Текст книги "Рассказы о литературном институте"

Автор книги: Александр Белокопытов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

БУДЕНОВКА

Был у нас преподавателъ по марксизму-ленинизму товарищ Мальков. Страшный человек! Историю КПСС преподавал и разные другие предметы марксистско-ленинского толка. Студентов – ненавидел, в каждом антисоветчика подозревал.

Ох, и трудно у него было учиться, муторно. Приходилось на лекциях как пенек сидеть: не дай Бог, не так посмотришь, не то ляпнешь… Никакой вольницы не полагалось. Идеология была к затылку, как пистолет, приставлена.

Сидишь, бывало, у него не лекции, слушаешь эту муру, и так вдруг тяжко и безысходно сделается, хоть на край света беги! Спасайся, кто может! Поднимешь руку, попросишься:

– Разрешите, товарищ Мальков, до воздуха выйти, а то сердце опять прихватило?… – Конечно, в любой момент может прихватить, сердце-то не железное.

Он и выпустит… А ему куда деваться? А вдруг и правда плохо человеку? Возьмет еще и прямо на диалектическом материализме дуба даст! Конечно, лучше выпустить… Только скажет неодобрительно:

– И что ж вас таких больных учиться принимают? Что вы тогда хорошего написать можете, полезного для партии и социализма? Сидели бы дома на печи, лечились, нечего учиться…

Так и пойдешь продышаться… Покуришь в туалете и обратно зайдешь на цыпочках, вроде как полегчало… А совсем не зайти – нельзя, а то он, чего доброго, подумает, что не уважаешь… А с теми, кто не уважает, сами знаете, что бывает…

Организовал он нам однажды поход в Музей Революции, чтоб мы не были иванами, не помнящими родства, революционных подвигов не забывали. Сам – не пошел, он эти музеи все уже наизусть знает, уже голова от них опухла. С нами Юрий Павлович Иванов пошел, тоже марксистско-ленинский преподаватель, пухленький такой, добренький, – хороший человек. Мы, когда у Малькова на экзамене заваливались, обязательно к нему пересдавать ходили, у него хорошо сдавали. Иногда, в отсутствие Малькова, он и лекции нам читал, в руках, как карточную колоду, карточки с информацией тасовал, сам никак не мог запомнить эту хренотень, о чем рассказывает. Юрий Павлович eщe с собой Зою Михайловну прихватил, тоже душевного преподоавателя со своей кафедры. Так и пошли… Их – двое, и нас – человек десять дураков.

Пришли в Музей Революции… Поглядели на знамена, на шинели, на партбилеты, пулями пробитые, кровью залитые, на все причиндалы… Покрутились вокруг «максима», а он – недееспособный, никак из него не выстрелить, чтоб революцию защитить! Еще походили, посмотрели чего-то, потрогали, в общем, познакомились со всем как надо.

И вот, в одном месте углядел я – музейные экспонаты горой навалены… Или их перевозили с места на место, или еще чего? Неизвестно… Нo украл я из кучи, схватил автоматически буденовку и за пазуху сунул… Чтоб дома к революции прикоснуться. И сам испугался своей наглости. Что, думаю, сделал-то дурак, а вдруг меня кто увидел из сторожей? А ребята наши увидели, двое, тоже испугались, говорят:

– Ты зачем буденовку-то украл?

А я совсем обнаглел.

– Там их много! – говорю. – А мне ходить не в чем! У меня уши мерзнут, на улице-то холодно, зима!

Они и отвязались. Вышел я из музея благополучно с буденовкой, никто меня не поймал. Довольный иду: у меня-то буденовка! Я-то украл!

А остальные – ушами прохлопали, только зря сходили. Я теперь в тепле буду, а остальные – пусть мерзнут! А она действительно теплая, хорошая оказалась, и еще – реликвия гражданской войны. Кто-то в ней на рожон лез за правое дело, гиб и мер, может, не один раз, а теперь – я поношу.

