Текст книги "Рассказы о литературном институте"

Автор книги: Александр Белокопытов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

СТАРИК

Старик живет в Минске. Занимается каторжным писательским трудом книги пишет. Вообще-то его Володей зовут, а сам он любит именовать себя Стариной, но мы как-то сразу, при первом еще знакомстве, определили его в Старика. Так и пошло: Старик да Старик… Хотя до стариковского возраста ему еще далеко, он сейчас в самом расцвете сил и таланта – сорок с небольшим.

Звонит он редко, но метко, все больше по делу. Интерес у него один, во всех смыслах прозаический: в каких это московских издательствах сегодня больше платят? А то написал очередную книгу, куда ее пристроить, чтоб не продешевить? Нет, чтоб о здоровье поинтересоваться или о мужской дружбе, закадычной, поговорить, – есть же что вспомнить! – а он все о том, как бы «не продешевить», о деньгах проклятых.

А что я могу ответить? Я об эти издательства сам бьюсь, как о каменную стену, а толку – никакого, я сам – не будь дураком – хорошую книгу написал, а куда ее пристроить? Ума не приложу. Не больно-то разбежались эти издательства… А тут еще одна на подходе, ее куда девать? Опять в стол? Одни вопросы – и никаких ответов. И – волосы дыбом.

Вот я ему и говорю: «Знаешь что, Старик, надо как Хемингуэй писать, чтоб все нарасхват шло. Сразу на десять лет вперед. Пусть издательства потом обзвонятся, а ты им – шиш! Только туда, где подороже и отдашь». «Ладно, – отвечает он, – понял, буду теперь как Хемингуэй писать».

И опять – не звонит. Пишет, наверное…

В Минске еще Саша Стригалев живет. Сын знаменитого белорусского поэта Михася Стригалева. Перебрался недавно с батей из Борисова. Теперь они со Стариком – совсем рядом. Повезло им! Чуть что, всегда можно в гости, как товарищ к товарищу, завернуть. А Старик, он плохому не научит. Стригалев для него – как младший брат.

Он сейчас песни для «Песняров» пишет. И сильно, говорят, прикладываться стал, выпивать. А песни у него хорошие, уже знаменитые. На белорусском языке. Правда, мы еще не слыхали. Ну и что, что – на белорусском! Мы Стригалева даже и без слов понять можем. Нам переводчики не нужны!

РАШИД

Из провинции, из глубинки, где вынужден пока обитаться, приехал в Москву Рашид… Не заладилась там у него семейная жизнь и с деньгами совсем туго стало, невмоготу. Решил в Москве счастья попытать. Москву он, слава Богу, хорошо знает, пять лет в ней соловьем просвистел.

Нашлись добрые знакомые, с комнаткой помогли, устроили на работу, чтоб все по-людски было. Живи и радуйся. Огребай деньги.

Нет, не утерпел, чуть не в первый день взял напился. Папку с важными документами потерял, доверили на новой работе, лицо у самого – в крови, в ссадинах. Стали знакомые его урезонивать, увещевать:

– Да разве так можно?

А он:

– Я это от радости, что в Москву вернулся…

Потом неделю еще пил, шатался по Москве… Где? Сам не помнит. Кое-как поймали его, купили билет, отправили обратно в провинцию, в глубинку, пусть пока там обитается.

Не смог человек в Москве прижиться. Что делать? Любит он вино больше жизни. И я – тоже люблю.

МИЧУРИНСК

 
Как поехал я, братцы, в Астрахань,
а доехал лишь до Мичуринска…
 

Завалился как-то в гости Вячеслав Ананьев, в прошлом – знаменитый поэт, а нынче – не очень, не издал еще очередной книги, чтобы еще раз – и уже навсегда! – прославиться и намертво остаться в памяти народной. Я ему говорю:

– Что ж ты, Ананьев, очередной книжки не издаешь? А то совсем скоро засохнешь в памяти народной, тебе уже сорок лет бухнуло, а ты не чешешься…

А он отмахивается.

