Текст книги "Шишкин лес"

Автор книги: Александр Червинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

2

Лето восемьдесят третьего. Глубокая ночь. Кукует в лесу кукушка. Грохочет вдали длинный товарняк. Окна в нашем доме открыты и темны. И вдруг оттуда доносится тонкий жалобный вой моего папы.

Ему семьдесят один год. Он кричит во сне и просыпается оттого, что моя мама тормошит его. Ей семьдесят два года.

– Степа, милый, проснись! Что случилось? Ты во сне плакал.

– Мне приснилось, как будто тебя рядом нет.

– Я здесь.

– И как будто я умер.

– Ну, и как там, на том свете? – обнимает его Даша.

– Ужасно глупо. П-п-представляешь, там п-п-приемная, как у Суслова. Референт и две секретарши. Такие п-п-пышные блондинки.

– И ты им надписывал свои книги?

– Нет. Они сказали, что меня не примут.

– Куда не примут? В рай?

– Вообще не примут. Ни в ад, ни в рай.

– Почему?

– Не объяснили. Просто не примут, и все. И это почему-то было очень страшно.

– Это потому, что ты все время думаешь про Макса. Давай выпьем, а?

– Давай.

Они стоят у буфета. Даша кутается в халат. Степа наливает себе и ей красной водки.

– На выборах в секретариат Союза писателей меня теперь, конечно, п-п-п-прокатят, – говорит он. – И Лешку уже не выпустили в Канны. И отменили твои гастроли в Италию. И Коте надо поступать в институт.

Папу вызывали в ЦК и намекнули, что надо написать письмо с осуждением поступка Макса. Это они с мамой и обсуждают.

– Леша такое письмо не подпишет, – говорит моя мама.

– Достаточно, если подпишем мы с тобой.

– Ты уверен?

– Так они г-г-говорят. И они не требуют, чтоб мы от Макса отказывались. Не надо даже писать, что мы его поступок осуждаем как антисоветский. Достаточно указать, что мы не разделяем взгляды и преданы Родине и п-п-партии. Вот, смотри.

Достает из ящика буфета лист бумаги с текстом.

– Ты что, уже написал?

– Да. Видишь, я тут, поскольку мы не члены, слово «партия» даже не пишу. Просто «преданы Родине». А ведь это так и есть. Мы же Родине преданы. Тут все искренне.

Письмо, осуждающее Макса, я так и не подписал, а мои родители подписали, и оно было опубликовано в «Литературной газете». После этого многие перестали с папой здороваться. Но он остался секретарем Союза писателей, и запрет с поездок был снят. А через месяц умер Василий Левко.

Вот он, наш главный враг, восьмидесятитрехлетний Василий Левко, лежит в гробу. У него нездешнее, спокойное лицо. Рядом Павлик Левко, в парадной форме прапорщика, Женя Левко, в трауре, и пятидесятиоднолетняя Зина Левко – в ярком кокетливом платье.

Моя мама кладет на гроб цветы.

Когда он умер, Павлик был в армии, кстати, в Афганистане, Женя со своим мужем Васюковым в Шишкином Лесу бывали редко, а у Зины опять было ухудшение ее болезни. Зина пять дней никому не говорила, что ее отец умер. Когда моя мама пришла положить на гроб цветы, в доме был ужасный запах. Поэтому вокруг гроба горело очень много свечей. Похоронили его на Новодевичьем, недалеко от могил Черновых, Полонских и Николкиных. А потом умер Брежнев.

На крыльце у двери Николкиных красный флаг. По телевизору показывают государственные похороны. Духовой оркестр играет похоронный марш. По улице мимо Колонного зала генералы в длинных шинелях несут на подушечках ордена.

А потом умер Черненко. Все знали, что и Андропов вот-вот умрет. Но в Шишикином лесу ничего не менялось. Только теперь с нами жили выгнанные из Ашхабада Лариса с Антоном.

На веранде кипит самовар. Семья Николкиных пьет чай с тортом. Тринадцатилетний восточный красавец Антон аккуратно ест торт ложечкой.

– Антоша, – говорит Степа, – торт надо есть не ложечкой, а в-в-вилкой.

– Почему?

– Потому что я, твой д-д-дедушка, ем его вилкой. Уж такая у нас семья. И твой прадед Полонский ел торт вилкой. И прапрадед Чернов ел вилкой. И твоя кузина Маша ест вилкой.

Услышав это, Маша демонстративно бросает вилку и ест торт руками.

