Текст книги "Флавиан. Армагеддон (СИ)"
Автор книги: Александр Протоиерей (Торик)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
– Понял! – воскликнул я. – Это типа как здоровые клетки организма должны толерантно относиться к появившимся среди них раковым клеткам, которые «не такие как все», и политкорректно не мешать им отравить весь организм, пока ему не придёт полный «кердык»!
– Ну, образ, конечно, художественный, – согласно кивнул Флавиан. – Но по сути верно, в чём можно убедиться прямо сейчас, глядя вокруг.
– Получается, батюшка, – озарило меня, – что Библия – это очень не «толерантная», не «политкорректная» и «дискриминационная» книга?
– Получается так, – подтвердил батюшка.
– Да уж! – продолжил я. – Зато Париж, похоже, уже дотолерантничался и дополиткорректничался до стадии, которую наш доктор Валентина Владимировна называет – «casus inoperabilis»!
– Ого! А ещё «тёмным» прикидывался! – засмеялся Флавиан. – Что это значит по-русски?
– Случай, когда хирургическое вмешательство бессмысленно или невозможно – так врачи в карте у безнадёжных раковых больных пишут, – пояснил я. – Ты что, латынь в семинарии не изучал?
– Каюсь! Только чтобы сдать, – покаянно склонил голову батюшка. – Жалко было времени, я тогда «Добротолюбием» зачитывался.
***
Мимо нас тёк поток туристов, в котором было много молодёжи, воспользовавшейся каникулярным временем для поездки в это «знаковое» место.
От проходящих мимо возникало ощущение какого-то «паноптикума»: толстухи-англичанки в крохотных шортиках с татуированным всем, что открыто обозрению; немки, мало отстающие от англичанок по комплекции и татуированности; японки, очень старающиеся выглядеть по-европейски, то есть похожие на англичанок с немками, отличающиеся лишь ростом, разрезом глаз и количеством навешанных электронных устройств.
Парни – то не влезающие в одежду жертвы фаст-фуда, то наоборот, накачанные продукцией фармакологии и штангами «терминаторы», то хилые, с укуренными утомлёнными жизнью взглядами «ботаны».
И почти все – расписанные «татушками», посверкивающие пирсингами, потряхивающие «дрэдами» или топорщащиеся ёжиками макушек, одетые неряшливо, вызывающе громко хохочущие и строчащие на ходу в смартфонах какие-то «месседжи» в «инстаграммы», «фэйсбуки» и «твиттеры».
Попадались иногда и приличного вида ребята и взрослые, и одеждой, и поведением напоминающие «настоящих» европейцев, знакомых мне по моим загранкомандировкам двадцатилетней давности, но они были в явном меньшинстве…
Как же быстро произошла эта разрушительная перемена, превратившая множество европейцев в уродливое подобие «homo europaeus» (человек европейский), в карикатуру того носителя культурного идеала, к которому с восемнадцатого века тянулось всё «образованное» и «благородное» русское общество!
Да и советское послевоенное общество, с тоской разглядывавшее одежду и интерьеры в редко проскакивающих мимо цензуры на советский экран зарубежных фильмах, тоже стремилось подражать Европе.
– Знаешь, Лёша! – задумчиво сказал Флавиан, – теперь я понимаю тех, кто утверждает, что сейчас настоящая «Европа» в плане нравственном, духовном и культурном, это – Россия!
– Согласен! Пойдём отсюда, отче! – повернулся я к своему батюшке, в глазах которого отражалась неясная грусть. – Может, успеем до выноса Тернового Венца на Латинский квартал и Сорбонну взглянуть?
– Пойдём! – вздохнув, сказал батюшка. – О, да ты свой круассан не доел!
– Что-то неохота! – махнул рукой я.
Глава 11
ТЕРНОВЫЙ ВЕНЕЦ
Вот, всё-таки, не зря я в отеле, дежуря ночью возле тихо спящего после гипертонического криза Флавиана, пролазил как следует по сайтам и форумам, связанным с путешествием в столицу Франции!
