Текст книги "Рассказы о литературном институте"

Автор книги: Александр Белокопытов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

САРАНТУЯ

Монголка Сарантуя – или просто Сара – крупная женщина была, тяжелая. Никто ее в общежитии побороть не мог, совладать с ней. А многие пытались ее побороть да себе заполучить. Один только Володя из Астрахани и смог с ней совладать. Он мастер спорта по дзюдо был, и тоже – не маленький, тяжелый. Как возьмет ее в оборот, как проведет ей прием, как шмякнет об пол! Так она сразу на полу окажется, под ним, а он на ней, значит – он сильней, победил.

Вначале Сара поверить не могла, что он сильней. Не хотела сдаться. Потом поверила и стала его любить. А у них в Монголии так: если мужчина сильнее женщины, может ее побороть, значит – он в доме хозяин, его любить можно. Стал Володя хозяином у себя и у Сары в доме.

А к Саре часто казашки заходили, Баха и Мадина, чаю попить. А они совсем не тяжелые были, не то, что Сара. Вот зашли они однажды к ней почаевничать, а я к Володе в гости зашел… Сидят они, чай пьют, и я с ними… Гляжу на Мадину, а она – черненькая, худенькая и совсем не тяжелая, как Сара. «А ну, – думаю, – интересно, поборю я ее или не поборю?» Я-то сам тоже – не особенно толстый, но, думаю, ничего, с ней справлюсь. Ущипнул ее несколько раз, посмотреть: любит она бороться или нет? Смотрю, не очень отбрыкивается. Понял я: любит она бороться, может, даже не меньше, чем Сара.

А комната у Сары – здоровая, есть, где побороться, всем места хватит. Только стали мы с Мадиной бороться, а Сара как подскочит – и на меня.

– А ну, – кричит, – иди отсюда! Моя Мадина! Я Мадину сама поборю! – и драться на меня, и бороться полезла.

А я ничего понять не могу, что происходит, только настроился на борьбу, и на тебе! А Володя сидит за столом и похохатывает добродушно… Конечно, он бы мог мне помочь, с Сарой разобраться, он мне – друг, но так нельзя, так – не честно будет. Пришлось мне уйти… Не дала мне Сара Мадину побороть, она чаю напилась и в гневе страшная была.

Ну да ладно, ничего, я тогда к киргизкам пошел бороться… Киргизки, говорят, тоже сильно борются. Борцы – еще те! А нам, что казашки, что киргизки – все едино. Правильно ведь?

Потом Сара сказала Володе:

– Поехали со мной в Монголию, раз ты меня поборол. Будем там в юрте жить, баранину есть и стихи писать. Ох, и хорошо нам будет!

А он отказался.

– Что, – говорит, – я в Монголии забыл? Лучше я в Астрахань поеду, буду судаков ловить да есть. Тоже – не плохо. Все лучше, чем в Монголии.

Так и уехала Сара одна. Получила заветный диплом и укатила в Монголию с монголами бороться…

В ТУАЛЕТЕ ЗАВЕЛАСЬ НЕЧИСТЬ!

Устроили студенты в клубе «Молодой литератор» общее собрание. Всех в общежитии, кто смог подняться, собрали на сходку по серьезному вопросу: выбирать нового председателя студенческого комитета. А то все предыдущие председатели какие-то не такие оказались, как надо, нехорошие… Их выберут – как добрых, чтоб они к брату студенту по-братски и по-товарищески относились, а они потом, на поверку, как раз недобрыми и оказываются, и ни братства, ни товарищества от них не дождешься, надо так выбрать, чтобы не ошибиться.

Решили кандидатуру Ильи Гребенкина предложить – знаменитого фантаста.

Он хоть и фантаст, в других измерениях витает, а вдруг да он и на земле пригодится, в реальной жизни? Будет студкомовские дела хорошо вести и ладно, по-человечески… Кто-то в шутку предложил – а его действительно взяли и выбрали! Дали ему наказ: давай, мол, Илья Гребенкин, действуй, веди студкомовские дела хорошо, чтоб от тебя по отношению к студентам одно счастье и польза была, чтоб ты все проблемы и конфликты миром разрешал. Короче, через тернии – к звездам!

