Текст книги "Шишкин лес"

Автор книги: Александр Червинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

Степа молчит.

– Максим Степанович – мой кумир, – говорит молодому начальнику Иван Филиппович. – ТЮЗ Николкина. Это же был такой прорыв! Это же было как глоток свободы.

– Этого уже никто здесь не помнит, – говорит Макс.

– Еще как помнят! – восклицает Иван Филиппович. – Это были гениальные спектакли. Мы, инакомыслящие, не пропускали тогда ни одной твоей премьеры.

– Смешно, – вспоминает Макс, – что именно ЦК комсомола дал мне тогда премию.

– А как же! – подхватывает Иван Филиппович. – Я ж ее тогда и пробил. «За воспитание молодежи в духе идей марксизма-ленинизма».

– Точно! – подтверждает Макс, польщенный тем, что его помнят и любят.

– Это была моя формулировка, – сообщает Иван Филиппович. – За спектакль «Как закалялась сталь». А это была гениальная смесь антисоветчины с эротикой! Высочайшая режиссура. Обнаженный юный Корчагин в сцене эротических видений Тони у меня до сих пор перед глазами.

Стоянка у Манежа. Степа и Макс садятся в машину. Степа – за рулем, Макс рядом.

– Я, честно сказать, поражен, – взволнован Макс. – Ванька хоть и был стукачом, но у него были и ум, и сердце. Если б не он, я бы там, в Ашхабаде, не выжил. В нем много, много хорошего.

– Оба они с-с-сволочи, – говорит Степа.

– Почему?!

– Потому что следствие закрыли. Они знают, что это заказное убийство, и не хотят в это влезать. Проще все свалить на Лешу.

– Но следствие же проводилось.

– Ни черта оно не проводилось. Я же при тебе у этой Лены спросил.

– Ты у нее спрашивал про сосиски в буфете.

– Не будь б-б-болваном. Этого буфета давно не существует, и сосиски можно купить в любом магазине. Я просил у нее узнать про следствие.

Машина катит по Садовому кольцу. Водитель Степа неторопливый, осторожный, но неловкий. Соседние машины гудят. Шоферы матерятся.

– Зачем им так сложно врать? – спрашивает Макс.

– Все очень п-п-просто. На Камчатке разведаны крупные золотые месторождения. Кто-то получит концессию на это золото и станет одним из самых богатых людей в мире. И этот твой ашхабадский к-к-комсомолец из аппарата губернатора связан с тем, кто эту лицензию получит. А Алеша к-к-каким-то образом им мешал.

– Это же только твои предположения.

– А ты веришь, что Алеша п-п-покончил с собой?

– Нет. Но...

– Что «но»?

– Девять миллионов, которые у нас вымогают. Зачем это им нужно?

– Чтоб доказать его вину. Чтоб все поверили, будто Леша был связан с криминалом. Украл и не поделился. Но этот твой комсомольский пидер прекрасно знает, что Леша не виноват. И он работает на Левко.

– При чем тут Левко?

– При том, что Пашка Левко и есть тот человек, кто получит эту концессию на Камчатку. Ты же с луны, ты один об этом не знаешь, а у нас об этом во всех газетах пишут. Левко в тесном контакте с администрацией губернатора, и со дня на день он получит это золото.

– Паша Левко? – переспрашивает Макс. – Но у Леши с ним были нормальные отношения.

– Внешне нормальные. Но ты же понимаешь, что действительно нормальных отношений у нас с Левко быть не может. И ты понимаешь, сколько и на каком уровне он заплатил, чтоб п-п-получить такую концессию. Если Леша что-то об этом знал и хотел предать гласности, всем отношениям конец. За это у нас убивают. И даже самые прекрасные отношения во внимание не п-п-п-ринимаются.

– Но если это так, то почему он нам теперь помогает? Почему он дает Коте взаймы эти три миллиона?

– Потому, мерзавец, и дает. Чтобы быть вне п-п-подозрений. В эти дни, когда решается вопрос с концессией, ему особенно важно быть вне подозрений. Поэтому следствие и свернули. На всех уровнях у него все куплено. И ничего сделать нельзя. Но он должен быть как-то н-н-наказан.

– Ты хочешь обратиться в прокуратуру?

