Текст книги "Шишкин лес"

Автор книги: Александр Червинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Из-под простыни выныривает Маша.

– Ты ему сказал, что я здесь?!

– Нет. Слово чекиста.

Маша спрыгивает с кровати и начинает поспешно одеваться.

– Ты куда?

– Домой.

– Но это же глупо.

– Я живу так, как считаю правильным, – яростно шипит Маша.

– Зачем? Нам же с тобой хорошо.

– Чтобы жить вместе, Лева, этого мало. И твой приезд – это не моя инициатива. Тебя вызвал Степа.

– Я знаю. Кстати, мы до сих пор об этом всерьез не поговорили. Оценку картин и прочего я могу произвести. И помогу все продать. Но Кристи не занимается аукционами в России.

– В каком смысле не занимается? – настораживается Маша.

– Не занимается – и все тут. Продать то, что вы хотите, через Кристи можно только в Нью-Йорке, Париже или Лондоне. Но ваши вещи не выпустит туда Министерство культуры. Вывезти их можно, только минуя таможню, контрабандой. Это очень долго, опасно, и я в этом смысле совершенно вам бесполезен.

– Зачем же ты тогда приехал, если бесполезен? – яростно шипит Маша.

– Чтоб увидеть тебя.

– Но ты понимаешь, что эти деньги нам необходимы?!

– Понимаю конечно. И я предлагаю тебе, без всякого Кристи, устроить аукцион здесь, в Москве, в твоей галерее. Я все организую и попробую все продать новым русским.

Глубокой ночью у щита с надписью «АЭРОКЛУБ ШИШКИН ЛЕС» Степина машина сворачивает с шоссе.

Останавливается у проходной. Светит фонариком в окно. Телевизор в будке все еще включен, но убитой женщины в кресле перед ним уже нет.

Ворота раскрыты. Степа въезжает в них.

С фонариком в руке, он входит в темный ангар.

Обойдя разобранный самолет, он открывает фанерную дверь «Учебно-тренировочного центра» и заглядывает в узкое пространство за стенкой с приборным щитом. Тело убитого бомжа тоже исчезло. Кровь вытерта. Пол совершенно чист.

Кто убрал трупы – милиция или те, кто убил бомжей, – Степу сейчас не интересует. Он приехал сюда за другим.

Дверь в раздевалку он обнаруживает за конторой. Осматривает крошечную каморку. Пусто. Степа ложится на пол, заглядывает под скамью и при свете фонарика находит мою сумку. Вытаскивает ее.

В сумке папка со сценарием «Шишкин Лес» и мобильный телефон.

Папа гасит фонарик, некоторое время отдыхает в темноте, лежа на спине, потом с трудом встает.

Котя уже не в гостях. Сморило Котю, и он спит в одежде, на диване в своей комнате на втором этаже нашего дома. А у соседей гости еще не разошлись, и там опять стройно поют про кузнечика:

 
Он ел одну лишь травку.
Он ел одну лишь травку,
Не трогал и козявку
И с мухами дружил.
Представьте себе, представьте себе.
Не трогал и козявку.
Представьте себе, представьте себе,
И с мухами дружил.
 

Степа стоит над Котей и пытается его разбудить:

– Проснись, деточка. Ну проснись же.

– Что? Я хочу спать! – отбрыкивается Котя.

– Помоги мне, – трясет его за плечо Степа. – Скажи, на мобильном телефоне можно узнать, от кого были последние звонки?

– Отстань от меня!

– Я не отстану, пока ты мне не скажешь. Я хочу знать, с кем Леша говорил в тот день, перед смертью. Вот его мобильник. Я не знаю, что тут надо нажимать. Ну проснись же!

Котя садится, трясет головой и нажимает кнопку на мобильнике.

– Вот номер, кто последний звонил, – бормочет он. – Если хочешь с ним соединиться, нажми сюда.

Падает на кровать и мгновенно засыпает. Степа нажимает кнопку и ждет ответа.

В доме Левко звонит телефон.

Павел Левко моет в кухне шампуры. Зина моет посуду. Доберман вынюхивает и слизывает с полу крошки.

– Алло? – Павел берет трубку.