– Ну, ее, книжку эту, на фиг! Я еще молодой, успеется. А тебе самому уже сорок лет, а ты вообще ни одной не издал! Поэтому – молчи, жучок-паучок хитрый!

Я и молчу в тряпочку. Точно: я то еще не одной не издал! А он все говорит и говорит, совсем заговорил разговорами. Зашел-то в гости на минутку, а уже – неделю гостит и уходить не собирается! Загостился основательно.

Потом говорит, толкает очередную речь-речугу:

– А поехали, друзья мои, теперь ко мне в гости, под Астрахань, я вас приглашаю… Поедим там черной икры из тазика ложками, а то здесь, в Москве, с голоду подохнешь! Пропади она пропадом, Москва эта, со стихами вместе! Поехали, и еще оттуда с собой ведро икры прихватим!

А мы черной икры давно не ели, уже и вкус ее забыли… А тут предлагают из тазика ложками поесть. Мы и соблазнились, уболтал он нас, соблазнил, как змей-искуситель. Поглядели в кошелек: есть ли деньги? Есть немного, торчат капустники… Так и собрались…

А нам собраться – только подпоясаться.

Подпоясались и на вокзал поехали… Впереди – Ананьев, он дорогу в Астрахань знает, потом – я, потом жена моя и собака наша – маленькая, но страшно злая… А мы с женой без собаки никуда не ездим – потеряться боимся. И она у нас хоть и маленькая, но кусучая, если что, всегда из беды выручит, любого на куски порвет. А жена моя когда-то в Литинституте работала, в буфете, студентов обсчитывала… Она нашего брата, дурака, хорошо знает.

Приехали на вокзал, купили билеты, как положено, мы же интеллигентные люди, сели в вагон, – хорошо, вот-вот поедем… И тут Ананьев всполошился, вспомнил, что мы про чай-то, оказывается, совсем забыли! А как же в дороге без чая? Без чая совсем нельзя. А то скукота заест, веселья никакого не будет, в каком мы виде в Астрахань приедем? Обругал себя Ананьев за бестолковость, понесся на вокзал… А ноги-то у него длинные, быстро бежит, не угонишься… А мы сидим – переживаем: а вдруг он не успеет? Как мы без него в Астрахань поедем? Кто нас там без него из тазика черной икрой накормит? Нет, не опоздал Ананьев. Глядим, бежит скоро обратно, в руке стеклянный кувшин на два с половиной литра с прозрачной жидкостью тащит.

Мы – к нему:

– А чай-то где? Ты же за чаем побежал.

А он запыхался, красный весь от беготни.

– Так чая-то не было! Самовар у них еще не закипел. Сказали, чтоб попозже зашел… А пока это вот купить присоветовали, сказали, что это тоже ничего, горяченькое…

Ладно, так и поехали… Хорошо! Из кувшина прихлебываем, раз присоветовали… Ничего чаек, тоже горяченький попался, обжигает и продирает, как надо. Вся простуда, какая была в организме, – со свистом вон вылетает! А уж как весело и непринужденно беседа складывается! Хоть бери блокнот и записывай. Кто что не скажет, все умно и складно выходит. Одни афоризмы и пословицы вылазят. И – правильно. Что молчком-то ехать? А то дорога дальняя, если молчком ехать – со скуки подохнешь.

А Ананьев скоро пошел с пассажирами знакомиться… Кого не увидит, ко всем подсаживается.

– Кто такие и куда едете? Я вот – Ананьев, в Астрахань еду, черной икры из тазика ложкой поесть. А вы куда? А ну-ка предъявите документы! И вещи – на стол! Погранзона! Сдать колющие и режущие предметы!

А пассажиры отказываются. Никто не хочет ни документы предъявлять, ни вещи показывать – скучные люди! И погранзона их не пугает. Ладно… Тогда он им сплясать решил. А то, может, в вагоне-то и плясунов еще настоящих нет? Пустъ народ поглядит да поучится.