Так и стал он председателем студкома. И сразу преобразился. Думали, что он – фантаст-мечтатель, о всеобщем счастье мечтает, а он – нет, сразу земным до мозга костей стал, прагматичным и мелочным оказался!

Перво-наперво к себе в комнату журнальный стол притащил и два кресла, чтоб было где посетителей принимать, а снизу ковер положил, чтоб все по уму было, и точно, приемная получилась!

Как не заглянешь к нему в гости, по старой дружбе, – ведь мы же на одном курсе учимся, – по-свойски так, без стука. А он сразу:

– Та-ак, ты сейчас это… выйди, и сначала постучись, спроси меня, а то вдруг меня дома нет…

Приходится выходить, стучать, ничего не поделаешь, раз так порядок теперь заведен, он же лицо – официальное. Постучишь, спросишь:

– А Илья Гребенкин дома?

– Дома, – ответит он оттуда не сразу, видимо, соображает: дома он находится или на улице? a то вдруг он еще и занят к тому же?..

– А зайти можно?

– Можно.

Так и зайдешь… Ноги вытрешь предварительно, чтоб ковер не запачкать, и тогда уж он тебя и в кресло посадит, и даже, может, чаю даст, узнал наконец, что ты – свой человек. Сразу перестает быть лицом официальным, становится опять простым фантастом Гребенкиным.

В общем, работа быстро наложила на него свой отпечаток: стал он шибко въедливым, подозрительным, требовательным не по делу и амбициозным – как коммисар какой… Почувствовал вкус власти.

А дальше – больше… Приедут к кому-нибудь родственники или знакомые в гости, захотят остановиться, а для этого надо у председателя студкома разрешение на проживание взять, чтоб просто закорючку свою под заявлением поставил. Подумаешь, делов-то! Придут к Гребенкину с заявлением, чтоб подписал, как это обычно всегда раньше делалось и от винта. А он – нет. Ты вначале все ему расскажи: кто? откуда? зачем приехал? на сколько? документы покажи. А уж он решит: как быть?.. Ему уже в лицо говорят:

– Ты что, Гребенкин, озверел? Мы тебя для чего бугром выбрали? Чтоб ты человеком был и нам помогал! А ты му-му порешь!

А он смотрит, как ни в чем не бывало и еще ухмыляется. Ничем его не проймешь!

Даже мне приходилось его стыдить. Допустим, приедет ко мне брат, – а он действительно ко мне часто приезжал, бывало, что раза два в месяц получалось, – я приду к нему с заявлением:

– Подмахни, Илюха.

А он начитает дурачка валять.

– Что это?

– Что-что, заявление… Брат приехал! Подпиши.

А он:

– Что это за брат?

Продолжает ваньку валять, вроде как не знает меня и брата не знает, понравилось ему людей мурыжить.

– Белокопытов, – говорю. – Мой родной брат, роднее его нету. Ты же хорошо его знаешь, подписывай немедленно!

Он вздохнет и подпишет, деваться-то ему некуда.

Я говорю:

– Ты что, меня не узнал, что ли?

Он улыбнется, зевнет сладко.

– Узнал, узнал… Ладно, не обижайся, иди…

– А что мне обижаться? Я на фантастов не обижаюсь! – Скажу в сердцах и дверью еще садану.

Многие уже поняли, что, однако, зря Гребенкина-то избрали, поспешили с фантастом. Надо его свергнуть немедленно и обратно в космос отправить, пусть там и живет. Только не так просто это сделать, у начальства он на хорошем счету. Надо очередных перевыборов дожидаться.

А он все продолжает проводить свою руководящую линию, а точнее гнуть, доставать студентов… А скоро и собрание собрал, по поводу того, что, дескать, в туалете все загажено. Тема, с одной стороны – деликатная, а с другой – нет, в туалете, конечно, должно быть чисто. От чистоты еще никто не помер. Только уж слишком он эту тему как-то развернул, со всем, так сказать, добром вывалил.

Конкретных обвинений выдвинуто не было. А кому их выдвинешь? Если нерусским, а это скорее всего они, так их хоть головой об пень бей, они все равно ничего не понимают, у них это в порядке вещей, и отношение к организму иное, и к отправлениям его. Если – пьяницам, так у нас таких нет, а если и есть, то они слишком культурные и на такое не способны. Выдал Гребенкин горячую речь по поводу толчка и в конце такую фразу завернул, чем всех и огорошил:

– В туалете завелась нечисть! А я этого не потерплю!

