Текст книги "Рассказы о литературном институте"

Автор книги: Александр Белокопытов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

КАВКАЗ

Когда началась война между Грузией и Абхазией, то грузины на абхазов жестко поперли, как гитлеровцы жали, что мы думали: все, не выдержит маленькая Абхазия… Но абхазы ничего, не прогнулись, отстояли свободу и независимость. Грузия хотела ее под своим крылом оставить, но Абхазия наотрез отказалась, сказала, что у самой крылья есть. Не захотела к Грузии примыкать, лучше – к России.

Вячеслав Ананьев во время этих событий знаменитое стихотворение написал из двух строк: «Нази, Нази! Опять вертолеты летят…» И правильно. Что бодягу-то разводить? Все умное и глубокое всегда можно в двух словах выразить. Как китайцы или японцы – напишут всего три строчки, а все остальные потом несколько столетий разгадывают: что они сказать-то хотели? И все никак разгадать не могут, зубы пообломают и так и умирают ничего не добившись… Конечно, обидно, зря жизнь прожили.

Так и Вячеслав Ананьев разродился стихотвореньем, не хуже японца с китайцем. Стихотворение «Абхазия» называется, тем военным событиям посвящено. А он за Абхазию сердцем переживает. Хорошо ее знает, особенно Пицунду. Он там два раза в Доме творчества отдыхал по бесплатной путевке от Литфонда. Наградили за хорошую учебу. Отдохнул там, куда с добром, попил вина абхазского – вдоволь, всласть… Как живой обратно в Москву выбрался сам не знает… Тоже – загадка. И Абхазия – загадка. Конечно, жалко ее Грузии отдавать, пусть она лучше с Россией остается. Россия ей – друг.

А вообще, проблема эта – дележа и захвата территорий – трудная, и зачастую трудно решить: чью сторону принять? Вот мы в Литинституте – и с грузинами, и с абхазами учились, и тех, и других хорошо знали. Грузины славные ребята, с нами на одном курсе рука об руку шли… Грузинки все сплошь красавицы и все – из княжеского рода. А грузин – он один был грузинчик молодой, семнадцати лет, тоже – князь, князек молодой, не дорос еще маленько до князя.

Разве ж можно о них тогда подумать было, что они такое вытворять начнут? Абхазию под себя загребать, а сами под Турцию и Америку полезут… Да ни за что!

И абхазов знали. Не так хорошо, как грузин, но одного очень хорошо знали – Аслана Зантария. Он нам другом был, почти братом стал. Поэтом ушел из института, и скоро война началась. Он для нас воплощением всей Абхазии был – честный, благородный и мужественный. Вот с ним мы и общались. Нам других абхазов можно было и не знать. Нам в нем Абхазии с избытком хватало.

Аслан у нас на первом курсе в колхозе командиром отряда был. Там мы его и узнали как надо, и зауважали, а он к нам соответственно отнесся. Он уже на третий курс института перевалил, все хорошо знал: и колхозные будни и литинститутскую жизнь при свете дня, и ночные бдения в общежитии. Так что лишним трудом нас в колхозе не баловал, чтоб, не дай Бог, не перетрудились и на учебу сил хватило. Понимал, что мы, как люди творческие, не только работать любим, но и отдыхать. Вот так и работали, не перетруждаясь, и отдыхали на славу, и все с выдумкой, с фантазией.

А работа – глупая была: картошку из-под комбайна собирать. А как ты ее, бедную, соберешь, когда дождь день и ночь хлещет, а трактора всю пашню перемесили? Много в болоте-то можно насобирать? То-то и оно. Найдешь одну, две, да и та вся исковерканная.

Кому такая картошка нужна? А начальство колхозное приедет посмотреть. «Ничего, – говорит, – добрая картошка, на спирт пойдет, мы из нее спиртягу выгоним». Ну на спирт так на спирт, нам-то что?

А курс у нас хороший был, дружный. Парни все, костяк основной, люди взрослые, сложившиеся, лет по двадцать пять каждому, уже мужики давно, а самым взрослым Володя из Астрахани был, он так совсем уже матерым учиться поступил. «А раз так, – сказали ему, – тогда ты и будь комиссаром отряда», политруком, значит. А тогда без политрука – нельзя было, чтоб все у нас по полической части нормально было. Он и стал комиссаром. Ничего комиссарил, никого к стенке не ставил, не расстреливал… И винцо не переводилось, и девчонки все красивые были – с ума сойти!

