Текст книги "Шишкин лес"
Автор книги: Александр Червинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)
3
Это было давно, в тридцатом году. А сейчас август девяносто восьмого, точнее, два часа пополуночи семнадцатого августа, и красный свет светофора меняется на зеленый, зеленый опять на красный, а машина моей сестры Маши, в которой в эту ночь ездит Степа, стоит на пустом перекрестке.
Степа спит за рулем.
Машин мобильник рядом с ним пищит и пищит. Наконец Степа просыпается, морщась, тычет наугад в кнопки и слышит голос Нины.
– Степа! Степа! Где вы? Что с вами?
– Ничего. Я, деточка, жив и здоров. Что ты говоришь? Кто к тебе приехал?
Нина в домашнем халате говорит со Степой из кухни. Здесь опять шипит на столе кофеварка. Бесконечная какая-то выдалась ночь.
– Ксения опять сюда приехала, – говорит Нина. – И она привезла эту девочку, Игнатову, которая у Леши снималась. Она хочет что-то тебе рассказать.
– Да? Я сейчас приеду, – говорит измученный Степа.
Светофор опять красный. Степа жует губами, думает. Закрывает глаза.
И опять засыпает.
В это время полусонный Павел Левко курит, сидя на ступеньках своего крыльца. Доберман уморился, спит у его ног, а во дворе его гости – Иван Филиппович, банкир, кавказец и их пятнадцатилетние жены – никак не могут угомониться:
Представьте себе, представьте себе.
Совсем как огуречик.
Представьте себе, представьте себе,
Зелененький он был.
Особенно стараются жены. Молодые. Сна ни в одном глазу.
Не думал, не гадал он,
Не думал, не гадал он,
Никак не ожидал он
Такого вот конца.
Иван Филиппович, помощник камчатского губернатора, даром что человек уже в летах и крупный чиновник, но тоже ведет себя как молодой:
Представьте себе, представьте себе.
Никак не ожидал он.
Представьте себе, представьте себе,
Такого вот конца.
Часть пятая
1
Только бы вспомнить, о чем я думал. Ага. Вспомнил. Кто я? Где кончаюсь я и начинается все остальное? Но вместо ответа выплывают одни и те же моменты прошлого, далекого и близкого, и не моего даже прошлого.
Вот Зискинд в трамвае, обнимая за плечи Дашу, мою будущую маму, читает ей стихи моего будущего папы:
Женщина огромной силы,
В шахту метрополитена
Тюбинги в руках носила
Тетя Поля по две смены,
Заковав в металл к утру
Колоссальную дыру.
Вот помощник губернатора Камчатки Иван Филиппович льстит Максу в глаза:
– Ваша «Как закалялась сталь» – это же была гениальная антисоветчина! Высочайшая режиссура. Обнаженный юный Корчагин в сцене эротических видений Тони у меня до сих пор перед глазами.
Вот Полонский и Варя у самовара на нашей веранде отбивают ритм:
Щекоти меня судак,
Щекоти меня судак,
Щекоти меня судак,
И вот этак и вот так.
Вот Павел Левко объясняет Коте:
– Не заплатите – следующим будет кто-то из вас. Я понимаю, девяти миллионов у вас нет, но надо найти и заплатить.
И ведь до сих пор не заплатили. И измученный мой папа уснул на перекрестке за рулем.
Сколько Степа проспал у светофора, непонятно, но вот он просыпается и, пожевав губами, трогается с места.
Он едет по пустой улице и сворачивает на Садовое кольцо, не замечая, что патрульная машина ГАИ уже давно преследует его. И теперь она его нагоняет, и усиленный мегафоном голос гаишника раздирает ночную тишину:
– Водитель, поставьте машину к тротуару! Голубые проблески мелькают в зеркальце перед Степой, но Степа, еще не вполне проснувшийся, ничего не видит и не слышит. Патрульная машина обгоняет его и резко загораживает дорогу.
Степа успевает затормозить, едва не врезавшись в нее. Только теперь он просыпается окончательно и прямо перед собой видит лица сидящих в машине гаишников.
На лице Степы появляется заискивающая улыбка. Мой папа не трусливый человек, но власть он уважает и милиции боится панически.
Гаишников в машине двое, один – здоровенный тип с накачанной мускулатурой, второй – с обветренной на московских улицах недоверчивой физиономией. Вылезать и идти к Степе они не торопятся. Степа знаками спрашивает, сидеть ли ему в своей машине или подойти, а они не отвечают, медлят.
