Текст книги "Шишкин лес"

Автор книги: Александр Червинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

3

Сорокапятилетний Макс смотрит в окно на дом Левко. Оттуда, из окна второго этажа улыбается ему двадцатилетняя хорошенькая и худенькая Женя Левко. На подоконнике перед ней включенный транзисторный приемник. Поет Пугачева:

 
Миллион, миллион, миллион алых роз
Из окна, из окна, из окна видишь ты...
 

Женя посылает Максу воздушный поцелуй и пальцами изображает на подоконнике идущие ноги. Макс кивает в ответ и выскакивает из комнаты.

Женя в своей комнате смотрится в зеркало.

 
Кто влюблен, кто влюблен, кто влюблен – и всерьез,
Свою жизнь для тебя превратит в цветы.
 

Макс вбегает в кухню и вынимает из раковины бутылку водки, охлаждавшуюся там под струей воды.

Бежит обратно в свою комнату. Из дверей мастерской с улыбкой глубокого презрения смотрит ему вслед шестнадцатилетняя Маша. В том году моя племянница Маша навсегда поселилась у нас. После смерти Анечки она отказалась жить в Англии со своим отцом Эриком Ивановым. Маша вообще нелегкий человек, но тогда она переживала переходный возраст, и характер у нее был совершенно невыносимый.

Маша делает вслед Максу неприличный жест.

Женя Левко в своей комнате глядится в зеркало и прыскает духами себе подмышки и немножко в рот

 
Утром ты встанешь у окна,
Может, сошла ты с ума?
Как продолжение сна,
Площадь цветами полна!
 

Пугачева продолжает петь, а Женя, покрутившись перед зеркалом, выходит из комнаты.

Пританцовывая, она пересекает гостиную, направляясь к выходу из дома, когда из своей комнаты высовывается когда-то сильный и грозный, а теперь древний и высохший восьмидесятитрехлетний Василий Левко.

– Евгения, ты куда собралась?

– А твое какое дело?

– Не сметь со мной так разговаривать! – рявкает бывший маршал.

Василий Левко был уже в глубоком маразме, но он понимал, что у его восемнадцатилетней внучки Жени роман с сорокапятилетним Максом Николкиным. И это было для него невыносимо.

– Я тебе запрещаю туда ходить!

– Ой как страшно.

Легонько отпихнув деда назад, закрывает перед ним дверь его комнаты и поворачивает ключ в замке.

Запертый в своем логове, маршал молотит в дверь кулаком.

Женя пробегает через сад и пролезает через дырку в заборе к Николкиным. А голос Пугачевой по радио все равно слышен из ее комнаты и из многих соседних домов.

 
Миллион, миллион, миллион алых роз
Из окна, из окна, из окна видишь ты.
 

Макс, сидя на кровати, разливает водку по рюмкам. Женя сидит перед ним на письменном столе.

 
Кто влюблен, кто влюблен, кто влюблен – и всерьез,
Свою жизнь для тебя превратит в цветы.
 

– Тебе нравятся такие песни? – спрашивает изнывающий от нежности Макс.

– Я эстраду вообще люблю.

Солнечный луч падает из окна на Женины гладенькие колени, руки и плечи, но Максу хочется не только трогать все это, но и поговорить. Макс всю жизнь ищет не поверхностных отношений, а гармонии всерьез.

– Как тебе может нравиться и Пугачева, и мои спектакли? – выспрашивает он.

– Это совсем другое.

– Я спрашиваю потому, что мои спектакли – это и есть я.

– Вот я и говорю.

– Ты имеешь в виду, что я тебе нравлюсь?

– М-мм.

– Я не понимаю, что тебе во мне может нравиться? – не унимается Макс.

– Все нравится.

– Что все?

– Ну, что ты умный и добрый, и что про тебя пишут в газетах, и что теперь тебе дадут театр в Москве. Я тебя люблю – и все. Что ты пристал?

– И тебе со мной не скучно?

– Нет.

Макс вздыхает и начинает целовать ее колени. Женя расстегивает кофточку под пение Пугачевой:

 
Похолодеет душа —
Что за богач здесь чудит?
А под окном, чуть дыша.
Бедный художник стоит.
 