Степа узнает его голос. Одновременно он видит Павла в окне кухни дома Левко. Смотрит на Павла, жует губами и молчит.

– Козлы, – Павел вешает трубку.

– А ты зачем подошел? – волнуется Зина. – Ну зачем? Это же мне звонили!

– Ночью? Кто тебе мог звонить?

– Это был Макс! Я чувствую, что это был он! А теперь он тебя испугался, и опять придется ждать и ждать, и ждать!

– Мамуль, ты иди ложись, – говорит Павел. – Отдыхай. Я все сам уберу.

А гости во дворе все поют:

 
Но вот пришла лягушка,
Но вот пришла лягушка.
Прожорливое брюшко,
И съела кузнеца.
 

Степа кладет мобильник в карман. Лицо у пьяного спящего Коти совершенно детское. Степа жует губами и крестит его.

Папа верит в Бога, как он объясняет, «на всякий случай». Но всех детей и Енуков он крестил. Дочку Зискинда Аню, Машину маму, он крестил в самое неподходящее для этого время.

2

1932 год. Полонский работает у мольберта. Варя тюкает молотком в своей мастерской. Из сада доносятся пронзительные звуки Дашиной скрипки. Двадцатилетний Степа кормит из соски Аню, одновременно развешивая на веревке ее пеленки.

– Ребенка надо к-к-к-крестить, – говорит Степа.

– Зачем крестить? – спрашивает Полонский.

– На всякий случай.

– Что значит «на всякий случай»?

– Может, будет меньше б-б-болеть.

– Я против.

– Вы же не член п-п-партии, – заикается Степа.

– Я не член партии, но идеи коммунистов, Степа, в общем, разумны.

Стук молотка прекращается. Варя прислушивается к разговору. Звуки Дашиной скрипки тоже умолкают.

– А что? – говорит Полонский. – Первый шок прошел, и теперь понятно, что они хотят не уничтожить аристократию, а наоборот – мечтают превратить все человечество в своего рода аристократию. Через широчайшее культурное воспитание масс. Этим и занимается наша семья. Мы – воспитатели масс. И на нас лежит поэтому огромная ответственность. К тому же Даша готовится к международному конкурсу. И за это крещение ее моментально выпрут из консерватории.

– Миша, ты стал болтлив, как Семен Левко, – подает голос Варя.

– Ну крестите! Крестите! – обиженно восклицает Полонский. – Но чтоб никто, не дай Бог, не узнал.

– Ну это п-п-понятно, – соглашается Степа.

Крестить Аню повезли подальше от Москвы, в город Клин. Потом так же вывозили крестить Макса и меня.

Даша, до бровей замотанная деревенским платком, и Степа в надвинутом на глаза треухе сидят на верхней боковой полке общего вагона ночного поезда. Аня спит у Даши на руках. Степа пишет что-то в блокноте.

Снизу поднимаются облака папиросного дыма. Гомон молодых голосов. Во всех проходах комсомольцы и красноармейцы спорят, поют, пляшут и пьют водку, закусывая черным хлебом и огурцами.

Молодой политработник высовывается из толпы и улыбается Даше:

– Вы, товарищи, тоже строить Беломор?

– Нет, – говорит Даша, – мы к родственникам в деревню.

– Жаль. А то давайте! Оформим в один момент. И исчезает в толпе.

– Тебе не стыдно, что мы не едем с ними? – спрашивает Даша у Степы.

– Нет. – Степа что-то быстро пишет в блокноте.

– А мне стыдно и страшно. Мне кажется, что они все знают, куда мы едем.

– Никто этого не знает.

– Что ты пишешь?

– Я пробую писать п-п-прозу. Это рассказ о молодой женщине п-п-по имени Надежда. П-п-про-сто один обыкновенный день жизни обыкновенной советской жены и матери. Про п-п-просто счастливого человека. Интересная идея, да?

– Ну-ну, – пожимает плечами Даша. – И ты можешь работать в таком шуме?

– Знаешь, у меня, наоборот, в экстремальной ситуации очень хорошо работают мозги.

– Станция Троицкая. Стоянка одна минута, – объявляет проводник.