Так что они вдвоем нами и руководили, а мы все – заместителями были… А работать, получалось, некому было! Ну да ничего, сами колхозники работали тоже не бей лежачего, а нам зачем хлестаться? Еще нахлещемся за жизнь, все – впереди.

Однажды на поле я спас Аслана. Говорю это без всякого хвастовства, как факт. Ехали мы в тракторной тележке, подбирали корзины с картошкой, cсыпали в кузов, разговаривали о чем-то, смеялись…

Тележку трактор тащил – «Беларусь», пыхтел, елозил по грязи… Аслан на бортике сидел, курил, спиной к трактору… Вдруг трактор резко тормознул на яме и так же резко дернул вперед, поехал… Аслан, как сидел на бортике – так и повалился спиной, полетел по инерции вниз головой между трактором и телегой, под самые колеса… Я – рядом стоял, успел поймать его за пояс, за ремень, почти за это самое… И держу крепко! У Аслана только ноги вверх торчат, так и едем…

Сколько проехали – не знаю, но пока докричались до водителя, пока он тормознул, пока вытащили командира – ладони у меня мокрые стали, а у Аслана лицо побелело… Конечно, не очень-то приятно вверх ногами над колесами висеть. А не схвати я его вовремя – неизвестно, чем бы это закончилось, если бы до смерти не задавило, то покалечило бы точно. Мы по этому поводу ни слова не сказали друг другу и дальше поехали, как ни в чем не бывало… Все и без слов ясно. После этого стал я ему другом, а он – мне.

После окончания первого курса Аслан настойчиво приглашал нас с Володей к себе в гости, в Сухуми. И мы действительно собирались… А планов в то время много разных было, и радужных в том числе. Хотели и по Золотому кольцу России проехать, и на Русском севере побывать, и, конечно, в Абхазию и Грузию съездить, раз приглашают. Но поездка к Аслану, увы, не состоялась. И другие задуманные поездки тоже не сложились. Увы. Человек всегда задумывает одно, а на деле получается другое. После первого курса мы с Володей поехали в творческую командировку на Алтай. Володя, чтобы поглядеть, я – чтоб добраться до дома, не было денег на билет. А так мне выдали командировочные… С горем пополам, но хватило.

А после второго курса мы с Володей опять хотели посетить Абхазию и Грузию, но… в итоге поехали к нему на Волгу, под Астрахань… А потом Аслан повздорил с кем-то, пошел на принцип и бросил институт, уехал домой… А скоро началась между Грузией и Абхазией война… Аслан Зантария сражался за свою родину с грузинами. Командовал отрядом бойцов. А потом нам сказали, что он погиб. Вертолет, в котором он летел со своей группой и родным братом, сбили грузинские боевики. Мы искренне переживали. Погиб, как герой, за освобождение родины. Хорошая смерть. Краше и придумать нельзя. Аслану Зантария – память и слава.

А еще с нами на курсе, помимо грузин, учились чечены и ингуши чечено-ингушская группа. Ничего плохого о них сказать не могу, но и хорошего тоже.

Для нас они разительно отличались и от грузин, и от абхазов. Все время держались своей стайкой, – или стаей? – внешне умеренно улыбчивые, а внутри полностью закрытые, наглухо, как Гуниб. Штурмовать надо, чтоб в душу заглянуть. Что парни, что девушки – все были с каким-то темным нутром. Я так их и называл про себя «темные люди». Не буду говорить насколько они были лживы и лицемерны, я с ними общался мало, а точнее – совсем не общался, и это мне неизвестно. Но иногда вдруг замечал в них какую-то недоброжелательность, негодование и даже враждебность, которая, впрочем, тут же гасла, терялась за улыбчивостью. Потом я уже понял, что эти вспышки недоброжелательности и какой-то глухой враждебности не просто эмоциональный порыв, это – кровная непримиримость и ненависть их к русским, ко всему русскому.