Почти всех изученных мною жульнических приемов парижских аферистов нам удалось избежать: дважды за десять минут, что мы отдыхали на лавочке у Триумфальной Арки, к нам подходили то ли албанские, то ли румынские молодые жулики в паре – парень с девицей, и пытались всунуть нам в руки якобы только что подобранное ими у нас под ногами толстое «золотое» кольцо (я их, как бы это сказать… отправил в нужном направлении)!
Негры (извиняюсь – афро-французы) у Эйфелевой башни пытались навязать нам на запястья свои браслетики из верёвочек – отбился и отбил батюшку, мимо цыганок с какими-то «опросными листами», пытавшихся к нам пристать, я провёл батюшку «строевым» шагом!
Понятное дело, что многочисленные встречавшиеся по пути шайки «напёрсточников» не имели шанса заполучить нас в качестве «объекта разработки», даже «сумочники» на мопеде, попытавшиеся сорвать с моего плеча сумку с «другом Марком 2-м», уехали ни с чем, если не считать синяков и повреждений мопеда от падения этого мопеда вместе с седоками – наверное, шкурка от банана под колесо попала (или чей-то грамотно выставленный в нужное время и в нужное место локоть).
Но всё-таки совсем свою дань парижскому криминалу не заплатить так и не удалось! Стоило мне замедлиться с фотографированием «шарлеманя» – памятника Карлу Великому на площади перед Нотр-Дам де Пари – как к моему доброму батюшке таки подкатила какая-то грустноглазая смуглянка и под запись в бумажке выклянчила у него денег «на глухонемых детей»!
Хорошо хоть, что все наши наличные деньги были у меня застёгнуты в кармане джинсовой рубахи под застёгнутой на все пуговицы джинсовой же курткой, и у Флавиана она смогла разжиться лишь случайно (каюсь, недосмотрел!) оказавшейся в кармане пятиевровой купюрой.
Вот и оставляй его без присмотра в этом городе бомжей и афро…, – словом, всяких афро– и цыган! Сколько же их здесь пасётся на нивах туристической безмозглости! Парижские бомжи, правда – хоть их здесь и на порядок больше, чем в Москве, – всё же чуть почище наших и не с таким «амбрэ»…
Ну ладно! Всё-таки мы с Флавианом, наконец, вошли в дверь самого известного европейского храма, посвящённого Божьей Матери!
Кто бывал под сводами больших древних католических соборов – Кёльнского, миланского Дуомо или того же Нотр-Дам де Пари, тот знает по опыту то ощущение собственной ничтожности и подавленности, которое возникает от пребывания в них.
Сумрачные готические своды, стрельчатые острые арки – тёмные, каменные, возносящиеся над твоей головой и словно зависающие над ней подобно домоклову мечу, грозя обрушить гнев «справедливого, но строгого» Бога на «падших грешников», каковыми ощущает себя большинство входящих, имеющих хоть какое-нибудь религиозное чувство.
Те, кто религиозного чувства не имеют, обычно чувствуют просто холодную неуютность и стремление выйти поскорей наружу, «на свет Божий».
Насколько же отличается это ощущение чуждости и чопорной надменности обстановки в таких готических соборах от чувства благоговейного трепета, возникающего в душе человека, входящего в православный храм, особенно старый и «намоленный»!
Побывав и помолившись во многих русских, греческих, афонских, сербских и болгарских православных храмах, я каждый раз с радостным удивлением убеждался – Господи, как же здесь хорошо!
И в маленьких афонских параклисах, и в Успенских соборах Московского Кремля и Троице-Сергиевой Лавры, и в недостроенной громаде храма Святого Саввы Сербского в Белграде, и в сельской бедной церкви в какой-нибудь заброшенной российской глубинке, – везде есть чувство: это Дом Отца. Дом моего Отца, а значит, мой Дом!
Бог ощущается здесь не как Владыка Грозно-Справедливый, следящий из-под купола: а ну-ка, кто тут согрешил, ату его!
Нет, гамма ощущений, от трепетно-покаянной до радостно-умилённой, всегда движется в русле текущей свыше неисчерпаемой реки Божьей Любви, ограждаемой, словно берегами, Его Отеческими сильными и ласковыми ладонями!