Запертый Василий Левко в бессильной ярости колотит в дверь. Зина отпирает его. Это лето восемьдесят второго года. Зине уже исполнилось пятьдесят.

– Ну чего ты? Ну чего ты шумишь? – успокаивает она Левко. – Женечка просто навещает своего отца.

– Дегенератка! – задыхается от бессильной ярости Левко.

Жениному брату Павлику Левко в то лето исполнилось пятнадцать лет. Он тоже был влюблен, впервые в жизни, в одноклассницу Таню. Таня жила рядом, в рабочем поселке. Она мечтала стать киноартисткой.

Вот они – шестнадцатилетние Павлик Левко и Таня – тоже пролезают через дырку в заборе. На Тане сарафан с глубоким вырезом. Павлик наклоняется к ее плечу и, дурея от ее близости, дует.

– Ты что? – оборачивается к нему Таня.

– Комара прогнал.

– Я боюсь.

– Чего ты боишься?

– Ну, ты просто не понимаешь. Они живут рядом, и ты привык. Но это же такие люди. Это же Николкины! Эрик Иванов! Варвара Чернова!

– Люди как люди, – говорит Павлик. – Пьяный Иванов со второго этажа ночью в окно писал. Я сам видел.

– Зато он создал «Полковника Шерлинга»! Ему писать из окна можно.

– Почему это?

– Потому что люди искусства – избранные, – говорит Таня, глядя на стоящего в окне нашего дома шестнадцатилетнего Котю. – Ну чего ты, Пашка, улыбаешься? Да, я хочу быть как они.

– У вас дверь открыта? – кричит Павлик Коте.

Котя кивает. Павлик с Таней входят в дом.

Мой сын Котя тоже переживал переходный возраст. Это выражалось в том, что в мое отсутствие он носил мои вещи и курил мои сигары.

На столе в Степиной комнате большая фотография Степы с Брежневым. Брежнев на фотографии прикрепляет к Степиной груди звезду Героя Социалистического Труда.

По стенам кабинета книжные полки и фотографии обитателей Шишкина Леса.

Котя сидит за Степиным столом. У Коти жалкие, недавно отпущенные усики. Одет он в мой шелковый халат. Во рту сигара. Когда Таня и Павлик входят, он встает и неторопливо выходит из-за стола. Павлик знакомит:

– Таня. Константин.

Вообще-то они друг друга уже знают, они учатся в соседних классах. Котя в «А», а эта парочка – в «Б». Но вне школы все другое. Котя берет Таню за руку и церемонно подносит к своим губам. Таня руку выдергивает и прячет за спину.

– Мне рассказали, что вы мечтаете сниматься в кино? – надменно спрашивает мой болван.

– Да, – тихо отвечает Таня.

– Котя, кончай выебываться, – говорит Павлик. – Ты же будешь поступать во ВГИК. Так помоги человеку. Объясни ей, что к чему.

– Я могу ее посмотреть, – вздыхает Котя, – но я ничего не обещаю. Вы понимаете, Таня, какой вас ждет конкурс? Вы должны быть готовы ко всему.

– Я готова ко всему.

– Вы можете показать мне какой-нибудь этюд?

– Могу, – кивает Таня и оглядывается на Павлика.

– Выйди, – говорит Павлику Котя.

– Че-ево?!

– Она стесняется, – объясняет Котя. – Это как визит к врачу.

Павлик удивляется и выходит.

– Ну, что вы мне покажете? – усаживается за Степин стол Котя.

– Удава, – говорит Таня.

– Простите?

– Змею.

И смотрит на Котю неподвижными, ставшими вдруг другими, совершенно дикими глазами, потом ложится на пол и медленно к Коте ползет.

Из дома Левко доносятся звуки радио. Пугачева все еще поет:

 
Миллион, миллион, миллион алых роз
Из окна, из окна, из окна видишь ты.
Кто влюблен, кто влюблен, кто влюблен – и всерьез...
 