– В какую, к черту, п-п-прокуратуру? Я, Макс, хочу только одного – чтоб ты уехал в Лондон.

– Почему?

– Потому что твоя европейская инфантильность действует мне на нервы.

– Но я не могу бросить тебя в такой ситуации. Никуда я не уеду.

Зажигается зеленый сигнал светофора, но Степина машина продолжает стоять на перекрестке. Степа жует губами, думает. Сзади гудят.

– Папа! – окликает Степу Макс. Степа неторопливо трогается с места.

– Я сейчас вспомнил про эти кремлевские сосиски, – говорит он. – Ты знаешь, они действительно были совершенно изумительные. Таких больше нет.

На стене в кабинете банкира висит подлинник Кандинского. Мрамор и бронза. Банкир, близкий приятель Павла Левко, жмет руку Коте, целует руку Тане. На столе коньяк, но, кроме Коти, никто не пьет.

– Для того чтобы господин Левко мог вам передать три миллиона, – переходит к делу банкир, – вы, Константин, откроете у нас валютный счет. А ты, Паша, должен только подписать этот чек. Вот здесь.

Левко подписывает чек.

– Спасибо, – говорит Котя.

– На здоровье, – усмехается Павел.

Котя выпивает еще одну рюмку коньяка. Он слишком много пьет.

– А вам, Константин, – говорит ему банкир, – придется прочесть и подписать все эти бумаги. Располагайтесь поудобней и читайте.

Кладет перед Котей на стол целую пачку банковских форм.

– Это надолго, – говорит Павел. – Я здесь больше не нужен?

–Нет.

– Тогда я поеду.

– Котя, я тоже не буду ждать, – говорит Таня. – Там Петька один.

– Он же с мамой, – говорит Котя.

– Я уже никому не доверяю.

– Я тебя подвезу, – предлагает Тане Павел.

Хлопает по плечу Котю и вместе с Таней выходит. Котя смотрит им вслед и выпивает еще одну рюмку.

– Сперва просмотрите этот проспект и подпишите здесь, здесь и здесь, – говорит ему банкир.

У Левко шестисотый «мерседес». Таня сидит рядом с Павлом на заднем сиденье. За рулем охранник. Следом едет еще одна машина с двумя охранниками.

– Заедем ко мне, – тихо говорит Павел.

– Нет.

– На чуть-чуть, – просит Павел и кладет руку ей на колено.

– Не надо, Павлик. Я ужасно из-за Петьки боюсь.

– Когда ты боишься, у тебя лицо делается как в твоем фильме.

– Это Котин фильм.

– Это твой фильм, Танька. Он ничего без тебя не может. Ты же, блин, артистка, настоящая звезда, а он блатной сын своего папы. Интересно, да? Он у меня тебя увел, а я ему помогаю. Николкин, блин. Ты ему сделала фильм, я ему даю бабки, ты плачешь, я схожу с ума, а он весь в белом.

Сложные отношения. И это тянется годами. Бедный Котя.

– И так всегда, – говорит Павел. – Весь мир кверху жопой, а Николкины в полном порядке, в первом ряду партера, при башлях и с лучшими бабами. Это какой-то рок. Их предок Чернов не сочинил ни одной мелодии. Все придумал его слуга, мой дед, Семен Левко. Но Семен не знал нот, а этот паразит знал. И такие они все.

– Паша, ты же его знаешь, он без меня умрет. – Таня утыкается лицом в плечо Павла и плачет.

– Не умрет. Николкины от любви не умирают, – говорит Павел. – Ну, ты сделала ошибку, Танька, но нельзя же всю жизнь за это расплачиваться. Ты же умнее его в миллион раз, а они считают, что ты его недостойна. Я от тебя тащусь, а они тебя презирают. И ты не со мной, а с ним.

Жена моего сына – самое заурядное существо. А вокруг нее кипят бурные страсти. Я одно время увлекался биографиями знаменитых куртизанок и твердо уверен, что большинство из них были скучные, бесцветные и чаще всего некрасивые дамочки. Мужчины сходили от них с ума только потому, что сами создавали вокруг этих женщин миф об их особенной сексуальной притягательности. Татьяна – миф. Но объяснить это Коте невозможно. Павел Левко начинает раздевать Таню уже в кабине лифта.