Только Макса с нами не было. Макс теперь жил в Англии у Полы Макферсон.

3

Макс, одетый в шелковое кимоно, сидит за письменным столом перед пустым листом бумаги. Гудки автомобиля. Хлопает дверца. Кошки из всех комнат бегут встречать Полу. Макс тоже идет ей навстречу.

– Сейчас Линда привезет своего друга Тонго, – объявляет Пола. – Представляешь, он тоже театральный режиссер. Из Кении. Я решила, что будет неплохо, если он поработает с тобой над нашим спектаклем. Одевайся. Они уже едут.

Макс не понимает и пугается:

– Что значит – поработает со мной?

– Я думала, ты обрадуешься.

Сидящий над головой Макса на люстре спасенный Полой попугай гадит Максу на плечо.

– Блядь кривожопая, – говорит попугаю Макс.

– Стыдно! – говорит из другой комнаты Пола. Она сидит перед зеркалом, накладывает косметику.

– У бедного животного только одна нога, – говорит Пола, – а ты говоришь русские ругательства.

Макс жил в постоянном напряжении. Пола все время кого-то спасала. Она спасала котов, собак, тибетских беженцев, сибирских сектантов и евреев-отказников. Макс думал, что он единственный театральный режиссер, которого она спасла, но оказалось, что это не так.

– Почему я должен работать с этим Тонго? Это же мой спектакль! – говорит Макс.

– Так будет лучше. Ты в России привык по году репетировать. У нас так нельзя. Тонго поможет тебе уложиться в сроки. Он очень талантливый.

– Но это же мой спектакль!

– Противный эгоист! – Пола вбегает в комнату и целует Макса. – Тонго такой же иностранец, как ты, и ему тоже нужна работа. Что ты на меня уставился? Одевайся.

Возвращается к зеркалу. За ней преданно бегут спасенные ею коты.

– И будь с ней поласковей, с Линдой, – говорит у зеркала Пола. – Она ужасно богатая и ужасно добрая, но у нее никого нет. С Тонго у нее чисто дружеские отношения. Он мечтает поменять пол, и она ему помогает собрать деньги на операцию. Но ей самой надо помочь. Ей не везет с мужчинами, и она ужасно, ужасно одинока.

Тарелки с остатками еды. Полупустая бутылка. Все курят марихуану, передавая друг другу чинарик. Тонго – с виду робкий, с девичьими ресницами молодой негр. Линда – задумчивая дама с хорошо сделанными подтяжками.

– Тонго нужны деньги наличными, – рассказывает она. – В Кении за такие операции платят наличными.

– Вы хотите делать операцию в Кении? – спрашивает Пола.

– Дома. Да. Кения. Дома, – сверкает ослепительными зубами Тонго.

У него сильный акцент.

– А почему не здесь, в Англии? Мы бы все были рядом. Мы бы вас поддержали.

– Англия нет. Кения. Кения.

– Тонго – настоящий герой, – объясняет Линда. – В Кении таких, как он, ненавидят и преследуют. Все, что они могут, это тайком собираться и носить женское белье. Но он хочет оперироваться именно там, в Кении. Чтоб стать женщиной у всех на виду. Чтоб подать пример мужества.

– Тонго не боится, – говорит мужественный транссексуал. – Другой Тонго увидит – тоже не боится.

– Слышишь, он ничего не боится, – говорит Максу Пола, – не то что ты.

– Не понял?

– Он герой, настоящий герой. А ты эгоист, – ласково говорит Пола и предлагает Тонго: – Хочешь, я тебе покажу мое белье?

– Тонго хочет красивое белье. Пола берет его за руку и уводит.

Макс затягивается чинариком и вздрагивает, когда Линда начинает гладить его по колену.

– Пола еще никогда не была ни с кем так счастлива, как с вами, Макс, – говорит Линда. – Вы ее очень любите?

– Да.

– Вы должны очень-очень ее любить. Потому что она вас очень-очень любит. Вы это знаете?

Да.

– Вы это цените? – воркует Линда.

– Да, но у меня аллергия на кошек. – Макс уже слегка одурел от непривычного курева. – Но когда мы говорим о театре, мне кажется, что никто меня так глубоко не понимал.

– Вы ее тоже понимаете глубоко, да? – гладит его ногу Линда. – Глубоко-глубоко. Вы же умеете любить. Вы такой красивый. У вас были, наверное, тысячи женщин.