Павлик спускается на первый этаж и выходит на веранду. Здесь тоже работает радио, но другое. Маша, стоящая с кистями у мольберта, слушает «Голос Америки». Сквозь треск помех пробивается голос с несоветским акцентом:

– Как передает наш сотрудник из Лондона, здесь опубликована статья, обвиняющая советского беллетриста Эрика Иванова в сотрудничестве с органами КГБ. Автор популярного сериала «Полковник Шерлинг» аккредитован в Лондоне как постоянный корреспондент газеты «Известия»...

Маша яростно размазывает краски по холсту. Почувствовав за спиной Павлика, она оборачивается:

– Теперь ты на меня настучишь, да?

– Кому? Про что?

– Всем. Что я слушаю «Голос Америки». Ну и стучи! Стучи! Можешь им сказать, что я их ненавижу! И ненавижу своего отца! И ненавижу советскую власть! Я все ненавижу!

– Понятно, – кивает Павлик и показывает на краски, хаотически размазанные по ее холсту. – А это у тебя что?

– Мой внутренний мир.

– Понятно.

– Что ты заладил: понятно, понятно. Ни черта тебе не понятно. Это абстракция. Изображение трагедии души.

– Твоей? – спокойно спрашивает Павлик.

– Каждого нормального человека. У каждого человека внутри своя трагедия.

– У меня трагедии нет, – честно прислушавшись к себе, сообщает Павлик.

– Врешь. Есть. Твой дед – сталинист, твоя мама – больна, твоя сестра сейчас там, наверху, трахается с моим дядей Максом, а он сорокапятилетний старик.

– Ну и что? – не понимает Павлик.

– То, что ты их всех ненавидишь.

– Мне их просто жалко.

– Ну тогда ты просто животное. Кто твой любимый герой?

– В смысле?

– Литературный. Мой – Гамлет. А у тебя кто?

– Граф Монте-Кристо.

– Кто-о-о?!

– Не в начале, когда он бедный, – объясняет Павлик, – а потом, когда богатый и делает со всеми чего хочет. Когда он типа бога.

А Пугачева по радио все повторяет:

 
Кто влюблен, кто влюблен, кто влюблен – и всерьез,
Свою жизнь для тебя превратит в цветы.
 

Таня уже доползла до окаменевшего от изумления Коти и, прильнув к нему всем телом, обвивает его, неподвижно глядя ему в глаза.

Макс и Женя уже в постели, и все уже произошло, довольно быстро произошло, и теперь Максу еще сильнее, чем раньше, хочется поговорить.

– Если б мы жили в нормальной стране, – шепчет он в розовое Женино ухо, – я бы взял тебя сейчас с собой на театральный фестиваль в Англию. Представляешь – поездом через всю Европу, а потом паромом через Ла-Манш.

– Но с тобой едет твоя Лариса.

– Как артистка. Но уже не как жена. Я с ней не сплю с тех пор, как появилась ты.

– Честно?

– Клянусь. Когда мы оттуда вернемся, я ей скажу, что ухожу к тебе.

Изображающая удава Таня приближает свое лицо вплотную к Котиному и оскаливает зубы. И тут Котя не выдерживает и целует ее.

– Ты что делаешь? Я же змея!

Она отпрыгивает в сторону.

– Извини, – бормочет Котя. – Я понимаю. Я сволочь. Ты с Пашкой пришла. Но я тебя давно люблю. Уже полтора месяца. С тех пор, как увидел тебя в школе с Пашкой.

И эта Таня стала бывать у нас каждый день. Я сделал все, чтобы она не поступила во ВГИК, но она поступила в театральный, и на втором курсе они с Котей поженились. А Женя за Макса так замуж и не вышла.

Макс прощается с Женей в саду. Он целует ее глаза, руки, шею. У дырки в заборе она посылает ему последний воздушный поцелуй, раздвигает доски и пролезает на участок Левко.

И тут из кустов, с ремнем в руках, выскакивает ее дед.

– Ах ты курва! Семью позоришь!

Он пытается хлестнуть ее ремнем, но получается неловко и слабо, и Женя сразу же ремень у него отнимает.

– Ну кончай ты, дедушка, ради Бога!