– Ты же для него никто, – говорит он. – И не одна ты. Других людей для них не существует. У них же одна цель – выживание вида. Как у насекомых. Когда вымрет жизнь на Земле – тут останутся только скорпионы, муравьи и Николкины.

Вот так в третьем уже поколении наши соседи Левко нас ненавидят, а мы их презираем. И конца этому не видно.

Котя выходит из банка и звонит по мобильному. Нина берет трубку. Петька сидит рядом с нею перед телевизором, смотрит мультики.

– Котя? Нет, Таня еще не пришла, – говорит Нина. – Она звонила, что заехала к подруге. Ты не волнуйся, я Петьку одного не оставлю, я ее дождусь.

Котя садится в свою машину и на предельной скорости мчится по улицам Москвы.

Лампа зажигается на тумбочке у кровати. Зажигается и гаснет. Таня уже не плачет. Павел лежит на спине. Голую, мокрую от пота, он посадил Таню на себя и зажег лампу, чтоб ее видеть. Она гасит лампу. Он опять зажигает ее. Она опять гасит, он опять зажигает. На потолке движется Танина тень.

А во дворе охранники Левко курят рядом с машинами, а в окне на третьем этаже зажигается и гаснет свет, и тень Тани на потолке появляется и исчезает. И охранники эту тень на потолке видят.

Все видят. Все знают. Кроме Коти.

Таня гасит лампу.

– Я же тебе сказал, я прослежу. С Петькой ничего не случится, – шепчет Тане Павел. – Перестань психовать.

Включает свет.

Котя вылезает из машины у дома Левко, входит в арку ворот, смотрит во двор, на окно, где движется на потолке тень. Теперь и он знает.

А не включился бы свет, не взглянул бы Котя на окно, не узнал бы. Случайный момент – и жизнь меняется. Вот об этом я и думаю. Случайных моментов нет. Каждый момент уникален и неповторим, как кадры кинофильма. Но все происходящее в мире, да, я не оговорился, не в одной жизни, а в мире, во всем мире, от одного случайного момента может пойти по совсем неожиданному направлению.

Вот Левко включил свет, и Котя увидел тень своей зеленоволосой жены, и теперь в мире все пойдет по другому. Но очевидным, всем на свете Очевидным, это станет позже, а сейчас Котя, мой единственный сын Котя, просто садится в свою машину и уезжает.

Машина его пролетает перекресток на красный свет.

Окраины Москвы. Пустое Калужское шоссе. Поворот на Шишкин Лес.

Котя въезжает во двор нашего дома. Глушит мотор. Дом темен и пуст. Тишина. Мирно постукивает вдали электричка. Пахнет дымом, это кто-то жжет листья.

Теперь все предопределено. Как будто смотришь кино, которое уже много раз видел. Знаком каждый кадр, и знаешь, что будет дальше.

Вот Котя выходит из машины. Вот он открывает ворота гаража.

Загоняет машину в гараж. Запирает ворота.

Снимает с гвоздя смотанный садовый шланг.

Засовывает конец шланга в трубу глушителя.

Другой конец – в окно машины.

Садится в машину. Берет с заднего сиденья свой ноутбук. Включает его.

На мониторе появляется изображение – кадры кинопроб Тани для его единственного фильма. Хлопушка с номером сцены, потом лицо Тани. Она в кадре плачет.

Котя заводит двигатель. Угарный газ не имеет запаха. Но машина у Коти не новая, мотор дрянь, и в кабине сразу дым и вонь.

На экране ноутбука снова и снова мелькает хлопушка, новые и новые пробы плачущей Тани.

Звонит Котин мобильный телефон. Котя вынимает его из кармана и вышвыривает в окно машины.

Мобильник лежит на бетонном полу гаража и продолжает звонить.

Таня на экране компьютера плачет и плачет. Гудит мотор. Воздух в гараже мутнеет от дыма.

Мобильник на бетонном полу продолжает звонить.

И тут на очередной пробе Таня внезапно теряет серьез, хохочет и показывает в камеру язык.

Котя кашляет, вылезает из машины и поднимает с пола мобильник.

