Текст книги "Шишкин лес"

Автор книги: Александр Червинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Александр Червинский
Шишкин лес
(роман)

Поселок Шишкин Лес по Старо-Калужской дороге под Москвой существует с незапамятных времен, но дома Николкиных там нет. Семья Николкиных со всеми их предками и потомками, соседями и знакомыми – авторский вымысел Сходство со многими судьбами тут, может быть, и угадывается, но сходство это чисто внешнее. Всякие буквальные совпадения непреднамеренны и случайны.

Часть первая

1

Сверху мне видно, как в чернильно-темном озере отражается мой самолет, одномоторный «ЯК-18».

Разворачивается подо мной многоцветный подмосковный пейзаж. Август, но лес уже желтеет. Церковь белая. Кладбище зеленое. На лугу стог с длинной фиолетовой тенью. На траве загорает девушка в купальнике. Она смотрит на самолет и машет мне рукой. И тут что-то грохает, и мотор умолкает.

Все произошло так быстро, что я даже не успел испугаться. Я только понял: сейчас самолет разобьется и я умру, а надо еще успеть додумать какую-то мысль. Обязательно надо успеть додумать. Ведь я думал о чем-то страшно важном. Только бы вспомнить о чем. Ага. Вспомнил. Кто я? Об этом я думал. Кто я? Вообще, что такое я?..

Самолет круто пикирует и исчезает за лесом. Взрыв. Багровое зарево. Поднимается к небу густой черный дым.

Вот и все. Меня нет.

А полет продолжается. Пока я не додумаю, о чем думал, полет продолжается. Пока не додумаю, время остановилось.

Черный дым на месте катастрофы остался позади, и полет продолжается.

Над лесом. Над излучиной реки.

За рекой деревня. Картофельное поле. Мусорная свалка.

О чем же я думал? Ну да, конечно, – кто я? Что такое это мое я? Черт знает сколько лет живу на свете и не понимаю самой простой вещи – где кончаюсь я и начинается все остальное. Где граница между мной и этой деревней, этой картошкой, этим лесом и этой мусорной свалкой?

Полет продолжается. Подо мною щит с рекламой французской косметики. За ним новенькие особняки богатых, настоящие замки с башенками и блестящими на солнце медными крышами. За ними железная дорога, станция электрички с палатками и рынком, стеклянные ряды парников, старый дачный поселок, высоченные сосны, а вот и наш дом.

Где граница между мной и Шишкиным Лесом? Этот дом – наш уже больше ста лет. Значит, этот дом тоже в какой-то степени я. А рядом дом Левко, особняк за кирпичным забором с железными воротами. Они тоже живут здесь с незапамятных времен. Выходит, наши соседи Левко – это тоже немножко я.

Дом Левко, огромный, каменный, построен на месте старого недавно. А наш дом все тот же, что сто лет назад, только оброс верандами, балкончиками и мансардами.

Вот все наши сидят за столом в просторной закопченной кухне с дубовыми шкафами и полками, заставленными в разные времена и разными поколениями керамикой, пыльными заграничными бутылками, медью и гжелью. Озабоченно молчат. Ждут меня.

Между моим я и моей семьей уж точно нет никакой границы. Генетика, в конце концов. В каждой их клеточке живу я. Но не только, конечно, генетика. Я их люблю. И опять непонятно – эта любовь родилась вместе со мной и умрет вместе со мной? Или была до меня и будет после?

Эта пожилая красивая женщина в кухонном переднике – моя жена Нина. У нас уже взрослый сын. И даже внук. Сейчас Нина стоит у плиты, помешивает что-то в кастрюльке и молчит. Она всегда молчит или говорит какие-нибудь самые простые вещи. Например: «Доброе утро». Или: «Надо забрать вещи из химчистки». Или: «Обед готов». Но скоро она узнает, что со мной случилось, и начнется черт знает что.

А этот довольно толстый рыжий старик – мой папа, Степан Сергеевич Николкин. Он знаменитый писатель. Ему восемьдесят пять лет, но все зовут его Степа.

Степа насыпает сушеную рябину в десятилитровую бутыль.

