Текст книги "Шишкин лес"

Автор книги: Александр Червинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

3

Восьмидесятипятилетний Степа вылезает из машины и входит в подъезд. Из окон многоэтажного дома доносятся знакомые звуки. Опять показывают по телевизору «Полковника Шерлинга». Опять хороший американский оборванец предлагает Шерлингу выпить в честь благополучного разрешения Карибского кризиса.

Лифт не работает. Подолгу отдыхая на площадках, Степа поднимается на пятый этаж.

Звонит в дверь. Из квартиры доносится проникновенная музыка из «Шерлинга». Дверь приоткрывается на длину цепочки.

– Вам кого? – спрашивает кругленькая женщина в домашнем халате.

– Извините, господин Катков здесь живет?

– Здесь. Ах ты господи! – женщина узнает Степу.

– А он дома?

– Дома! Дома! Господи! Надо же! Валера! Валера! Иди сюда!

Дверь закрывается, щелкает цепочка, и дверь открывается настежь.

– Заходите, Степан Сергеевич! – радуется женщина. – Дома он, Катков Валерий, собственной персоной, инструктор-летчик. Бывший артист киностудии «Мосфильм», чемпион Москвы и Московской области по авиаспорту! Вот он, дома. А где ему теперь быть? Клуб-то закрыли и лицензию забрали. И Жорик тут у нас, так он в клубе ночевал, а теперь куда ему деваться?

Валерий Катков сидит у телевизора. Так увлекся, что не слышит. А сидящий радом с ним Жорик, застенчивый молодой парень с вычурной, модной, должно быть, стрижкой, оборачивается.

– Валера! Ну что ты к телевизору прилип! Ты глянь, кто к нам пожаловал!

До Каткова наконец доходит, кто пришел, и он, пожилой крепыш в спортивном костюме, идет здороваться со Степой.

– Вы же небось Валеру знаете? Вам же Алексей Степанович небось про Валеру рассказывал? – очень она многоречива, эта женщина. – Мы же, Степан Сергеевич, вам так сочувствуем, так понимаем. Ну, вы знаете. Николкины же нам как родные! Ну, он же вам все рассказывал.

– Да, конечно рассказывал, – врет Степа.

Я про свои отношения с Катковым папе ничего не рассказывал. И Катков это понимает.

– А вот поглядите, где вы у нас, – показывает женщина фотографию на стене.

Это оправленная в раму обложка журнала с моим автографом. На снимке папа со мной и Максом на крыльце нашего дома в Шишкином Лесу.

– Вот смотрите, что Алексей Степанович тут Валере написал, – показывает на фотографию женщина. – «Спасибо, друг Валерий, за лучшие мгновения моей жизни. Николкин». Это про самолет. Валера как клуб открыл, так Алексей Степанович стал летать. Валера его летать научил. Но он его и до клуба сто лет знал, он же все время рядом с ним, ну, вы же знаете. Это ж такое горе, такое горе.

– Вот я и хотел спросить... – пытается пробиться сквозь поток ее речей Степа. – Вы же, Валерий, п-п-последний в тот день его видели.

– Нет, я в тот день его не видел, – прерывает его Катков. – В тот день, Степан Сергеевич, меня там, в клубе, не было.

– Валеры там не было, – подхватывает женщина, – Валера за запчастями в Жуковск ездил. Там никого, кроме Жорика, не было. И посторонних быть не могло. Жорик-то все время там был, следил.

– И самолет я накануне проверял, – говорит Катков. – Я сделал полную профилактику. Самолет был в порядке, и никто к нему после меня до Алексея Степановича не подходил. Если только Жорик не уснул.

– Ну ты, Валера, в натуре, – обижается Жорик.

– А что следователь-то на меня бочку покатил, это из-за другого моего бизнеса, но вам Алексей Степанович рассказывал, вы в курсе, – говорит Катков.

Другой бизнес Каткова – крыша. Катков меня прикрывал, но этот бизнес папа обсуждать не хочет.

– А они техническую неисправность выдумали и лицензию у Валеры отняли, и клуб без охраны стоит, – без умолку говорит жена Каткова. – Его, клуб, теперь продавать надо, а ходить нам туда не велят. Так там теперь все, к черту, разворуют. Там бомжи шляются, все разворуют.

Тему бомжей Степа тоже не собирается обсуждать.