И самый именитый чеченский писатель Яндарбиев у нас учился… Мы поступили на первый курс, а он последний год на ВЛК доучивался… Володя его хорошо помнит, а я почему-то – нет… Наверное, он тогда тихий и вежливый был, и без ваххабистской бороды. Приехал в Москву русской культуры и литературы поднабраться… И – поднабрался. Стал на короткое время президентом Чечни. А потом побежал на Ближний Восток и объявил себя ярым и заклятым врагом России. Хорошо ему учеба в Литинституте помогла! Бегал-бегал там по арабским закоулкам и переулкам, пока где-то в Катаре не сел в банку с прихлопкой. Там и сидит тихо, как мышка, собирает деньги у арабов на подрыв России. Вот так и кончился писатель Яндарбиев. А может быть, и не начинался.

И дагестанцы у нас учились… Так что, считай, что весь Кавказ у нас в общежитии обитал, на всех я насмотрелся… Ну тогда учиться в Литинституте и поднимать национальную литературу шибко почетно считалось. Сейчас – до фени. Расскажу о тех, кого знал я поближе и к кому проникся уважением.

Дебир Газиев – аварец. Сильный, но силу свою не выказывал, мечтательный и очень интеллигентный человек. Иногда мог вспылить, но сдерживал эмоции, не позволял лишнего. Немного смешной. Идет в столовую кушать, возьмет суп – а там свинины кусок. А он же мусульманин, свинину никак есть нельзя. А есть-то надо. Что делать? Возьмет он, выбросит свинину за борт и суп съест, как ни в чем не бывало. Вот и не согрешил против веры. Хорошо. Молодец.

Одно время промышляли мы вместе на Рижском рынке… А время тогда голодное было – начало перестройки, беда с едой и с сигаретами. Вот мы и ездили туда, продавали что-нибудь, а потом на вырученные деньги покупали, что хотели: чай, кофе, а особенно – сигареты.

Вот собрались мы как-то поехать на Рижский рынок… От ненужного товара избавиться, а нужным товаром отовариться. Дебир что-то по мелочи взял, а я – новые туфли, мне брат прислал, чтоб у меня ноги не промокали… А я решил, что еще в старых похожу, а новые продам, ноги еще потерпят, зато я чаем и сигаретами разживусь. Стоим, торгуем, никуда не спешим, цену держим. А народу – полно, ажиотаж! Все хотят все купить и все продать… Потом Дебир как-то от меня незаметно отошел по ряду… А ко мне кавказец здоровый подошел, спросил сколько стоят туфли, взял одну посмотреть… Посмотрел, помял без всякого интереса – и пошел с моей туфлей от меня в сторону… Я за ним кинулся: отдай! А он на меня ноль внимания, толпу распихивает локтями, прет, как трактор. И никак мне его не удержать, он на голову выше меня. Давай я Дебира кричать… Хорошо Дебир быстро нашелся. Догнал его и взял за кадык. Сказал что-то на аварском ему, тот сразу и отдал. Тоже дагестанец был. А дагестанцы тогда Рижский рынок контролировали, а я этого не знал. А аварцы в Дагестане – самые уважаемые люди. Так Дебир мне помог. Туфли я потом продал и что хотел купить – купил. И Дебир – тоже.

Один раз Дебир к себе в Дагестан, в аул, негра из Шри-Ланки повез… Он тоже у нас на курсе учился. Может для смеха повез, может откормить, – не знаю, но негра у него в ауле ни разу не видели. А негр худенький был, как палочка, и какой-то весь неприкаянный, смотреть жалко. Вот Дебир и взял его с собой, хоть откормить немного. Но откормить его не удалось, такой же худенький обратно приехал, а потом еще и водку стал пить да так сильно, что Дебир только удивлялся и за голову хватался… Ходит негр, шатается по коридору… А все кричат: «Глядите, негр пьяный!» Конечно, чудно глядеть. Русский – ладно, дело привычное, а негр – это уже перебор, дико видеть, и совсем не смешно.