– Ну разве это дело? – говорит Степа. – Опять в доме водки нет. А вот президент в гости п-п-приедет и скажет: налейте-ка мне, Степа, вашей рябиновой. А рябиновой-то и нет. Всю в-в-вылакали.

Папа заикается и косит под маразматика, но очень крепок и в совершенно ясном уме. Вы все в детстве читали его книжку «Наша история». Помните, как там у него: «В русской истории встречаются и хорошие люди, и дурные. Но сама наша история не хороша и не дурна. Это, ребята, просто наша история. И другой у нас нет».

А это мой внук Петька. Вгрызается в грушу, размазывая ее по физиономии.

– Извини, П-п-петр, – обращается к нему Степа, – но руками грушу не едят.

– А почему?

– А п-потому, что едят ее ножом и вилкой.

– А почему?

– Да уж такое у нас семейство, – терпеливо объясняет Степа. – Посмотри, как ест твой папаша.

Петькин папаша – это мой единственный сын Константин, Котя, бородатый, с серьгой в ухе интеллектуал. Он ест, глядя в книгу.

– Видишь, он ест ножом и вилкой, – продолжает Степа. – И твой дедушка всегда так ест. Ножом и вилкой.

Это он обо мне.

– И я тоже так ем. Ножом и вилкой, – развивает свою мысль Степа. – И мой п-папаша, твой, соответственно, прапрадедушка, тоже груши ел не руками, а ножом и вилкой. И его папаша...

– Степа, а ты когда умрешь? – прерывает его Петька.

– А п-почему тебя это в-в-волнует?

– Мама сказала.

– Что она сказала?

– Что ты нас всех переживешь.

– Петька, замолчи! – вопит его мама.

Жену моего сына зовут Таня. Волосы ее выкрашены в зеленый цвет. У Коти серьга в ухе, а у этой – в ноздре.

– Не говорила я этого! – вопит Таня.

– Говорила, говорила! – настаивает Петька.

– Котя, вели своему ребенку замолчать! Ты же все-таки отец!

Котя мычит и пожимает плечами.

– Товарищи, я даже случайно такого брякнуть не могла! Петька перепутал. Это вообще не я сказала! Я Степу тут вообще больше всех уважаю. Я вообще считаю, что он живой классик.

– Я понимаю, что я всем под-д-днадоел, – вздыхает Степа, – но я не собираюсь жить вечно. Не бойся, Петька, я умру раньше тебя.

– Когда? – живо интересуется Петька.

– Петька, ну ты вообще! – вопит Таня.

Она всегда так разговаривает – слишком громко. Бедный, бедный мой Котя.

– Петька хоть не темнит, – говорит Степа, – а вы все темните.

– Мы никто не темним! – кричит Таня.

– Вы же сюда не случайно все сегодня приехали. Зачем вы п-п-приехали? – спрашивает Степа.

– Мы хотим кое о чем поговорить с тобой и дядей Лешей, – говорит Маша.

Маша – моя племянница, дочь моей покойной сестры Ани. Маше тридцать пять лет. Она принципиально не употребляет косметики, носит просторное холщовое платье, распущенные волосы и простые деревянные бусы. Начинала она как художница, теперь торгует картинами.

– О чем же вы хотите поговорить? – спрашивает Степа.

– А вот пойдем, я тебе покажу, – говорит Маша.

– Что?

– Пойдем. Пойдем.

И уходит из кухни в гостиную. Степа идет за ней. Следом торопится Петька.

Мебель в гостиной, как и везде в нашем доме, старинная, изящная и не куплена в антикварном магазине, а стояла тут всегда. Все стены увешаны фотографиями, театральными эскизами, картинами и рисунками разных времен и эпох прошедшего века. Степа живет здесь постоянно, хотя у него есть городская квартира, и он иногда ночует в Москве. У всех наших есть свои квартиры и дачи, но когда-то мы все жили в Шишкином Лесу. Все дети выросли здесь.

– Вот, пожалуйста, хотя бы это окно, – показывает Маша и толкает оконную решетку. – Вот эта решетка. Она вообще не запирается. И, сколько я себя помню, не запиралась. В один прекрасный день сюда влезут и все сопрут. Ты, Степа, хоть представляешь себе, сколько все эти вещи стоят?