– Боже мой, Василий Семенович! – мечется за забором Макс. – Ну что вы делаете!

– Мерзавец! Сгною! – кричит Василий Левко Максу. – Ты у меня в армию, сволочь, пойдешь служить! В Афганистан!

– Василий Семенович, мне уже поздно служить. Мне, извините, сорок пять лет.

– А девок топтать не поздно? – хрипит взбешенный маршал. – Значит, и под пули не поздно!

И Левко позвонил министру обороны Гречко. Макс, как и все штатские с высшим образованием, был лейтенантом запаса, и по закону его можно было призвать в армию. И Максу прислали повестку. Надо было его спасать. И папа начал спасать, и добрался до Брежнева.

За окном Кремль. У Степы на груди золотая звезда Героя. У Брежнева пять золотых звезд. Лицо у Брежнева отечное, рот полуоткрыт, глаза смотрят мимо.

– Леонид Ильич, – стараясь не заикаться, говорит Степа. – Мой старший сын Максим – лауреат Госпремии и премии Ленинского Комсомола. И его как офицера запаса п-п-призывают в армию. Это очень почетно, и он г-г-г-орит желанием послужить Родине. Но в настоящее время он работает над п-п-патриотическим юбилейным спектаклем, и ему нужна отсрочка, а товарищ Гречко помочь отказался, поэтому я, зная вашу мудрость и доброе сердце, позволил себе....

И умолкает, увидев, что из глаз Брежнева текут слезы.

Это было за три месяца до смерти Леонида Ильича. Что папа говорил ему, Брежнев уже не понимал и не помог. На следующий день Макс должен был явиться с вещами в военкомат. Но в тот же самый день его театр уезжал на Эдинбургский фестиваль в Англию, и документы на поездку были у Макса уже все оформлены. И он решил плюнуть на все и поехать.

4

На перроне толпа артистов и провожающих. Макса и Ларису провожают Степа и тринадцатилетний Антон.

– Я еще п-п-попробую поговорить с Левко, – говорит мой папа. – Может, он одумается. Но ты уж, пожалуйста, больше не делай г-г-глупостей. Ты там, за границей, все-таки следи за собой.

– Ты о чем?

– Ну, будь осторожнее. На твои спектакли могут прийти наши эмигранты. Писатели эти, Синявский, Максимов. Интервью будут предлагать на их радио. Ну, ты сам знаешь, ты, деточка, лишнего не болтай.

– Я давно не деточка, папа! И я знаю, как с кем говорить.

– Речь идет не только о тебе. Ты там себе напозволяешь, а скажется это на Лешке, на маме, на мне. В общем, думай головой.

Максим уже не слышит его. Он вдруг видит стоящую в толпе провожающих Женю. Он делает шаг к ней, но тут поезд трогается, и Макс прыгает в вагон.

Лариса, уже стоящая на площадке вагона, тоже видит Женю. Несмотря на толстый слой косметики, Лариса выглядит усталой и постаревшей.

– Ну, с Богом, – тихо говорит Степа и тайком крестит вслед Максу воздух.

А по хриплому вокзальному радио опять поет Пугачева:

 
Прожил художник один.
Много он бед перенес,
Но в его жизни была
Целая площадь цветов!
 
 
Миллион, миллион, миллион алых роз
Из окна, из окна, из окна видишь ты...
 

Стучат колеса. В двойном купе международного вагона Лариса невидящими глазами смотрит в журнал. Рядом с ней стакан и наполовину пустая бутылка вина. Макс достает из своего чемодана бутылку водки.

– Эта новая девица провожала тебя на вокзале, – говорит Лариса. – Как трогательно.

– Тебя сейчас только это волнует? – огрызается Макс.

– Меня волнует, что это опять происходит на глазах у Антона и всего театра.

– А то, что по возвращении домой меня отправят в Афганистан и там убьют, тебе все равно?

– Но ты, друг мой, сам в этом виноват.

– В чем я виноват? В том, что меня кто-то любит просто так? Не как режиссера, а просто как живого человека? В этом я виноват?

– Я сегодня позвонила отцу, – говорит Лариса. – Он обещал попросить Гречко.