– Нет, – признается Макс. – Я учился в Советском Союзе в мужской школе. Я жертва раздельного обучения. Я боялся девочек. У меня было всего раз, два, три. Три женщины. Вернее, две с половиной...

И умолкает, потому что, расстегнув ему штаны, Линда запускает туда руку.

В дверях стоит голый черный Тонго. На нем белое кружевное белье Полы – лифчик и крошечные трусики.

Макс вскакивает и выбегает из дома на улицу.

За углом дома его тошнит. Тонго в белом белье стоит рядом, курит. Из дома слышится смех Полы и Линды.

– Проклятая сука, за кого она меня принимает? – жалуется Макс. – Ведь она меня одолжила этой сексуальной психопатке!

– А тебе жалко ее трахнуть? – вдруг безо всякого акцента спрашивает Тонго.

– Я не жиголо!

– Я тоже не транссексуал, – говорит Тонго. – Но раз дают деньги, надо брать. У тебя хороший английский. Ты правда из России?

– Да. Но ты не из Кении?

– Нет-нет. Я американец. Бруклин, штат Нью-Йорк.

– И ты не режиссер?

– Почему не режиссер? Я режиссер. Я уже поставил комедию в университетском театре. Эти деньги мне нужны на новый спектакль. А пока почему бы нам с тобой вместе не поработать? Я тебя научу, как работают в Америке.

Вот этого «научу» Макс выдержать уже не мог. Он вытирает рот травой и выбегает из садика на улицу.

– Ты куда? – удивляется Тонго.

Макс ушел в никуда, даже не попрощавшись с Полой.

– Зря ты так, парень, – идет за ним Тонго. – Они хорошие, добрые бабы. Ты все слишком близко к сердцу принимаешь. Так нельзя.

Какое-то время он следует за Максом и уговаривает, но, не дождавшись ответа, отстает.

Через много лет Макс признался мне, что в ту ночь он решил явиться с повинной в Советское посольство. Он знал, что его ждут насмешки друзей и, может быть, смерть в Афганистане, но это было лучше, чем Пола и ее кошки. Денег у Макса совсем не было, и он решил идти из Винчестера в Лондон пешком.

4

Максу предстояло пройти семьдесят километров. Но настроение у него было прекрасное. И никогда в жизни ему так хорошо не думалось. В эту ночь, шагая в Лондон, он придумал во всех подробностях спектакль, который через десять лет принес ему славу на Бродвее.

Волшебной красоты ночной пейзаж. Макс идет по шоссе. Поля, холмы и дубравы. И звучит в голове музыка из «Вурдалаков» прадедушки Чернова.

– Ай да Николкин! Ай да молодец! – Макс подпрыгивает и танцует от охватившего его восторга бытия.

И тут его нагоняет джип, и из машины выскакивает некто невидимый за светом фар.

– Ну ты, старичок, даешь!

Услышав ночью посреди Англии русский язык, Макс замирает. И в луч света входит муж его сестры Ани, знаменитый писатель Эрик Иванов.

Вот об этом я все время думаю. Где кончается одно и начинается другое – непонятно. Все люди на свете связаны загадочными узами.

– Старичок, я дико рад, – обнимает его Эрик. – Я уже неделю тебя ищу. Мне сказали, что ты живешь у Макферсон, но адрес я надыбал только сегодня. Если б не твой черный приятель, я бы тебя не нашел. Ты что, ее послал?

–Да.

– Молодец. Художник должен быть свободным. Куда ты идешь?

– В Лондон. В наше посольство. Я решил вернуться домой.

– Ты с ума сошел. Мы же с тобой с юности мечтали о Западе. И ты это сделал. Я тобой восхищаюсь. Никаких «домой». Садись в машину.

Впереди зарево огней Лондона. В джипе у Эрика свалка – картонные ящики с магнитофонами и пакеты с одеждой, приготовленные к отправке в Москву.

– Старик, ты никому не говори, – с огромным, как всегда, убеждением рассказывает Эрик. – Это пока секрет, но через несколько лет в России все изменится. Коммунизму конец. Есть умные люди, которые уже не могут вписаться в систему.

– Какие люди? Внешняя разведка, которая спасет мир?

– Старичок, тебе не надо знать, кто эти люди, но им нужна твоя помощь.

– Сам им помогай.

– Не могу, старичок. Я у англичан под колпаком, а ты невозвращенец, и тебе доверяют.

– Кто мне доверяет?