– Я с этой точки зрения никогда об этом не думал, – морщится Степа. – Для меня это просто наша п-память. И чего вдруг сопрут? Все революции и войны этот дом выстоял – и не сперли, а тут вдруг сопрут.

– Но тут одна только живопись стоит четыре миллиона триста пятьдесят тысяч долларов.

– Ну, это ты з-з-загнула, – удивляется Степа.

– Нет, я точно подсчитала. Я все-таки профессионал. Здесь же Добужинский висит, Бакст, Сомов, я уже не говорю о Полонском. И эта дача не приспособлена для хранения музейных ценностей. А ценности эти могут вдруг срочно понадобиться. Раз сложилась такая ситуация.

– К-к-какая еще ситуация?

– Антон, объясни.

Антон – мой племянник, сын моего брата Макса, – курит в дверях веранды, элегантный плейбой в костюме от Армани и крупным изумрудом в перстне. Восточное ответвление нашей семьи. Мама у Антона красавица туркменка, и жена туркменка, а дети уже совсем туркмены. Когда Макс сбежал в Англию, Антоша остался без отца. Сейчас ему тридцать лет, и он уже крупный предприниматель. Умница. А мой Котя охламон.

– Это касается дяди Леши, – говорит Антон.

Дядя Леша – это я. Это они из-за меня все сегодня в Шишкин Лес приехали. Как будто знали, что случится.

– Нам надо кое-что вместе обсудить, – говорит Степе Антон. – Тем более что отец приехал из Лондона.

Отец Антона, мой брат Макс, театральный режиссер, сидит у камина с компьютером на коленях. Ему шестьдесят лет, но он загорелый, подтянутый, вечно молодой. Я на четыре года моложе его, а выгляжу старше.

– Нина, ну где же Лешка? – спрашивает Макс.

– Не знаю, – моя жена продолжает помешивать в кастрюльке. – Я не могу ему дозвониться. Он, когда летает, не берет с собой мобильник.

– Черт-те что, – сердится Макс. – Мы его все ждем, а он летает. Давайте начнем без него.

– Так что случилось? – спрашивает Степа.

– У него могут быть неприятности, – говорит Маша. – Мы ему должны кое-что объяснить.

– Вы – ему? – удивляется Степа. – Как время летит. Скоро и П-п-петька объяснять начнет. Оглянуться не успеваешь, как вы вырастаете. Ох, Машенция, ведь ты же совсем взрослая.

– Я уже давно взрослая.

– А ты помнишь копченую к-к-к-колбасу?

– Деда, пожалуйста, не начинай про колбасу.

– Это было в семьдесят седьмом году, – говорит Степа.

– Степа, ты потом расскажешь, – пытается остановить его Антон, но остановить папу невозможно.

– Потом я забуду. Так вот, я в семьдесят седьмом году как-то привез заказ из К-к-кремлевки...

Это он не случайно про колбасу. Папа не любит неприятностей. Когда он чувствует, что разговор пойдет о неприятном, папа старается любыми способами увильнуть.

– Огромнейшая, помню, коробка, – вспоминает Степа. – Так вот, открываем мы с б-б-бабуш-кой на кухне эту коробку, а там чего только нет...

– А вокруг в магазинах пусто, – усмехается макс.

Макс никогда не пропустит случая напомнить папе о его советском прошлом. Но папа не обижается.

– Вот именно, – говорит папа. – Вокруг пусто, а тут тебе и вырезка, и сыр, и кофе арабика, и рыбка копченая, и к-к-колбаса эта самая, венгерский с-с-сервилат. Ароматы – с ума сойти. И ты, Машка, рядом стоишь. Тебе как раз восемь лет стукнуло. А по телевизору в это время футбол показывают. «Спартак» – «Динамо». И динамовцы забивают гол. Лешка с Максом в столовой вопят. Мы с бабушкой бегом туда – и засмотрелись. Приходим назад в кухню – а к-к-колбасы-то нет. Ты ее, Машка, всю-всю сожрала. Ц-ц-целиком всю палку. Почти килограмм. Это удивительно, какая ты была п-п-прожорливая. Потом, конечно, рези в животе, запор...

– Деда, деда, – берет его за руку Маша, – мы про мой запор потом поговорим. Послушай, это важно. Кому принадлежит все, что находится в этом доме? Я имею в виду – юридически.