И давай плясать, по голяжкам себя бить… А он всегда в хромовых сапогах ходил, чтоб все думали, что он в армии подполковником служил. Поплясал для народа, а в вагоне-то не шибко разойдешься – теснота! Надоело ему в тесноте по голяжкам бить, пошел он тогда просто по вагонам шататься… Дошел до начала состава и к машинисту полез:

– А ну дай, – говорит, – машинист, порулить. Я трактористом работал, тягал за рычаги, будь здоров! Все знаю. А то ты еще, черт слепошарый, завезешь туда, куда не надо. Дай-ка я состав поведу, я дорогу до Астрахани знаю!

А тот не дает.

– Не положено, – говорит. Жадный оказался.

А тут и милиционер неизвестно откуда на лыжах вылез. Увидел его Ананьев и обрадовался.

– О-о, – говорит, – друг человека – милиционер! Дай-ка мне, милиционер, пистолет подержать и шороху навести, а то скучно ехать. А то у тебя в кобуре, может, и не пистолет вовсе, а – огурец соленый? Дай-ка нам огурца закусить! А лыжи свои можешь снять пока, пусть отдохнут, а то они устали.

А милиционер ни пистолет не дает подержать, ни огурца закусить – тоже жадный оказался, жадюга. Говорит:

– Если каждому пистолеты давать подержать, то пистолетов не напасешься! Милиция-то – не резиновая.

Тут и второй милиционер подбежал… Вдвоем уж они кое-как скрутили Ананьева, упарились, пока скрутили. А тут, в аккурат, и город Мичуринск нарисовался. Остановка. Проводник объявляет:

– Которые до Астрахани – на выход. Вот ваша Астрахань! Сейчас вас здесь черной икрой до отвала накормят, – и давай выталкивать, сначала Ананьева, потом – меня, за мной – жену мою и собаку нашу – маленькую, но злую…

И милиция помогает, тоже подпихивает сзади, приговаривает:

– Вот уже и карету вам подогнали… Сразу в гостиницу и поедете, как благородные люди… Там уже и икра, и вобла, и пиво – все приготовлено…

Глядим мы: точно! Стоит на перроне машина с будкой, нас поджидает… Сама – серого цвета, а надпись на боку – красная. Кто в очках, может и прочитать. А мы очки не взяли. Значит – и читать не будем. Рядом с машиной еще трое в милицейской форме стоят, улыбаются… Предлагают нам в гостиницу ехать…

Делать нечего, слезли мы с поезда, сползли… а то еще сопротивлялись слегка, вдруг да нас насчет икры в заблуждение вводят? Впереди – Ананьев, он – руководящее звено, я – за него прячусь. Жена моя – за меня, а за жену – собака наша… Собака наша хотела сразу на них наброситься и изорвать всех в куски, да я не дал, пожалел их…

Погрузили нас в «карету» и все – с почетом: по ступеням взобраться помогли, на почетные места посадили и дверь закрыли на ключ, чтоб нас в дороге лихие люди не ограбили. Привезли в гостиницу… Гостиница – ничего так… Только сероватая какая-то, не очень-то приятно в сероватой поселиться… Ну да ладно! Может, у них на весь Мичуринск всего-то она одна и есть. Выбирать не приходится.

Поселили нас с Ананьевым в номер… Ничего номерок… Общий попался… Здоровый такой, просторный, чтоб всех желающих принять можно было. А желающих попасть в гостиницу всегда навалом бывает. И правда, народу в номере – битком набито. Кто спит, кто подремывает, наблюдает за происходящим вполглаза, а кто и не спит – шатается туда-сюда, вчерашний день ищет… А номер со всех сторон решетками забран, на тот случай, наверное, чтоб ворье мичуринское не залезло… Хорошо, надежно! Я тогда спать лег, делать-то нечего, Ананьев бодрствовать остался, а жена моя с собакой на улице приютилась… Сказали, что ей номер не предусмотрен, она горяченького-то не пила. Ананьев, пока бодрствовал, со всеми перезнакомился, сна – ни в одном глазу, давай в женский номер кричать, знакомиться. А он как раз напротив, тоже решеткой забран. Кричит в женский номер, обращается с речью… Проснулась там одна хорошая жиличка, подошла к решетке, улыбается ласково, как будто всегда его знала.