– Все тебе доверяют. И англичане, и эти люди. В этом весь фокус. Ты им нужен, старичок. Настало твое время. Николкины всегда служили отечеству.

– Ты что, вербуешь меня в КГБ?

– Не преувеличивай. Все, что надо сделать, это открыть на твое имя счет в банке и положить туда деньги. Которые я тебе сейчас дам. За эту небольшую услугу ты можешь брать с этого счета пятьсот фунтов в месяц. Этого не хватит, чтобы тут прожить, но я буду привозить тебе из Союза черную икру. Трехкилограммовыми банками.

– Зачем?

– Ты будешь ее продавать. Половину выручки мне.

– А как ее продавать?

– Думай. Ты же режиссер.

Ясное утро. Жители Лондона спешат на работу. Макс за рулем принадлежащего Эрику джипа останавливается у входа в банк. На другой стороне улицы паб. В пабе Эрик пьет кофе.

Он видит, как Макс вылезает из машины и смотрит по сторонам. В глазах Макса явно прочитывается страх, но прочитать его некому, прохожие не обращают на Макса ни малейшего внимания.

Из-под коробок, которыми завален джип, Макс извлекает две туго набитые спортивные сумки. Роняет одну из них. Сумка приоткрывается. В ней пачки денежных купюр. Но никто не смотрит. И Макс дрожащими руками сумку закрывает.

Он идет ко входу в банк.

Англичанин придерживает дверь, помогая Максу войти. Этот англичанин – Петров. Петров работал секретарем Советского посольства в Лондоне. Сам он заниматься такими делами не мог, но приглядывал.

Макс не знал, что умные люди открывают такие счета по всему свету. Ему казалось, что будущие перемены в России зависят только от него одного. При мысли об этом он испытывал приятное головокружение.

Эрик выходит из паба, садится в свой джип и уезжает.

Петров, убедившись, что Макс в банке, исчезает в толпе.

Мой брат – человек крайне щепетильный. Ему было разрешено брать со счета до пятисот фунтов в месяц, но, хоть Макс и жил первые месяцы в полной нищете, деньги со счета он не брал никогда. Он только продавал икру, которую привозил ему Эрик.

Восемьдесят шестой год. Джип Эрика стоит на пустынной улице рядом с Гайд-парком. На коленях у Макса огромная банка с икрой.

– Старичок, – говорит Эрик, – в том, что Горбачев объявил о выводе войск из Афганистана, наша с тобой заслуга. Такие, как мы, блин, расшатали систему.

Он держится за сердце.

– Что с тобой? – замечает это Макс.

– Сердчишко стало пошаливать, блин.

– Какой блин?

– Блин – это теперь, старичок, говорят вместо «блядь». В России рождается новый язык. Новые люди, новые песни. Все стремительно меняется. Ты только послушай, что там поют на открытых концертах!

Включает на полную громкость магнитофон, и хриплый голос Шевчука разносится по Гайд-парку:

 
Революция, ты научила нас
Верить в несправедливость добра.
Сколько миров мы сжигаем в час
Во имя твоего святого костра.
 

Проходящая мимо джипа дама испуганно шарахается в сторону.

 
Человечье мясо сладко на вкус.
Это знают иуды блокадных зим.
 

– Гениально, блин! – радуется и трет сердце Эрик. – А, старичок? – и подает Максу лист бумаги. – Надо подписать вот здесь и здесь. Это доверенность на пользование твоим счетом.

Макс подписывает не читая.

Эрик был очень увлекающимся человеком. Вскоре он умер от инфаркта, но к этому времени икру Максу уже начал привозить Степа. В год Чернобыля Степа и Даша приехали к Максу уже во второй раз.

5

За окном крошечной квартирки Макса в Лондоне кирпичная стена. Уродливый пластмассовый стол. Дешевая мебель. Папа, грустно оглядывая убогое жилище блудного сына, распаковывает чемоданы.

Макс и мама сидят перед телевизором. Кадры хроники Чернобыльской катастрофы. Пожарные, умирающие в больнице. Дети и старики, слишком поздно эвакуированные из зоны. Взволнованный голос комментатора.

– У вас это не показывают? – говорит Макс.

– Нет, – мама вытирает глаза.

– Вот, мы привезли икру, – говорит Степа. – Вообще разрешают везти одну б-б-баночку и одну бутылку водки на человека. Но мы идем через д-д-де-путатский зал, и я пронес десять банок. Ты можешь п-п-помочь мне их продать?