– Черт с ними, пусть воруют, – говорит Катков. – Только эта технеисправность мне как ножом по сердцу. Я ж всю жизнь при нем. Он мне как крестный. Он же меня на «Мосфильм» и взял.

– В «Немой музе» дублером Валера у него начинал. Он там и в трюках стал сниматься, – подхватывает его жена. – Это потом он уже у всех снимался – и у Рязанова, и у Данелия, и у Кеосаяна. А начинал он у Николкина. Его же Алексей Степанович буквально из тюрьмы на студию взял. Перевоспитывать.

– Была такая кампания тогда – перевоспитывать коллективом, помните? – говорит Катков Степе. – Через райкомы трудных пацанов закрепляли за трудовыми коллективами. И перевоспитывали. Других на заводах перевоспитывали, а меня на «Мосфильме». Алексей Степанович меня в колонии подобрал, он у нас там выступал, приметил меня и взял на студию. Ну я и прижился. Оказалось – это мое.

– Тогда в стране много хорошего было, – подхватывает женщина, – да, Степан Сергеевич? Вы согласны?

– Да, конечно, – пожевав губами, соглашается Степа.

– И «за того парня», за погибших на фронте коллективом работали, – тараторит женщина. – И на овощных базах работали, все вместе, дружно, и на картошку ездили, колхозникам помогали.

Мой папа на картошку никогда не ездил и никого не перевоспитывал, но кивает головой, соглашается, что раньше было хорошо.

– Теперь ничего этого больше нет, и «Мосфильма» того нет, – продолжает женщина. – Но Валера эту традицию продолжает. Вот Жорика нашего он ведь тоже на перевоспитание взял, точно как Алексей Сергеевич его тогда взял. А то бы Жорик совсем пропал, такой был непутевый хулиган, а теперь такой хороший у нас мальчик, да, Жорик?

– Ну ты, в натуре, – усмехается Жорик.

– Только с культурой у нас слабовато, да, Жорик? Вот приучаем его к искусству, заставляем «Полковника Шерлинга» смотреть, не все ж американскую-то фигню смотреть, да, Жорик? Надо и свое, родное. Ты хоть, Жора, понимаешь, кто это к нам пришел? – спрашивает Катков у парня. – Это же Степан Сергеевич Николкин, писатель. Ты хоть его «Тетю Полю» читал?

– Ну ты, Валера, в натуре, – опять говорит

Жорик.

– Так что вы техническую неисправность исключаете? – упорно возвращается к главной теме

Степа.

– Какая, к черту, неисправность! Только вы же сами понимаете, Степан Сергеевич, – говорит Катков, – тут такие силы замешаны, что следствию проще было свалить на технеисправность и дело скорей закрыть. Потому и лицензию у меня отняли, и другой мой бизнес тоже накрылся. Перекрыли мне кислород.

– Какой теперь у Валеры тут может быть бизнес? – вторит его жена. – Мы теперь в Мурманск уедем.

– В Мурманск? – переспрашивает Степа.

– Камбалу ловить, – объясняет женщина. – Камбалу. Там она на дне сплошь лежит, как паркет. Сплошь. Золотое дно. Только доставай. Но проблема денег на покупку сейнера. И проблема доставки камбалы живьем в Москву. Но Валера не пропадет. Как говорится, голова есть, руки есть – остальное украдем. Климат, да, холодный. Но здоровее, чем в Москве. Да, Жорик? Поедем в Мурманск. Не боишься холода?

– Ну ты, в натуре, – говорит Жорик.

Они еще что-то говорят о своих планах на будущее, добрые, трогательные, неунывающие люди. Но Степа уже их не слышит, он уже понял, что узнать здесь ничего не удастся.

Часть четвертая

1

Поздно вечером в тот же день Степа сидит с Машей и Сорокиным в машине у входа в гостиницу.

– Лева, а ты не хочешь подъехать сейчас со мной в Лешину квартиру? – спрашивает он.

– Я больше никуда не поеду.

– Можно бы там п-п-поискать.

– Поискать что?

Степа не отвечает. Жует губами.

– Вы хотите узнать, как погиб Леша? – спрашивает Сорокин. – А зачем это знать? Даже если вы узнаете, кто его убил, что дальше? Вы обратитесь в милицию? Или прямо к вашим друзьям в Кремле?

Степа молчит.

Монументальный швейцар в ливрее с галунами прохаживается перед входом в гостиницу. В тамбуре маячит охрана в камуфляже, с автоматами. За Степиной машиной запаркован роскошный лимузин с темными стеклами. Оттуда доносится разухабистая блатная музыка.