Медлят они потому, что рядом у тротуара сонный мужик заводит свой древний «Запорожец», и менты ждут, чтобы он уехал. Не хотят они разговаривать со Степой при свидетелях. Разговаривают они пока между собой, и Степа из своей машины разговора не слышит.
– Жрать хочется, – говорит здоровенный тип.
– В три ночи? – удивляется недоверчивый.
– Так у меня разница во времени.
– Там уже что сейчас? Уже завтрак?
– Уже обед.
Они смотрят, как Степа нервно ерзает за рулем.
– Он и так еле дышит, – говорит недоверчивый. – На кой устраивать с ним такие сложности?
– Привяжи метлу, – советует здоровенный тип. – Повезешь его, куда сказали.
«Привяжи метлу» на блатном языке означает «заткнись». Руки здоровенного сплошь покрыты тюремными татуировками. Что ровным счетом ничего не доказывает. Это в былые времена можно было по татуировке точно определить статус человека – вор он, сявка или так, фуфло. Сейчас картинки на себе делает всякий кому не лень. Любой школьник может на себе все что угодно изобразить. Поэтому недоверчивый гаишник даже вопросов не задает по этому поводу.
Скрежещет и глохнет стартер «Запорожца».
– Ну и как там у вас, на Камчатке, вообще жизнь? – интересуется недоверчивый.
– У меня нормально.
– Атак?
– А так у нас же природа. Грибы на сопках народ собирает. На берегу морскую капусту. Ее сушат и едят с рисом. По-японски.
– Твою мать, – жалеет камчатский народ московский гаишник.
– Зато у японцев нет инфарктов, – говорит его татурированный партнер. – Кто-то рыбу ловит. Ну и кимчи.
– А это что?
– Это почти у каждого бочка стоит. Капуста по-корейски, с перцем. В общем, если человек не совсем мудак, прожить можно. А по красоте второго такого места нет. И золото под ногами. Вот пошлем вас на хер и заживем.
– Кого вы пошлете? – спрашивает недоверчивый.
– Вас. Россию.
– А вы не Россия?
– Нет. Мы – Камчатка, – и напевает сквозь зубы песню Цоя:
О-о, это странное место Камчатка,
О-о, это сладкое слово Камчатка.
Цой пел совсем про другую Камчатку, но татуированный этого не знает. Он вообще мало что знает. Он молодой, новый человек.
Воет и глохнет стартер «Запорожца».
– К Шурику его везти нельзя, – говорит московский гаишник. – Там у них какое-то сегодня ЧП.
– Какое еще ЧП? Вы же подписались на семнадцатое августа. Сегодня семнадцатое.
– Шурик велел подержать его у меня в отделении, в КПЗ.
– Фраера вы московские, – огрызается гость с Камчатки.
«Запорожец», окутанный облаком сизого дыма, наконец уезжает.
– Ну пошли, что ли, – командует татуированный.
Московский гаишник выходит из машины. Камчатский собирается последовать за ним, но тут звонит его мобильник, и он задерживается.
– Алло? Кто? – рявкает он в трубку и, услышав ответ, совершенно другим тоном продолжает: – Заяц? Зая, ты чего звонить? Я ж на работе...
Ты что, плачешь? Банк лопнул? В каком смысле? Погоди... Погоди, сейчас не могу говорить. Я скоро перезвоню. Все, целую. Целую.
Выключает мобильник и вылезает из машины.
Степа уже идет им навстречу.
– Ну что, дед? – начинает московский недоверчивый гаишник. – Глаза залил?
– Нет-нет! – испуганно отвечает Степа. – Я ничего не п-п-п-п-пил...
– А язык заплетается.
– Это я п-п-просто заикаюсь.
– Права и документы на машину.
– П-п-понимаете, это машина не моя, а моей внучки...
– И доверенности нет?
– Н-нет, но...
– Понятно, – удовлетворенно кивает московский. – Машина чужая. И пьяный спал за рулем.
– Я не спал. Я только на секунду п-п-прикрыл глаза, – оправдывается Степа.
– А почему не остановился, когда тебе сигналили? Пытался скрыться?
– Нет-нет! Я вас п-п-просто не видел! Товарищи, давайте лучше с вами познакомимся. Я п-п-пи-сатель Степан Николкин. Вы наверняка в детстве читали мою книжку «Тетя П-п-поля»...