И потому в такой Храм хочется идти, в нём хочется молиться и быть причастным совершающимся дивным Таинствам, его хочется унести с собой и в себе, им хочется стать самому – «не в брёвнах Божий Храм, а в рёбрах!» – чтобы Тот, Чьё присутствие так сладко ощутимо в Его Доме Молитвы, не покидал тебя ни на секунду!
Чтобы Он жил в тебе и царствовал в твоей душе, как Сам Сын Божий заповедал нам, открыв, что «Царствие Божие внутрь вас есть!» (Лук. 17:21).
Внутри Нотр-Дам де Пари этого чувства не возникало.
Мы с Флавианом постояли у западной стены собора, дождались мрачновато-торжественного церемониального выхода процессии «рыцарей» в белых плащах с красными «иерусалимскими» крестами на левом плече и «дам» в чёрных плащах, с такими же красными крестами на том же месте.
«Рыцари» пронесли мимо нас в алтарь носилки с водружённым на них ажурным золотым сооружением, являющимся хранилищем Тернового Венца Господня.
Вслед за носилками прошли в процессии два русских священника в подрясниках и епитрахилях с поручами, за ними замыкающая группа католических – не то священников, не то монахов – не разобрал!
Поскольку после продвижения процессии проход в центральную часть храма служители перекрыли «аэропортовскими» ремешками на никелированных металлических стойках, войти туда мы не смогли, и дожидались окончания католической службы и начала поклонения Венцу в уголке храма на доставшихся нам двух свободных стульях.
– Слушай, отче! – тихонечко спросил я Флавиана, нагнувшись к его уху, – а как ты думаешь, Венец – настоящий, тот самый, что Господу на главу воины надевали?
– Не знаю! – пожал плечами Флавиан. – А как ты думаешь, насколько это важно?
– Не знаю! – теперь пожал плечами я. – Вот ты мне и скажи, ты же мой духовник и наставник.
– Мне, например, не важно, подлинный ли это Терновый Венец или его точная копия, или не точная копия, а художественное изображение, причём изображение, сделанное «аутентично» из терния или написанное на холсте или на иконной доске.
Ведь мы поклоняемся не свёрнутым в кольцо колючкам, а освятившим их добровольным Страданиям Царя Славы, вместо драгоценной царской короны принявшего на чело издевательское орудие пытки!
Мы целуем символ великой Божьей Любви, сконцентрированной в каждой капле Крови, пролитой Господом во время Его мучения. Мучения, избавляющего человеческое естество от «вируса» греха.
Святой Крови, собранной Им и поданной нам в Евхаристической Чаше как Всесильное и Совершенное Лекарство – «во исцеление души и тела, во оставление грехов и в Жизнь Вечную»!
Вот мы с тобой промыслом Божьим оказались здесь и имеем возможность прикоснуться к святыне, почитаемой много веков как подлинный Терновый Венец Господа Иисуса Христа!
Причём не важно – был ли этот венец на главе Спасителя или нет, но уже та благодать Духа Святого, которая изливалась на поклоняющихся ему с верою и лобызающих в нём неизреченный подвиг Христовой Любви, настолько освятила этот Венец за многие века, что для всего христианского мира он стал тем самым подлинным Терновым Венцом Спасителя.
А сколько миллионов христиан, благочестивых российских жителей, от Крещения Руси до наших дней так и ушли в Вечность, не повидав Святой Земли, Горы Афонской, не приложившись ни к Терновому Венцу здесь в Париже, ни к Дарам Волхвов в Агиу Павлу, не приклонив колена в Кувуклии Гроба Господня в Иерусалиме!
И, думаю я, многие из них достигли святости столь дивной, что большинству нынешних паломников, объехавших благодаря деньгам и самолётам все мирового значения святыни, до их высоты духа и не дорасти!
Да вспомни хоть Марию Египетскую или святых мучеников Вонифатия и Фотинию! Каковы мы и где они?
Так что прикладывайся, Лёша, к этому Терновому Венцу как подлинному Венцу Христову, и так же благоговейно делай это у нас в Покровском, когда целуешь тот венец, который ты привёз из Иерусалима, из арабской сувенирной лавки, и который мы освятили на Страстной Седмице в Великий Пяток!