– Кто ты, души моей рассказ? – спрашивает Ананьев.

– Рая я… – отвечает жиличка.

– А я – дядя Слава! – обрадовался Ананьев и сразу песню ей исполнил что попусту-то болтать – и всю душу в пение вложил:

 
Ах, Рая, Рая, Рая, ты со мной играешь!
Ну, играй, играй, играй, играй…
Ты меня из рая прямо в ад бросаешь,
А потом из ада снова в рай!
 

да так хорошо спел, душевно, как на оперной сцене.

Рая даже прослезилась и зарыдала в голос. А он не унимается и все, что есть у него, предлагает:

– Рая, выходи за меня замуж! Поедем в Астрахань черную икру есть, а оттуда – в Москву, стихи писать… Выходи за меня, я тебя люблю по гроб жизни, – сильно расчувствовался.

И Рая расчувствовалась – колотится в решетку…

– С большим удовольствием, – говорит, – выйду, как только клетку позорную откроют!

Но пока объяснялся он ей в любви, нас и освободили… Жена моя на улице сидеть замерзла, пошла и откупилась от милиции деньгами, капустой, засунула каждому за голенище… А они в хромовых сапогах ходили, чтоб все думали, что они в милиции офицерами служат. Нас и отпустили за примерное поведение.

Вышли мы на улицу, на волю… А на улице – ночь, темень непроглядная! Все улицы в Мичуринске кривые, темные, одна лампочка на фонаре кое-как болтается… А у них на весь Мичуринск одна лампочка и была! И еще – снегом в лицо несет, буран по городу гуляет… Буран и бандиты, а остальные все спать позавалились, если что – не добудиться. Хорошо, хоть с нами собака была, а она в обиду не даст, любого на куски порвет. Собака за пазухой сидит, а мы все наруже зябнем… Хоть бы в какую конуру спрятаться, что ли?

Наконец остановили легковую машину… Сами уже в сосульки превратились. Ох, и сташно в Мичуринске в три часа ночи, да еще зимой!

– Вези, – говорим, – нас обратно в Москву. Не хотим больше в Астрахань ехать, не нужна нам черная икра! И у вас не хотим гостить, надоело, неприветливые люди у вас в Мичуринске! – сговорились с ним, он и повез… Сказал, что он сам-то хоть и мичуринский, но – хороший, другим не чета.

Едем по городу, по кривым темным улочкам… Хоть бы, думаем, побыстрее за город выехать да газу наддать, чтоб дорога-дороженька перед нами до Москвы стрелой легла… Нет, не успели выехать! Привязался за нами легковой автомобиль без номеров и сигналит, чтоб немедленно остановились… Ну, бандиты, верное дело! А наш-то водитель не останавливается, показывает им, что тормоза у него отказали, не может никак остановиться…

Кое-как от них отвязались, за город выехали… А там дорога заблокирована, трактора стоят… И опять – милиция! Палками машет, чтоб остановились. Есть ли, нет тормоза? Стоп – и все.

Ну, остановились кое-как… Мы то пригнули сразу башки, чтоб нас милиция не узнала, а то вдруг узнает, опять в гостиницу отправит… Ну, ее, эту гостиницу к лешему! Мы в таких гостиницах живали, что мичуринским и не снилось! Пошел водитель наш выяснить, в чем дело? Не нам же переться, выяснять! Мы башки-то пригнули, не дома сидим, у мичуринцев в гостях!

Пришел водитель… Так и так, говорит, нет нам никакой возможности на Москву прорваться – всю дорогу перемело… Остается одно: на вокзал возвращаться и поездом телепаться… Делать нечего, повез он нас обратно в немилый Мичуринск, на вокзал…

А на вокзале – и билеты нам на поезд купил и до вагона помог добраться… А то мы уже извелись все! Сказали ему:

– Неси ты нас теперь к вагону, мил-человек, мы – устали, сил никаких нет!