Где я в ней потом только не побывал, в буденочке своей! Если, допустим, кто в гости позовет в общежитии, так я обязательно ее одену, чтоб знали, что я не так прост, что жизнь не по вершкам меряю, а в самую глубь заглядываю. А уж сколько раз в таксопарк в ней ходил! Бессчетное количество. Идешь, напеваешь негромко: «Командиры, политруки, а по-нашему комиссары…» И мне сразу давали то, за чем пришел, потому что если человек в буденовке, значит – серьезный, не шаляй-валяй, надо помочь, и помогали. А то если не помочь, я и маузер могу притащить. Шутки шутить опасно.

И другим иногда давал поносить, только особенно надежным, и в таксопарк сходить тоже. А то прибегут: «Сань, дай буденовку, а то, суки, не дают, ничего нет, говорят». Дам буденовку, они сбегают возьмут – и назад ее возвращают: спасибо, помогла. Хорошая была вещица, ценная, и жизнь с ней надежная была. С полгода она у меня пожила, хорошо я в ней покомиссарил.

А потом она куда-то запропастилась. Как-то раз проснулся – хвать буденовку, – а ее нет! Или сам потерял, или кто украл? Неизвестно… Не мог же я ее революционнную реликвию в таксопарке на что-нибудь обменять?

Я на такое не способен. Значит, точно кто-то украл, умыкнул. А у нас воровство в общежитии сильно было развито. Все друг у друга что-нибудь украсть хотели, особенно дубинку. Так и расстался я с буденовкой. Нo – не жалею, как пришла – так и ушла.

Я потом в другом месте кепку украл. Кепка тоже хорошая была: темно-зеленая, клетчатая, с пуговкой наверху и кожаным козырьком. Стал я в ней ходить. И в таксопарк тоже. И куда с добром! В кепке тоже хорошо давали, потому что на нэпмана похож. А раз на нэпмана похож, значит – свой парень, коммерсант! Всегда уважительно относились. Так я из комиссара нэпманом заделался.

А потом и кепку у меня украли… Стал я без всего ходить – с непокрытой головой. Подставлять ее всем ветрам.

В ОПТИНУ ПУСТЫНЬ

Объявился у нас однажды в общежитии Сергей Козлов… Студент-заочник. С третьего, что ли, курса… Никогда не было – и вдруг появился! Живой такой, очень подвижный, глаза – черные, горят, сам – лысый, борода длинная, лохматая. Глубоко верующий человек. Православный.

Кого ни увидит, и давай с ним о вере разговаривать, прорабатывать его за то, что если он и верит, то все равно не так как надо. Говорит – истово, с напором, даже с легкой агрессией… А если кто неверующий окажется, так он его укоряет, стыдит всяко, почти по лбу долбит – в общем, действует так во славу веры. И правильно. За это только похвалить можно.

Многие его так узнали и даже лично познакомились с ним… И я однажды познакомился. Он меня как-то останавливает.

– Ты кто такой?

Я удивился.

– Я – это есть я, – говорю, – а вот кто ты такой, не знаю и знать не хочу!

Он тоже удивился.

– Ты что, нерусский, что ли?

А мне – смешно.

– Почему это я нерусский? Я здесь среди всех, может, самий русский и есть…

– Так что ж ты в таком виде ходишь… колобродишь! – стал он возмущаться.

– В каком это виде? – я тоже возмутился. – В каком хочу – в таком и хожу! А ты отвали…

– А ты в церковь ходишь?

– Когда – хожу, когда – нет. Тебе какая разница?

– Так ты в церковь не ходишь?! – взвился он. – Тебе в нее надо чаще ходить! И исповедоваться, и причащаться, а то ты совсем нерусским станешь!

В общем, пока разговаривал, все обрабатывал меня, старался к вере православной, повернуть. А что меня обрабатывать? Меня – не надо. Я и так еще не успел родиться, уже к православию повернулся.

А через некоторое время он в комнату ко мне заглянул… А я сижу и чай с ребятами пью. Он это увидел и опять взвился.

– Вы что, – говорит, – нерусские что?

– Почему это нерусские? Русские! И крещеные в православной вере, все как надо.

– Так что же вы сидите и чай хлобыщите? А в церковь не ходите!

– Да почему не ходим? Ходим, иногда…

Тут он нас, конечно, поймал, ходим-то мы и правда – не часто, когда подопрет.

А он нас срамить продолжает:

– Вам надо чаще в церковь ходить! И исповедоваться, и причащаться! А то какие вы на хрен русские, когда только сидите и чай хлобыщите!