– Приехали, – говорит Даше Степа. – И перестань психовать.

Даша спускается с полки и, с ребенком на руках, протискивается сквозь толпу в тамбур. Степа идет за ней, дописывая на ходу в блокноте слова.

Ночь. Пустой перрон. Поезд, на котором они приехали, удаляется. В темноте еле видны заборы, яблони и избы спящего поселка.

– Ты знаешь, куда идти? – спрашивает Даша.

– Сказали, в конец по ходу поезда. У переезда налево и в гору.

Они идут в конец перрона, но не успевают спуститься с него, как с воем паровозного гудка надвигается и, с бесконечным лязгом железа, начинает мелькать мимо длиннющий товарняк. На площадках вагонов солдаты с винтовками. За решетками крошечных окон мелькают еле различимые лица.

Вдруг слышен тонкий, резкий вскрик, и из одного окошка вылетает нечто крошечное и белое и приземляется на перрон к ногам Степы.

Красные огни последнего вагона проносятся мимо и растворяются во тьме. Опять тишина.

Степа оглядывается и, убедившись, что они на перроне одни, поднимает с асфальта туго смотанную и согнутую углом бумажку.

– Что это было? – Даша испугана.

– Поезд с заключенными, – смотрит вслед товарняку Степа.

В конце перрона фонарь. При тусклом свете его Степа разворачивает трубочку. Это исписанная круглым ученическим почерком тетрадная страничка.

Аня начинает попискивать. Даша укачивает ее. Степа читает.

– Что там? – спрашивает Даша.

– Письмо невесте, – вглядывается в бумажку Степа. – Так и написано: «Дорогая моя невеста Д-д-дарья». Ее зовут так же, как тебя. Я не буду читать письмо. Тут есть адрес, куда отправить.

– И что теперь с этим делать? – говорит Даша. Степа опять оглядывается.

– Нет, никто нас не видел, – говорит Даша.

– Ну, пошли. – Степа кладет письмо в карман. – Наверное, надо купить конверт и марку и отправить.

– Да, конечно, – соглашается Даша.

Они спускаются с платформы и идут через рельсы к поселку

– По штемпелю, наверное, могут узнать, откуда отправлено письмо, – говорит Даша.

– Ну и что?

– Поймут, что его отправили мы.

– Кто п-п-поймет?

– Органы. И нас найдут.

– Как они нас найдут?

– Не знаю. Как они всех находят, – говорит Даша. – Может, лучше здесь его и отправить, а не в Москве.

– Здесь-то нас на почте точно запомнят.

– Ну, я не знаю, – тихо говорит Даша. – Ты понимаешь, что это пособничество? Мало того что мы крестим ребенка...

– Выбросить? – спрашивает Степа и достает записку из кармана.

– Не знаю. Он же теперь надеется.

Улица засыпана осенней листвой, темна и пуста. За заборами лают собаки.

– Я не думаю, что он именно на нас надеется, – говорит Степа. – Он наверняка выбросил несколько таких записок в надежде, что хоть одну подберут и отправят. Не мы – так кто-нибудь отправит.

– Кто отправит?

– Кто-нибудь. Если ты так волнуешься, проще выбросить, – говорит Степа. – Ну? Выбрасываю?

– А совесть? – неуверенно говорит Даша.

– П-п-понимаешь, Дарья, совесть, как и все на свете, имеет определенные размеры, – рассуждает Степа. – Мы сейчас идем крестить ребенка. Мы сегодняшнюю норму совести этим уже как бы отрабатываем.

– Удобная теория, – говорит Даша.

– Ну хорошо, – решает Степа, – я завтра отправлю из Москвы. Там миллионы писем отправляют. Никто не узнает, что его отправили мы.

– Я не знаю, как они находят, но они всех находят, – говорит Даша.

– Я все равно отправлю, – и Степа кладет записку в карман.

– Тихо. За нами кто-то идет, – говорит шепотом Даша.

– Это уже психоз.

– У меня слух лучше, чем у тебя. Там за нами двое идут. Или даже трое.

– Теперь и я слышу.

– Где ты узнавал про этого батюшку?

– У нищего на станции.

– На какой станции?