– Папа, я сейчас не в состоянии разговаривать про икру, – смотрит на экран телевизора Макс.

– Но завтра ты будешь в состоянии п-п-поводить нас по магазинам?

– Как ты можешь сейчас думать о магазинах?

– Приходится думать, деточка. У нас же в магазинах пусто. Ты мне должен показать недорогие места. Но сначала надо продать икру, чтоб понять, сколько у нас денег.

– Папа! – вскрикивает Макс. – Ты хоть понимаешь, что произошла катастрофа мирового масштаба?

– Это все сильно п-п-преувеличено. Я звонил Михаилу Сергеевичу, и он меня успокоил.

– Ты уже дружишь с Горбачевым? – усмехается Макс.

– Было бы преувеличением назвать это дружбой, ты знаешь, я не так легко схожусь с людьми, но вот меня на съезде с ним п-п-познакомили, и как-то сразу сложилась какая-то д-д-душевная близость.

– Но у тебя и с Брежневым была душевная близость! – орет Макс. – И с Хрущевым! И со Сталиным! Ты считаешь, это нормально?

– Ненормально, деточка, жить как ты, – спокойно возражает папа. – В этой конуре вместо Шишкина Леса.

– Зато я здесь свободен! – кричит Макс.

– Свободен ставить спектакли в заштатных театриках вместо лучших театров Москвы. Б-б-болван.

– В Англии лучшие в мире театры!

– Почему же ты торгуешь икрой?

– Потому что ты мне ее привозишь!

– А как бы ты иначе жил?

– Мне платят за мои постановки!

– Тебе платят гроши.

– Гроши? Ха-ха! А вот посмотри, какие гроши! И в пылу спора Макс достает из ящика стола и показывает Степе листки бумаг с банковским отчетом. Степа смотрит и задумчиво жует губами.

– Деточка, откуда у тебя эти м-м-миллионы?

– Папа, я не деточка! И я ставлю спектакли в Лондоне, Берлине и Париже! И я очень хорошо зарабатываю! И я прошу больше денежную тему не поднимать! И икру не привозить!

Так мой брат Макс в первый и последний раз в жизни проболтался о существовании секретного банковского счета. Папа сразу понял, что деньги Максу не принадлежат, и разговор продолжать не стал. Но запомнил. Папа никогда ничего не забывает.

6

Чернобыльская катастрофа была пятнадцать лет назад. Время быстро бежит, сейчас уже девяносто восьмой год. Тогда Макс Петрову помог, а теперь Петров помогает нам, поэтому Сорокин ночью в поле протягивает Маше стаканчик горячего кофе. А Маша бьет его по руке, и кофе проливается.

– Какая мерзость! – ужасается Маша. – Нас все время подслушивали?

– Да. Я потом все объясню, – говорит Сорокин. – Но Петьку уже нашли. Его нашли у Левко, но вам надо еще здесь подождать. Кто-то от Левко должен приехать за деньгами. Его задержат здесь с поличным, а потом вы вернете деньги Петрову и получите свое имущество назад. Ну вот, собственно, я уже все и объяснил.

– Какая мерзость! Какая мерзость! – повторяет Маша и оборачивается к Степе. – И ты знал, что они нас все время подслушивают?!

– Нет. К-к-к-клянусь, не знал, что слушают, не знал, – озадаченно бормочет мой папа и спрашивает у Сорокина: – Он что, и сейчас нас слышит?

Сорокин молча показывает на Машин мобильник. Маша швыряет мобильник на землю и топчет его ногами.

– Понимаешь, деточка, я немного тогда присочинил, – говорит Сорокину Степа. – Я боялся, что мы столько денег не достанем...

– Я уже это понял, – усмехается Сорокин.

– Я п-п-подумал, у кого еще может быть столько денег, – оправдывается Степа. – И интерес к искусству. Что, теперь у меня б-б-будут неприятности?

– Какая мерзость! Какая мерзость! – повторяет Маша.

Жорик уже стоит в темноте у проходной «Мосфильма». Тычет в кнопки мобильника:

– Ну, что ты не выходишь? Я тебе говорю, чего ты просила, я достал. Не помнишь, что просила? Ну, про кино у нас базар был. Про кино!

Игнатова лежит щекой на трубке:

– Спать, Жорик. Не звони мне больше. Завтра. Сейчас спать.