В прежние времена этот номер всегда проходил. Но времена изменились.
– Платить будем или как? – прерывает Степу московский гаишник.
– Сколько? – спрашивает Степа после короткого размышления.
– Двести баксов.
– Ребята, ну это н-н-несерьезно, – растерянно улыбается Степа. – Да и нет у меня с собой таких д-д-денег. И я действительно, честное слово, я ничего не п-п-пил! Я могу п-п-подышать в т-т-тру-бочку. Я ничего не пил!
– Кончай базар. Мне некогда. «Не пил», – прерывает дискуссию человек с Камчатки и, достав из кармана плоскую фляжку, командует московскому: – Подержи-ка его.
Московский гаишник обнимает Степу сзади руками и прижимает к себе.
– Что вы делаете?.. – пугается Степа. – Все. Не надо, я все п-п-понял... Товарищи, я сейчас позвоню своим, и они, сколько скажете, сразу п-п-привезут.
– Потом позвонишь, – говорит татуированный. Он крепко берет Степу за подбородок и вливает водку из фляжки ему в рот. Степа судорожно глотает и кашляет.
– Ключи от машины, – приказывает татуированный Степе.
Степа, не споря, отдает ключи. Московский ощупывает Степины карманы, вынимает из них все содержимое.
– Все. Вези его, – говорит он приезжему. – Я его потом оттуда сам заберу.
Московский сажает Степу в патрульную машину и уезжает.
Приезжий садится в Степину машину и включает свой мобильник.
– Зайка, это я... Ну, что случилось?.. Какие деньги пропали?.. Перестань... Успокойся... Как это у всех все пропало? Так не бывает...
Он долго слушает, что говорит ему Зайка, морщится и трет лоб.
Верхушка высотного здания розовеет на фоне темного неба. Начинается следующий день.
Степа дышит в трубочку у стойки дежурного. Дежурный с помощью задержавшего Степу гаишника составляет протокол.
В обшарпанной дежурке отделения милиции обычный ночной улов – два прилично одетых пьяных и стайка девиц, из новеньких, неопытные. Пьяные хорохорятся. Девицы жалобно скулят. У ментов усталые деловые лица.
– Товарищи, разрешите мне п-п-позвонить домой, – просит Степа.
Его не слушают.
– Посади его в КПЗ. За ним приедут, – говорит дежурному доставивший Степу гаишник.
– Не могу. Там все забито, – говорит дежурный. – Видишь – в коридоре народ держу.
– Договор был – в КПЗ.
Девицы хнычут. Интеллигентные пьяные, узнав Степу, оживленно перешептываются.
– Я ж говорю тебе, оба обезьянника заняты, – говорит дежурный.
– Один освободи.
– Не могу. Один ФСК курирует, другой – мэрия.
– Там сейчас кто?
– В одном Кавказ, в другом – Украина.
– Так подсади к Украине.
– К бабам?
Московский втолковывает ему что-то, понизив голос.
Степа, оглушенный содержимым фляжки, уже с трудом стоит на ногах. Молодой пьяный вскакивает, уступая ему место на деревянном диване.
– Сп-п-пасибо.
Садится рядом с пожилым пьяным и закрывает глаза.
Из глубины коридора, где расположены камеры, мужской гортанный голос кричит на высокой ноте одно и то же:
– Ара, пагаварим, а? Ара, а? Пагаварим, ара!.. Пагаварить хочу! А? Ара, пагаварим, а?
Переговоры московского гаишника и дежурного затягиваются.
– Пардон, это все-таки вы или не вы? – Пожилой пьяный решается завязать со Степой беседу.
Степа молчит.
– Вы. Точно вы. Степан Николкин. Как это у вас в книжке сказано? «Это наша история, и другой у нас нет». Мудрые ваши слова.
Степа уже не слышит. Он спит.
Солнце светит сквозь решетку. Степа просыпается. Он лежит на полу. Рядом с ним лежит на полу полная, домашнего вида тетка. Смотрит на Степу восторженно.
– Добренького вам утречка.
– Здравствуйте, – слабым голосом отвечает мой папа.
– Вы ж писатель Николкин? Степан Сергеевич?
– Да.
– Так я вас по журналам сразу узнала! Степа замечает, что он укрыт женским пуховым платком.