– Если его смерть связана с золотом на Камчатке, – говорит Сорокин, – никто не станет вам помогать. Наоборот, как только те, кому Леша должен, поймут, что вы занимаетесь этими изысканиями, вас сразу уничтожат.

Степа молчит.

– Или вы собираетесь отомстить за его смерть? Как? Вы наймете бандитов? Вы на это способны?

Степа молчит. Рот его раскрыт. Глаза остекленели.

– Степа! – пугается Сорокин. – Маша, смотри, что с ним?

– Ничего. Он уснул.

– Как уснул? Прямо так, сразу?

– С ним такое бывает.

– В последнее время?

– Нет, он всегда так, всю жизнь, сколько я себя помню.

Это правда. Это у папы уже давно. Он научился спать с открытыми глазами на заседаниях, когда он был депутатом Верховного Совета СССР. Когда я читал ему вслух сценарий своего первого фильма, он тоже уснул. Я страшно на него обиделся, но потом выяснилось, что он во сне все слышал и помнит сценарий лучше меня самого.

– Ну, господа Николкины, извините, но я от вас устал, – объявляет Сорокин. – Все. Спокойной ночи, Маша. Я пошел спать.

– Ты уходишь не потому, что хочешь спать.

– А почему?

– А потому, что ты трус. Ты и в органы пошел из трусости. Тебе предложили, а отказаться ты боялся. Не посмел сказать твердое «нет».

– Маша, ты мне уже давно не жена, – теряет терпение Сорокин. – И перестань все время хамить! Я приехал из Парижа помочь вам с аукционом. И извольте воспринимать меня исключительно в этом качестве. И я не хочу сам платить за гостиницу! Я работаю на вас!

– Пожалуйста, пожалуйста, мсье Сорокин из Парижа, я за вас заплачу.

– И за билет на самолет, между прочим.

Выскакивает из машины. Маша выскакивает за ним. Хлопает дверцей. От хлопка Степа просыпается и смотрит, как Маша и Сорокин проходят в вестибюль мимо швейцара и автоматчиков.

Переливчатый сигнал мобильника. Степа не сразу понимает, откуда идет звук. Ищет и в конце концов обнаруживает мобильник в стоящей на полу Машиной сумке.

– А, черт... – Степа вертит в руке мобильник. – Куда тут у нее нажимать?.. – Тычет наугад в кнопки. – Алло? Алло?..

Из окон моей с Ниной квартиры открывается роскошный вид на Москву. Наша квартира огромна и изящно обставлена, но, в отличие от дома в Шишкином Лесу, кажется холодной, неуютной. Не потому, что мы в ней не живем. Последние годы мы проводили здесь больше времени, чем в Шишкином Лесу, но тепла в ней никогда не было и нет.

– Степа, это вы?.. – Нина с телефонной трубкой в руке стоит в огромной, сверкающей голой хирургической чистотой кухне. – Я звоню Маше. Я хотела попросить ее ко мне приехать. Тут Ксения появилась в очень плохом состоянии. Да, совсем в плохом.

Ксения – артистка, которую я снимал во всех своих фильмах. Когда у нее возникают проблемы, она приходит к моей жене Нине. В последние годы проблемы возникают часто, и Ксения приходит к Нине почти каждый день. Эта их дружба сперва казалась мне странной, а потом я привык.

Слышится грохот и звон рухнувшей полки с косметикой, и Ксения кричит из глубины квартиры:

– Мать твою! Ну вот! Нина! Ну вот! Я все у тебя переколотила!.. Кровь... Нина, я порезалась! Ну где же ты?

– Я иду, иду, – говорит Нина и продолжат тихо, в телефонную трубку: – Я сегодня одна с нею не справлюсь. Вы приедете? Спасибо.

Степа опускает стекло дверцы и пальцем подзывает стоящего у двери гостиницы швейцара. Швейцар величественно приближается.

– Деточка, у меня к тебе п-п-просьба, – говорит ему Степа. – Ты видел, тут сейчас двое к вам вошли – молодая дама в этаком б-балахоне и с ней такой... в общем, он генерал ФСК.

Швейцар уважительно кивает.

– Как они опять появятся, ты передай им, что они мне оба осточертели и я уехал.

Ошеломленный швейцар наблюдает, как Степа неторопливо разворачивается, сильно стукнув бампером стоящий сзади лимузин, и медленно удаляется.