Стены клуба «Толстоевский» украшены театральными афишами и шаржами на знаменитых русских артистов и писателей. Степа стоит у стойки бара. В одной руке он держит телефонную трубку, а в другой стакан. Чокается с молодой журналисткой, с той самой, с коленками.

– Котя, алло, Котя, – говорит в трубку Степа, – я звонил тебе домой, тебя там нет. Где ты? Если ты в Шишкином Лесу, не смей этого делать. Я знаю, что ~ы пьешь мою водку Не смей этого делать.

Ногой толкнув дверь гаража, Котя, прижимая к уху мобильник, шатаясь, выходит на воздух и садится на землю.

Степа допивает стакан и величественным жестом просит бармена повторить. Журналистка смотрит на моего папу в полном восторге.

– Котя, тебя плохо слышно! – кричит в трубку Степа. – Я хочу п-п-предложить тебе работу. Д-д-до-кументальный фильм для телевидения. Ты можешь снимать сам, без оператора? Да, скрытой камерой, на видео. Кто п-п-продюсер? Я сам буду продюсером. Утром приезжай ко мне на городскую квартиру, и обо всем договоримся. И рябиновую т-т-трогать не смей.

Кладет трубку. Вокруг танцуют.

– Разрешите вас пригласить? – говорит Степа журналистке.

– Вау.

Танцует мой папа медленно, но уверенно и музыкально. Наклонившись к уху журналистки, он рассказывает ей что-то смешное. Она прыскает от смеха.

Сидящие за столиком Макс с Антоном смотрят на него.

– Он еще и танцует, – с оттенком зависти говорит Макс.

– Он тут, когда выпьет, всегда танцует, – говорит Антон.

– Ему, наверное, вредно пить.

– Ты о нем не беспокойся, – говорит Антон. – Он лучше всех знает, что можно, а чего нельзя.

– А ты?

– Что я?

– Ты знаешь, что можно и чего нельзя?

– Я, отец, в полном порядке.

– Ты уверен?

– Да.

– А я не уверен. Вот ты зовешь меня «отец». У нас в семье, Антошка, не обращаются к отцам со словом «отец». Это звучит как-то книжно, официально, коряво. У нас всегда говорят «папа».

– Хорошо, папа. Я буду называть тебя «папа».

– Я понимаю, Антошка, это чепуха. Дело не в этом. Я о другом. Скажи мне честно, этот твой ресторан. .. ты занимаешься тем, что тебе действительно интересно?

– Да, папа.

– Антоша, я все понимаю, я понимаю, что страшно перед тобой виноват, я не был рядом с тобой, когда был тебе нужен, но ты мой сын, и я не могу не волноваться за тебя. Ну, ты попробовал этой странной жизни. Но это предпринимательство, этот твой костюм и прическа – это все не наше, не николкинское. И ведь еще не поздно все переиграть. Ты еще можешь вернуться в искусство.

– Уже не могу, – говорит Антон. – Это бизнес, папа. Поздно уходить. Теперь мне надо долги отдавать.

Макс знает, что после постройки «Толстоевского» у Антона накопились огромные долги, но он не спрашивает, сколько Антон должен. Тем более что денег таких у Макса нет. Поэтому мой старший брат смотрит на танцующего с журналисткой Степу и переводит разговор на другую тему:

– Мне кажется, он про меня забыл.

– Нет, дед никогда ничего не забывает, – говорит Антон. – И ты не мучайся, папа. Я давно взрослый. Ты мне ничего не должен, о'кей?

– О'кей, – растерянно улыбается мой старший брат.

– Так вот, п-п-про Сталина, – говорит журналистке Степа. – Он был не так однозначен, деточка.

В нем было одно качество, присущее и самым страшным злодеям, и самым светлым умам человечества.

– Такого качества не бывает, – уверенно заявляет журналистка.

– Я имею в виду н-н-непредсказуемость, – шепчет ей на ухо Степа.

Когда папа говорит о непредсказуемости, он намекает на самого себя. Папа считает, что это свойство генетически присуще всем Николкиным. Но это не так. Задолго до появления в Шишкином Лесу Степы Николкина Чернов и Семен Левко уже были непредсказуемы.