– Это мой платок, Степан Сергеевич. Меня зовут Марина. Теперь вы будете пахнуть моими духами. Даже не думала, шо когда-нибудь с вами прямо вот так.
Камера женская. Расположена она в полуподвале. В углу унитаз и раковина.
– Ой, – говорит Марина, – я с вашего творчества всегда так хохочу.
Взрослый папа-пеликан
Ловит рыбу и – в карман,
А сыночек-пеликанчик
Ловит рыбку и – в карманчик.
Ой, это ж так хорошо у вас написано. Как будто про людей.
– Это, деточка, не мои стихи, – тихо говорит Степа. – Их Агния Б-б-барто сочинила.
– Да шо вы? – удивляется Марина.
– Я н-написал «Тетю Полю», – говорит Степа.
– Ну вот! Я ж и говорю! – Марина ласково гладит Степу по рукаву. – Надо же. Живой писатель. Ну шо вы на меня так смотрите? Вы хотите в туалет.
– Да, – признается Степа.
– Так шо вы стесняетесь? Девчата не будут смотреть. А я вас загорожу.
Степа задумчиво стоит над унитазом. Марина, стоя к Степе спиной, загораживает его развернутым платком.
Обитательницы камеры, полдюжины молодых женщин, толпятся у окна и внимательно наблюдают происходящее на улице.
Из окна видна возбужденная толпа у входа в бакалейный магазин напротив. Люди пытаются прорваться в магазин. Другие люди, уже нагруженные покупками, наоборот, не могут из него выбраться.
– Ужас, шо делается, – говорит глядящая в окно девушка. – Прямо как при Союзе.
– А я как раз вчера усе доллары на рубли сменяла, – говорит вторая девушка. – Хотела своим пэрэвести. А чого теперь им пэрэводить?
– Это чего они, сволочи, с народом делают! – ужасается третья.
Слышен звон стекла. В магазине разбили витрину.
Девушки у окна камеры вздыхают и охают.
– Что там п-п-происходит? – Степа тоже смотрит в окно.
– Дефолт, Степан Сергеевич, – объясняет Марина. – Шо-то со всеми деньгами случилось. Пока мы тут сидим, а в банках все зараз пропало. У кого шо было – все пропало. У вас шо-то было?
– Было, – подумав, отвечает Степа.
– Ну так теперь ничого нет.
– Ара, падайди, пагаварим, а? Пагаварить хочу, ара! – кричит гортанный голос в соседней камере.
Прямо перед окном камеры толпа сбила с ног старуху. У нее рассыпались пакеты. Она ползает по тротуару прямо перед окном, подбирает с асфальта вермишель.
– Люди хоть отовариваются на последние, а мы тут кукуем, – смотрит в окно Марина. – Степан Сергеевич, ну шо это за страна? Угораздило нас с вами тут родиться. Хотя шо я себя сравниваю? Вы ж писатель, такой талант... Вы ж хуже меня переживаете.
Степа смотрит в окно, жует губами.
– Степан Сергеевич, я вам скажу, шо для меня с детства наша литература – это все, – говорит Марина. – А шо у нас есть, кроме литературы? Шо у нас еще есть? Да ничего хорошего. Одни дефолты. Я иной раз думаю: за шо нам Бог послал Пушкина? За шо? Мы его заслужили? Нет. Мы ж свою духовность не ценим. Вот взять вас. Такой человек – и сидит в обезьяннике. А за шо?
Степа молчит.
– Ну, выпили. А я за проституцию, – говорит Марина. – Так это же смешно. Я не понимаю, шо они от нас еще хотят? Мы ж им и так – даем и даем, даем и даем. Я вам, Степан Сергеевич, как писателю, такое могу порассказать, шо у вас волосы застынут в жилах.
Степа молчит.
– Ой, извините, я все болтаю. Я мешаю вам?
– Нет-нет. Н-н-наоборот, – успокаивает ее Степа.
– Но я ж вижу. Вы сейчас шо-то в голове сочиняете, а я все время болтаю. Все. Молчу.
– Нет-нет. Мне с вами, деточка, интересно. Даже очень.
– Да вы шо? Правда?
– Слово чести. И как-то удивительно свободно. Как будто мы не только что встретились, а знакомы давным-д-д-давно.
– Это бывает. Это сродство душ.
– Но со мной т-т-такого обычно не бывает. Я человек замкнутый, – доверительно сообщает мой папа, – с людьми схожусь трудно. А с вами, деточка, мне как-то удивительно легко...