Ксения Вольская, сильно пьяная сорокасемилетняя женщина со следами редкостной красоты на обезображенном пластической операцией и выпивкой лице, сидит на полу ванной среди осколков. Нина промывает порез на ее руке и накладывает пластырь.

– Прости меня, Нина, прости меня, прости меня, – раскачивается и монотонно повторяет Ксения. – Я больше не могу, я больше не могу.

– Чего ты не можешь? – спрашивает моя бесконечно терпеливая жена.

– Я не могу это в себе носить. Я желала его смерти. Он погиб из-за меня.

– Ну что ты мелешь?

– Он погиб из-за меня. Он погиб из-за меня.

В машине у Степы опять звонит мобильник. Вести машину и говорить одновременно Степа не может, поэтому останавливается среди потока машин. Его с трудом объезжают, гудят и матерятся, а Степа ищет кнопку на мобильнике.

– Алло? Таня? Таня, это не Маша. Это я. Я в ее машине. Да, это ее телефон. Что случилось? Кто п-п-пропал?

– Коти нигде нет! – кричит Таня. – Он уже несколько дней дома не ночевал! Он опять в Шиншкином Лесу. И когда я звоню, он не хочет со мной говорить. А теперь совсем пропал!

– Тихо, деточка, тихо. Я ему сам сейчас позвоню.

Котя сидит за столом в саду Левко рядом с Иваном Филипповичем и ест шашлык. Вокруг другие гости Левко: банкир, который открывал Коте валютный счет, жена банкира и юный кавказец, тоже с женой. Женам на вид лет по пятнадцать. Они сверкают бриллиантами и красивыми зубами. Веселые, живые собрались гости. Павел Левко сдвигает с шампура шашлык в Котину тарелку. Иван Филиппович подливает ему вина. Котя уже пьян и расслаблен.

Это единственное, что мой сын от меня унаследовал. Выпив, я тоже не отличаю приличных людей от подонков и люблю весь мир.

Звонок мобильника. Котя достает его из кармана. Язык его уже слегка заплетается.

– Степа? Я у Паши в гостях. Все нормально. Что Таня? Что Таня? Ты сам ей позвони. Скажи – все нормально.

Кладет телефон в карман.

– Дед беспокоится? – спрашивает Левко.

– Да. Тебе привет.

– Я так понимаю, что аукцион – это его идея?

– Его, – кивает Котя.

Иногда, когда Котя пьет, в тумане его сознания вдруг обозначается просвет. Когда он пьет с Павлом, он вспоминает, что он Павла знает сто лет, с первого класса школы. Что Павел был его лучшим другом. Что Таня появилась потом и сама все испортила. Что только она во всем виновата.

– Ну, ты этот аукцион прокоцал, – говорит Павел. – Я же тебе сказал, что сам найду покупателей. Вот тут все, кто сидит, – собиратели искусства. И все ваши вещи ушли бы тихо за хорошие бабки. А через аукцион – кто захочет свои доходы светить?

– Иностранцы купят, – говорит Котя.

И тут юный кавказец обнаруживает неожиданно чистый русский язык и знание предмета.

– Иностранцы ничего у вас на аукционе не купят. Все в вашем доме – антиквариат и вывозу не подлежит. Через аукцион вы сможете продавать вещи или за гроши, или музеям.

– А музеи в России нищие, – добавляет банкир.

– У тебя есть мои три миллиона, – втолковывает Коте Павел, для того его и позвал, чтоб вразумить. – Вам нужно собрать еще шесть. Но на шесть миллионов аукцион не проканает.

– Да не пугай ты его, Паша, – вступает в разговор Иван Филиппович. – Ты же что-нибудь придумаешь.

– Теперь мне придется влезать в этот аукцион, – говорит Павел. – Но ты больше не буксуй. Ты держи меня в курсе.

– Что-то мы давно с вами, ребята, не пели, – говорит пятнадцатилетняя жена банкира.

И запевает:

 
В траве сидел кузнечик,
В траве сидел кузнечик.
Совсем как огуречик,
Зелененький он был.
 

И все хором подхватывают:

 
Представьте себе, представьте себе.
Совсем как огуречик.
Представьте себе, представьте себе,
Зелененький он был.
 

Поют они явно уже не в первый раз, сразу умело разбиваются на голоса, и получается смешно и музыкально.

Степа проезжает мимо памятника Пушкину и сворачивает в арку ворот на Тверской.