А на пятом курсе, уже совсем немного времени учиться оставалось, вдруг осенило Дебира перевести Коран на родной аварский язык, а то он на многие языки Дагестана переведен, а на аварский – еще нет! Никто не сподобился. Взялся он за перевод с большим воодушевлением и самоотверженностью, ничего вокруг себя не видит, не слышит, весь – в работе, и спать некогда. Конечно, очень хорошо и почетно Коран на свой язык перевести, после этого можно сразу на пенсию выходить: главное дело в жизни – сделано. Вот Дебир и старался. А переводил с русского языка, не с арабского же… Арабский – не по зубам, а русский – он знал и любил. А без русского языка в России никуда, ничего путного не сделаешь. Он всем подмога и колодец бездонный. Дебир это в полной мере ощутил. И все без конца забегал ко мне с горящими глазами, – мы напротив жили, – спрашивал, что означает то или иное слово и выражение в русском языке, чтоб наиболее точно перевести. Не знаю, пригодилась ли ему моя помощь, но помочь в таком святом деле я старался искренне, без дураков. Дебир уже и диплом получил, а все домой не уезжал, сидел над переводом, совершенно поглощенный работой. А как перевел до конца – так домой поехал… И с дипломом, и с переводом, и со спокойной душой…

Теперь – через время – хочу спросить у Дебира: «Ну что, Дебир, издал ты Коран на аварском языке?» Если нет, то – жалко, я был свидетелем его вдохновенной работы.

А еще Надыр у нас учился, лакец… Может быть, самый лучший представитель Дагестана, которого нам довелось знать. Мы его знали как Надыра по общежитию, это потом он уже станет Надиршахом Хачилаевым Председателем конфедерации горских народов Кавказа, и с головой уйдет в политику. А тогда он был просто крупный, широкоплечий и спокойный парень, бывший студент, за какую-то серьезную провинность отчислили его, но он часто приезжал в общежитие, в гости к землякам… И, видимо, скучал еще по общежитию, по Литинституту, по самой атмосфере. Был он очень силен физически, занимался каратэ, а старший брат его Магомет был неоднократным чемпионом России по каратэ…

Жили они в то время в Москве… Надыр уже не учился, где-то работал вместе с братом, может, охранял какую-то важную персону, может, занимался еще каким-то силовым вариантом, мне – неизвестно. Приезжая в общежитие на новой машине, был всегда подчеркнуто вежлив, доброжелателен, ровен со всеми. И даже на пьяных смотрел с улыбкой.

Уже потом, после института, – война с Чечней еще не началась, – я несколько раз встречал его на Старом Арбате… Он всегда останавливался, здоровался и спрашивал: «Как дела?» Я его очень уважал и видел в нем не только сильного человека, но и благородного.

Потом началась война с Чечней и он уехал домой… Потом – вторая война с Чечней и попытка прорыва ваххабитов в Дагестан… Его брата Магомета убили, а его самого несколько раз то арестовывали, то отпускали… В жизнь его крепко вошла политика, и избавиться от этого было уже невозможно. А ведь он, наверное, мог бы стать хорошим писателем… Я слышал, что одна книга у него все-таки вышла – «Спустившийся с гор». Название мне не очень нравится, я думаю, можно было бы лучше перевести.

Так что у нас в Литинституте в те времена люди отовсюду учились… И из-за рубежа, и со всего многонационального Союза, со всех республик… И с Кавказа, и со Средней Азии, никто в обиде не был… Сейчас этого, конечно, – нет. Сейчас все национальности от России на ошметки разлетелись.

ОДИНОЧЕСТВО АЛЕКСАНДРА ИВАНОВИЧА

Из Иркутска в Москву приехал писатель, долго в столице не был, соскучился. Первым делом, как водится, у памятника Пушкину постоял, подкрепился духовно. Потом пошел к родному Литинституту, который лет двадцать назад окончил, захотелось во дворе на лавочке посидеть, по старой памяти с Александром Иванычем Герценым винца выпить.

С волнением заходит он во дворик и думает на свою любимую лавочку присесть, а лавочек-то нет, только один Александр Иваныч бронзовый на месте, стоит в горестном одиночестве. Что такое? Где же лавочки? Негде даже присесть, чтобы винца выпить. Повертел писатель головой, и узнает и не узнает Литинститут, что-то в нем непоправимо изменилось.