И предложил, что когда один идет в туалет, другой должен за ним приглядывать, чтоб мимо не наворотил, а как наворотил, то ему, Гребенкину, докладывать.

Поднялся хохот и стон! Где плакать, где смеяться – никто не знает… Только поняли, что дело – кранты. И даже не из-за туалета… С туалетом, ладно, все правильно. Но что свобода, которая – залог творчества, зажимается в общаге на корню, и никем иным, а именно товарищем фантастом Гребенкиным. Вот тебе и первый друг студентов!

Не надо нам таких председателей студкомов. Пусть лучше, как был председателем космоса, так им и остается. А на земле пусть другие люди проблемы решают, земные, а не фантасты.

Через полгода, на следующем отчетном собрании, переизбрали его, конечно… Другого поставили, дагестанца. Тот действительно хорошо работал. А Илье Гребенкину пришлось расстаться и с креслами, и с ковром… А ковром он сильно дорожил, не хотел его отдавать, говорил, что он уже его стал. Но все-таки – отобрали.

И он из студенческого главкома опять простым и знаменитым фантастом стал. Сразу гонору в нем поубавилось. Вот что значит людям посты давать, пусть и общественные. То хоть обычным фантастом был, а то сразу таким инопланетяниным заделался, что своих перестал узнавать. Разве так можно? А если бы его каким партийным начальником сделали в то время, я думаю, он бы нас всех совсем заездил.

Не дай Бог никому быть слишком сытым, богатым и начальником.

Сразу из человека – неизвестно в кого превратишься.

КАМЫШАН ИЗ КАМЫШИНА

У Валентина Камышана много добрых друзей в Москве. Куда он ни поедет, ни пойдет – обязательно с какими-нибудь добрыми людьми познакомится. А в Москве добрых людей – навалом. А уж в Литинституте – особенно. Всякий хороший человек в Литинституте ему друг и приятель. Потому что он сам всем – первый друг. Никогда ничего плохого не сделает – и чай не украдет у товарища, который зазевался, и девушку не уведет, не поманит ее деньгами… А, наоборот, что-нибудь хорошее всегда сделает, банку какую-нибудь в портфеле принесет, а в банке – радость для друга-студента плещется… Когда я узнал, что фамилия у Валентина – Камышан, то сильно она меня заинтересовала. Я подумал, что с такой фамилией он должен быть только из Камышина и больше ниоткуда. «Дай, – думаю, – спрошу… А вдруг угадаю? А ему будет приятно, что я не знал, а точно его родной город назвал». И спросил.

– Ты, Валентин, из Камышина родом?

– Почему это из Камышина? – удивился Валентин.

Я немного растерялся, думал, он сразу кивнет и признается.

– Да-а, – говорю, – фамилия у тебя такая… очень с Камышиным созвучна.

– Нет, я не из Камышина, я из Краснодарского края… – тихо проговорил Валентин и вдруг надулся, обиделся что ли?

– Ладно, – хлопнул я его по плечу, – из краснодарского так из краснодарского… Я вон из Томской области приехал… И тоже ничего, даже хорошо… Откуда ни приехали, отовсюду – хорошо, потому что там – родина.

Так он мне и не признался. А я подумал: «Нет, дорогой друг, ты кого угодно провести сможешь, только не меня. Я-то точно знаю, что ты из Камышина. Меня – не проведешь!» Так и остался я при своем твердом мнении, что Валентин – из Камышина. Только стесняется признаться. А чего стесняться-то? Радоваться надо!

Ходил Валентин всегда неразлучно с портфелем, так же как и Иван Кириллович Чирков, любимый наш преподаватель по физкультуре. Только, в отличие от Ивана Кирилловича, портфель у него был поменьше размером и руку не так сильно оттягивал. И – не мудрено. Валентин-то еще не успел столько добра накопить, сколько Иван Кириллович за жизнь свою удивительную и многотрудную насобирал. Каждому по рангу – и свой портфель со своей жизненной поклажей, добром и добришком.