Сгреб он нас в охапку: и Ананьева, и меня, и жену мою, и собаку нашу отнес в вагон и по своим местам разложил… Правда, хоть сам и мичуринский, но – хороший оказался.

А в вагоне мы отогрелись и в себя пришли… А в вагон-то еще много разных мичуринских набилось, они поехали в Москву яблоки мичуринские продавать, чтоб московских на базарах облапошить, а самим – разбогатеть. Тут уж Ананьев на них и отыгрался…

Выставил он свои ноги длинные, голенастые в проход, чтоб мичуринские, чем других обманывать, лучше себе носы все поразбивали… И, правда, пока ехали до Москвы, мичуринские все носы себе поразбивали… Отыгрался на них Ананьев.

Неделю мы потом дома в себя приходили… А с Ананьевым теперь никуда больше не ездим. Ну его! Опасный человек. А то с ним так можно куда-нибудь заехать – и живым не вернешься! И собака не поможет. Пусть он теперь с другими дураками ездит. А мы лучше дома посидим. Мы – умные.

ПАЛЬТО

Было у меня когда-то хорошее демисезонное пальто: серое, чуть расклешенное книзу, импортное. Я когда учиться поступил, его из Томска привез. Всем оно понравилось.

– О, какое шикарное пальто! – сказали. – Да в таком сразу и жениться можно! Дай-ка поносить?

В нем я и ходил, пока учился… В холода. Хорошо оно грело. А когда и другим давал поносить, если просили, мне не жалко было. Многое мое пальто повидало, многое помнит. И спал я на нем, когда нужда была, и укрывался им, и противостоял всем ветрам. Оберегало оно меня. И все плохое и хорошее вместе со мной испытало: и вином было полито, и слезами, и кровью, и трещало по швам, и пуговицы с мясом летели… Можно сказать: военное пальто, фронтовое было.

Но прошло время, и оно изрядно подносилось, совсем ветхое стало. Да и я сам, увы, не помолодел. А я его все не выбрасывал, жалко было почему-то на помойку выбрасывать. Сказал в шутку: «Не буду выбрасывать. Я его потом в музей сдам, пусть там под стеклом находится. Там ему самое место». Так оно и висело у меня в шкафу… Я к этому времени уже в Москве жил, семьей обзавелся, жизнь продолжалась, а оно, как память, висело.

И вот однажды звонит мне Ваня Бессонов – знаменитый поэт из Мурманска, автор книги стихов «Золото рыжих». Сам он, конечно, не рыжий, но золото особенно в поэзии, крупицы и самородки, сильно уважает.

– Саня, привет! – говорит. – Это Иван Бессонов. Я сейчас в Москве живу, у Никитских Ворот книгами торгую… Ну, ты знаешь это место…

– Конечно, – отвечаю, – знаю. Еще бы не знать… Знаменитое место.

А место это действительно – знаменитое. Там, на пяточке, до недавнего времени киоск книжный стоял и книжный развал был – большой, хороший, в лучших традициях старой Москвы. И литературы было – изобилие, разной, любой, по преимуществу – интеллектуальной. На этом развале много наших студентов поработало: Боря Гайнутдинов, Игорь Меламед, Саша Яковлев, Леша Зотов и я тоже славно поработал – долги отрабатывал. Так что оно, место это, в трудный период многих наших от голода спасало. А теперь и Ваня Бессонов там спасается…

– А помнишь, – продолжает Бессонов, – у тебя было пальто серое, шикарное такое? Я еще им укрывался, когда у тебя останавливался… – А он действительно как-то раз жил у меня и чуть не месяц им укрывался.

– Помню, конечно, – говорю, – пальто. Оно до сих пор у меня в шкафу висит, потому что – ценное, фронтовое.