У нашего подъезда импровизированный мемориал – свечи в банках и букеты цветов перед моей фотографией. Тут я совсем молодой, им приятнее помнить меня таким.

Нина открывает Степе дверь, Степа обнимает ее, и вдруг, на одно мгновение, обычная сдержанность моей жены испаряется, и, уткнувшись лицом в Степину грудь, она начинает рыдать.

– Деточка, ну п-перестань, успокойся, – шепчет, обнимая ее, Степа. – Я сейчас п-п-прогоню Ксению к чертовой матери.

– Я вернулась домой, – рыдает Нина, – а она сидит там, у подъезда, у его фотографии, совершенно невменяемая. Говорит, что ей больше некуда пойти. И мне ее опять стало жалко, и я ее впустила.

– Ты не должна ее жалеть.

– Нина, кто там пришел? – кричит из другой комнаты Ксения. – Кто пришел?

– Это Степа, – отвечает Нина.

– Не говори ему ничего! – кричит Ксения. – Не говори того, что я тебе сказала! Этого никому нельзя говорить!

– Я ничего не скажу.

– И пусть он сюда, ко мне, не входит! Я не хочу, чтоб он меня видел! Слышишь?

– Я слышу, слышу, – отвечает Нина.

– Что ей от тебя нужно? – спрашивает Степа.

– Она хочет со мной говорить. Она все время хочет говорить со мной о Леше.

– Но это какая-то п-п-патология. Ты же все-таки его жена.

– Но она прожила с ним двадцать три года.

– Он жил не с ней, а с тобой. Нинон, опомнись. Да, у Лешки были романы. Но ты – жена. Это совсем другое.

– У него не было романов. Была только Ксения.

– Прекрати! – сердится Степа. – Любил-то всерьез он только тебя. А она... Деточка, она очень средняя артистка, и, кроме Леши, ее никто не снимал. Вот она и крутила им, чтобы сниматься. А теперь чего она хочет? Наследства его? Денег?

– Она говорит, что Леша умер из-за нее.

– Что?

– Она все время это повторяет. Слышен грохот опрокинутого стула.

– Я упала! – кричит Ксения. – Нина, ты слышишь, я упала! Иди же сюда!

– Я эту мерзавку сейчас приведу в чувство, – говорит Степа. – Не ходи туда со мной.

– Но я должна там убрать. Ее там вырвало.

– Потом уберешь.

Степа входит в гостиную. На полу осколки разбитой чашки и женская туфля. Степа заглядывает в соседнюю комнату, в мой кабинет.

На стене огромная старая афиша «Немой музы» с прекрасным лицом юной Ксении. Под плакатом Ксения стоит на четвереньках и вытирает газетами испачканный ковер.

– А, Степа п-п-п-пришел! – оборачивается она и передразнивает его, заикается: – П-п-посмо-треть на п-п-пьяную женщину п-п-пришел? Ну, смотрите! Смотрите! Мне уже все равно.

Степа входит и плотно закрывает за собой дверь.

– Ксенечка, – тихо говорит он, – солнышко, я понимаю, что ты сейчас чувствуешь.

– Ничего вы не понимаете! – кричит Ксения.

– Девочка, я знаю, как вы были с Лешей душевно б-б-близки.

– Мы с ним не были д-д-душевно б-б-б-б-близ-ки! – кричит Ксения. – Он просто меня трахал! Ваш сын, Степан Сергеевич, меня трахал в этом самом кабинете, вот на этом самом диване!

Степа присаживается на диван рядом с сидящей на полу Ксенией и начинает гладить ее по голове.

– Успокойся, деточка. Зачем ты так?

– Но это же правда! Как только появилась эта квартира, он меня здесь трахал! А раньше он на Маросейке меня трахал! Когда Нина с Котей уезжали в Шишкин Лес, он меня в Москве трахал! А когда Нина была в городе, он меня в Шишкином Лесу трахал. И на студии он меня трахал! И в гостиницах, когда мы снимали на натуре! И в Каннах на фестивале трахал! И в аэроклубе, в раздевалке трахал.

– Тише, голубчик, тише, – просит Степа.

– Он меня, Степан Сергеевич, десятилетиями трахал, и вы все об этом знали, – кричит Ксения. – И Нина прожила с этим целую жизнь, а Котя вырос неврастеником. И никто из вас никогда об этом не говорил вслух! И все из-за меня мучились поодиночке, а больше всего он сам! Трахал и мучился! Трахал и мучился!