2

1913 год. За двадцать лет, прошедшие после постройки дома, Шишкин Лес поредел. Раньше Чернов жил тут совсем один, а теперь за деревьями видны другие, позже построенные дома.

И сам Чернов изменился, и Левко стал совсем другой. После смерти Верочки Чернов перестал стричь бороду и сделался угрюм и немногословен. А Левко, наоборот, бороду свою начал подстригать тщательно, читать ученые журналы и сделался чудовищно болтлив.

Вот и сейчас в стеклянной теплице постаревший Чернов наблюдает, как постаревший Семен Левко опрыскивает из пульверизатора куст ананаса и беспрерывно говорит, говорит.

– Сегодня, Иван Дмитриевич, – говорит Левко, – у меня этот ананас тут один, но выращен он по новейшей науке-с. Через пять годков, применяя кислотный полив и опрыскивание в розетку раствором железного купороса, я приумножу его в геометрической прогрессии. И он у меня пойдет по руль шестьдесят за фунт, и я наживу капитал-с. Потому что ананас, господа, это вам не картофель по тридцать копеек за пуд-с. Это современная наука, труд и предприимчивость. Это вам, господа, двадцатый век-с. И так он болтает беспрерывно.

По лесной просеке катит, подпрыгивая, автомобиль «Руссо-Балт», красавец на деревянных колесах. За рулем девушка в соломенной шляпе и пенсне – это дочь Чернова, Варя. А на заднем сиденье – Чернов и Семен Левко, оба в белых перчатках и цилиндрах.

Бунтарский дух Чернова угас, и он теперь презирает новое искусство, а Левко, наоборот, теперь мыслит прогрессивно и пытается новое искусство понять.

– Варя, куда мы едем? Как называется эта твоя выставка? – спрашивает Чернов.

– «Бубновый валет», папа.

– Идиотское название.

– Так и задумано, – отвечает Варя. Теперь наступил ее черед бунтовать.

– Очередная Эйфелева башня, – уныло изрекает Чернов.

– Нет, так нельзя, Иван Дмитриевич, – немедленно включается в разговор Левко. – Лично мне кажется, что всем новым веяниям надо быть открытым. Потому как идет двадцатый век-с и всеобщий прогресс-с.

К слову прогресс прибавить еще одно «с» непросто, но Левко неутомим.

Ярко и широко написанные натюрморты и абстракции висят на выставке тесно, рама к раме. В залах полно народу. Вскрики возмущения и восторга.

Желанная для художников атмосфера внимания и скандала.

– Вот, папа. – Варя показывает Чернову небольшую скульптуру, сделанную из проволоки и обрезков металла.

– Что это? – неприязненно спрашивает Чернов.

– Это моя работа. Называется «Машинист». Получеловек-полумашина.

Варя курит, пуская розовыми губами кольца дыма. Чернов тоскливо смотрит на странное создание своей дочери и молчит.

– А вот я хочу это понять, – говорит вместо него Левко. – Лично мне это кажется очень даже прогрессивным и напоминает музыку господина Стравинского.

– А мне Эйфелеву башню, – кривится Чернов.

– Но вообще скульптура здесь исключение, – говорит Варя. – Это выставка живописи. Идем.

И ведет отца и Левко сквозь толпу к ярким и совершенно непонятным абстрактным картинам.

– Вот. Как тебе?

– Беда, – говорит Чернов.

– А я хочу это понять, – говорит Левко. – Кто это нарисовал?

– Художник Полонский, – говорит Варя. – Он будетлянин.

– Кто? Кто? – спрашивает Чернов.

– Будетлянин. От слова «будет». Человек будущего. Вон он стоит.

Человек будущего Полонский, молодой человек с нарисованной на лбу рыбой, смотрит на них из толпы демоническим взглядом. Левко устремляется к нему.

– Это ваши художественные произведения?

– Ну, мои, – надменно отвечает Полонский.

– Я вижу, что это очень современно, – говорит Левко, – но прошу мне разъяснить.

– А тут нечего разъяснять, – обрывает его Полонский. – Это как вывески в Охотном ряду. Хотите – смотрите, не хотите – ступайте мимо.

– Вывески? В Охотном ряду? – подхватывает Левко. – Отлично-с! Вывески – это по моей части. Поскольку я, с вашего позволения, занимаюсь выращиванием на продажу ананасов-с.