И, правда, чаем-то у нас все позаставлено, а он, глазастый, увидел… Застеснялись мы, конечно, немного, ведь русские как-никак, стыдно… А он нас все ругает, срамит, темпераментный, такой попался.

– А вы в Оптиной пустыни были?

– Нет, не были.

– Ну вот, видите, рядом живете, а ни разу не были! А ну-ка собирайтесь немедленно, поедем в Оптину пустынь!

А я на него гляжу во все глаза… «Аx ты, – думаю, – какой неистовый выискался, прямо протопоп Аввакум!» А мы там действительно ни разу не были, поймал он нас, припечатал и пригвоздил.

Мы и согласились, не выдержали напора. Только спросили:

– Может, завтра поедем? А то уже обед, куда ехать-то, на ночь глядя…

А он уже сам завелся.

– Ничего, там где-нибудь и переночуем, со мной – пустят… – Ну, значит, все у него там схвачено.

Так мы и поехали… Сергей Козлов – знаменитый оратор и ярый поборник православной веры, Леня Беляев – знаменитый прозаик из Новомосковска, Саша Стригалев – знаменитый поэт из Борисова, я – неизвестно кто, а точнее известный никто, а иногда даже и знаменитый… и еще Рашид за нами увязался – казанский поэт и прозаик, тоже знаменитость еще та! Бедовый такой парнишка, ко всем всегда привязывался, никому спуску не давал в общежитии. Я, когда встречал его, бредущего в коридоре, всегда говорил ему что-нибудь веселое, подбадривал: «Рашид – ты пулями прошит» или «Идет Рашид – земля дрожит» – а то он маленький такой был, худенький, глядеть страшно.

А Козлов, когда увидел, что он с нами собрался, сразу всполошился.

– А этот-то, – говорит, – куда собрался? Он же – нерусский!

А мы-то – не против, пусть едет, может, у него необходимость назрела.

– Не русский, да зато в России живет. Сегодня он – мусульманин, а завтра, глядишь, – крещеный станет. Поди плохо. А тебе – лавры, что помог, обратил в православную веру.

– Ну ладно, – говорит Козлов, – пусть едет… – И по лысой голове себя погладил, наверное, лавры потрогал…

А ехать-то – путь неблизкий. И Калугу проехали, и Козельск, который татарам не покорился… А от него уже пешком пошли, километра четыре или пять топать… А я еще на беду туфли новые обул впопыхах, пока шел, все ноги посбивал… И в голове от чая сумбур страшный, кавардак, и, вдобавок, еще трясет и лихорадит, на улице уже холодно было, снег выпал, зима…

В Оптину пустынь пришли часов в одиннадцать вечера, только добрались кое-как… Я говорю:

– Где спать-то будем? Хоть бы согреться немного.

– Какой там спать! – зашумел Козлов. – Сейчас молиться будем.

Привел нас в храм, поставил в каком-то закутке, стал молитвы и псалмы читать… А мы молиться начали с глубокими поклонами и на колени вставать… Чтоб завтра исповедаться и причаститься, а то без подготовки нельзя, а на вечернюю службу мы опоздали… Часа три, наверное, молились и поклоны били… А Рашид нас все это время где-то в храме ожидал. Он же еще – некрещеный, молиться ему нельзя, а уж завтра точно окрестится крещеным станет!

Потом все мы спать легли, кто где, здесь же в храме… А в нем холодно, не очень то и заснешь. Ну и правильно! Чтоб верующий человек не забывал, где он находится. А то привыкли все на печи лежать, бока пролеживать и от жары пухнуть. Попадали мы на пол, подложили под голову кулаки и давай дремать… Один Рашид лучше всех пристроился, он же маленький, нашел на лавочке место и лег спиной к батарее…

Не успели задремать – подъем! – утренняя служба началась…

Семь часов мы стояли… Две литургии – выстояли! Как уж выдержали, не знаю, трудно и физически было, и морально, потому что грехов было много и страшилась душа и трепетала… На колени вставали и поклоны били бессчетное количество раз… Мы с Леней Беляевым все-как надо делали, колени и лбы не жалели, а Саша Стригалев встанет на колени, голову упрет в пол и спит так, дремлет… А уж как только начнет храпеть, тогда мы его в бок толкаем: ты что, сдурел? Ты где находишься! Потом исповедовались и причастились святых даров, сделали все, как полагается…

После службы собрались и Рашида крестить, а Козлов уже с кем надо переговорил… Нашли Рашида.