– Ой. Вы хотите встретиться, – понимает его по-своему Марина.
– Нет... Я п-п-просто...
– Степан Сергеевич, возраст не имеет роли.
– Я только хотел бы поговорить с вами п-п-по-дробнее...
– Так без проблем. Выйдем на волю – и хоккей.
– Нет...
– Шо нет?
– К сожалению, п-п-поздно.
– У мужчин не бывает поздно.
– Бывает. Я здесь нахожусь, Мариночка, потому что меня, наверное, сегодня уб-б-бьют.
– Вы так юморите? – настораживается Марина.
– Нет. П-п-просто я отношусь к этому факту ф-ф-философски.
Это правда. Гаишников папа боится, а смерти – нет. Может быть, втайне ему кажется, что он никогда не умрет.
– Степан Сергеевич, ну шо вы такое придумали? – говорит Марина. – Кто вас тут, в милиции, убьет? У них не та зарплата, шоб людей убивать. Они ж с нас живут. Расслабьтесь. Отдыхайте.
– Меня не здесь убьют. Я слышал, что они говорили. За мной сюда кто-то п-п-приедет и увезет.
– Кто?
– Я не знаю.
И в этот момент дверь камеры открывается. На пороге стоит пожилой милиционер, незнакомый, не из вчерашних. Манит Степу пальцем.
Бродячая кошка греется на солнце на крыше гаража. Рядом с кошкой двое ее котят. Третий котенок отправился на экскурсию в узкое пространство между железными коробками гаражей.
Тут стоит машина. Котенок входит под нее. Под машиной лежит приезжий с Камчатки. Прижав плечом к уху мобильник, он привязывает к трубе глушителя пакет с висящими из него проводами.
Котенок трогает провода лапой. Приезжий шикает на него. Котенок улепетывает прочь.
– Зайка, не плачь, – говорит в мобильник человек с Камчатки. – Я не могу, когда ты плачешь... Ну., такая страна, что делать... Переживем...
В трубке мобильника слышны всхлипывания, руки у приезжего дрожат.
– Ну, не психуй, Зая, – говорит он. – Ну, тридцать две штуки пропало. А мы плюнем и забудем. Нет, нет, это не все, что у нас было. Главное осталось – ты и я. А бабки я обратно заработаю. Пара командировок – и заработаю. Только хранить теперь будем в матрасе, да?
Он начинает подсоединять детонатор. Изолента перепуталась, склеилась в комок.
– Да, Зайка... Да, я тут почти кончил... Да...Все... Завтра вылетаю к тебе... Я ужас как тебя хочу...
Руки у него сильно дрожат, когда он распутывает изоленту.
Взрыв.
Кошку с котятами сдуло с крыши гаража, забросило через кирпичную стену на детскую площадку.
За стеной взметнулся клуб пламени и черного дыма.
Ахнуло эхо. Вылетели оконные стекла. Посыпался с неба исковерканный металл. Черной дрянью залепило песочницу, беседку, белье на веревке. Голуби взлетели к небу. Дети запищали. Мамаши заголосили, Побежали прочь с колясками.
Пожилой милиционер привел Степу в дежурку. На деревянном диване пусто. За стойкой сидит уже другой дежурный, не вчерашний. По телевизору показывают медленно говорящего что-то Ельцина.
– За вами приехали, – говорит Степе пожилой милиционер. – Вот здесь распишитесь.
На стойке перед Степой лист бумаги с каким-то неразличимым без очков текстом и ручка.
– Что это я п-п-подписываю? – спрашивает Степа.
– Что все изъятое у вас при обыске вам возвращено. Проверьте и подписывайте.
Отдает Степе очки, часы и бумажник. Степа расписывается.
– Все. Можете идти.
– Куда?
– Туда.
И показывает на дверь, у которой стоят Макс и Антон. Только теперь Степа замечает их и поворачивается к дежурному с мгновенно вернувшейся уверенностью:
– Здесь нет ключей от машины. Где моя машина?
– Без понятия.
– Но это машина моей внучки, я должен ее вернуть!
Макс поспешно подходит и берет Степу под руку:
– Папа, идем, идем, человек не знает, где ты бросил машину.
– Но кто-то же знает.
– Идем, дед, – Антон тоже подходит к нему, – идем отсюда.
Выводят Степу на улицу.
На улице светит солнце.