Молодой режиссер Асатиани все еще сидит за монтажным столом. Такой же одержимый, как я. Может быть, ему удастся прилично закончить мой фильм.

– Я этого Жорика убью, – говорит Асатиани. И выдергивает из штепселя телефонный провод. Только бы вспомнить, о чем я думал. О чем-то важном. О самом важном. И пока время остановилось, надо успеть додумать. Ага, вспомнил. Я думал об Игнатовой. Последнее время я брал ее с собой в аэроклуб.

Проплывают под крылом самолета железнодорожная станция, дачи, окруженные соснами, лес, поле.

Игнатова загорает на траве. Жорик сидит рядом, водит соломинкой по ее ноге.

– Я тоже сидел. Как твой дед, – говорит он.

– Но не за стихи.

– Не. Шмеля взял на бану. И на юрцы.

– Чего ты говоришь? – дергает ногой Игнатова. – Я по фене не понимаю. Переведи.

Жорику очень хочется вызвать у нее к себе ну хоть какой-то интерес. А как? Вот и говорит на воровском жаргоне.

– Кошелек стырил на вокзале, – переводит Жорик, – и попал на нары.

– Юрцы – это нары?

– Ну. Пойдешь со мной в бар?

– Не пойду. Ты небось у старушки какой-нибудь кошелек-то стырил?

– Не. У этого козла.

– У какого козла?

– У Каткова. А он на суде сказал, что бумажник он сам потерял. И меня отпустили. И к себе взял. На работу взял. Чмур быковатый.

– У тебя богатый словарный запас. Это ты там, на юрцах, столько красивых слов выучил?

– Ну. У меня там друг был, от него наблатыкался. Он тоже, как ты, с Камчатки. Сдавал, как вы там морскую капусту хаваете.

Опять соломинка ползет по ее загорелой ноге, опять нога дергается.

– Не надо, – просит Игнатова. – Жарко. Так ты кем здесь у Каткова работаешь?

Вместо ответа Жорик приподнимает майку и показывает заткнутый за пояс пистолет. Но Игнатова – дитя нового времени, пистолет на нее большого впечатления не производит.

– Понятно. А я думала, что ты здесь, типа, дворник.

– Ну ты, в натуре. Это, когда Валера здесь, я убираю. А так – вон они, эти двое, за бутылку целый день пашут.

В отдалении два бомжа, мужчина и женщина, трудолюбиво косят траву.

– Ну ты бизнесмен, в натуре, – сонно смотрит на них Игнатова.

– Они за бутылек не то что косить – человека убьют, – говорит Жорик. – Баба инженер. Типа, ученая. А мужик в банке работал. Миллионы может натырить. Знает как. Но слабо. Алкаш.

– А тебе, в натуре, не слабо.

– Не-а, – крутит на пальце револьвер Жорик.

– Ну ты крутой, – Игнатова садится и натягивает платье.

Это она увидела, что мой самолет пошел на посадку.

– Ну давай в бар сходим, – Жорик прячет пистолет.

– Спасибо, Жорик, – отряхивает с себя траву Игнатова. – Только я на днях домой возвращаюсь, на Камчатку. Съемки кончаются.

– А про что ваше кино?

– Кино это, выражаясь твоим языком, полная херня. Потому что Алексей Николкин уже старый. А есть молодой режиссер Асатиани. И он придумал совсем не херню и со мной в главной роли. Только на съемки денег нету.

– А сколько надо? – спрашивает Жорик.

– Много.

– Ну сколько? Лимон?

– Много лимонов.

– Сколько?

– Девять, – наугад говорит Игнатова.

– И будет прямо как американское?

– Лучше. Только никто ему таких денег не даст. И я уеду домой на Камчатку играть в своем театре зайчиков и снегурочек, а Асатиани останется тут снимать рекламу стирального порошка.

– Девять лимонов я могу сделать, – говорит Жорик.

Самолет уже коснулся колесами земли.

– Что ты можешь сделать? – не поняла Игнатова.

– Бабки.

– Ты мне можешь дать на фильм девять миллионов? – Игнатова идет к самолету.

– Ноу проблем, – идет за ней Жорик.

– Ну ты крутой! – смеется Игнатова. – Ну ты, Жорик, просто прелесть, в натуре. Ты хороший.

Оборачивается, легко прикасается губами к губам Жорика и идет встречать меня, шоколадно-золотая юная богиня в лучах июльского солнца. Жорик трусит за ней.