– Ну, пойдем теперь в православную веру вступать.

Рашид обрадовался.

– Ага, – говорит, – я сейчас только до туалета сбегаю, а то сильно подперло… – и убежал так, скрылся… Нет его из туалета и нет…

И – не нашли… Не стал креститься, себе на уме парнишка оказался, решил мусульманином остаться. Ладно, приедем в общежитие, еще вздрючим его…

Сходили мы еще в трапезную, покушали там постной, пищи и домой собрались… Поклонились Оптиной пустыни и поехали… Молодец все-таки Козлов, что выдернул нас из Москвы, почет ему за это и уважение.

Вернулись в общежитие, пошли Рашида вздрючивать за обман, а он уже готов, чаю напился, спит в шапке и в сапогах… Ну и хрен с ним! Правильно, что не стали его крестить, зачем он нам такой в православной вере нужен? Пусть в мусульманстве остается.

А к Козлову потом семья приехала: жена и трое детей. Пока он на сессии, пусть в общежитии поживут, а то им жить негде.

А ко мне как раз брат приехал из Томска с богатой томской бизнесменшей… Погулять в Москве, оттянуться, а то им в Томске простору мало. Узнал об этом Козлов, что она бизнесменша, и богатая, сразу к ней подрулил… Мол, то да се, все мы христианские люди и должны друг другу помогать, не могла бы ты мне малую толику денег дать, а я какое-нибудь хорошее богоугодное дело организую, маленький бизнес разведу… А то у меня семья: жена и трое детей, и жить негде… Русские мы люди в конце концов или нет? А раз так, должны друг другу помогать… А деньги я обязательно верну.

Она, по возвращении в Томск, и перевела ему деньги на счет, отвалила сумму порядочную на организацию собственного дела, как раз примерно на стоимость квартиры… Он эти деньги снял – и исчез неизвестно куда, где-то потерялся… Уже много времени прошло, а от него все ни слуху, ни духу… Она потом долго искала его, но не нашла… видимо, где-то крепко он спрятался, в банку с прихлопкой сел… А потом эта бизнесменша прогорела и сама исчезла… Говорят, ее где-то во Франции видели…

А Оптина пустынь для нас теперь навсегда приметным местом стала, духовным ориентиром. Я туда, правда, больше ни разу не ездил. Все собираюсь-собираюсь – и никак не выберусь. Пока терплю, в московские храмы хожу… А Леня Беляев часто ездит… Уедет туда и живет там дней по десять, работает и в храм ходит, службы стоит… А как приедет, расскажет, как съездил, и идет быстро пиво пить, по праздникам пиво можно…

А Саша Стригалев в Минск уехал… В милиции там работает, в пресс-службе… Ноги на стол положит и песни для «Песняров» пишет.

А Рашид трехкомнатную квартиру в Казани продал, хотел в Москве однокомнатную купить, да не успел… Рядом с ним приятели оказались, тоже бедовые парнишки, пронюхали, что он с мешком денег приехал… Долго его от себя не отпускали, с полгода мурыжили… «Ты нам друг, – говорили, – куда мы тебя отпустим!» Кое-как он от них вырвался… А денег уже маловато осталось, только на дом, на домишко, в Подмосковье… Так и купил он себе дом, в Подмосковье. И – правильно. Не захотел в Москве, в чаду оставаться. В деревне-то всяко лучше жить – на природе, полной грудью дышать можно, и все что хочешь хорошее напишешь и в стихах и в прозе. А если в Москве жить, что хорошего-то напишешь? Да ничего, только муть одну.

ЛИСТЬЯ НА ДЕРЕВЬЯХ

Странные и удивительные вещи порой в общежитии происходили… Жизнь иногда вдруг замедлялась… Время как бы скукоживалось, ползло, как черепаха… И люди соответственно – не шли, а ползли…

Но иногда – что случалось гораздо чаще – жизнь вдруг ускорялась.