– Чего это ты вдруг?

– Мы хотим знать, ты уже перевел это все на дядю Лешу?

– Какая разница? Это все наше общее, семейное.

– А точнее? Дядя Леша имеет право распоряжаться этой собственностью уже сейчас или только потом? – спрашивает Антон.

– Потом – это к-когда я умру?

– Когда? – моментально реагирует Петька. – Когда ты умрешь? Когда?

– Петька, замолчи! – кричит Таня.

– Если сложится ситуация, когда все это придется срочно продавать, – говорит Антон, – дядя Леша уже имеет юридически право на такое решение?

– Это какой-то н-н-нехороший разговор, – Степа морщится и жует губами.

Моя жена Нина помешивает кашу и прислушивается.

– Этот разговор необходим, – говорит Антон. – У нас в России к смерти этакое фатальное отношение, и мы избегаем говорить на эту тему. Но во всем мире спокойно говорят и заранее составляют необходимые бумаги.

– Какие еще б-бумаги? – смотрит на него Степа. – Я уже десять лет назад написал завещание на имя Леши. Макс старше, но он в Англии живет. Поэтому все Леше. Это разумнее, в смысле всякой бюрократии, чтоб имуществом распоряжался кто-то один, самый авторитетный. Вот я, естественно, и решил, что это должен быть Леша. А в чем д-д-дело?

– Дело в том, – объясняет Антон, – что это завещание ты написал в восемьдесят седьмом году. А сейчас девяносто восьмой, и Леша изменился.

– В каком смысле изменился?

– Десять лет назад он был просто кинорежиссер, а теперь он и режиссер, и предприниматель, и телевизионный ведущий, и политический деятель, и летчик... Кто он еще?

– Он сумасшедший! – влезает Петька.

– Это что ж за наказание! – Таня хватает Петьку за руку и выволакивает из комнаты.

– Ты сама говорила! – орет Петька. – Ты сама говорила, что Леша сумасшедший!

– А ну катись отсюда! Погуляй на улице! Вытолкнув Петьку из дому во двор, Таня захлопывает дверь. Петька колотит в дверь ногами:

– Не хочу гулять! Не хочу!

Степа уже кончил засыпать в бутыль рябину, положил сахар и теперь наливает туда водку. Все смотрят на него. Пауза.

Есть такая штука, по-французски называется дежавю. Это когда вдруг явственно кажется, что такой момент уже был, будто происходящее уже когда-то происходило. Мне всегда казалось, что в такие случайные, ничего не значащие моменты каким-то образом решается наша судьба. Сейчас у моего бедного папы такой момент. Я, как режиссер, всегда хотел изобразить такой момент в своем фильме. Петька за дверью колотит в нее ногами:

– Не хочу гулять!

И умолкает, услыхав с улицы сирену пожарной машины. Мчится по дорожке к калитке и прижимается к ней носом. Вовремя. Вот она машина – торопится по нашей узкой улице на пожар.

А неприятный разговор в кухне продолжается.

– Он действительно ведет себя как сумасшедший, – говорит Антон. – Зачем он лезет в бизнес и в политику? Ведь он в этом ничего не понимает.

– Он просто хочет быть п-п-полезен, – говорит Степа.

– Полезен кому?

– От-т-течеству.

Водка льется в бутылку с рябиной.

– Он был полезнее отечеству, когда снимал кино, – возражает Антон. – А потом началась у него эта Камчатка. Ну какое дядя Леша имеет отношение к Камчатке?! Там же сейчас делят золотые месторождения. И он во все это влезает. И какие-то козлы им манипулируют. Используют его имя. Он подписывает, не вникая, какие-то бумаги. И в результате на него повесили очень крупную сумму. И теперь он должен ее выплатить. Лично он.

– Откуда т-т-ты об этом знаешь? – спрашивает Степа.

– Они позвонили Коте.

– Коте? Почему Коте?

– Я не знаю, почему мне, – пожимает плечами Котя.

– Кто тебе звонил? – спрашивает Степа.

– Люди, которым папа должен.

– Что они тебе сказали?

– Что вчера кончился срок.

– А он не отдал долг?

– Нет.

– Сколько он им должен?