– Поздно же ты позвонила отцу, моя дорогая. В тот самый день, когда я вернусь из этой поездки, я должен явиться с вещами в военкомат. Или меня вообще посадят.

Макс берет из чемодана бутылку водки и выходит в коридор.

Двери купе открыты. Там уже выпивают, едят и оживленно болтают возбужденные поездкой его артисты.

– Максим Степанович, заходите к нам! – зазывают его. – Почтите присутствием!

Но Макс входит в купе, где сидит в одиночестве сопровождающий коллектив Иван Филиппович.

Ивану уже сорок лет, и его зовут уже Иваном Филипповичем, и он уже работает не в комсомоле, а в отделе культуры ЦК. Бутылку они вдвоем с Максом прикончили. За окном купе уже ночь. Тусклые огни полустанков и спящих деревень.

– Ты понимаешь, Ваня, – откровенничает Макс, – я не боюсь смерти, но эта война – мерзость. Это против моих убеждений. Я не хочу принимать в этом никакого участия.

– Я все понимаю, Макс, – сочувствует ему Иван Филиппович, – я же пытался что-то сделать через Комитет. Но даже они ничего не могут сделать. Гречко служил когда-то у Левко и обещал ему лично, что тебя призовут. Сволочная страна, – и отворачивается к окну, скрывая волнение. – Он тогда умер в камере, и я тоже ничего не мог сделать. Сволочи.

Всхлипывает. И это не от выпивки. Он был влюблен в того артиста всерьез. И это очень помогало Максу при сдаче спектаклей, но это было давно, и теперь Максу не мог помочь никто.

– Макс, если бы у меня был английский, как у тебя, и твоя известность на Западе, – глядя в черное окно, говорит вдруг Иван, – я бы из этой поездки не вернулся.

– Что ты говоришь?

– Ничего. Ничего я не сказал.

Ночь. Станция перед границей. Гудки. Свистки. Стук молоточка обходчика. Макс и Лариса оба не спят, смотрят в потолок.

– Лара, Ванька советует мне остаться в Англии. Смешно, что это советует он. У них все вконец прогнило.

– Ты это всерьез?

– Мы могли бы это сделать вдвоем с тобой. Начать все с начала, с нуля. Помнишь, как Эрик говорил: «Надо совершать резкие поступки».

– А что будет с Антоном?

– Мы бы его потом вытащили.

– А мой папа? Его сразу отправят на пенсию, а может быть, и выгонят из партии. И тогда не будет пенсии. И не будет меня и Антошки. Он просто умрет.

– Или я умру в Афганистане, – напоминает Макс. – Что реальнее.

– А что я буду делать, когда у тебя там, в Англии, появится новая баба? – спрашивает Лариса. – А она у тебя сразу появится. Нет, я не останусь.

5

Конец спектакля. Публика дружно аплодирует. Артисты в мольеровских костюмах кланяются. Потом они тоже начинают хлопать в ладоши, и на сцену выходит раскланиваться Макс.

Он берет за руку Ларису и выводит ее на авансцену. Гром аплодисментов.

– Во втором ряду справа, – говорит, кланяясь, Максу Лариса, – Пола Макферсон.

– Кто? – кланяясь, переспрашивает Макс.

– Пола Макферсон. Кинозвезда.

Всемирно знаменитая артистка Пола Макферсон аплодирует стоя. Это сорокалетняя, очень моложавая, красивая и скромно одетая женщина. Со всех сторон вспыхивают блицы снимающих ее фотографов.

– Браво! Браво! – восторженно выкрикивает Пола Макферсон.

Лариса разгримировывается в своей уборной.

– Лара, ты сегодня играла замечательно, – говорит Макс за ее спиной. – Ты лучше всех.

– В Ашхабаде, – говорит Лариса.

Стук в дверь, и возникает возбужденное лицо Ивана Филипповича.

– Пола Макферсон тут! В полном восторге. Она хочет вас поздравить! Впустить ее?

– Нет, – быстро отвечает Лариса.

– Почему нет? – спрашивает Макс.

– Не хочу – и все. Выйди сам к ней. Ну, иди же, иди.