Время неслось неудержимо, по-сумасшедшему, словно кто его раскрутил… Я тогда уже понял, что со временем тут что-то не так. Хоть все в мире и подвластно ему, но и оно само – тоже подвластно кому-то, что его замедлять и убыстрять можно, наверное, и – останавливать, а может, еще и в обратную сторону раскручивать…

Расскажу об одном удивительном случае, которому сам был свидетель и непосредственный участник. Сели мы как-то с товарищами за стол… Или день рождения у кого-то был, или просто праздничек какой-то грянул? Неважно… Главное, что за стол сели… на дворе осень была… Та пора, когда все птицы уже поразлетелись и собаки поразбежались… Дело к холодам двигалось, к зиме…

А мы за столом сидим, хорошо разговариваем, приятно беседуем. Нам на новые квартиры – не надо, нам и в этих хорошо, в старых. Немного чайком балуемся, не без этого. Под хороший складный разговор – так куда с добром… А у нас много есть о чем поговорить, тем-то разных умных всегда навалом, с три короба у каждого.

Так с чайком и течет беседа, как надо: чинно и благородно, и именно в том русле, в каком надо. Каждый горазд что-нибудь бывалое и небывалое рассказать. А товарищам – все интересно. Ухо – слушает, душа – песни поет, руки и ноги – сами танцуют, а чаек сам в стаканы наливается… И ведь точно помню, что даже спать не прилегли, глаз не сомкнули – только бодрствовали и бдили! Вдруг один товарищ подошел к окну и давай кричать, горло-то луженое:

– Мужики-и! А ведь на дворе-то, однако, весна… Уже листья на деревьях!

– Да быть такого не может! – все подскочили…

Что он, думают, дурак, мелет? Откуда листве, зелени взяться, когда мы за стол осенью сели? А из-за стола еще не вылазили! Подбежали к окну, поглядели… А там действительно – весна на дворе! Уже листья на деревьях! Вce – в зелени! Вот те на! Распахнули тогда окно с треском, заорали радостно, дружно, горла-то у всех луженые:

– Ура! Весна пришла! Прошла зима, настало лето, спасибо партии за это!

Полные штаны радости у всех, что зима мимо проскочила, а мы и не заметили. Ну да ничего, ладно, зато теперь морозиться не придется… Выходит, зиму-то ловко мы обманули!

Только вот куда все-таки зима девалась? Никто до сих пор ответить не может… А ведь всем нам уже по сорок лет и больше, все такие умные стали дальше некуда! А ответа – нет. Насчет зимы в голове – прореха.

Вот как раньше в общежитии жили, время совсем не замечали… Целую зиму могли проморгать… И – немудрено! Потому что время тогда вскачь неслось, а мы на загривке у него сидели, вцепившись, чтоб не слететь… Все боялись вовремя не прибыть туда, куда надо… И все вокруг – сливалось. Зима и лето – одним цветом было. А вот туда ли в конце концов прибыли, куда надо, или не туда? Тоже пока – не ясно. Загадка.

Вот какие на наших глазах метаморфозы со временем происходили. Сели за стол осенью, а поднялись – весной. Чудеса, да и только! Тут даже никакие ученые тебе не объяснят, что произошло… Кишка тонка! А я сам этому свидетель был. А значит – так и было. И товарищи подтвердят. Им врать тоже незачем. Одно только меня удивляет: откуда хватало сил всю зиму из-за стола не вылазить? Вспоминаешь – изумляешься.

Еще вот о чем я подумал: хорошо бы время, хоть ненадолго, в обратную сторону раскрутить… Я ведь знаю, что это можно сделать… Только как? Со всех сторон загадки подстерегают… Вот какая хитрая штука – жизнь.

ДЕЛЬТАПЛАН

Учились в Литинституте два славных молодых человека – Сережа и Николай… И такая между ними психологическая совместимость возникла и полное понимание, что стали они приятелями не разлей вода, корешами. А раз так, то и поселиться в одной комнате им сам Бог велел. Что они и сделали поселились в одной комнате в общежитии и жили припеваючи…

Николай сразу же откуда-то якорь настоящий притащил и на пол бросил.

– Гляди, Сережа, – сказал, – мы здесь с тобой якорь бросили. Навсегда, – а потом под кровать его засунул.