– В Шишкином Лесу.

– Молодец. Ты понимаешь, что это мог быть вообще не нищий.

– А где я должен был узнавать?

– Теперь уже все равно. Слышишь – догоняют. Они за нами все время следили.

– Так что? Выбрасывать?

– А ты еще не выбросил?

– Нет.

– Чего ты ждешь?

Степа бросает скомканное письмо на обочину, в траву.

– Ты с ума сошел?! – шепчет Даша. – Что ты сделал?!

– Выбросил.

– Ты ж прямо под ноги выбросил. Они же сейчас подберут и поймут, что это мы выбросили.

Степа инстинктивно ускоряет шаги.

– Теперь не беги. Теперь идем так же, как шли.

Дорога поднимается вверх в гору. В конце улицы чуть брезжит рассвет. В темноте на горе проступают очертания церкви.

– Значит, так, – еле слышно говорит Даша. – О записке мы ничего не знаем. Мало ли кто ее бросил. Не мы – и все. А про церковь – ничего страшного за это не будет. В Берлин на конкурс теперь, конечно, меня не пошлют. И черт с ним, с Берлином.

– Ты здесь ни при чем, – шепчет Степа. – Это я тебя потащил.

– Ах, какое благородство! Мало того что ты религиозный мракобес, но ты еще и болван. Ты же детский писатель. Если узнают, что ты крестишь детей, тебя перестанут печатать.

Топот шагов приближается, и их нагоняет двенадцатилетняя девчонка в рваном пальто, ведущая на веревке козу. Девчонка глухонемая. Она радостно мычит, кивает, улыбается Даше и Степе, обгоняет их и уходит вперед.

– Глупо п-п-получилось, – говорит Степа.

– Может, вернемся и п-п-поищем? – предлагает смущенно Даша.

– А ты помнишь, где я ее бросил?

– Нет.

– Значит, не судьба.

– И что теперь будет? – после некоторой паузы спрашивает Даша.

– В каком смысле?

– В смысле, мы теперь с тобой кто? Негодяи?

– Ерунда. Мы очень хорошие люди, – говорит Степа.

– Почему?

– Не знаю. П-просто мне так кажется.

Светает. Древний батюшка отпирает амбарный замок на дверях церкви. Глухонемая девчонка подметает перед крыльцом осенние листья. Коза щиплет траву.

– Деточки, – обращается к Степе и Даше батюшка, – а крестные ваши где же?

– Мы д-д-думали, у вас тут кто-нибудь будет, из местных, – говорит Степа.

– Откуда ж, деточки, я их сейчас, в такую рань, достану. Не по избам же ходить. Да и опаслив народ стал.

– А без крестных никак нельзя? – спрашивает Степа.

– Это в загсе можно, – ласково улыбается батюшка, – а в Божьей церкви, деточки, нельзя.

Этот священник всех звал деточками. Теперь мой папа всех так же зовет. Где кончается одно и начинается другое, понять совершенно невозможно.

– Сейчас сюда пара венчаться приедет, – говорит батюшка. – Может, Бог даст, из их компании кто согласится вам помочь. Подождем.

Ждут. Светает. Коза ест траву.

Подъезжает черный автомобиль и останавливается в сторонке. Из него долго никто не выходит. Батюшка идет к машине. Дверь чуть приоткрывается. Батюшка наклоняется к ней. О чем-то долго переговариваются.

– Может, уйдем отсюда, пока не поздно, – предлагает Даша.

– Уже п-п-поздно, – говорит Степа. Батюшка уже возвращается от машины, а за ним идет одетый в штатское Василий Левко. Рядом с ним молодая женщина в пышном белом венчальном платье.

– Все хорошо, деточки, – говорит Степе батюшка. – Жених с невестой тоже вдвоем приехали. А без свидетелей нельзя же венчать. Они говорят, если вы согласны свидетельствовать, они будут у вас крестными.

Я давно заметил, что все главные события в нашей семье происходили в присутствии Левко.

Батюшка и глухонемая девчонка зажигают в церкви свечи.

– Но мы, товарищи, здесь с вами не встречались, – говорит Степе Левко.

– Б-б-безусловно, – соглашается Степа.