– А ты не мог бы мне дать его поносить? А то уже ноябрь месяц, а я в летней куртке работаю, в плащевке, холодно!

– Так ты же, Ваня, денег там до хрена зарабатываешь, что ж ты себе нe купишь? – пальто мне, конечно, не жалко. Но уж больно оно ветхое. Купил бы себе какую-нибудь мощную куртку и работал бы в ней, и по Москве ходил… В пальтишке-то этом – не разбежишься.

– Да ты понимаешь, – кричит Бессонов, а, он всегда по телефону громко разговаривает, а иногда и кричать начинает. – Все деньги на пиво и на баб уходят!

Он почему-то последние приезды какой-то грубый стал, озлобленный. А я всегда его как очень интеллигентного человека знал. И пивом он никогда не увлекался, и за женщин иногда мог расплатиться, но – не платил им. А тут прямо кричит об этом, бахвалится.

Ладно, отвез я ему пальто. Раз человек просит, значит, надо.

– На, – говорю, – носи… Хотел его в музей сдать, но для тебя ничего не жалко.

Примерил он его тут же, прямо на куртку свою, плащевку, оглядывает себя и наглядеться не может, так хорошо оно ему подошло. Обрадовался очень.

– О, – говорит, – здорово! Класс! – и вдруг захохотал дико, заржал даже, ржет, за живот хватается…

Я улыбнулся тоже, только растерянно, не пойму, с чего хохоту-то взяться? Тронул его за рукав, может, плохо человеку?

– Ты что, Ваня?

А он от меня отмахивается.

– Я теперь в нем, как конь в пальто стал! Все бабы мои будут! – и опять хохочет, и ржет, оборжался весь…

Смотрю на него и смешно мне, и грустно… Действительно, какой-то он грубоватый стал в последнее время, раньше я этой грубости в нем не замечал. Махнул я ему рукой и пошел… Уже порядочно отошел, слышу, что-то кричит мне… Я обернулся. А он пальто распахнул и кулаком грозит.

– Я – Уильям Батлер Йейтс! – Кричит громко, чтоб все слышали.

Йейтс – любимый его поэт.

Я тогда не растерялся и тоже ему закричал, заорал даже, так его веселость и бесшабашность меня воодушивила.

– А я – Жозе Мария де Эредиа, понял! – и потише добавил, а то народ уже оглядываться стал: – И еще – Габриеле Д, Аннунцио! – чтоб уж полный список был. Этих поэтов он тоже уважает. Чтоб ему со всем Йейтсом деться некуда было. Помахал ему кулаком и пошел восвояси… Очень мне грустно стало.

Так мое пальто к Ивану Бессонову перешло, по наследству.

А уж куда он его дел? Не знаю… Может, и ноги о него вытер, а может, и на помойку выбросил…

Мы, когда в общежитии жили, вещами часто делились и друг другу дарили. Бессонов, когда институт закончил и домой в Мурманск уезжал, мне пиджак кожаный оранжевый подарил, только я в него никак влезть не мог и застегнуться, сильно он узкий оказался, а я ему – шапку громадную собачью, чтоб он у себя в Мурманске не замерз и не зачах. Ваня любил это слово «не зачах» вслух произносить, смаковать, и в стихотворениях использовать… Нравилось оно ему.

Месяца два еще поработал он у Никитских ворот, поторговал книгами – и исчез… Потом Андрей Эдоков – его названный брат – сказал мне, что это он Ваню в Мурманск отправил… Купил ему билет, чтоб он только домой уехал. Сказал, что он себя совсем непредсказуемо стал вести… То у него – пиво, то – бабы, а то – несколько раз подряд в милицию загремел… Вот он и отправил его от греха…

Конечно, пусть лучше в Мурманске живет, там куролесит… Там его хоть знают. А здесь, случись что нехорошее, ни Йейтс, ни Эредиа, ни даже Д, Аннунцио – никто не поможет и не спасет. Москва – город суровый, поэзия в нем быстро зачахнет, и сам человек, может, скрючиться и засохнуть.