Николай был немного постарше Сережи, годков на пять, уже и летчиком полетать успел, много повидал… А Сережа не успел много повидать, но ничего – успеется, за ним не заржавеет. А Николай, если что, всегда ему что надо подскажет и от дурных поступков убережет.

Учились они оба на семинаре прозы у Рекемчука, хорошего мастера прозаического. И хорошую прозу уважали, только бездарную не уважали. А бездарной прозы в те времена вокруг навалом было, из всех щелей она лезла… Росла как бурьян. И даже – печаталась. А настоящей прозе трудно было пробиться. И тем более – напечататься… посреди бурьяна. А Рекемчук работал с ними, возился, как с родными сынками, от дурного вкуса отваживал, а к хорошему приваживал. Чтоб они бурьяну не прибавляли, а наоборот доброе садили и взращивали.

Так придут они с семинарских занятий, оба – довольные… Много умного им Рекемчук рассказал и много тайн раскрыл… Сразу – прыг! – по кроватям, чтоб пописать немного, пока голова не остыла. Потом еще ведь и вторник творческий день, считай обязаловка. Хочешь не хочешь, а садись, работай. Через некоторое время Николай спрашивает:

– Ну как, Сережа, написал чего?

– Ага, – ответит Сережа, – диалог интересный прописал, пойдет куда-нибудь в рассказец. А ты?

– А я главку дописал, – улыбнется Николай. – А главка в роман пойдет. – Так и пойдут чай с вареньем пить, довольные оба: славно поработали. Сергей все больше рассказы писал, а Николай на главках специализировался, а потом их в романы сваривал, как электросваркой, накрепко.

А курс у них хороший был, сплоченный, и весь – талантливый. Многих из них я хорошо и душевно знал и со многими приятельствовал. Я с ними пытался в 1984 году поступить, но не осилил сочинения, завалился. Пьяненький приехал на сочинение… И сам не знаю, что там наплел, наковырял, в сочинении… Они все – осилили, а я – нет.

А мне ночью, как раз перед самым сочинением один паренек попался в коридоре, чудак с Украины, тоже абитуриент. А я только из-за стола выпростался, где с ребятами сидел, слегка расслаблялся, вылез в коридор, чтоб продышаться… Тут он меня и поймал!

– Я, – говорит, – тебя перепью, а тебя в пьянке сильней! – А они у себя, на Украине-то, действительно шибко пьют, крепкие на пьянку.

Я удивился.

– Кто? Ты меня? Да это смешно просто, – смотрю на него с удивлением, аж рот открыл. А он – здоровый, толстый, а я – маленький и худой.

Ну раз такое дело, сели мы с ним за стол и стали пить, кто кого перепьет… А утром – экзамен, сочинение. Пили всю ночь, до утра. Потом его – в одну сторону утащили, меня – в другую… Я поспал два часа и кое-как выбрался на экзамен… А он так и не встал, растоптала его, почти убила водка.

Так что курс у них хороший был, сплоченный. Я со многими приятельствовал. И девушки – все красавицы, малинник и цветник одновременно. Лучше их курса – только наш курс был. Без всякого бахвальства говорю. Спаянный – крепче крепкого. И девушки тоже – красавицы, сплошная оранжерея. А я на следующий год поступил. Приехал – и хитрее себя повел. А уж ночь перед сочинением на трезвую голову провел. За столом не сидел, на провокаторов в коридоре внимания не обращал. Больше на звезды смотрел – и поступил. И так волею обстоятельств получилось, что я и со своим курсом дружил и роднился – ближе некуда! – и с ними – тоже. Потому что всех их знал еще с абитуры.

А вот Сережа и Николай, хоть у них и курс сплоченный был, все равно особнячком держались, вдвоем. Предпочитали между собой приятельствовать и корешиться. Ну, наверное, у них какие-то общие мысли были грандиозные и темы захватывающие, которые за общим столом негоже рассказывать. Так что за дружеским столом они не засиживались, ныряли побыстрее домой, закрючивались и уж тогда вели между собой душевные разговоры.