– Моя невеста, солистка Большого театра Тамара Гавриловна Вольская, – представляет невесту Василий Левко.

– Рад п-п-познакомиться. – Степа целует ручку невесте.

– А уж как я рада, – улыбается Вольская. – Я читала вашу прелестную «Тетю Полю». И на ваших концертах, Дарья Михайловна, я бывала в консерватории. Я ваша поклонница. А теперь я буду вашей соседкой. Будем дружить домами, да?

– Б-б-будем, – с готовностью соглашается Степа.

Вольская была примадонной Большого театра и считалась первой красавицей Москвы. В те годы у комиссаров НКВД пошла мода посещать Большой театр и жениться на певицах и балеринах. А Василий Левко к этому времени комиссаром уже стал.

– Тамара настаивала на церковном обряде, – объясняет свое здесь присутствие Левко. – Платье, свечи и так далее. Тем более поп проверенный. Не выдаст. Тут все наши женятся.

Первый луч утреннего солнца проник в окошко церкви. Глухонемая девчонка, держа на руках Аню и раскрыв рот, наблюдает таинство бракосочетания.

Батюшка крестообразно знаменует венцом Левко и дает ему поцеловать образ Спасителя.

– Венчается раб Божий Василий рабе Божией Тамаре во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа.

Потом он благословляет невесту, давая ей приложиться к образу Богородицы, украшающему ее венец.

– Венчается раба Божия Тамара рабу Божиему Василию во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа.

Степа и Даша держат венцы над головами Левко и Тамары.

– Господи, Боже наш, славою и честию венчай их.

На улице совсем рассвело. Теперь луч солнца из окошка церкви падает на купель.

– Помазуется раба Божия Анна елеем радования, – батюшка прикасается кисточкой к младенцу Анне, – во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа.

Глухонемая девчонка наблюдает обряд крещения.

– Крещается раба Божия Анна во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.

Батюшка обносит младенца вокруг купели. Вслед за священником идут крестные, чекист Василий Левко и примадонна Тамара Вольская.

Про совершенные в тот день обряды никто никогда не узнал, и мой папа на какое-то время перестал бояться Василия Левко. А батюшку скоро расстреляли. Наступило время большого террора.

Ночные бабочки летят на огонь керосиновой лампы в саду Левко. Даша играет на скрипке музыку Чернова. В плетеных креслах сидят и восторженно слушают ее гости Василия, чекисты, балерины и певицы. Блестят ордена, ромбы, драгоценности дам, рюмки и бокалы. У Степы на коленях годовалая Аня. У Тамары Вольской – новорожденная ее дочь Зиночка.

Даша заканчивает играть. Аплодисменты.

– Браво! Бис! – кричат гости. Варя снова играет.

Так совпало, что в самое страшное время террора мои родители сблизились с Левко. Вокруг все время кого-то арестовывали, а они каждый вечер собирались или у наших, или у Левко, устраивали музыкальные вечера, играли в шарады, выпивали, танцевали и веселились ночи напролет. Жить стало веселее. Левко даже построил в своем доме первый в Шишкином Лесу городской сортир.

Пораженный великолепием фаянса и кафеля, Степа застывает на пороге ванной.

– Вот, пожалуйте бриться, – с тихой гордостью демонстрирует Степе невиданное новшество Левко. – Это унитаз. Это ванна. Это биде. Как в лучших домах Лондона. Вода пока не подведена, прислуга носит ведрами. Но уже тянут от станции водопровод.

В спальне Левко на стене висит ковер. На ковре сабля Левко и фотография Сталина, курящего трубку. Вольская показывает фотографию Варе.

– Видите, здесь автограф Иосифа Виссарионовича. «Другу Васе от Coco». А это Васина золотая сабля, которой его наградили под Царицыным. Вася же герой Гражданской войны. Но он очень замкнутый человек. Мы с ним мало разговариваем. Это счастье, что у нас такие соседи, как вы. Есть хоть с кем поболтать. Но он очень добрый и страшно меня балует. И у него очень хороший вкус. Я вам просто, как художнику, хочу показать, что он мне дарит.