– Поздравляю.

– Вот я и хочу понять. Вы говорите – Охотный ряд. Не значит ли это, что вы тут пытаетесь уловить идею России?

– Все пытаются, – говорит Полонский.

– Так вот, батенька, вы ее не уловили! – провозглашает Левко. – Я сам, с вашего позволения, выходец из нижайших низов русского народа. Родился рабом. Женат на кухарке-с. Но моя сегодняшняя идея – не Охотный ряд, а Елисеевский магазин. Ибо я выращиваю не картофель по тридцать копеек за пуд, а ананасы по руль пятьдесят за фунт. А ананас, господа, – это единение предпринимательской жилки, современной науки и упорного ежедневного труда-с. Которых нам в России так не хватает. Но которые являются уже слабыми ростками и требуют, фигурально выражаясь, ежедневного правильного полива.

Напитавшийся журналами Левко, впав в припадок словоблудия, обращается уже не к Полонскому, а ко всем собравшимся. Художники и публика окружают его и прислушиваются.

– Изобразите меня, господа художники, – витийствует Левко. – Изобразите меня таким, каков я есть, – вот тогда и выйдет идея России. Выразите вашим искусством мои труды и устремления – и вы поможете прогрессу. А Охотный ряд – это все равно что поливать ананасы щелочной водой заместо кислотной. Ананас от неправильного полива гниет. Гниет и гибнет-с.

Не дослушав-, Полонский покидает оратора и идет сквозь толпу к Варе. Варя пожимает ему руку и обращается к отцу.

– Папа, это Миша Полонский. Скажи ему что-нибудь.

– Почему у вас на лице рыба? – говорит Полонскому Чернов.

– А почему у вас на лице борода? – говорит Полонский.

– Ну, все, папа, я вас познакомила. Теперь Миша приедет к нам в Шишкин Лес пожить.

Веранда заставлена стеллажами с гипсовыми фигурами и завалена каменными глыбами. Варя и Полонский стоят у мольбертов с палитрами и кистями в руках – лицом к лицу.

– Нет, Полонский, – говорит Варя, – так неинтересно. Давайте рисовать друг друга не глядя, а по внутреннему видению.

Она разворачивает свой мольберт и становится к Полонскому спиной.

Он разворачивает свой мольберт и становится спиной к ней.

Шуршат по полотнам кисти. На подоконнике раскрытого в сад окна дымится сигара Полонского. Птичий гомон.

Изображение Вари на холсте Полонского состоит из ярких треугольников и ромбов. Варя подходит и смотрит.

– Вы видите меня такой легкой и веселой?

– Вы такая и есть.

– Вы меня любите.

– Да.

– Ладно. Но мы оба должны помнить, что это продлится недолго. Потому что главное для меня не вы, а искусство.

– Конечно, – соглашается Полонский. И они целуются.

– Когда я перестану вас любить, – предупреждает Варя, – я вам сразу скажу.

– Договорились, – соглашается Полонский. И они опять целуются.

После этого они прожили вместе сорок три года. Но это в будущем. А сейчас, в это мгновение, в окно заглядывает двенадцатилетний веснушчатый мальчик и нюхает лежащую на подоконнике сигару Полонского. Этот мальчик – Вася, сын Семена Левко.

Почему-то все главные события в истории нашей семьи происходят в присутствии членов семьи Левко. Вот и первый поцелуй моих бабушки и дедушки, так же как первый поцелуй прабабушки и прадедушки, случился в присутствии Левко.

Впрочем, Васю Левко целующиеся не интересуют. Его больше интересует сигара Полонского. Васе, будущему комиссару НКВД, в том году исполнилось двенадцать лет, и ему хотелось всего попробовать.

Понюхав сигару, он лижет ее языком, пробует на вкус.

Прокравшись в теплицу, он нюхает ананас. Блаженно морщится и глотает слюни.

На огороде он выдергивает из грядки морковку, пробует кончик и засовывает овощ обратно в грядку.

Встав на цыпочки, пробует висящее на нижней ветке яблоко.

Пробует и выплевывает ягоды бузины.