– Он не мучился, деточка, – гладит ее по голове Степа, – он был с тобой очень счастлив. И ни с кем больше счастлив он не был.

– А Нине вы то же самое говорите? – кричит Ксения.

– Да, деточка, – тихо признается мой папа. – Она ж тоже человек. Но ты знаешь правду, и ты знаешь, как я тебя люблю. Помнишь, как Лешка тебя впервые п-п-привел и объявил нам с Дашей, что ты его муза. А ты весь вечер от полного зажима краснела и молчала. Ты была такая смешная, тихая и неправдоподобно красивая. И Дашенька тебя дразнила «немой музой». А Лешка взял да и сделал это названием фильма. И знаешь, так в жизни всегда. Самое главное всегда возникает так – легко, как бы не всерьез.

Это правда. Иногда мой папа говорит удивительно мудрые вещи. Раньше я этого не замечал. Он с годами умнеет. И это правда, главное всегда начинается не всерьез.

– Почему ж вам в голову не приходит, Степа, – кричит Ксения, – что он и погибнуть мог так же – не всерьез?.. Боже мой, который час? – Она смотрит на часы, близоруко уткнувшись в них лицом. – Мне же надо ехать на студию.

– На какую, деточка, студию? – осторожно спрашивает Степа.

– На киностудию «Мосфильм». У меня сегодня ночная съемка.

– У т-т-тебя съемка?

– Да. Я же снимаюсь у Леши.

Степа жует губами. Ксения, цепляясь за диван, встает на ноги.

– Вы до «Мосфильма» меня довезете?

– Да, деточка, к-к-конечно, – кивает Степа. – Ты в каком же это фильме снимаешься?

– В «Шишкином Лесу». Я играю Дашу.

– Кого?

– Дарью Михайловну. Вашу жену. Леша вам что, не рассказывал о нашем фильме?

– Ну естественно, рассказывал, – врет папа.

– Я так и думала, что рассказывал. Поэтому вы и вспомнили сейчас, как он меня тогда к вам в Шишкин Лес привез показывать? Вот про это и есть наше кино. Я пойду в душ. Нина!

– Нина, иди сюда! – зовет Степа.

Входит Нина. Вдвоем со Степой они помогают Ксении встать.

Из ванной слышен звук льющейся воды. В кухне шипит кофеварка. Нина курит. Теперь Степа гладит по голове ее.

– Потерпи, деточка. Я сейчас ее увезу.

– Что она тебе сказала?

– Ей мерещится, что она снимается в кино.

– Но это правда. Ей не мерещится. Они доснимают Лешин последний фильм. Продюсер решил доснять, чтоб не пропали вложенные деньги. Там осталось несколько кадров, и Леша успел почти все смонтировать.

– Он мне ничего не рассказывал.

– Мне тоже. Но я прочитала сценарий. Это кино про Шишкин Лес, про всех нас. Там и вы с Дашей есть. И он сам. И Ксения. Но ее играет молодая артистка.

– Про нас про всех? 3-з-зачем это он? – жует губами Степа.

– Это как бы итог всего, – говорит Нина. – Как бы его главный фильм. Так он к этому относился. Он боялся, что вы не поймете.

– Это что? Н-н-нечто ироническое? – спрашивает Степа.

– Скорее трагическое.

Из ванной выходит Ксения, трезвая, умытая и накрашенная.

– Ксюша, вот, я тебе кофе сварила, – говорит Нина.

– Спасибо, – целует ее в щеку Ксения, – я не успею. Мне уже надо бежать на съемку. Там декорация похожа до ужаса. Степа, вы, может быть, хотите посмотреть?

– Да.

В темноте светят редкие мутные огни. Мелкий дождь. Степа и Ксения идут сквозь сюрреалистическое нагромождение обломков декораций к бесформенной громаде главного корпуса «Мосфильма». Мусор и запустение.

– Вся моя жизнь как эта студия, – говорит Степе Ксения. – Все в прошлом, и такой уродливый конец. Но Лешино кино не об этом. Кино про то, как все начиналось. Про любовь. И эта девочка, которая меня играет, очень талантливая. Вы сейчас ее увидите. Лепта долго искал героиню, пока не нашел ее в театре на Камчатке.

– Где? – настораживается Степа.

– В Петропавловске-Камчатском. Он там бывал по делам своего Фонда и увидел ее в местном театрике.