– Все, тетя Нина, – говорит в мобильник Антон, – мы его нашли. Живой. Сейчас приедем.
Они идут к машине Антона.
– Папа, ты хоть понимаешь, что мы все пережили?! – говорит Макс. – Ты сказал Нине, что приедешь, и она два часа ждала тебя, прежде чем разбудила меня. Я же обзвонил все больницы и морги! И тебя нигде нет. И вообще никаких сведений в этой средневековой стране ни у кого получить невозможно!
– Помолчи, Макс.
– Что значит «помолчи»?! Ты хоть помнишь, что сегодня открывается наш аукцион? И в такой день ты это устраиваешь! Тебе нельзя больше садиться за руль. И тебе совсем нельзя пить! Тебе же восемьдесят пять лет!
– Помолчи, ради Бога, – просит Степа и обращается к более спокойному Антону: – Антоша, этот дефолт к нам имеет какое-то отношение?
– Да. Идем, я потом тебе все расскажу.
– А если кратко?
– Если кратко, то получить недостающую сумму через аукцион теперь почти нереально. А давить на нас, чтоб мы вернули девять миллионов, будут сильнее.
За углом – переулок, который Степа видел из окна камеры. Толпа теснится у бакалейного магазина. Старуха все еще собирает с асфальта вермишель. Степа останавливается и смотрит на полуподвальные окна КПЗ.
– Папа, что ты стал? – тянет его к машине Макс. – Нам надо отсюда скорей уехать. Тебя выпустили за взятку. Антон дал дежурному триста долларов. Он еще может передумать. Предыдущий дежурный брать не хотел. Садись в машину.
– Подожди. Антоша, дай мне свою карточку, ту, с картинкой твоего «Толстоевского» и телефонами.
– Папа, садись в машину! – увещевает Макс.
– Оставь меня в покое.
– Папа, почему ты так со мной разговариваешь?
Антон вынимает из кармана и дает Степе карточку.
– Папа, почему ты всегда стремишься меня унизить? – обижается Макс. – И так всю жизнь. С детства! Но я уже пожилой человек! И между прочим, если б не я, тебя бы здесь вообще не нашли! Тебя нашли только потому, что я – гражданин Великобритании и позвонил ночью нашему послу. И он через ваш МИД связался с вашим МВД...
– Подождите, я сейчас, – говорит Степа и, не дослушав, уходит в переулок.
Приседает перед окном КПЗ.
На улице яркий свет, поэтому в окне ничего не видно. Степа видит Марину, только когда девушки подзывают ее и она подходит к окну. Марина пытается открыть форточку, но форточка наглухо забита гвоздями.
Степа прижимает карточку Антона к стеклу. Марина вглядывается в нее и кивает, запоминая телефонный номер «Толстоевского».
И Марина теперь верит, что у нее со знаменитым писателем Николкиным установились какие-то особые, доверительные отношения. Но это не совсем так. Мой папа каждой встречной женщине говорит, что он очень замкнутый человек и только с ней одной чувствует себя легко и свободно. И это действует на них неотразимо. Этих женщин, связанных с папой таинственной душевной близостью, – сотни. Папа их всех помнит и поддерживает с ними отношения годами и десятилетиями. И вовсе не потому, что каждая из них рано или поздно оказывается ему полезна. Он заранее об этом даже не думает.
Степа возвращается к машине.
– Макс, деточка, не сердись на меня, – говорит он.
– Папа, мне шестьдесят один год! – еще больше обижается Макс. – Меня тошнит, когда меня называют деточкой!
Машина едет по Тверской.
– Обижаться вообще-то должен не ты на меня, а я на тебя, – говорит Максу Степа.
– За что ты можешь быть на меня обижен?! За то, что я тогда остался в Англии? И тебе не стыдно?
– Нет, я не про Англию. Я о том, что в какой-то момент вы от меня отдалились. И ты, и Леша. Я даже не заметил, как это произошло. Но с какого-то времени вы оба перестали со мной разговаривать всерьез. И ты, и Леша. Вы перестали со мной делиться.
– Делиться чем?
– Своими мыслями, т-т-творческими замыслами.
– Папа, мы и раньше с тобой не очень делились. Мы никогда с тобой особенно не делились. Мы делились с мамой. Ты был слишком занят самим собой.
– Может быть, я не уделял вам д-д-достаточно внимания, но все равно между нами была душевная б-б-близость. А теперь... Ты мне так и не рассказал про свой новый спектакль. И Леша тоже ничего мне не рассказал.