Помни слова Спасителя: «Безумные и слепые! что больше: дар или жертвенник, освящающий дар?» (Матф. 23:19). Соответственно: что больше – прутья с колючками или благодать Духа Святого, освятившая их на страждущей главе Мессии и освящающая до сего дня каждую икону и каждую церковную святыню!
Вот, как-то так…
– Спаси тебя Христос, отче! – я поцеловал его плечо в выцветшем подряснике. – Я понял! Кажется, уже народ пошёл прикладываться…
– Пошли! – Флавиан тяжело поднялся со стула и похромал в сторону алтаря.
Мы подошли в конце очереди благоговейных поклонников и любопытных туристов – первые из них, осенив себя на католический манер крестным знамением, лобызали стеклянную капсулу, обвитую золотым ажуром, внутри которой в оставленном в нижней части окошке были видны прутья терния; вторые, остановившись на мгновенье и поглазев на достопримечательность, проходили дальше.
Должен заметить, что верующих католиков было много; некоторые были в монашеской одежде разного вида – вероятно, из разных монашеских общин; немалое число составляли и паломники из Африки и Латинской Америки, из стран, где Католическая Церковь традиционно распространена и имеет значительную паству.
Мы с Флавианом подошли, перекрестились, поцеловали Венец и отошли, молясь про себя каждый о своём.
Я молился о Флавиане, чтобы Господь дал ему сил нести крест пастырский с той же самоотдачей и любовью, с какими он это делал всю свою священническую жизнь.
И чтобы его болезни доставляли ему меньше проблем с исполнением его духовнической и молитвенной работы, ибо потеря «трудоспособности» была для него самым ужасным испытанием.
О чём молился Флавиан, не знаю…
***
Выйдя из Нотр-Дам де Пари, мы с батюшкой:
1. Прошлись по Латинскому кварталу.
2. Нашли (нашёл, конечно, я – Флавиан сильно не спорил) вполне приличный общепит, где готовят рыбные и морепродуктовые блюда, что-то вполне приличное там съели. Что именно, уже не помню, но впечатление-послевкусие сохранилось позитивное (готовить французы всё ещё не разучились!).
3. Посмотрели на Сорбонну.
4. Прошлись по набережной вдоль книжных развалов, где я купил у сувенирщиков несколько металлических маленьких копий Эйфелевой башни для подарков.
5. Таки провёз я Флавиана на застеклённом пароме-катере-боте-речном трамвайчике (так и не понял, как это судно правильно называть) по Сене! Слушали в индивидуальных аудиогидах на русском информацию о достопримечательностях, мимо которых проплывали. Если честно – ожидал от этой экскурсии большего…
6. По другой стороне набережной дошли до Площади Согласия и оттуда по Елисейским Полям до Триумфальной Арки.
7. От Триумфальной Арки я взял такси и отвёз Флавиана в отель, так как (он, конечно, порывался ножками топать!) вид у него после такой пешей прогулки за день был совсем «не фонтан»!
8. В отеле я напоил его чаем (настоящим, от Лао Ди, возимом мною в особом саквояжике!) и всеми вечерними лекарствами и уложил спать. Он заснул сразу как убитый!
9. А вот меня хватанула такая бессонница (очевидно, на нервной почве), что я, промаявшись часа полтора в кровати, встал, надел тапки и прямо в пижаме уселся в кресло у окна с большими афонскими чётками. Отрубился я всё-таки прямо в кресле, при первых лучах восходящего над Парижем солнца.
Париж увидел. Умереть не захотелось…
Глава 12
ПО ЕВРОПАМ. БЕРЛИН
– Так можно фотографировать в музее или нет? – мой вопрос на английском поставил в тупик пожилую немецкую смотрительницу Археологического музея в Берлине.
– Можно, но только не использовать вспышку! – перевёл, наконец, Флавиан с её немецкого.
– О'кей! Филь данке, фрау! – раскланялся я с этой почтенной дамой и вытащил из сумки «друга Марка».
***
На Музейный Остров в Берлине мы попали почти случайно, если, конечно, забыть слова Блеза Паскаля – великого христианского философа, которого мы больше знаем как учёного математика и физика, преимущественно по Закону Паскаля – «Случай – это псевдоним, который избрал себе Господь Бог».