Вольская открывает шкатулку, стоящую на трюмо, и начинает вынимать оттуда драгоценности.

– Но это же старинные бриллианты, – удивляется Варя.

– Да, это Васины военные трофеи. Настоящие фамильные драгоценности. И, по-моему, очень изящно подобраны. Да?

– Да. Поразительно, – растерянно кивает Варя. Она достает из шкатулки и рассматривает золотые карманные часы.

– Это Васины наградные золотые часы. Он их никогда не носит, – говорит Вольская. – Он очень скромный человек.

А в саду гости поют хором. Полонский поет и дирижирует. У него приятный бас. Даша смеется и подыгрывает на скрипке. У Левко за нашим забором всегда поют шуточные, веселые песни – сейчас все больше про кузнечика поют, раньше пели другое, но тоже веселое:

 
На столе стоит чернило,
А в черниле два пера,
Прощай, папа, прощай, мама,
Я поеду на Кавказ.
 
 
Отчего да почему,
По какому случаю
Одного тебя люблю,
А десяток мучаю!
 

Варя и Тамара Вольская выходят из дома, и Вольская присоединяется к поющим, выводя мощным оперным голосом:

 
Юбку новую порвали
И разбили правый глаз,
Не ругай меня, мамаша,
Это было в первый раз.
 

И гости хором подпевают:

 
Отчего да почему,
По какому случаю
Одного тебя люблю,
А десяток мучаю!
 

А Варя отводит Полонского в сторону и тихо сообщает:

– Миша, у Левко папины часы.

– Какие часы?

– Которые пропали, когда папа умер.

– Ты уверена? – пугается Полонский.

– Да. Вот же его вензель.

И показывает зажатые в кулаке часы.

– Боже мой! Что ты наделала! – тихо пугается Полонский. – Ты их украла?!

– Я украла? Это он украл.

– Варя, ну так же нельзя думать о человеке! Наверно, он просто нашел тогда этих мерзавцев, которые убили Ивана Дмитриевича. И взял у них часы.

– И ничего нам не сказал?

– Ну да. И это с его стороны очень тактично. Чтоб нас лишний раз не травмировать...

– Миша, что ты несешь? – в тихой ярости спрашивает Варя. – Это часы моего отца. Они наши. И ты будешь их носить назло этой сволочи.

– Я? Никогда я не буду их носить!

Полонский боялся Левко откровенно, а Варя боялась в скрытой форме, но оба сильно боялись. Поэтому про эти часы Варя и Полонский никому не рассказали. И Полонский их никогда не носил. Но позже их стал носить мой папа. Не при Левко, конечно.

Это через несколько лет, а сейчас Вольская поет своим великолепным голосом:

 
Елки-палки, лес густой,
Ходит папа холостой.
Когда папа женится,
Куды ж мама денется?
 

И гости хором:

 
Отчего да почему,
По какому случаю
Одного тебя люблю,
А десяток мучаю!
 

Василия и Степы среди поющих нет. Они все еще в ванной. Василий Левко сидит на унитазе.

Степа – на краю ванны. Они смотрят на биде и пьют красную водку. Василий уже сильно пьян. Степа тоже.

– И все это, Степа, только для Тамарки, – говорит Василий, – только для нее. Мне это, Степа, и на хер не нужно. У меня папаша родился крепостным Черновых. Мы к роскоши не привыкшие. Это все только ей.

– Это настоящая л-л-любовь. – Степа старается, чтобы голос его звучал искренне.

– Я тебе говорю, Степа, не про любовь, а про совсем другое. Я ей обещал: Тома, родишь сына, будет у тебя биде. И вот биде стоит. А она родила мне девку.

– Она еще родит вам сына, Василий Семенович, – говорит Степа.

Уже небо порозовело за деревьями на востоке, а гости все еще веселятся, теперь они танцуют на утоптанной площадке перед домом Левко.

Степа танцует с Дашей.

– В общем, я решил, – говорит он. – Если ты родишь сына, я тоже д-д-достану биде.

Биде у нас в доме до сих пор нет. Хотя мама родила Макса, а потом меня. А Вольская родить сына так и не успела. Это была последняя ее веселая ночь. Скоро ее арестовали.