«Ну, да ладно, нет лавочек – так нет, люди здесь работают умные, им виднее, пойду пока в столовую, перекушу с дороги, там, глядишь, и выпью», воодушевился писатель, подходит к столовой, а там на воротах в строгом костюме и при галстуке мордоворот стоит. Хотел писатель его обойти, а тот его не пускает.

– В чем дело? – возмутился писатель. – Мне с дороги перекусить надо, может, еще и винца выпью.

– Нельзя, – отвечает мордоворот.

Заволновался писатель, достает свой писательский билет, тычет им в бугая.

– Это же наша столовая, литинститутская!

А тот лыбится в тридцать два зуба.

– Была – ваша, стала – наша.

Мотает писатель головой, ничего понять не может. А мордовороту этот спектакль очень даже по душе, давно он таких тупых не видел.

– Наша контора купила вашу контору, ясно, дядя? Не понял? Объясняю для дураков: продан ваш Литинститут на корню, продан! Купили мы его с потрохами. Так что, как говорится: кто не успел, тот опоздал.

– Как же так? – искренне удивляется писатель. – Он же не продается!

– Все продается в этом мире, дядя, и все, соответственно, покупается, – посмеивается бугай.

Сгорбился писатель, опустил обратно в карман писательский билет, не пригодился он ему.

А мордоворот посмотрел на его грустную фигуру и заговорил с ним с высоты своей колокольни почти с жалостью, с какой увечных жалеют:

– Да ты особенно-то не переживай, все равно здесь не на твой вкус готовят. Лангусты, омары, трепанги и прочая дрянь, слыхал?

– Не слыхал, – отвечает вконец удрученный писатель.

– То-то и оно, отживший ты человек, иди, без штанов останешься. А уж если желаешь без штанов остаться, – тут мордоворот хитро подмигнул, – тогда попозже приходи, – и на стену рядом с собой тычет. А на стене плакат висит, на плакате две обнаженные красотки глазки строят и написано: «Стриптиз-бар. Всю ночь напролет».

«Это на месте литинститутской столовой-то стриптиз-бар?! Вот те раз! Дела-а-а», – никак этого писатель уразуметь не может. Сгорбился он еще больше и прочь пошел… Обратно к памятнику Герцена подходит, спрашивает вполголоса:

– Что ж такое творится-то, Александр Иваныч? Продали то, что ни под каким видом не продается! Как же это ты, брат, не досмотрел?

Молчит Александр Иваныч, нет у него слов. Понял писатель, что делать ему здесь больше нечего, но уж сильно захотелось внутрь самого института заглянуть, как-никак он по этим ступеням пять лет хаживал.

Сунулся он внутрь, не успел на второй этаж подняться – шум, свист, грохот на него налетел! Шарахнулся он в сторону, вжался в стену… А это парни и девки, с кожаными рюкзаками за плечами, на роликовых коньках по коридорам раскатывают, друг за другом гоняются, развлекаются, студенты, будущие писатели, вроде не пьяные. Вот те на! Много здесь всякого было видано, а такого ни разу. Окончательно сбитый с толку, схватился писатель за голову, скатился вниз, пока не зашибли.

И такая вдруг тоска его за горло взяла, что зашел он в кабинку туалета, заперся там и крадучись, как тать какой, выпил с горя бутылку вина из горлышка, чтоб сердце не лопнуло и – вон отсюда! Выскочил из Литинститута и прямиком в аэропорт махнул, чтобы на вечерний рейс не опоздать, домой, в Иркутск от греха подальше.

ПОРНОГРАФИЯ

Один мужик с детства любил читать. Запоем. Другие, его сверстники, например, прочитают книжку, ну и ладно, забросят ее к шутам и идут детскими забавами забавляться: кому окна бить или просто груши сколачивать. А он нет, читает без просыпу, хлебом с медом его не корми, дай только почитать. Уж и мать его урезонивает:

– Шел бы ты, Федя, на улицу, хоть бы девок пощупал, протухнешь так!

А он в ответ только усмехается: успеется.