Конечно, и по журналам они тоже бегали… А вдруг напечатают? Ну, у них весь курс начал бегать, как поступил, носился со своими ворохами… А они тоже – не лыком шиты! Сережа все больше в «Юность» заглядывал, а Николай так сразу в «Новый мир» шел, где матерых мужиков печатают. Сережа писал коротенькие рассказы – чистые, свежие, очень на Юрия Казакова похоже. А Николай над романами сидел, где тему жизни и смерти пристально, как сквозь лупу, рассматривал. Кто-то ему даже однажды сказал: «Ну ты, брат, однако, новым Достоевским будешь». Вот он и работал, вкалывал, не хуже Федора Михайловича. А над кроватью портрет его повесил. Но «Новый мир» почему-то не очень разогнался, чтоб взять его романы и напечатать.

Тогда Николай все чаще стал подходить к карте мира – она над Сережиной кроватью висела – и тыкать в нее пальцем.

– Гляди, Сережа, – говорил он, – это вот – Лондон, а это – Париж… а потом отнимал палец и потихоньку жужжа, как самолет, переносил его через океан, кружил немного и садил, где надо. И задумчиво говорил: – А это, Сережа, Нью-Йорк…

– Ну и что? – Пожимал плечами Сережа и подходил к карте.

– А то, – отвечал Николай, – что эти города существуют в природе, на самом деле. И никто их не выдумал. Понял, Сережа, – шептал Николай, отходя от карты, и ложился на кровать.

– Понял, – жал плечами Сережа и тоже ложился на кровать.

А однажды Николай пришел из «Нового мира» с папкой под мышкой и, не ложась на кровать, так сказал Сереже. Положил ему руки на плечи, заглянул в глаза и сказал:

– А давай, Сережа, слепим с тобой дельтаплан, смастерим…

– Зачем он нам нужен-то? – испугался Сережа.

– А затем, что мы на нем улетим отсюда! Куда-нибудь… Хоть – в Париж. Говорят, его можно раз увидеть и сразу помереть от восторга. Нам здесь делать-то нечего, ты пойми! Нас здесь – не печатают. Даже – тебя. А ведь ты почти Казаков! – речь Николая была коротка, горяча и убедительна.

– А как мы его слепим, смастерим-то, дельтаплан этот? – спросил растерянно Сережа.

– Да я же все знаю, Сережа, – жарко зашептал Николай. – Я же – бывший летчик, летун, у меня все схемы и карты в голове, все схвачено! – он действительно когда-то летал летчиком на Ан-2 и других самолетах. Все знал.

– А радары? – усомнился Сережа. Все-таки лететь до Парижа – не ближний путь.

– А мы низко над землей пойдем, на бреющем полете… Нас ни один радар не возьмет. Мы дельтаплан прямо на крыше общаги соберем, дождемся хорошего ветра – и вперед. Всем ручкой сделаем. А то нас здесь даже не печатают!

Сережа отыскал на карте Париж, потрогал его и улыбнулся ему, как давнему знакомому.

– А если нас там не примут? – спросил в лоб Николая.

– Кого, нас?! Да с распростертыми объятьями! Вот так, – Николай распахнул руки и крепко обнял Сережу. И еще по спине похлопал.

Сережа еще какое-то время сомневался, а потом вздохнул и согласился. Убедил его Николай: надо лететь. Промедление – смерти подобно. А то их здесь не печатают. А может, их Советская власть притесняет и уродует?

Азартно взялись они за дело. Первым делом, Николай гору книг притащил, где о постройке дельтапланов рассказывается и к ним умные чертежи приложены. Обложился ими и неделю сидел, все высчитывал и вычерчивал на листочке. Конструировал. Потому что дельтаплан-то им нужен не простой – а двухместный. Тут надо как Можайскому корпеть. Чтоб все было математически безупречно. И с физикой – тоже. А если где у него выходила нестыковка, так ему Сережа помогал. Он тоже в школе по математике успевал. И по физике.

Потом они вдвоем ползали по полу, вычерчивали на ватмане схему дельтаплана, который потянет двух человек до самого Парижа и не крякнет.

Потом Николай стал таскать в комнату отличные дюралевые трубы и трубки и прятать их под кровать и в шкафчик. Где-то нашел – и таскает… А Сережа, пока он в отлучке, пилит их, ширкает ножовкой по размеру. Отмерит, как надо – и ширкает.

А один пьяный к ним зашел… Сам хоть пьяный, а глазастый, увидел трубы.