В комнате на втором этаже дома Николкиных потушен свет. Занавески задвинуты. Прижавшись к окнам, Степа, Даша, Полонский и Варя смотрят на двор соседей. Тишина. Кукует кукушка. Плачет ребенок.

Василий Левко с плачущей Зиночкой на руках стоит на крыльце.

Двое в шинелях сажают Вольскую в черную машину.

– Сейчас везде берут жен, – говорит Полонский. – Ну, это хотя бы понятно.

– Что тебе понятно? – спрашивает Варя.

– Жены слышат дома разговоры мужей, – говорит Полонский. – Иногда спьяну обсуждаются государственные секреты. Потом жены эти секреты где-то выбалтывают. Тем более Большой театр. Там бывает полно иностранцев.

– Миша, что ты опять несешь?

– Я не несу. В Большом уже взяли несколько человек. В этом же есть какая-то логика.

– Никакой логики нет, – говорит Варя. – Если арестуют меня, Дашу или Степу, ты в этом тоже увидишь какую-то логику?

– Наверное, надо к Василию Семеновичу зайти, – говорит Даша.

– Ну, это лишнее, – говорит Варя. – Зачем это делать? Мы не так с ним близки.

– Зиночка плачет. Он же один с нею не справится. У них сегодня няня выходная.

– Никуда ты не п-п-пойдешь, – говорит Степа.

– Почему я не пойду?

– Потому что каждую ночь могут прийти и к нам.

– Тем более, – говорит Даша.

– Почему к нам могут прийти? – спрашивает Варя.

– П-п-потому что про меня статья лежит в «Правде», – говорит Степа.

– Какая статья?

– П-п-плохая, – говорит Степа. – Про «Тетю Полю». Меня хотят объявить формалистом. У Зискинда тоже началось со статьи.

– Тем более я туда пойду, – говорит Даша.

– Почему «тем более»? – спрашивает Полонский.

– Потому что я вспомнила про козу.

– Про какую козу?!

– Степа знает, про какую козу. Это когда потом бывает стыдно.

Василий Левко разжигает примус и ставит на него кастрюльку с молоком. Из соседней комнаты слышен плач Зиночки. Левко уже пьян, но он наливает из бутыли еще стакан красной водки, залпом выпивает ее и занюхивает рукавом.

После того как Полонский дал Василию Левко рецепт нашей рябиновой, комиссар пил только ее и делал все точно по рецепту, но у него она отдавала сивухой.

Стук в дверь.

Левко вынимает из кухонного ящика наган, кладет его в карман и идет открывать.

В дверях стоит Даша.

– Василий Семенович, я пришла... Не нужно ли вам чего?

– Ну, заходи, раз пришла. Она входит.

– Вот такие дела, – говорит Левко.

– Я могу как-то помочь с Зиночкой.

– Ничего не надо. Молоко уже закипает. – Левко в упор, мрачно смотрит на нее, шевелит желваками.

– Она уже час плачет, – говорит Даша. – Я могу ее перепеленать.

– Пусть развивает легкие. Будет певица, как ее мамаша.

– Я могу взять пеленки постирать вместе с нашими, – предлагает Даша.

– Утром прислуга постирает, – неподвижно смотрит на Дашу Левко. – Я, Дашенька, знал, что ты сегодня придешь. И ты пришла.

– Я просто подумала...

– Я знаю, что ты подумала. Я знал, что ты сразу придешь, когда ее здесь не будет.

– Она же ни в чем не виновата, – говорит Даша.

– Значит, виновата.

– Но вы же в это не верите.

– Это, Дашенька, вопрос не веры, а государственной безопасности, – глядя ей неотрывно в глаза, говорит Левко. – И я проглядел. И за это отвечу.

Зиночка за дверью плачет громче.

– Я ее на ручки возьму.

– Не надо.

– Тогда я пойду?

– Ты, я вижу, меня не понимаешь, – говорит Левко. – Что я сейчас сказал?

– Чего я не понимаю?

– Того, что я сейчас тебе сказал. Я сказал, что я за это отвечу. – И Левко показывает ей спрятанный до этого момента за спину револьвер. – Я знаю, что должен за все ответить. Поэтому, когда за мной придут, меня уже не будет. Я, Дашенька, накажу себя сам.

