравится в Москве не все. Но я могу сказать свое мнение вслух на любом уровне. Мне не нравится преувеличенный культ личности Сталина. И я сказал об этом вслух самому Сталину.

За столом воцаряется мертвая тишина. Нахамкин в дверях кухни замирает.

– И вождь внимательно меня выслушал. И он объяснил мне, – говорит Фейхтвангер, – что тут действуют враги, пытающиеся таким образом дискредитировать его. Или дураки. «Дурак, – сказал мне Сталин, – приносит больше вреда, чем сотня врагов». Сталин – великий государственный деятель. Я поражен быстротой, с которой он насаждает в стране правовое сознание. Совсем недавно врагов у вас расстреливали без суда и следствия, а сегодня троцкистов судят принародно, на открытых процессах, где каждый обвиняемый может открыто выступить со своей точкой зрения. Меня поразило, что все троцкисты раскаялись в содеянном. Я не понял всех мотивировок их поведения на процессе, но это убедительная победа политической линии Сталина. Он великий руководитель. Но главное, что мне в нем нравится, – это его юмор, спокойный, порой беспощадный крестьянский юмор. Я обожаю людей с чувством юмора.

На короткое время Фейхтвангер умолкает, чтобы доесть щи. Нахамкин в дверях кухни нетерпеливо переминается с ноги на ногу.

– Я думаю, можно подавать мясо, – говорит Даша.

– Мясо – это замечательно. Я очень люблю мясо, – говорит Фейхтвангер. – Я недавно в шутку подсчитал, что в своей жизни съел девять тысяч сто сорок восемь порций говядины, тысячу семьсот двенадцать порций дичи, две тысячи сто тринадцать порций домашней птицы, девять тысяч четырнадцать порций рыбы, не считая бесчисленных устриц, улиток и мидий.

Как многие крупные писатели, Фейхтвангер в частной жизни иногда говорил странные вещи.

– Иногда цифры бывают очень смешные. Не правда ли? – вопрошает он.

– Да, очень, – говорит Полонский и неестественно смеется.

Белла Львовна улыбается сидящему с ней рядом Зискинду и вздрагивает, потому что Зискинд под столом вдруг положил руку ей на колено.

Даша начинает убирать суповые тарелки.

– Сидите, Дашенька, сидите, – говорит ей Белла Львовна, выскакивая из-за стола. – Я уберу. Я все равно не понимаю, что он говорит.

Зискинд тоже вскакивает на ноги и тоже начинает собирать тарелки. И они с Беллой Львовной уносят тарелки в кухню. А навстречу Нахамкин уже торжественно несет мясо с черносливом.

В столовой продолжается бесконечный монолог Фейхтвангера, а в кухне Белла Львовна моет тарелки. Зискинд берет тарелки из ее рук, вытирает и смотрит на Беллу Львовну пронизывающим взглядом. Она смущается и тает.

– Зискинд, вы сумасшедший, – говорит Белла Львовна.

Зискинд швыряет на стол тарелку и берет Беллу Львовну за руку.

– Что вы делаете? Сюда войдут.

А Зискинду уже все равно – войдут или не войдут:

 
– Это рок. Я понял, Белла,
Что наверняка сгорело
Это мясо в этот час.
Чтобы я мог встретить вас.
 

– Это вы мне сочинили экспромт, – совершенно растаяв, понимает Белла Львовна.

– Я вас увековечу, – сиплым от нахлынувшей страсти голосом обещает обэриут. И прижимается губами к ее губам.

Продолжительный поцелуй.

– Зискинд, – ловя воздух, говорит Белла Львовна, – у вас там во рту очень острый зуб. Вы его сломали?

– Да, это я упал, – говорит неправду Зискинд. На самом деле зуб ему выбил на допросе муж

Беллы Львовны, следователь Нахамкин, но вспоминать сейчас об этом совершенно ни к чему. Второй поцелуй.

– Годы голода остались позади, – говорит в столовой Фейхтвангер. – В многочисленных магазинах можно в любое время и в большом выборе получить продукты питания по ценам, вполне доступным среднему гражданину Союза. И меня приводит в восторг готовность москвичей поделиться с гостем своей простой, но сытной пищей.

Что говорит Фейхтвангер дальше, целующиеся уже не слышат, потому что Зискинд увлекает Беллу Львовну вон из кухни в Барину мастерскую.

В мастерской хаос скульптур и картин. Третий поцелуй, и Зискинд подталкивает Беллу Львовну к стеллажу, уставленному гипсовыми моделями.

Впоследствии сын Нахамкиных Эрик Иванов любил вспоминать, что Зискинд увековечил его мать в своих стихах. Но Эрик преувеличивал протяженность их романа. Зискинд увековечил Беллу Львовну только один раз – во время легендарного обеда с Фейхтвангером.

Это происходит на стеллаже, и видны только ноги Беллы Львовны. Остальное скрыто за толпой гипсовых шахтеров, ученых и спортсменов.

Все едят мясо с черносливом, и Нахамкин ждет комплиментов, но Фейхтвангер, не замечая, что он ест, продолжает говорить. Нахамкин уже начинает немца ненавидеть. И все это понимают.