Точнее не скажешь! (Флавиан, кстати, с этим тоже согласен).
В общем, случилось так, что наша пересадка в Берлине по пути в Милан вместо полутора часов вылилась в почти полуторасуточную остановку в столице Германии.
Другой кто-нибудь, «грубый и эстетически не развитый», предпочёл бы всё это время просидеть в аэропорту, перемещаясь попеременно из «Дьюти-Фри» в многочисленные «едальные» заведения, запивая расстройство от вынужденной остановки немецким пивом и заедая американским «биг-маком».
Но не таков ваш покорный слуга! (ну, почти покорный…). Я таки вытащил многокилограммовое духоносное творение Божье по имени Флавиан из этого самолётного вокзала и заставил тряхнуть подрясником по улицам Берлина. «Я сделал это!» (цитата из какого-то голливудского фильма).
Сначала мы заехали на такси в «КаДеВе» – главный универмаг немецкой столицы, где, как мне сказали – «есть всё»! (Надули…).
Вспомнив о своей юношеской мечте приобрести настоящий немецкий «Grundig» (помните у Жванецкого: «Хрюндик» хочешь? Хочу «Хрюндик»!), я решил воспользоваться случаем и приобрести замену сломавшемуся CD-проигрывателю, на котором мы с Иришкой и детьми слушали всякие духовные аудиоматериалы, подобно уставным монастырским чтениям, за семейными трапезами.
Флавиан эту мечту благословил, и мы, в конце концов, оказались на каком-то там этаже этого самого «КаДеВе» в отделе аудио-видео и прочей аппаратуры.
Достаточно немолодая немка, продавец-консультант, с трудом понимавшая мой (неплохой ведь!) английский язык, всё-таки разобралась, что я хочу: во-первых – «Грюндиг», во-вторых – небольшого размера, в-третьих – чтобы кроме СД-дисков он читал и флэшку (много интересных для детей аудиоматериалов можно качать в инете!).
Разобравшись, она подвела меня к полке с нужного класса аппаратурой и элегантным жестом указала на несколько стоящих на этой полке моделей, среди которых был ОН – серо-стального цвета, настоящий «бундесовый» Grundig!
– Ja! Ja! Я это беру! – я радостно впился руками в мечту моей юности. – Это, конечно, сделано в Германии?
– Это изделие «made in PRC»… – с грустным смущением ответила немецкая продавщица.
PRC, для тех, кто не знает, это – People's Republic of China – Китайская Народная Республика.
Я аж задохнулся от обиды и возмущения:
– А Мерседесы для Германии тоже в Китае собирают?
– Нет! – грустно вздохнула немка, – их там собирают только для внутреннего китайского рынка.
В общем, «Хрюндика» этого я всё равно взял.
Зря.
Конечно, китайцы будут «переводить стрелки» на немцев, те – на китайцев, а те и другие вместе – на нестабильное напряжение электросети в нашем Покровском (кстати, у меня стабилизатор напряжения стоит китайский!), но… проработал этот «Grundig» у меня ровно две недели, потом в электронике что-то «заглючило» и, как у Жванецкого – «теперь у меня на нём чайник, кошка и «Маяк» с трудом».
Обходимся нынче менее брэндовым, но работающим, откровенно китайским аппаратом. Даже роняли его – «пашет как зверь»!
Но, это так – лирика.
После посещения «храма берлинской торговли» Флавиан предложил:
– А давай, Лёха, поедем на Музейный Остров, в Музей археологии? Там одно из лучших в мире собраний античных древностей.
– Поехали! – любовь к истории Древнего Мира была у нас с Флавианом общей, и мы тут же отправились искать такси.
***
Пергамский Алтарь, конечно, впечатляет. Мощно они, эти древние пергамцы, развернулись; представляю, как это сооружение впечатляло его современников, если до сих пор впечатляет даже нынешнего посетителя берлинского Музея археологии, искушённого гигантизмом и разнообразием современной архитектуры.
Естественно, я этот алтарь отснял со всех сторон, с мыслимых и немыслимых ракурсов.