Так что Валентин везде и всюду с портфелем был, только что в душ его не брал. Я все думал, что он там самое дорогое носит – рукописи, чтоб никто не покусился на записи. А то народу-то лихого везде полно, и в общежитии тоже. Все что угодно могут украсть, и образ удачный, и умную мысль, а то и целое стихотворение с рассказом – никому доверять нельзя. Беги потом, доказывай, что это – твое. Скорее инфаркт схватишь – чем докажешь. Народ-то всюду не только ушлый, но и – наглый. «Мое!» – будет кричать, хоть ты к стенке его ставь, расстреливай. Потому что стихотворение хорошее, а раз хорошее, значит – его. Так что пишущему человеку надо добро свое крепко оберегать, потому что везде и всюду крадут, свои же пишущие братья-хищники – и строчки, и страницы, и главки, и целые романы могут прибрать. А эти строчки самые – часть твоей души, а душой разбрасываться нельзя.

Так я и думал, что он в портфеле, как Хлебников в наволочке, часть души своей – драгоценные страницы – носит. Оказалось, нет. Оказалось, там банка с пивом! Я как-то спросил:

– Что там у тебя в портфеле, рукописи, наверное?.. Хлебников с наволочкой ходил, а ты с портфелем… – А я портфели тоже люблю. У меня у самого был портфель в Томске. Я в нем водку в бар проносил.

Бармену – барыш, а мне – выпивка бесплатно. Хороший был портфель, мощный, двадцать бутылок туда входило, из крокодиловой кожи… Потом портфель порвался, а бармена арестовали…

Открыл Валентин заветный портфель, а там – трехлитровая банка с пивом красуется, и рыбки хвост торчит.

– Будешь? – спрашивает меня невозмутимо, даже как-то буднично. Он пиво больше водки любил.

– Не знаю… – Говорю удивленно, ожидал-то увидеть другое. – Давай, что ли, выпью стаканчик… Налил он мне стаканчик и дальше с портфелем пошел, как профессор… А я за него порадовался. «Вот же, – думаю, молодец, какой! Хоть один нормальный, оказался! Никакие рукописи в портфеле не носит, не трясется над ними! Больно ему это надо! А носит – банку с пивом. И этой банкой с пивом все жизненные преграды прошибает, молодец!»

Учился Валентин, скорее всего, на поэзии, – а может, и на прозе, – я так и не узнал. Я не спросил, а он не сказал. О многом разговаривали, а об этом – не довелось. А какая по большому счету разница? На чем бы не учился, главное – чтоб человек был хороший.

Был Валентин невысок ростом, но ладно и крепко скроен, и на земле стоял крепко, основательно. Не разгильдяй какой-нибудь, которого ветром качает… Выйдет до туалета, а его качает, штормит, и рубаха пузырем, словно против ветра идет… А в общежитии и ветра никакого нет! А Валентин станет, ноги расставит и стоит крепко со своим портфелем, как монумент, хрен его сдвинешь. Была в нем какая-то основательность и еще хозяйственная жилка, предпреимчивость, что ли…

В общежитии он постоянно не жил, появлялся редко, но метко, где-то еще кем-то работал и имел от этой работы комнату. Так что помимо учебы была у него еще нормальная трудовая деятельность, чтоб совсем в доску не заучиться. А то некоторые до того заучивались, что имя и фамилию свою забывали и откуда приехали. Так что он работой своей как бы оберегался от слишком интенсивного общения. Жил на две квартиры: то у себя где-то прятался, отдыхал, то в общежитии у нас появлялся с тяжелым портфелем… Жил своей неспешной, кропотливой и основательной жизнью, большая часть которой для нас, студентов, была тайной, покрытой мраком.

Но при всей рассудочности и чрезмерной основательности, был он еще и большой мечтатель. Что казалось мне странным… Я иногда это наблюдал и изумлялся. Ну, а кто в общежитии не странный? Таких у нас просто не было. Только ведь есть и по-хорошему странные, а есть – и по-плохому. Так вот он – по-хорошему был странным человеком. Бывает, встретишь его где-нибудь на улице, он стоит посреди тротуара со своим неразлучным портфелем, голову вверх задерет и что-то высчитывает… Наверное, звезды при свете дня разглядывает… Подолгу стоит, не шелохнувшись… Иногда мимо пройдешь, а он голову-то задрал вверх, стоит, никого вокруг не замечает, так своим занятием увлечен…

Еще Валентин был человек очень влюбчивый. Бывало, придет в гости, поставит на стол банку с пивом и сидит вздыхает… Я ему говорю:

– Ну что ты, Валентин, все вздыхаешь, все – хорошо, лучше и быть не может.