– О чем он тебе не рассказывал?
– Об этом своем последнем фильме.
– Ты просто забыл, папа, – говорит Макс. – Он тебе уже двадцать лет назад про эту идею рассказывал, и был готов сценарий, но ты объяснил Леше, что это претенциозно – снимать фильм о самом себе. И что зрителю это будет скучно. Более того, ты поделился этим своим мнением с начальством из Госкино. Из лучших соображений поделился, чтоб оградить Лешу от неизбежных, по твоему мнению, неприятностей. И сценарий запретили. Через двадцать лет Леша вернулся к этой идее, но теперь не мог найти продюсера. У вас же деньги дают только под боевики и комедии.
– Но деньги на этот фильм все-таки где-то достал, – задумчиво говорит Степа.
– Нет, папа, Леша их не украл из Камчатского фонда, если это тебя волнует. Фильм финансировал Паша Левко. Я уже говорил тебе: у них с Лешей были нормальные отношения.
– Но кто-то же его убил.
– Папа, я знаю, что кто-то его убил, но это не обязательно Левко!
– Что ты сердишься? Я же п-п-просто сп-п-про-сил, где он взял деньги на этот фильм, – пожимает плечами Степа и обращается к Антону: – Деточка, а когда ты начинал «Толстоевского», ведь это тоже Паша Левко тебе помог?
– Я до сих пор с ним не рассчитался.
– И сейчас он одолжил Коте три миллиона, – да мы у него в долгах как в шелках.
Степа думает. Жует губами. Машина сворачивает в арку ворот и останавливается у подъезда. У моей фотографии все еще горят в банках свечи и стоит небольшая толпа поклонников. Кладут у фотографии цветы. Поглядывают на Степу, узнают, перешептываются.
– Чудесные у нас все-таки люди. Дефолт – а они все равно сюда приходят, – говорит Степа, войдя в подъезд. – Кстати о дефолте. Мне, наверное, надо позвонить Борису Николаевичу.
– Кому? – не понимает Макс.
– Борису Николаевичу Ельцину. Нашему президенту.
– Зачем?!
– Ну как же. Такое в стране случилось, – говорит Степа, – надо его как-то п-п-поддержать.
Макс закатывает глаза.
– Дед, не надо этого делать, – говорит Антон.
– П-п-почему?
– Потому что ему на твою поддержку наплевать.
– Может быть. Но позвонить я должен. Дай мне свой телефон.
– Ты прямо сейчас собираешься ему звонить?
– А почему не сейчас?
Антон покорно дает ему мобильник. Степа неуклюже тычет в кнопки.
Папа играет в маразматика, но тысячи телефонных номеров он помнит наизусть.
– Алло! Деточка, это ты? Да, это Степан Николкин, – говорит он в трубку. – Да, солнышко, ужасно... Ужасно... Твой шеф у себя? У президента? Я хотел сказать президенту пару слов. Можешь соединить?.. Нет? Понимаю... Понимаю... Тогда передай сердечный привет. Скажи, что я... Нет. Не я – весь народ сейчас душой с ним... Все. Обнимаю. – Отдает Антону мобильник. – Президент неважно себя чувствует. Макс, почему ты так вздыхаешь и кривляешься?
– Папа, но ты же и Горбачеву так же звонил, – говорит Макс.
– Естественно.
– И Брежневу! И Сталину!
– Да, звонил. И это нормально – в тяжелые времена поддерживать свое государство. Иначе наступит всеобщий б-б-бардак.
– Папа, а тебе все равно, что люди про тебя подумают?
– Я не понимаю, о чем ты, но вообще в восемьдесят п-п-пять лет меня уже не трогает, кто про меня что думает. Впрочем, и раньше меня это не волновало. Мне важно было, что думает обо мне Дашенька, твоя мама. А она меня любила и ув-в-в-в-важала.
Нина открывает дверь, обнимает Степу и целует его. За спиной Нины радостно улыбается Маша. Ксения нервно курит, кутаясь в Нинин домашний халат. Плачущая Таня повисает у Степы на шее. Рядом прыгает Петька.
– Степа! Степа! – вопит Петька. – А почему тебя не убили?
– Молчи, болван! – кричит Таня.
– А сама говорила, что убили! Сама говорила!
– Я не знаю, что я с тобой сейчас сделаю!