Иван Филиппович и полисмены удерживают в дверях фотографов и репортеров. Пола Макферсон и Макс разговаривают в углу актерского фойе, за вешалкой с костюмами.

– Вы великий режиссер! – втолковывает Максу Пола, держа его за руки. – И у вас такой хороший английский язык.

Английский у Макса не очень хороший, по сравнению с моим просто плохой, но Макс держит себя всегда уверенно, и это главное.

– Почему бы вам не поставить что-нибудь для меня в Лондоне? – спрашивает Пола.

– Если это всерьез, то у меня есть для вас гениальная роль, – быстро ориентируется Макс.

– Я бы хотела сыграть в современной пьесе.

– Я как раз заканчиваю работать над пьесой. По мотивам оперы Чернова «Вурдалаки». Это будет музыкальная феерия о женщине, о современной женщине, которая пытается выжить среди вурдалаков.

– Интересно. Очень интересно. И это что-то знакомое.

– Это по мотивам оперы русского композитора Чернова.

– Ну конечно! Я помню эту оперу. Это замечательная опера. Я обожаю русскую музыку.

– Чернов – мой прадед.

– Да что вы! Да, это очень интересно. Я мечтаю сыграть в мюзикле. И мы действительно могли бы это сделать вместе.

– К сожалению, нет, – качает головой Макс. – Когда я вернусь домой, меня сразу отправят в Афганистан.

– Куда?

– В Афганистан. Воевать. Под пули.

– Вы шутите?

– Нет. Это не шутка. В Советском Союзе все мужчины военнообязанные, и меня призывают.

– Но вы же известный режиссер!

– А им на это наплевать.

– Так не возвращайтесь туда!

– Я не могу. Это не так просто.

– Почему? Вы можете попросить политического убежища. У вас прекрасный английский язык. Я вас со всеми познакомлю. А поселитесь вы пока у меня в Винчестере.

– Это вы серьезно?

– Я очень серьезный человек, мистер Николкин. И у меня, между прочим, есть в Лондоне свой собственный театр. И я хочу быть вашей артисткой.

– Но завтра утром я должен вернуться в Москву.

– Так решайтесь сейчас. У вас в России семья?

– Да.

– Мы их всех оттуда вывезем. Николкин, вы – гений. Вы просто не имеете права себя губить в коммунистической стране.

– Выдумаете?

– Я уверена. На улице у выхода стоит моя машина. Идите.

– Прямо так?

– Только так. Я это уже раз проделала с одним чешским режиссером, и он уже работает в Голливуде. Идите и не оглядывайтесь.

И направляется к выходу. Секундное колебание – и Макс идет за ней. Выходит в коридор. Фотовспышки.

– Эй! Максим Степанович, ты куда? – бросается вдогонку Иван Филиппович. Но поздно.

За то, что Макс остался, Ивана выгнали из аппарата ЦК. И на этом, когда началась перестройка, он выстроил свою новую политическую карьеру. Иван разоблачал комсомол и КГБ, писал статьи о том, как пострадал от советской власти и выступал на митингах. В результате стал правой рукой губернатора Камчатки. Говорят, что с ним можно иметь дело. Взятки берет, как и все, но обещания выполняет. То, что ему сейчас набили морду, – исключение, в целом положение у него недурное. Но тогда, в Эдинбурге, он сильно струхнул.

Схватившись за голову, Иван смотрит вслед машине, увозящей Макса и Полу Макферсон.

Фотографы на двух других машинах устремляются за ними в погоню.

У Полы открытый «феррари». Водит она его с устрашающей скоростью. Фотографы сразу отстают.

Они уже выехали из города. По сторонам дороги поля и холмы. Ночь теплая, прозрачная, звездная. Макс в шоке. Пола смеется. Рука ее лежит у Макса на колене.

– Не бойтесь, Николкин! Вы такой большой и сильный, настоящий русский медведь. Все будет хорошо!

Берет трубку радиотелефона и набирает номер.

– Джек? Привет, Джек. Я вам завтра привезу русского режиссера. Он гений. Я буду с ним делать спектакль в Лондоне. – Она кладет трубку и докладывает Максу: – Джек – мой агент. Он работает и с Питером Бруком, и с Лоуренсом Оливье. Вы в полном порядке.