– Я не тискаю, – говорит Жорик, – я знаю, как у этих лохов бабки достать. Сами принесут.

– Так пусть скорей несут, – смеется Игнатова. – И ты станешь моим продюсером, и я выйду за тебя замуж, как Софи Лорен за Карло Понти.

– Это кто?

– Тоже крутые. Как мы с тобой. Мы ведь с тобой оба страшно крутые, да?

Идет к самолету, совсем уже забыв про Жорика, а Жорик смотрит на двух бомжей и напряженно думает. Бомжи делают ему ручкой.

Вот про это я и толкую – все на свете связано, и где кончатся одно и начинается другое, понять совершенно невозможно.

Это было недавно, в июле, а сейчас конец августа. Асатиани сидит в моей монтажной на «Мосфильме», за моим монтажным столом. За этим самым столом я, молодой, клеил «Немую музу», и Ксения иногда оставалась здесь. И засыпала на полу, как сейчас спит Игнатова.

Асатиани вдруг стукает кулаком по столу, поворачивается к Игнатовой и толкает ее в бок.

– А? Что случилось? – вздрагивает она.

– Я работать не могу. Я все время думаю. Это тебе тот самый тип звонит, которого Николкин тогда на студию приводил?

– Ну да, Жорик. – Игнатова еще не совсем проснулась.

– О чем ты с ним тогда разговаривала?

– С кем?

– С этим идиотом? Я же видел, как ты с ним в декорации разговаривала.

– О деньгах.

– О каких деньгах?

– Ну, я ему сказала, что тебе нужны деньги на фильм, и он врал, что вот-вот достанет, – окончательно просыпается Игнатова.

– Что ты ему сказала?!

– Что на фильм нужно девять миллионов.

– Почему девять?

– Не знаю. Я наугад брякнула. А что?

– Я б и за один миллион снял.

– У него и миллиона нет, Дато. Никаких денег у него нет.

– А сейчас зачем он звонил?

– Говорит, что сейчас деньги привезет. Но это же, чтоб я к нему вышла. Ну врет мальчик, врет. Я ж говорю, влюблен.

– А может, и не врет, – хмурится Асатиани. – Вольская говорила, что Николкины должны девять миллионов долга за Алексея Степановича кому-то заплатить. Он не врет.

– Тогда – что?.. – начинает понимать Игнатова.

– Не может же быть такого совпадения, – говорит Асатиани. – Девять – и тут и там. И он со студии в тот день вместе с Николкиным туда поехал. Он не говорил тебе, как он достанет деньги?

– Ну, мало ли что он говорил.

– Что конкретно? Вспомни!

– Что какие-то лохи сами принесут ему девять миллионов. Слушай, если это он, надо же позвонить.

– Кому?

– Николкиным. Надо их предупредить.

– О чем?

– У него есть пистолет.

– Никуда ты не будешь звонить. Если узнают, что ты с ним говорила об этих деньгах, ты в деле об убийстве будешь проходить как соучастница.

– Я?!

– Деньги же он тебе достает. Не мне же. У тебя с ним что-то было?

– У меня? С ним? Дато, ты что? Я просто с ним болтала! Просто шутила!

– Нашла с кем шутить.

– Слушай, я все-таки позвоню.

– Тебе мало, что твой дедуля всю жизнь сидел? Тоже хочешь?

Игнатова затихает. Потом все-таки спрашивает:

– А если он действительно деньги сейчас привезет? Что тогда?

На этот вопрос четкого ответа у Асатиани пока нет. Но он четко знает, какой фильм на эти деньги он мог бы снять. Очень хороший фильм.

Сорокин вернулся в машину, Маша впала в подобие столбняка. Степа заискивающе заглядывает ей в глаза.

– Ну еще немножко потерпи, – говорит он. – Они ждут того, кто приедет от Левко за деньгами. Потерпи. А ведь так и думали, что это Л-л-левко, да?

– Нет, деда, – говорит Маша, – ты не был уверен, что Левко. Ты же нас всех подозревал.

Жорик подъезжает к Калужской заставе, к выезду из Москвы, прижимает к уху мобильник. Пистолет лежит рядом с ним на сиденье.

– Абонент недоступен, – говорит автоответчик. – Оставьте ваше сообщение.

– Ну проснись же ты, в натуре, – говорит Жорик. – Я сейчас сгоняю за бабками и обратно вернусь. Люблю. Целую. Жорик.

Он включает радио, врубает на полную громкость «Эхо Москвы» и мчится вперед, с музыкой.