А он еще повздыхает и скажет:

– Да ты понимаешь… Ехал сегодня в автобусе и девушку встретил… женщину… Ничего, симпатичная… И сразу влюбился, так она мне понравилась… Вот и телефон дала… Как ты думаешь, стоит мне ей позвонить?

– Ну, наверное, стоит, раз влюбился, – мне-то такие вещи в диковинку.

– Так у нее ребенок есть… – мнется Валентин.

– Ну и что? Для настоящей любви это не помеха.

– Ладно, наверное, позвоню… – так и уйдет, позвонил или нет, не знаю.

Потом в другой раз зайдет, опять о знакомстве расскажет:

– Знаешь, ехал сегодня в троллейбусе, гляжу, женщина одна на меня так пристально смотрит… Ничего, красивая… Я в нее сразу влюбился… И телефон взял, вот… Как ты думаешь, мне ей сегодня позвонить или завтра?

– Ну, позвони сегодня, чего откладывать-то?

– Так у нее – двое детей! – ему почему-то все женщины с детьми попадались.

– Да какая разница, есть дети или нет, главное – чтоб любовь была.

– Ладно, – говорит, – позвоню сегодня, что откладывать-то в долгий ящик, надо все сразу решать! – и уйдет… И банку заберет, чтоб не забыть. Он банками не разбрасывался.

Так он и жил… То – в общежитии, то – нет, то – в одну влюбится женщину, то – в другую, и все с банкой своей не расставался…

И вот однажды приехал к нему папа в гости… Поселил его Валентин у нас в общежитии, среди интеллигентных людей, а то там, в другом месте, еще неизвестно какие, может, там интеллигентностью и не пахнет.

Папа оказался не очень молодым, даже – старичком, но весь чистенький такой, ухоженный, бодренький, розовый, седой, с аккуратной щеточкой усов. Значит, и сам Валентин не так молод, только выглядит моложаво. А я его еще почему-то с пионерами-героями ассоциировал. Какую-то беззаветность в нем чувствовал и преданность чему-то высокому… С Валей Котиком и другими пионерами.

И вот приехал к нему папа, и заперлись они в комнате… Поговорить, наверное, как отец с сыном, и посмотреть друг на друга… Через некоторое время выходят, оба – красненькие слегка, может, и выпили немного… А как же? Сам папа в гости приехал! Папа покурить вышел, Валентин – не курит, так постоять… А самого распирает от радости! Видно невооруженным глазом. Покурили, поговорили… И опять – нырь – в комнату… Побеседовать, как отец с сыном. И надо же! Кто-то из студентов пронюхал, что папа-то привез в портфеле семь или восемь бутылок самогона, углядел как-то и даже посчитал. Заметались ребята вокруг комнаты… Как же сделать так, чтобы папиного самогона-то отведать? Папа, наверное, сам выгнал, вкусный он должно быть…

И вот сбились ребята в тесную кучку и решили что-то предпринять немедленно, хоть женить Валентина, что ли? Позвали для этого Баху, казашку, на роль жены. Сели в соседней комнате, стол с пищей какой-никакой организовали, чтоб все серьезно выглядело.

Пошли и постучались к ним в комнату… К папе с сыном. Валентин открыл недовольно, видимо, подозревал, что на самогон может покушение намечаться. А ему говорят:

– Нy ты что, Валентин, будешь жениться-то или нет? Ты же сегодня хотел все обговорить окончательно.

– Да я вроде не женюсь… – испугался Валентин, чувствуя подвох.

– Да женишься, женишься! Все только забыл… Что-то быстро забыл…

– Да на ком же я женюсь?