Потом отснял почти все артефакты в отделе Вавилонской цивилизации, в отделе Античной Греции, и Египетском отделе…
И вот тут – хлоп! – меня выключило из моего профессионально-азартного фотоохотничьего состояния, причём хлопнуло с той стороны, откуда не ожидал.
Иду я себе и иду, щёлкаю себе «марком» и щёлкаю – щёлкать разрешено, смотрители на меня внимания не обращают, и вдруг – раз и обратили!
Подхожу к дверям в какой-то следующий зал, а смотритель (их там, скорее, «охранниками» можно назвать – здоровые такие мужики, одинаково одетые) показывает на мой фотоаппарат и говорит «Nein!» – типа, снимать нельзя.
Я ему, мол – вроде же, везде можно?
А он, мол – везде можно, а в этом зале нельзя!
Что делать! Закрываю крышкой объектив, демонстративно щёлкаю рычажком «power», захожу в этот запретный зал, а там – ОНА! Царица Египта Нефертити!
И Флавиан стоит перед стеклянным шкафом в центре зала, внутри которого тот знаменитый бюст Красавицы всех времён и народов, стоит и смотрит на неё совершенно зачарованным взглядом.
Я даже опешил сперва – чего это он? А потом подошёл к ней сам, вгляделся в непередаваемые черты лица, и тоже замер. Мистика какая-то!
Читал я, конечно, читал раньше о магическом воздействии этого изображения на зрителя, видел немало фотографий этого и нескольких других дошедших до нас скульптурных портретов любимой жены Эхнатона – уникального в истории Древнего Египта правителя, вознамерившегося заменить всё скопище традиционных египетских «богов» с животными мордами и явно демонической сущностью – поклонением одному богу Атону, богу Солнца, освещающему всю землю и несущему жизнь всему растительному и животному миру. Читал!
Но чтобы оно так могло зацепить – это просто гипноз какой-то!
Я смотрел на Нефертити, женщину, чьё имя означает «Прекрасная грядёт», а она смотрела надо мной, куда-то в пространство, ей было привычно внимание множества людей, останавливающихся напротив и столбенеющих с открытым ртом от чего-то невыразимого, присутствующего в её облике.
Я понял Людвига Борхардта, немецкого археолога, нашедшего это изображение в 1912 году в Тел-эль-Амарне и написавшего об этой находке: «Описывать бесполезно. Надо видеть»!
Красота этой женщины была поразительной – с точки зрения эстетики, тем более современной, в её изображении много к чему можно было бы придраться – к ушам, носу, посадке головы. Немало женщин есть и было, каждая из вышеупомянутых частей лица которых были бы намного изящней, гармоничней, попросту говоря «красивей».
Но весь её облик, несущий в себе образ чего-то инопланетного, надчеловеческого, не взирая на какие-либо несовершенства частностей, в целом являл собой само воплощение понятия – Красота, Женская Красота!
В неё можно было влюбиться, быть может, даже и не безответно, ведь была же она любимой и, скорее всего – любящей женой фараона-реформатора Эхнатона, родила ему шесть дочерей, а по некоторым сведениям и седьмого ребёнка, сына – Тутанхамона.
Но внеземная царственность её лица всё равно определяла некую невидимую границу между её запечатленной в этой раскрашенной скульптуре личностью и всем остальным человечеством!
– Эй! Лёша! Пошли! – кто-то тихонько дёргал меня за рукав.
Я обернулся, это был Флавиан.
– Пошли! – потянул он меня за собой. – А то ты тут, похоже, жить собрался.
– Пошли! – я согласно повернулся спиной к Нефертити и пошёл за батюшкой к выходу из притенённого зала с застывшей в нём в стеклянном саркофаге искусно подсвеченной «Грядущей Красавицей».
– Обалдеть, отче! – поделился я с Флавианом своими ощущениями. – Ни одна репродукция этого впечатления не передаёт, она там словно живая!
– Согласен! – кивнул мой батюшка. – Я и сам сейчас подвергся этим чарам!
– И как? – спросил я его заинтересованно.
– Знаешь, что меня вывело из зачарованного состояния? – Флавиан посмотрел на меня ясным взором.
– Что?