– Девять миллионов.

– Р-р-рублей?

– Долларов. Длительная пауза.

– Леша у кого-то взял взаймы девять миллионов долларов? – переспрашивает Степа.

– Они говорят, что взял, – говорит Антон, – и не вернул к назначенному сроку. И в суд они подавать не будут. Они на него наедут. А он летает. Он большой художник, живет в мире фантазий, думает, что пронесет. Но сейчас такое время, что не пронесет.

– Так вы, деточки, п-п-приехали ему помочь?

– Мы не можем ему помочь, – говорит Антон. – У меня и у Маши таких денег нет и быть не может. Единственная его возможность рассчитаться – это продать собранное в этом доме. Это не покроет того, что он должен этим козлам, но хоть что-то.

– Г-г-лупости. Они не посмеют его шантажировать, – не верит Степа, – при в-в-всеобщем к нему уважении. Нет. Это же не кто-нибудь. Это Алексей Николкин. Если даже он эти деньги и брал, то ведь не для себя же, а для дела.

– Я тоже так думаю, – говорит Таня.

– Молчи, – обрывает ее Котя.

– Я что? Я молчу.

– Давайте не будем пока суетиться, – подытоживает Степа. – Сейчас он появится. Вместе спокойно все обдумаем и решим. Ну, сделал человек г-г-глупость. Увлекся. Вы же знаете его характер.

– Из-за его характера мы можем потерять все, что ты называешь нашей памятью.

– Нет-нет. Я ему скажу, что ничего п-п-прода-вать не буду.

– Скажите ему это. Скажите, – говорит Таня.

– Вопрос – где он? – усмехается Макс. – Мы договорились тут встретиться. А его нет.

– Появится.

– Когда? – спрашивает Антон. – Я в полном цейтноте. У меня в «Толстоевском» новый шеф, француз. По-русски ни бельмеса, надо его в курс вводить, а я тут сижу.

«Толстоевский» – так называется принадлежащий Антону шикарный клуб.

– Я тоже в цейтноте. У меня вернисаж на Кузнецком, – говорит Маша.

– А я завтра рано утром улетаю в Лондон, – говорит Макс и спрашивает у Маши: – На Кузнецком – это в твоей новой галерее?

– Ну, ты совсем стал англичанин. На Кузнецком у меня старая. Новая на Кропоткинской. Не дом, а крепость. Бывший районный психдиспансер.

– С решетками н-н-на окнах, – говорит Степа.

– Вот именно, деда. С решетками. Поэтому, пока картины и все прочее юридически твое, хорошо бы все перевести туда.

– Вы сгущаете краски, – говорит Степа.

– Нет, – говорит Антон.

– Брррр! – фыркает Макс. – Дикая страна. Я пока пойду сложу вещи.

Он живет в Лондоне. Макс у нас великий английский театральный режиссер. Он поднимается по лестнице на второй этаж. Слышно, как где-то вдали бьют в рельс. Звучит сирена еще одной пожарной машины. Это они поехали к месту, где разбился мой самолет. Там хлеб в поле загорелся, а последний месяц не было дождей, засуха, и огонь уже дошел до опушки леса.

В комнате на втором этаже на комоде у Макса целая коллекция бутылочек и баночек с витаминами, косметикой и лекарствами. Он начинает складывать все это в сумку. Поглядывает на себя в зеркало.

Макс себе нравится. Это счастливый дар – нравиться самому себе. Я ему завидую.

Из окна комнаты Макса виден дом Левко. Там, в окне второго этажа, стоит наша сумасшедшая соседка Зина Левко, распатланая седая старуха в домашнем халате. Она вынимает изо рта сигарету и посылает Максу воздушный поцелуй. Занятый своими флаконами, он не замечает ее.

Зина Левко когда-то была влюблена в Макса. В те далекие времена она была очень хорошенькая и психически нормальна.

Глядя в упор на Макса, Зина медленно расстегивает халат и сбрасывает его. Под халатом на ней ничего нет. Повертевшись у окна, она натягивает на голое тело форменное школьное платье с комсомольским значком.

– Мать! Иди сюда! – кричит со двора ее сын Павел Левко. – Помоги мне!

– Павлик, я переодеваюсь.