– Он п-п-привез ее с Камчатки? – спрашивает Степа.

– Да. Ей двадцать лет. Школы никакой. Ему пришлось очень много с ней возиться. Он все время с ней вдвоем репетировал. А я сходила с ума от ревности. И я сдуру это сделала...

– Что ты сделала?

– Смотрите! Смотрите! – показывает Ксения. В темноте руин студии видно какое-то движение, блеск звериных глаз. Это стая бродячих собак.

– Они вот-вот на людей начнут бросаться, – говорит Ксения, – а я тут ночью ходила одна. Он репетировал с этой Игнатовой, а меня забывал встретить.

Разбитый кафель пустого, тускло освещенного громадного коридора «Мосфильма» залит водой из протекшего водопровода. Ворота павильонов наглухо закрыты.

– В тот день я напилась и позвонила ему, – говорит Степе Ксения.

– В какой день?

– В тот день, когда он умер. Нина подошла к телефону и сказала, что Леши дома нет, что он на «Мосфильме» репетирует с Игнатовой. И я помчалась на студию. Но когда я сюда приехала на такси, его машина уже выезжала из ворот студии. И я велела шоферу поехать за ним. С ним в машине рядом кто-то сидел.

– Эта Игнатова?

– Я не видела, кто с ним сидит, но тогда я была уверена, что это она. И я поехала за ним в аэроклуб. Это меня больше всего взбесило. Что он летает не со мной, а с ней. Я застряла на железнодорожном переезде, и, когда туда приехала, Леша был уже там, и ворота были заперты, и в проходной никого не было. Я видела его машину у ангара. Потом взлетел самолет. Я отпустила такси и осталась там ждать. Непонятно чего. У меня было с собой вино. В общем, я уснула. А когда я проснулась, бутылку сперли какие-то бомжи, мужик и баба. Я успела увидеть, как они уходят с моей недопитой бутылкой, страшная, чудовищно грязная и оборванная парочка. И вдруг мне стало на все наплевать, и я встала и пошла через поле к шоссе. По дороге меня подобрал Жорик, мальчик, который работает у Каткова, он возвращался в клуб из магазина. Он довез меня до станции, и я взяла там такси. И как раз в это время все случилось. Когда я ехала с Жориком к станции, разбился Лешин самолет.

– Значит, Жорик в это время не был в клубе? – спрашивает Степа.

– Нет, его там не было, он на час уезжал в магазин за водкой, он должен был кому-то бутылку, а потом подвозил меня, и тут все и произошло. Леша сел в самолет и взлетел один. Он часто так делал. Жорик оставлял ему ключи, Леша приезжал, прятал свои вещи в раздевалке и летал. Один. Но в этот раз кто-то успел что-то сделать с самолетом. Когда меня допрашивал следователь, я про бомжей рассказала, а про то, что Жорика там не было, – нет. Жалко его. Он и так был страшно перепуган. Тем более виноват не он, а я.

– Почему ты? – морщится Степа.

– Если б я окликнула Лешу у «Мосфильма», он, может быть, не поехал бы туда и сейчас был бы жив. Но я его не окликнула, потому что ревновала его к этой девочке. А в машине, как выяснилось, была не она, не Игнатова.

– А кто?

– Я не знаю, но не она. Игнатова в это время была здесь, на студии. Она к этому не имеет никакого отношения.

Степа жует губами и напряженно думает. Навстречу им, шлепая сапогами по лужам, бежит ассистентка режиссера:

– Ксения Георгиевна! Ну где же вы? Там уже свет поставили, а вам еще на грим!

– Вы пока отведите Степана Сергеевича в декорацию, – просит Ксения ассистентку и уходит.

– Здравствуйте. Меня зовут Валентина, – говорит Степе ассистентка. – А я вас всего знаю наизусть. «Наша Таня горько плачет, уронила в речку мячик. Тише, Танечка, не плачь. Не утонет в речке мяч».

– Это не я, деточка, – терпеливо поправляет ее мой папа, – это писательница Б-барто написала.

– Извините.

Декорация в павильоне изображает часть нашего дома в Шишкином Лесу – гостиная, веранда и кухня. Я просил художника, чтоб все было точно как в реальности. И он постарался. Все похоже, но, конечно, другое, как реальность, искаженная во сне.

Ошеломленный Степа подходит к буфету. Буфет не тот, но очень похож, тоже как во сне, даже бутылка с чем-то красным стоит за стеклом.