Автоматчики нацелились на дверь квартиры Левко. Офицер становится перед дверью на колени и возится с замком.

На Камчатке уже начался рабочий день, и Панюшкин туда только что позвонил из Машиного кабинета на Кропоткинской. Николкины и люди Петрова уже уехали. В галерее остался только Панюшкин и Катков с его худой «крышей», сторожат то, что осталось из непроданного на аукционе.

Панюшкин долго слушал, что рассказывали ему камчатские коллеги, и теперь, положив трубку, задумчиво гладит бороду и смотрит на сидящего против него Каткова.

– Ну? – спрашивает Катков.

– Жорик, – говорит Панюшкин.

Он смущен и оттого сейчас еще больше похож на своего предка-священнослужителя.

– Вот ведь какая грустная история, – говорит он. – Но причина та же. Любовь.

– При чем тут Жорик? – Катков еще не понимает, что произошло.

– Жорик камчатского этого специалиста в Москву вызывал. И это Жорика Ксения в машине с Николкиным видела. Алексей Степанович его на студию возил. А потом вместе с ним в клуб вернулся. Так что Жорику осталось только кнопку нажать.

– Какую кнопку? – все еще не понимает Катков.

– На этой штуке, которой телевизором на расстоянии управляют. Только она штучку слегка переделала.

– Кто?

– Эта несчастная, которую Степан Сергеевич у телевизора мертвой обнаружил. Очень странная вещь алкоголизм, господин Катков, личность и мораль уже в человеке вконец разрушены, а профессиональные таланты еще живут. Вот она всю техническую сторону и осуществила. А по линии шантажа все, вероятно, спланировал ее муж. Бомжи эти были муж и жена. Вот и помогли влюбленному Жорику. Может, за бутылку и помогли. Тоже, должно быть, когда-то сильно друг дружку любили, ежели до такого состояния рука об руку дошли, Господи, воля твоя. Интересно, эту идею прикрыться Камчаткой тоже они изобрели или он сам додумался?

И Панюшкин набирает телефонный номер, оставленный ассистентом Петрова.

Офицер на лестничной площадке у квартиры Левко кричит:

– Отставить!

Поздно. Группа захвата уже ворвалась в квартиру.

Уже положили на пол Павла, и вывернули ему руки, и разбили ему в кровь лицо. Уже выволокли из кровати Таню, и ей уже сказали, где нашли Петьку.

– Я не знаю, как он в фургоне оказался! – кричит ей Павел. – Ты мне что, не веришь?

Не верит. В этот момент, естественно, не верит. Потом поверит, но будет уже поздно. Потом уже не восстановить.

А «фордик» Жорика под музыку «Эха Москвы» проезжает мимо поста ГАИ и, нырнув под эстакаду, исчезает в темноте Калужского шоссе.

– «Форд» угнанный, – сверившись со списком, говорит напарнику постовой и убегает в ярко освещенную будку поста сообщать по линии.

Зажигаются фары стоящей на обочине шоссе машины ГАИ, взвывает сирена, и патруль устремляется в погоню.

Жорик слышит сирену и оглядывается: Ну козлы!

Он хватает лежащий рядом пистолет, поворачивается назад и стреляет сквозь стекло. Не попал, но видит, что милицейская машина сразу отстает.

И тут впереди вдруг возникает ярчайший свет, и надвигается протяжный, паровозной силы гудок, и прямо в лоб Жорику влетает неожиданно возникший из темноты «КАМАЗ», и, ослепленный его фарами, Жорик зажмуривается, резко сворачивает на обочину, теряет управление, слетает с шоссе и врезается в лежащую у дороги метровую трубу строящегося газопровода.

И взрыв. И багровое зарево. И не успел даже мальчишка испугаться.

Так о чем я думал? Ага. Кто я? Сейчас все кончится, а я так и не додумал. И пока я не додумаю, самолет будет лететь над осенним Подмосковьем, и бесконечно будет разворачиваться подо мной знакомый пейзаж. Картофельное поле. Свалка. Особняки с блестящими на солнце медными крышами. Железная дорога. На лугу стог с длинной фиолетовой тенью. Девушка загорает в траве, машет мне рукой.

В прошлом году Степе исполнилось девяносто лет. Президент вручил ему орден. Мой папа говорит, что он трудно сходится с людьми, но между ним и Путиным сразу возникла душевная близость. А Зина Левко умерла.