– Мама, ну я же тебя прошу!

– Сейчас...

Зина надевает черный школьный передник и повязывает на голову белую ленту.

Ее сын Павел Левко, тридцатитрехлетний новый русский, держит одной рукой за ошейник мокрого добермана, а другой поливает его из шланга.

– Фу, Джек! Фу! Стой спокойно!

Вот уже больше ста лет, как рядом с нашей жизнью идет за забором жизнь Левко. Я помню, как Павлик родился, как дед его, сталинский маршал Василий Левко, гонялся за ним с ремнем. Тогда дети жили в Шишкином Лесу постоянно и ходили в местную школу. Пашка учился с Котей в параллельном классе. Котя был отличником, а Паша лентяем. А теперь Паша очень богатый и влиятельный человек. А Котя – это Котя.

Зина спускается с крыльца. С улицы опять слышен вой сирены. Теперь это милиция.

– Мать, подержи Джека, – просит Павел. – Господи, что это ты на себя надела?

– Представляешь – как раз! – вертится перед ним Зина. – Я думала, что придется расставлять, а форма как раз. Я такая же стройненькая, как в десятом классе. Я совсем не изменилась.

– Ну что ты опять придумала?

– Понимаешь, он помнит меня такой.

– Кто тебя помнит?

– Максик. Он же из Англии приехал. Он меня не узнал, но в этом платье сразу узнает.

– Ты собираешься в этом виде из дому выйти?

– А что?

– А то, что ты не выйдешь.

– Это почему же не выйду? Ты что, сынок, на цепь меня посадишь?

– Ты, во-первых, успокойся, – говорит Павел. – Ты свое лекарство сегодня приняла?

– Не буду я его больше принимать!

– Доктор же велел. – Павел отпускает собаку и берет Зину под руку. – Пойдем, мама, в дом. Пойдем.

Доберман отряхивается, забрызгивая Зину мыльной водой.

– Ну вот! – взвизгивает Зина. – Павлик, ты чего наделал?! Ну чего ты наделал?! Теперь я вся мокрая! Ты это нарочно! Нарочно!

– Я не нарочно. Мать, ты, пожалуйста, не кричи. Ты успокойся.

Он пытается увести Зину в дом, но она упирается.

– Не смей! Не трогай меня руками! Вырывается, бежит к калитке и выскакивает на улицу.

В конце улицы за лесом видно багровое зарево и дым. Из калиток выходят дачники.

– Это в рабочем городке горит.

– Нет. Если черный дым – значит, горят гаражи.

– Да нет же. Мужу только что с работы позвонили – там самолет разбился.

Муж у этой нашей соседки – прокурор. Приехал человек на дачу в саду повозиться, а тут на тебе. Бедный прокурор. Я ему не завидую.

– Самолет? Да что вы? Ужас какой! И все погибли?

– Самолет был личный, – говорит информированная жена прокурора, – маленький. Только один человек погиб.

– Это мафия, – говорит другая соседка.

– А все равно жалко, – говорит третья. Пробегают в сторону зарева мальчишки. И тут

Петька не выдерживает и, хоть ему строго-настрого запрещено выходить одному на улицу, выходит из калитки.

И в эту самую секунду в нашем доме, в столовой, звонит телефон. Нина снимает трубку.

– Алло? Да...

– Ничего, Алеша что-нибудь придумает, – говорит в кухне Степа. – Ему надо с Пашкой Левко поговорить. Пашка – личность темная, но в таких делах разбирается. Всегда что-нибудь можно придумать. – Степа закупоривает бутыль и несет ее к буфету. – Я помню, как Лешка подростком из этой бутылки рябиновку тырил и доливал водой. Машен-ция колбасу к-к-крала, а он рябиновку. Такая вороватая семейка. Я тоже когда-то из этой бутылки тайком отливал. При тесте моем, Полонском. А до меня Полонский и сам отливал. При Чернове. Чернов этот нектар изобрел. Сто десять лет назад. Сколько Шишкину Лесу – столько и б-бутылке этой. И до сих пор не кокнули...

И тут он видит, что в столовой Нина, выронив трубку, сидит на полу.

– Нинон, что с тобой? Тебе дурно?

– Леша разбился, – говорит Нина.