– Правда, эта обильная и доброкачественная пища приготовляется часто без любви к делу и без искусства, – продолжает Фейхтвангер, – но москвичу нравится его еда – ведь его стол так хорошо обставлен только с недавних пор.

– Я не понимаю. Ему что, мясо с чегносливом не понгавилось? – тихо обращается Нахамкин к Полонскому.

– В течение двух лет потребление пищевых продуктов в Москве увеличилось на двадцать восемь и восемь десятых процента на душу населения, – разглагольствует Фейхтвангер, – а картофеля – на целых сорок пять процентов.

– На шестьдесят пять процентов, – поправляет его Варя.

– На сорок пять, – возражает Фейхтвангер, – у меня абсолютная память на цифры.

– Но п-п-правда на шестьдесят пять, – говорит Степа.

– На сорок пять, мой друг, – настаивает

Фейхтвангер.

И тут Нахамкин встает и обиженно выходит из комнаты.

Полонский в ужасе сморит ему вслед.

– Я вам могу п-п-п-оказать в газете, – говорит Степа Фейхтвангеру. – На шестьдесят пять! Картофель – шестьдесят пять п-п-п-процентов!

– Сорок пять, – говорит Фейхтвангер, – и это замечательная цифра. Ваши достижения огромны. Но это не значит, что мне все у вас нравится. И в частных беседах с руководителями вашей страны я был совершенно откровенен. И они отвечали мне откровенностью на откровенность.

И тут Степа не выдерживает и переходит на русский язык:

– Я б-б-больше не могу. Пошел он в жопу.

И остальные тоже заговорили по-русски, заговорили все разом, одновременно.

– Нахамкин обиделся! – говорит Полонский.

– А почему вы сами ему не сказали, что мясо замечательное? – говорит Степа. – Оно д-дейст-вительно замечательное.

– Но я же не мог слова вставить, – говорит Полонский. – Этот же рта не закрывает. Он же все время говорит.

– Тебе не надо было его приглашать, – говорит Даша. – Это была ошибка.

– Меня никто не спрашивал, – говорит Степа, – хочу ли я его приглашать или нет. Мне п-п-про-сто предложили пригласить, и я пригласил.

– Дурак ты, – говорит Анечка Эрику. – Процент – это не фамилия. Это просто слово.

– Сама дура, – говорит Эрик.

Фейхтвангер давно умолк и растерянно улыбается. Все заговорили на непонятном ему русском языке, очевидно обсуждая неотложные семейные дела. Поэтому он встает и деликатно выходит из комнаты.

За столом сразу становится тихо.

– Теперь и он обиделся, – шепчет Полонский. – Это уже полная катастрофа.

Фейхтвангер, выйдя из столовой, направляется в гостиную и теперь, в некотором удивлении, расхаживает по ней, рассматривая висящие на стенах картины. Нахамкин тоже стоит здесь, в гостиной, уставившись на кубистический портрет Вари. Разговор по-русски в соседней столовой продолжается. Фейхтвангер останавливается рядом с Нахамкиным и тоже смотрит на Варин портрет.

– Sehr gut[15][15]
  Очень хорошо (нем.).


[Закрыть], – говорит Фейхтвангер.

– Яволь, – отвечает Нахамкин и отворачивается, но Фейхтвангер успевает заметить катящиеся по красным щекам Нахамкина слезы. Еще более удивленный, великий писатель уходит в следующую комнату, в мастерскую.

Доносящиеся из-за скульптур странные звуки привлекают его внимание, и вдруг Фейхтвангер видит свисающие со стеллажа ноги Беллы Львовны и Зискинда. Зискинд оборачивается и тоже видит его.

– Entschuldigen Sie, bitte![16][16]
  Извините, пожалуйста (нем.).


[Закрыть] – хрипло говорит Зискинд.

Вконец растерявшийся немецкий писатель пятится назад и наталкивается спиной на гипсовую модель знаменитого Вариного «Машиниста». Сидящие в столовой слышат страшный грохот.

– Что там происходит? – вздрагивает Полонский.

– Он уходит! – говорит Варя, увидевшая в окно быстро идущего к калитке Фейхтвангера.

Степа устремляется за ним вслед.

– Это катастрофа, – опять говорит Полонский.

Фейхтвангер, на ходу надевая шубу, идет к калитке. Онемевший от ужаса Степа стоит на крыльце. Остановить гостя не удалось. Выходит Даша, берет Степу под руку и прижимается к нему.

Такси с Фейхтвангером едет по красивой зимней дороге. Солнце уже низко. От деревьев по снегу длинные синие тени. За деревьями видны заводы и деревни. Над трубами поднимаются дымы.

Даже это недоразумение не изменило ощущения Фейхтвангера от Москвы 1937 года. Москва ему показалась самым счастливым городом в мире, и он написал об этом книгу. Книгу в Советском Союзе скоро запретили, и Степа боялся, что его арестуют и расстреляют. Но его не арестовали и не расстреляли. И он до сих пор жив.