– Я подумал, то есть, ко мне извне пришла вдруг мысль: а могла бы эта женщина «душу положить за други своя»? Не за мужа или детей, а за тебя, за меня, за любого, как это сделал Христос и как Он учит это делать нас! – Флавиан задумался на мгновенье. – И ты знаешь, я не смог себе ответить на этот вопрос! Но «колдовство» вдруг перестало действовать…
– Хм! Однако! – я совершенно не ожидал такого направления взгляда на Нефертити. – Я как-то тоже не могу себе её представить среди мучеников, влекомых ко львам в Колизее!
– А на трибуне того же Колизея? – спросил Флавиан.
– Пожалуй, да! – кивнул я. – Естественно, в императорской ложе!
– Ну ладно, пошли! – махнул головой Флавиан, словно стряхивая что-то, – а то дофантазируемся!
– Пошли! – смиренно согласился я и пошёл следом за батюшкой к выходу из музея.
***
Что ещё рассказать про Берлин? Берлин как Берлин! Город, отстроенный заново после бомбёжек союзной авиацией, которые в конце Второй мировой войны практически полностью превратили его в руины.
В Рейхстаг мы не попали – билеты туда, как оказывается, надо бронировать заранее. На Унтер ден Линден, в забегаловке недалеко от Бранденбургских ворот, мне попался вполне приличный глазурованный пончик, но кофе был ужасен!
В целом впечатление осталось – чистенько, аккуратненько, неприветливенько…
Вновь приезжать сюда желания не возникло.
Разве что к Нефертити…
Глава 13
ПО ЕВРОПАМ. МИЛАН
– Слушай, батюшка! – сидя за прозрачными стенками из толстой плёнки уличного ресторанчика в северной столице Италии, Милане, заметил я, – ну убей меня, а место это мне знакомо, хоть я раньше в этом городе не бывал! Может, в каком-нибудь итальянском фильме видел…
– Дежавю, наверное! – спокойно отреагировал на мою взволнованность Флавиан. – Бывает!
Пожилой поджарый официант принёс нам салат из свежих овощей и какую-то рыбу.
– Саrо signore! In questa piazza maigirato un film? (уважаемый сеньор, на этой площади снимали какой-нибудь фильм?) – спросил я официанта.
– Si, signore! «San Babila ore 20: un delitto inutile» (да, сеньор! «Сан Бабила 20 часов: бессмысленное убийство»), – сказал официант и ушёл обслуживать другого клиента.
– Подожди, подожди! – заволновался я, выглядывая на углу здания рядом табличку с названием площади. – Ну, конечно! Это же площадь Сан Бабила!
– И что? – спросил Флавиан, отделяя на тарелке плавники от своей рыбы, – мне это название ни о чём не говорит.
– Как, отче! Ты не смотрел в начале восьмидесятых фильм «Сан Бабила 20 часов»? – я искренне поразился.
– Извини, не смотрел, – поднял на меня взгляд батюшка, – а что, надо было?
– Ну, как сказать… – немного растерялся я. – Надо, не надо – не та постановка вопроса! Просто чтобы понять многие явления в молодёжной среде начала восьмидесятых, необходимо иметь представление об этом фильме, который стал детонатором этих явлений.
– И что это за явления? – спокойно спросил Флавиан, продолжая очищать рыбину от костей.
– Помнишь, батюшка, как тогда в моду у парней стали входить короткие кожаные куртки, чёрные очки-капли, сапоги с острыми носами, названные впоследствии «казаками», цепи на шее?
– Ну, что-то такое было, я сам тогда не очень за модой следил, предпочитал «брезентуху» и «турботинки» с рифлёной подошвой, ты же помнишь – я тогда из походов не вылезал всё свободное от учёбы время.
– Вот! То-то и оно! – торжествующе поднял я палец вверх. – Все вы такие «ботаны»! А жизнь проходит мимо!
– Лёша, а что такое «ботаны»?
– Ну ты, батюшка, и даёшь! – поразился я его наивности. – «Ботаны» от слова «ботаник», то есть такой школьник-заучка с большой головой и в очках с толстыми стёклами, который кроме своей ботаники с бабочками и цветочками ничего в жизни не знает.