– Спасибо.

Макс поражен и этим звонком, и самим наличием телефона в машине. Это было задолго до всеобщих мобильников. А телефон опять звонит. Пола берет трубку.

– Это вы, Люся? Ну, как вы там, Люся? О'кей? Когда они приезжают? Конечно, удобно. На всякий случай ключ всегда под ковриком, – и рассказывает Максу: – Эта Люся с семьей – тоже русские. Баптисты из Ростова. Им грозила тюрьма, но я написала письмо нашей королеве, и удалось их спасти. Они тоже жили у меня. А теперь их знакомые у меня остановятся, тоже баптисты. Вы не возражаете?

– Я? – растерянно переспрашивает Макс. – Нет.

Впереди уже видны огни Винчестера.

– Вот мы и приехали, – говорит Пола. – Макс, вы ужасно напряжены. Расслабьтесь. Все плохое осталось позади.

Дом у нее большой, но очень старый и производит впечатление руин.

– Этому дому триста лет, – рассказывает Пола. – Последний владелец хотел его снести, но я его спасла. Тут надо все реставрировать, зато о нем никто не знает, и я тут прячусь от прессы.

Темный холл заставлен какими-то тюками и потертыми чемоданами.

– Это тут вчера ночевали евреи из Вильнюса, – объясняет Пола. – Представляете, люди пережили холокост, а их не выпускали в Израиль. Но я добилась. Они уже в Тель-Авиве. А эти вещи я завтра должна туда отправить. Вы мне поможете? А это Бетховен.

К Максу подходит кот и трется об его ноги. Макс не любит кошек, но считает своим долгом изобразить умиление:

– Кис-кис-кис.

– Он вас не слышит, – говорит Пола, – Бетховен совершенно глухой. Я его подобрала на улице в Праге. А Машу я спасла в Гонконге. Она там попала под машину, и это стоило каких-то бешеных денег.

Кошка Маша тоже трется об Максовы ноги. Он видит еще несколько кошек.

– Я не помню, как их всех зовут, – говорит Пола. – Потом я вас научу, как их кормить. Кухня – там. В холодильнике все есть. Пойдемте, я покажу вам вашу комнату.

Глубокая ночь. Слышен шум дождя. С потолка капает в подставленный пластмассовый таз. Рядом пластмассовая кошачья уборная, которую одна за другой посещают и шуршат пластмассовым гравием кошки. Макс кладет на голову подушку, твердую пластмассовую подушку. Он уже спит, когда в комнату входит очень бодрая и совершенно голая Пола. Она влезает под одеяло к Максу, и он просыпается.

– Меня разбудил телефон, – сообщает Пола. – Эти новые баптисты приезжают в шесть утра. Спать уже бессмысленно. Ничего, что я вас разбудила?

Расскажите мне эту пьесу про вурдалаков. Только подробнее.

– Это не сон? – бормочет Макс.

Она смеется и, чтоб доказать, что это не сон, гладит его по лицу. Когда путем долгих и сложных переплетений и перемещений на огромной кровати Пола оказывается под Максом, на спину Макса прыгает кошка и начинает драть его когтями. Макс терпит.

Пола Макферсон спасла моего брата от Афганистана, и он стал с нею жить. С ним вместе жили спасенные Полой кошки, птицы, баптисты, евреи из России и палестинцы из Ливана. Касымова за поступок его зятя из партии не исключили, но Ларису он из дому выгнал. Из театра ее тоже выгнали, и Степа поселил их с Антоном в Шишкином Лесу. Антон вырос без отца.

Я помог ему поступить в театральный институт, это было очень непросто. А то, что он решил стать капиталистом, – не моя вина. И Степа пытался вразумить его, вернуть к традициям семьи, но Антон упрям как осел. Вернее, как ишак. Азиатская кровь в нем сильнее. И всегда находились люди, готовые ему помочь. Кто-то, не только Пашка Левко, помогал ему во всех его финансовых проблемах. Степа так и не узнал кто.