– О, – говорит, – трубы! Вы чо, дачу купили, городьбу городить будете?

– Нет, – сказали они, – стеллаж будем до потолка делать. У нас книг много. Ставить некуда.

– О-о, – удивился пьяный, – так вы еще и книжники? Ну-ну… – и ушел…

Тогда они стали пореже открываться. И дверь запирать, куда ни пойдут. Раньше-то нараспашку была. А сейчас – нельзя. Сейчас здесь, считай, главное дело всей их жизни спрятано. Настоящей и будущей.

А Николай скоро где-то рулон наипрочнейшей авиационной ткани раздобыл. Такой, примерно, как парашютный шелк, только еще крепче. На крыло. Видно, братья летуны помогли. Хорошее должно получиться крыло. Чуть не десять метров в размахе. Чтоб двоих до самого Парижа попереть и не крякнуть.

Тут уж Николай никому ничего не доверил. Даже – Сереже. Сам сел кроить, резать и шить… И через неделю сшил все вручную. Вооружился двухдюймовой иглой – и стежок к стежку сшил все накрепко капроновыми нитками. Бобину ниток извел. Красиво получилось.

– Ну все, Сережа, – сказал, – готово, можно лететь. Прощайте, скалистые горы…

– А нам крыши-то хватит для разбега? – призадумался Сережа. – Может, с горы какой-нибудь попробовать?

– Да ты знаешь, с каких я пятачков на истребителе поднимался! – успокоил его Николай. – Потом, где ты в Москве гору найдешь? С Красной площади, что ли? – на том и порешили: с крыши общежития и лететь. А то еще таскаться непонятно где с двухместным дельтапланом.

А тут как раз и весна грянула… Затею-то они умную зимой придумали, в самую мрачную ее пору: в декабре. Когда в три часа дня темнеет, а студентам-двоечникам – двойки ставят. В такую пору хорошо с мечтой жить. А воплощать ее в жизнь – еще лучше.

Стали они потихоньку на крышу общежития трубы перетаскивать. В основном – по ночам. А они легкие, таскать одно удовольствие. Перетаскивают понемногу и прячут, чтоб никто не нашел. А на крыше места – навалом, вагон можно спрятать.

И вот, когда все уже на крышу было переправлено и спрятано надежно, случилось непредвиденнное: кто-то ловкий подлез и все отличные дюралевые конструкции – легкие, но прочные – уволок. Видно, дачу себе купил, решил городьбу городить. Уж как зарыдал Николай в голос! И Сережа заплакал… Ведь почти полгода возились. А делать – нечего. Не пойдешь же в милицию с заявлением, не скажешь там, что хотел с крыши общежития Литинститута в Париж улететь, а у тебя дельтаплан украли. Тебе в лучшем случае скажут: «Пойди, опохмелись, певец соцреализма». А в худшем – сами знаете что.

Пришлось пока забыть о Париже. Николай на всех обиделся и за лето написал роман о самоубийстве. Вскрыл эту тему, как консервную банку, все добро вывалил, все что надо обсосал, а косточки выплюнул. А осенью пришел на семинар, бухнул роман на стол и так сказал:

– Вот, дорогие мои, хорошие, написал я роман о самоубийстве… Поднял я эту тему, разобрал по косточкам – и раз и навсегда закрыл. Больше об этом писать никому не надо.

Ну, раз роман написан, хочешь не хочешь – а надо его читать. Прочитали его все кто хотел и не хотел, кому надо и кому не надо, – и поперли Николая из института за графоманство, за профнепригодность.

А он сильно и не переживал. Сказал Сереже напоследок:

– До встречи в Париже. Под Эйфилевой башней. Все там будем, подмигнул весело и отбыл к себе, обратно летчиком летать.

А Сережа повздыхал, поохал и стал дальше учиться… И писать свои простые, прозрачные рассказы. Никуда не выпячивался. О Париже никому не рассказывал. Так и закончил институт потихоньку, незаметно… Потом его один хороший человек в Якутию к себе пригласил, чтоб погостил. Он погостил, сколько надо, а потом этому человеку торт испек по особому московскому рецепту и уехал не попрощавшись. А у Сережи, мало того, что рассказы были очень похожи на рассказы Юрия Казакова, так еще и фамилия оказалась очень похожа – один в один.