– Как на ком? На Бахе! – а Баха стоит в отдалении и рукой ему маячит: иди сюда…

Валентин стоит, очумел… Тут и папа подошел, он почти все слышал и очень удивился. Как это так? Сын жениться собрался, а он не в курсе. Ребята – к нему:

– Вот, папа, Валентин ваш жениться собрался, а вы даже и не знаете, не сказал он вам, стесняется, наверное…

– Ничего не знаю… – завертел папа головой. – Ты что ж мне ничего не сказал-то? Отец я тебе или кто? – и насел на Валентина.

– Да я это… – заметался Валентин, не знает что делать? То ли отказываться, то ли нет.

– Эх ты! А еще сынок называется! Да разве ж так делается! – И к ребятам: – А жена-то где?

– Да вон, в соседней комнате сидит… А Валентин забыл про нее и не идет.

– Да как же так! – возмутился папа.

– Только ничего, что она у него казашка? – шепчут ребята.

– Что, казашки не люди, что ли? – отмахнулся папа, только поинтересовался: – А у ней… эта штука-то есть?

– Есть, наверное, куда она денется…

– Ладно, пошли! – скомандовал папа, он принял все близко к сердцу и решил брать все в свои руки, а то с таким сынком каши не сваришь.

Взял бутылку с самогоном, кусок копченого сала, из Краснодарского края привез, и пошел с будущей Валиной женой знакомиться и своей снохой… Познакомился папа с Бахой, ничего, понравилась ему Баха, а она его сразу «папой» стала называть, что откладывать-то?

Посадили папу с одной стороны от Бахи, Валентина – с другой, стали обмывать это дело, Валентина, пропивать… Папа раскраснелся, понравилось ему это мероприятие, что сын, наконец, женится, а то он еще ни разу женатым не был… И Валентин тоже красненький сидит, пьяненький, сам не поймет: или действительно он женится, или нет? Все весело свадебку обсуждают, что да как ловчее сделать, чтоб жизнь у молодых распрекрасная была. И папа говорит, подсказывает, а у него опыта в таких делах много…

Потом сходил и за второй бутылкой… Стали «горько» кричать. Заставили Валентина обниматься и целоваться с Бахой. Баха целуется с чувством, а Валентин как бы по принуждению, стесняется немного, сидит обалдевший, но ничего, привыкнет.

А папа и за третьей бутылкой сбегал… И потом еще бегал, пока портфель не опустошил… Потом закричали:

– Все, хватит! Пора оставить жениха и невесту наедине, брачная ночь наступила! – и отвели их в отдельную комнату.

Папа очень расчувствовался, все происходящее близко к сердцу принял и даже расплакался, и сказал сквозь слезы:

– Валька-то ведь у меня один… Да как же так можно было? Даже мне не сказать! Хотел все втихую провернуть… Ну и пусть живут, если любят… Я что, против, что ли? Да никогда в жизни… Он же у меня, Валька, еще ни разу женатым не был! Я ему говорю: «Ты что это не женишься-то? Тебе уже скоро сто лет в обед, а ты туда-сюда мыкаешься, давай-ка женись и дело с концом! Окрути кого-нибудь, пока отец-то живой…»

Так Валентин и женился… Все это, конечно, шутка была и, надо признать, не очень удачная. Утром папа все сопоставил, понял, что это обман, все ради самогона придумано, обиделся и уехал… А Валентин после брачной ночи какое-то время задумчивый ходил, без портфеля, а потом опять стал с портфелем ходить, а в нем банка с пивом…

Потом он как-то исчез из виду… В общежитии больше не показывался. Может, закончил Литинститут и съехал? Я не знаю… А потом и я исчез из общежития навсегда.

О Валентине я ничего не слыхал. Кто-то случайно обмолвился, что вроде он комнату в собственность получил и работает лифтером. Что это такое? Я с трудом представляю… Или он людей в лифте поднимает и опускает, или следит за лифтами, приезжает спасать, если кто застрял?.. И еще вот что думаю: если я вдруг когда-нибудь застряну в лифте и приедут меня спасать, я погляжу, а это – Валентин Камышан приехал! А в портфеле у него – банка с пивом! Он меня спасет, и после этого мы сядем с ним на ступеньках и пивка по стаканчику выпьем. А потом я расчувствуюсь и целый чайник с чаем выкачу…