Не совсем понимая, что происходит, но уже сильно испугавшись, Даша начинает пятиться к двери:

– Василий Семенович, это у вас нервная реакция. Вы успокойтесь. Это у вас потому, что вы ее очень любите...

– Нет, Дашенька, – и Левко вдруг улыбается, – я ее не люблю и никогда не любил. Любил я совсем другую женщину. Любил я всегда, Дашенька, только тебя.

И становится между Дашей и дверью. Теперь Даша пугается не на шутку.

– Разрешите мне выйти.

Но Левко оттесняет ее от двери.

– Потому я и знал, – улыбается он, – что ты перед смертью моей придешь. И ты пришла.

– Извините, мне пора домой.

– Нет. Нет. Куда домой? Раз решилась прийти, теперь уходить нельзя. Ты и сама это понимаешь. Теперь все. Раз уж пришла.

Только сейчас она понимает, насколько он пьян.

– Василий Семенович, я вас боюсь.

– Ты? Меня? Не верю я тебе, Дашенька. Ты никогда меня не боялась, да и чего бояться? Это судьба. Ты за забором еще в одних трусиках бегала, а я уж не мог глаз от тебя отвести. Уже знал, что дождусь. Долго ждать пришлось. А что делать? Надо было дождаться. Иногда думал – с ума схожу. Твои ж родичи моего отца сгноили, их всех сажать надо. А из-за тебя, Дашенька, я их терпел.

Он хватает ее за плечи и пытается поцеловать. Даша отталкивает его, но он держит ее крепко, дышит в лицо.

– С работы, бывало, приезжаешь, усталый как черт, – улыбается он совершенно безумной улыбкой, – а ты тут как тут, ждешь меня, за забором на скрипочке своей гаммы разыгрываешь, и я знаю – это ты мне знак подаешь. И в животе внизу все так и замирает. А что делать – мала еще. Надо ждать. А потом ты лифчики стала носить. Ну, думаю, теперь скоро. А ты за Степку вышла. Зачем все это было, Дашенька? Зачем мы с тобой все это натворили? Я ж из-за тебя на этой сволочи женился. Зачем все это с Тамаркой было, если ты – вот она, если ты все равно ко мне в конце концов пришла?

Даша пытается вырваться. Он лезет к ней за пазуху, ощупывает.

– Отпустите меня!

– Теперь уж не отпущу. Я, Дашенька, тебя перед смертью, но дождался. А раз дождался – хрен отпущу.

Прижимает ее к стене. Тискает.

– Молоко выкипает! – вдруг пронзительно кричит Даша.

Левко инстинктивно оборачивается, и тут моя будущая мама вырывается, прыгает к примусу, хватает кастрюльку и выплескивает кипящее молоко комиссару в физиономию.

В глаза не попало, обварило ему только щеку и шею. Он охает, садится на пол и, обхватив руками лицо, начинает молча раскачиваться. Вперед-назад, вперед-назад.

Даша выскакивает в соседнюю комнату, хватает плачущую на диване Зиночку, выбегает вон и, подвывая от стыда и страха, бежит с Зиночкой на руках через сад к нашему дому, где Степа уже ждет ее на крыльце.

А Левко от боли протрезвел и не застрелился. Следы ожогов остались навсегда, но его вслед за женой не арестовали, так что моя мама спасла его от самоубийства. Мой папа после этого происшествия стал бояться Левко еще больше, чем раньше. Дружба домами прекратилась надолго.

С Вольской Василий Левко сразу развелся. Тогда можно было развестись заочно. И она, отсидев шесть лет, вышла замуж за академика Яблокова. Зиночку он ей назло не отдал. А у Вольской и академика родилась потом дочь Ксения, да, та самая Ксения Вольская, которую я много лет спустя стал снимать в кино и в которую я всю жизнь был влюблен. Был влюблен, а женился на Нине. Но я сейчас не об этом. Я сейчас о том, что ненависть и любовь между нами и Левко всегда были так перепутаны, что понять, где кончается одно и начинается другое, совершенно невозможно.