– Почему вы тут все? – удивляется Степа. – Макс, это ты всех п-п-перебудил?
– Папа, я никого не будил!
– Деда, это не Макс, – говорит Маша. – Я узнала, что ты пропал, потому что мне позвонили из милиции. Они нашли мою машину. Где ты ее бросил? Впрочем, теперь это неактуально. Ее больше нет. Ее взорвали.
– Взорвали машину! – радостно орет Петька. – Взорвали! Взорвали!
Степа задумчиво жует губами.
– Менты говорят, что ее угнали и использовали для каких-то воровских разборок, – говорит Маша.
– Но машина у тебя б-б-была застрахована? – подумав, спрашивает Степа.
– Да.
– Ну, это хорошо. Хоть какие-то деньги получишь. В такой день – очень кстати.
– Папа, ты невозможен! – хватается за голову Макс. – Маша из-за тебя лишилась машины, а ты говоришь, что это хорошо!
– Помолчи, наконец, – морщится Степа. – Машенция, а что Сорокин? Он уже занялся нашим аукционом? Что-то уже делает?
– Да, но я не хочу иметь с этим человеком ничего общего.
– Как я от вас от всех устал. – Степа подходит к стоящему в конце коридора мрачному Коте. – Деточка, ты сбрил бороду? Умница. Так, конечно, лучше. И я теперь, кажется, знаю, как организовать съемки нашего фильма. – И принюхивается: – А чем это, друзья мои, здесь у вас так воняет?
– Это не я! Это не я! – кричит Петька.
– Тише, пожалуйста, – шепчет Степе Нина. – Неудобно, она услышит. Это пахнет кимчи.
– Что? – переспрашивает Степа.
– Капуста по-корейски, – шепчет Нина. – Это Игнатова нам угощение принесла. Камчатский сувенир.
На столе стоит открытая банка с кимчи и бутыль с красной водкой. Все сидят за столом, осторожно жуют и смотрят на Игнатову. Тихая, внимательная девочка.
– Это я в плане, чтоб не приходить с пустыми руками, – говорит Игнатова. – Вам что, не нравится?
– Мне нравится, – говорит Нина.
– Своеобразно, – говорит Степа.
– Это кимчи с вяленой рыбой, – говорит Игнатова. – Мама сама готовила. Алексею Степановичу это блюдо сразу понравилось. Когда он к нам впервые в Магадан приехал, мама его угостила, и ему сразу понравилось.
– В Магадан? – переспрашивает Степа. – Разве Леша нашел вас не на Камчатке?
– Нет. На Камчатке я работала в театре. А сама я магаданская. Мой дедуля после лагеря не вернулся в Москву, а остался жить в Магадане. Потому что...
– Погодите, – говорит Маша. – Вы скажите Степану Сергеевичу, кто ваш дедушка. Он же еще не знает.
– Мой дедуля – великий русский поэт Зискинд, – говорит Степе Игнатова. – Он, как освободился, сразу влюбился в бабусю, и они сразу поженились. А из Магадана ее не отпускали, потому что она была завотдела обкома. А когда Алексей Степанович приехал в Магадан его искать, дедуля уже недавно умер, и мы все жили на бабусину пенсию. Ну, мама ему все про дедулю рассказала, и потом Алексей Степанович все время звонил нам из Москвы и присылал деньги. А на Камчатку он уже потом приехал. Он сказал, что познакомит меня с вами, когда мы кончим фильм. И сегодня мы все досняли... А он погиб...
Умолкает.
– Я не знал, что Леша ездил в М-м-магадан, – говорит Степа.
– Ну да, ездил, – говорит Игнатова. – Он же дедулю искал. Потому что ваша жена, Дарья Михайловна, собиралась раньше вас за дедулю выйти замуж. Поэтому Алексей Степанович его и искал. Ведь если бы дедулю не посадили, она бы за вас, Степан Сергеевич, не вышла, и Алексей Степанович бы на свет не родился. И вас, Максим Степанович, тоже бы не было. Никого из вас бы тут сейчас не было. И меня бы не было. А его посадили – и теперь мы все есть.
Это правда. Мама стала женой папы потому, что Зискинд из ее жизни исчез. Вот об этом я все время думаю. Вся моя жизнь зависит от совершенно мне незнакомого Зискинда. Где кончается одно и начинается другое, понять совершенно невозможно. Один взгляд, одно слово – и вдруг вся жизнь получает совсем другое направление.