– Понял! – кивнул Флавиан. – Я, правда, не совсем «ботаном» был, но в отношении моды пожалуй…
– Ну, если ты имеешь в виду свои разряды по нескольким видам спорта и всякие там сплавы по рекам и лазанье по горам, то ты, конечно, был не вполне «ботаном» – согласился я. – Но что касается молодёжной «субкультуры» со всеми её тенденциями, то ты был весьма отсталым!
– Каюсь! – вздохнул батюшка и продолжил доедание рыбы. – Боюсь, что нагонять упущенное для меня уже поздно.
– Ну…– я представил себе Флавиана с его комплекцией и бородато-кудлатой седой головой в узких джинсах, короткой кожаной куртке, «казаках» и очках каплях – да! Боюсь, это будет зрелищем не для слабонервных!
– Так в чём, кроме моды, роль того фильма в молодёжной субкультуре восьмидестых? – обсасывая рыбий хребет, спросил меня батюшка.
– Видишь ли, отче, – я задумался, стараясь точнее сформулировать мысль, – фильм тот был задуман как антифашистский, чтобы лишить привлекательности распространяющийся в середине семидесятых в Италии среди молодёжи «неофашизм».
В том фильме показали молодых неофашистов, тусующихся на этой площади, непривлекательных внешне, несостоятельных сексуально, хулиганские выходки которых кончаются убийством невинных студентов и тюрьмой.
Но если в самой Италии и в других европейских странах реакцией на фильм действительно стало падение популярности неофашистских идей и стиля поведения, то в нашем СССР-е всё получилось с точностью до наоборот!
– То есть? – вопросительно посмотрел на меня Флавиан, отодвигая тарелку.
– Сам помнишь, в те годы коммунизм и комсомолия как идеология никого из нас особо не зажигали! – начал я. – Да и внешний образ молодого карьериста, подстриженно-причёсанного, в костюмчике с комсомольским значком на лацкане основную массу молодёжи, чувствующей фальшь, к тому же озадаченную в основном гормонально-эротическими проблемами, скорее отталкивал, чем привлекал.
А тут такой фильм, в котором такие же парни в своей капиталистической Италии просто «пышут свободой» – одеты круто, ведут себя дерзко, с глупыми девками делают что хотят, полиции не боятся, а противников «мочат»! Чем не образец для подражания?
Наши-то идеологизированные цензоры думали, что покажут советскому зрителю, как там «у них» всё плохо, как на «хороших коммунистов» нападают «плохие неофашисты» и как это всё ужасно.
А молодёжь фильм по-другому восприняла: какая там идеология – во́ какие крутые и модные парни на этой Сан Бабиле! Ну и пусть себе шагают строем и орут «Ай, цвай, хайль, хайль!» – зато как их все боятся!
Значит, за ними сила – а желание быть «сильным самцом» у молодых мужчин в крови, хоть у итальянских, хоть у советских!
И пошла у нас мода на «а-ля сан-бабиловский» стиль в одежде, в поведении, во внутреннем самоощущении – «первые ласточки» прилетели, явное зло стало привлекательным!
Я и сам тогда очки-капли носил, а за кожаную куртку и «казаки» знаешь, сколько денег отдал? Страшно вспомнить!
Правда, фашиствовать у меня желания не возникало, я ведь в те годы больше женским вниманием был занят, чем идеологией, но образ «альфа-самца» из себя создавал по лекалам «Сан Бабилы».
А по прошествии немногих лет и у нас к кожаным курткам добавились бритые головы, «Ай, цвай, хайль, хайль», ножи в карманах и прочие элементы реального псевдофашизма, и потекла первая кровь… Та́к вот, отче! – грустно закончил я своё повествование.
– Да… – задумчиво произнёс Флавиан. – Теперь я некоторые явления по-новому увидел! И ведь тогда ещё не было ни всей «чернухи-порнухи» в телевизоре, что в девяностых на головы молодёжи обрушилась, ни НЛП, ни компьютерных способов зомбирования мозгов, – а даже один фильм какой эффект дал!
Каково же сейчас людям противостоять всему натиску хорошо продуманного, профессионально организованного, страшного по своей разрушительности информационного натиска на ум, сердце и душу!