Проползает по паркету гостиной мимо двери, открытой на веранду, где целуются Варя и Полонский, доползает до буфета, беззвучно открывает его и пробует из бутылки рябиновую водку. Выпучивает глаза. Оглянувшись на дверь веранды, пробует еще.

Ошалев от водки, он проползает мимо открытой на веранду двери, где целуются Варя с Полонским, проползает, чтоб они не увидели его. Быстро проползает. Вася спешит еще чего-нибудь попробовать.

Слышны звуки рояля. Странная, сложная, причудливая музыка Чернова.

Вася возвращается к теплице и опять пристально смотрит сквозь стекла на ананас. Продолжает звучать музыка Чернова. Вася оглядывается на дом.

Чернов играет на рояле. Рядом Семен Левко. У него приступ очередного словоизвержения.

– Не то, Иван Дмитриевич, не то, – говорит Левко. – Вы, Иван Дмитриевич, все еще боретесь с вурдалаками. Но это уже старо, это вчерашнее. Сегодня, в двадцатом веке, господа, музыка должна выражать не тревогу души, а бодрость ума, не страх, а веселое ожидание победы всеобщего труда, наук и предприимчивости. Сегодняшняя музыка российская должна быть как ананас.

– Болван, – кратко отвечает Чернов и продолжает играть.

– Ругайтесь, но только я, Иван Дмитриевич, читаю передовые журналы. И я всему новому открыт-с, – говорит Левко. – Ив моем понимании ананас – это символ надежды, сочетающий европейскую образованность с ежедневным, кропотливым...

И тут он глядит в окно и видит проникающего в теплицу Васю.

– Ах, какой подлец! – вскрикивает Левко и выбегает из комнаты.

Расхрабрившийся от выпитой водки Вася уже в теплице. Приблизившись к ананасу, к единственному выращенному Семеном Левко плоду, он снова обнюхивает его и, не в силах противиться желанию попробовать, впивается зубами.

Вася впивается в ананас, а ананас своими колючками впивается в него, и Вася, пискнув от боли и ужаса, зависает над ананасом в тот момент, когда в теплицу врывается Семен.

– Мерзавец! Ничтожество! Убью!

И Левко бросается на сына, пришпиленного к любимому фрукту.

Сын, оторвавшись с мучительной болью от колючек, прыгает в сторону, и ананас отламывается от черешка.

Семен вскрикивает, как раненое животное.

Вася бросается к двери. Семен загораживает ему дорогу и, воя от переполнившего его горя, вытаскивает из брюк ремень.

Вася мечется по теплице. Семен загоняет его в угол и начинает избивать, норовя попасть пряжкой по голове.

Пряжка рассекла Васе губу.

– Батюшка, не надо! – умолят Вася, пуская кровавые пузыри. – Родимый, больше не буду! Христом-богом молю! Никогда в жизни не буду!

Он цепляется за ремень, но совершенно озверевший Левко, бросив ремень, хватает лопату и замахивается над Васиной головой.

Чудом увернувшись от железного острия, Вася выбивает башкой стеклянную раму теплицы и выпрыгивает в сад. Семен с лопатой гонится за ним. Вася проносится сквозь сад, сминая цветочные клумбы и ломая кусты. Семен почти настигает его. Вася скрывается в лесу.

Семен уже отстал, но Вася, обезумев от страха, все бежит и бежит. Ветки хлещут его по лицу.

В лесу темнеет, а Вася все бежит и бежит, уже медленнее, вытирая рукавом слезы, кровь и сопли. Впереди овраг. Вася, разрывая руки колючками, скатывается на его дно. Карабкается вверх и снова бежит. Лес редеет. Впереди поле.

Обессилев, Вася лежит лицом в траве. За полем багровое зарево заката.

Раннее утро. Туман. Вася просыпается. Тишина. В траве перед его носом ползет крупный блестящий жук. Вася долго и тупо наблюдает за ним, потом ловит и, одну за другой, начинает отрывать у жука ноги.

Домой он больше не вернулся. Он убежал в Москву, сказался сиротой и устроился к купцу мальчиком. Вернулся в Шишкин Лес Вася уже взрослым, после революции. Почему в результате этого он возненавидел не отца, а целовавшихся на веранде Варю и Полонского, понять трудно, но возненавидел он не отца, а их.