Когда я привез Ксению в первый раз в Шишкин Лес, погасло электричество, и пока искали свечи, папа рассматривал Ксению при свете фонарика. Теперь в этой, похожей на сон, декорации папа все это вспоминает.

На буфете лежит фонарик. Степа берет его в руки.

– Степан Сергеевич, здесь ничего трогать нельзя, – шепотом предупреждает ассистентка. – Это же реквизит.

– Я больше не б-б-буду.

– А вон там наш режиссер Дато Асатиани, – показывает в просвет между выгородками ассистентка. – Вы с ним потом можете поговорить. Сейчас он репетирует с нашей главной героиней.

За стеной дома в Шишкином Лесу, состоящей с изнанки из фанеры и палок, Степа видит Асатиани, молоденького, но уже лысого паренька, сидящего в кресле перед очень хорошенькой девочкой. Это и есть Игнатова.

– Асатиани – ученик Алексея Степановича, так что вы можете быть совершенно спокойны, – шепчет Степе ассистентка.

– Я совершенно с-с-с-спокоен, – говорит Степа.

– Давай пройдем сцену еще раз, но без эмоций, – говорит Игнатовой Асатиани. – Пойми, уже все кончено. Надежды никакой нет. Ты, как только вошла в этот дом, почувствовала, что он на тебе не женится. Начали.

– Ты на мне не женишься, – говорит Игнатова слова роли, – потому что знаешь – со мной не получится, как у папы с мамой.

– При чем тут мои папа с мамой? – отвечает текстом сценария Асатиани.

– Ты хочешь прожить жизнь, как прожили ее твои мама с папой, – говорит слова своей роли Игнатова. – Чтоб она была очень ровной, очень долгой и счастливой. Ты знаешь, что на свете такого почти не бывает, но у них же каким-то образом получилось. Вокруг бури, ураганы, войны и революции, тюрьмы и нищета, а они живут долго, ровно и счастливо. Тебе кажется, что они знают какой-то секрет, и ты хочешь прожить свою жизнь так же. Это твой идеал. И тебе нужна женщина, которая сможет тебе это дать.

– Ты меня упрощаешь, – говорит Асатиани.

– А ты очень простой, Лешенька, поэтому ты женишься не на мне, а на этой Нине. И будешь с нею жить долго, ровно и счастливо. И у вас будут дети, которые тоже будут жить долго, ровно и счастливо. Но меня ты не забудешь никогда, никогда.

Она приближается к Асатиани и, в соответствии с ролью, целует его, едва касаясь губами, целует его глаза, руки, снова целует.

Игнатова бесконечно талантлива. Это мое главное открытие последних лет. Но это новое поколение. Мне кажется, что она вообще ни черта не чувствует.

Степа морщится, жует губами, напряженно думает, потом берет с буфета фонарик, кладет его в карман и уходит в темноту между стенами декорации.

– Все. Молодец, – говорит Игнатовой Асатиани. – Теперь пробуем со светом. А где фонарик? Я сказал, чтоб фонарик лежал здесь, а его нет. Где фонарик?

– Дато Вахтангович, все в порядке. Вот вам другой фонарик, – спешит к нему ассистентка. – У нас есть еще два фонарика.

В темноте за изнанками декораций, переступая через кабели, навстречу Степе идет Ксения в гриме Даши. Грим так хорош, что в темноте павильона на какую-то секунду Степе кажется, что это Даша. А рядом с нею навстречу ему идет он сам, Степа, молодой Степа, очень похоже загримированный артист.

– Ну, как я вам? – спрашивает Ксения.

– Похожа. Похожа. – Степа с трудом возвращается к реальности. – Ну, я п-п-поехал.

Степа так и ездит в Машином автомобиле, в котором уехал от гостиницы, где оставил Машу с Сорокиным. Глубокой ночью он выезжает со студии, но сразу останавливается, вытаскивает из Машиной сумки ее мобильник и тычет в кнопки.

В темноте гостиничного номера звонит телефон. Лежащий в кровати Сорокин протягивает руку к тумбочке, включает свет и берет трубку.

– А? Кто это? Степа? Вы знаете, который сейчас час? Что?! Нет, я никуда в это время не поеду!

Кладет трубку и поворачивается к лежащей рядом женщине. Она укрыта простыней с головой.

– Твой дед совсем с ума сошел, – говорит Сорокин. – Хочет, чтобы я сейчас, ночью, опять поехал с ним в этот аэроклуб.