Когда перечитал гору книг, подумал: «А на что мне, спрашивается, вилами ковырять, когда вырасту, или на токарном станке стружку гнать, стану-ка я писателем, и не просто писателем, а знаменитым, может меня еще и на Нобелевскую премию двинут!» Как решил, так и сделал, стал день и ночь писать, как написал порядочный ворох, по редакциям побежал… «Ну, думает, – стану сейчас знаменитым писателем, сразу все девки мои будут, я свое не упущу, а там глядишь, и до премии недалеко!»

А редакции дают ему от ворот поворот, пишут в рецензиях, что вроде кой-какие способности у него есть, только образования маловато, так что пока у него одна графомания, чушь выходит.

Посокрушался мужик, да делать нечего, не получается сразу из него матерый писатель, учиться надо. Стал в Литературный институт поступать, где на знаменитых писателей учат. Год поступает, второй… Никак его брать не хотят, пишут, что пока ему рановато учиться, черт знает на что его творчество похоже, а графоманов у них в институте своих навалом, хватит.

Упирался мужик, упирался, насилу поступил в институт, взял всех измором. Стал учиться прилежно, над алхимией слова корпеть, над премудростью писательства, ну, думает, как постигну эту науку, стану знаменитым писателем, может, меня еще и на Нобелевскую премию двинут! Сам не пьет, не курит, с девками не балуется, хочет поскорее пройти науку да в писатели выбиться. Пишет, естественно, понемногу, да все у него как-то кособоко, не так как надо выходит. Отнесет в редакцию стишок или рассказик, а ему – бац! – заворачивают обратно, руками разводят, графомания, говорят.

Посмотрит он на других будущих писателей в общежитии: те пьют, гуляют напропалую, девок лапают, на занятия не ходят, все им трын-трава, потом отрезвеют маленько, садятся за машинку с трясущимися руками, за ночь наворочают стихов и прозы, отволокут в редакцию, их раз – и напечатают. Да при этом руки жмут, деньги дают, еще, говорят, приносите. А те опять во все тяжкие: пить да гулять. Что за несправедливость!

«Вот, черт, – думает иной раз мужик, – какого я рожна с этим писательством связался, только сердце себе угробил. Ворочал бы сейчас лучше вилами или на токарном станке стружку гнал, руками – не головой, все бы легче было!» И тут же другая подлянка-мысль в башку ударяет: «Нет, накося вам всем выкуси, стану я еще знаменитым писателем, все вы утретесь, а я, может, еще и в Нобелевские лауреаты вылезу!»

Кое-как закончил он институт, получил вожделенный диплом, прошел азбуку писательства, а толку нет. Отопрет ворох писанины в редакцию, а те опять не берут, опять чушь, говорят. Что делать? С редакторами волками не поспоришь.

Тут подсказал ему один знакомый писателишка:

– Ты вот пытаешься все под Льва Толстого работать, писать в классической манере, так?

– Ну, так… – сконфузился мужик.

– Ну, не Толстые мы с тобой, понятно, хоть ты тресни, оттого одна чушь собачья и выходит. Да и не модно это сейчас, сейчас чернуху-порнуху подавай, чтобы перца побольше было.

– Перца?

– Ага, чтоб все было кровью залито, а из крови сплошной секс торчал, читатель нынче опростился, живет одними инстинктами, оттого везде и установка на его низменные чувства. Вот, погляди на меня, накатал я романишко, напихал в него побольше дерьма, и худо-бедно, но издал.

Призадумался мужик, это что ж получается, пытался он писать о категориях вечных, о добре и зле, пусть и выходило пока коряво, графомания, а тут оказывается, никого это больше не интересует, чистая порнография требуется, ладно… Сел он за машинку, поднатужился, за ночь рассказ состряпал, назвал его позаковыристей, отпер в новомодный журнал, стал ждать ответа. Долго не прошло, звонят ему:

– Ваш рассказ нам очень даже к месту пришелся, будем печатать. Нет ли еще такого дерьма?

Ну, а уж как рассказ напечатали, заинтересовались им наперебой и издатели, и критики, и разная другая шушера: кто такой из молодых да ранний, почему раньше не слыхали?

Увидев такое дело, разорвал мужик рубаху до пупа для азарта, снова прыг за машинку и давай по клавишам наяривать, свету белого не видит, весь в работе по уши, как Достоевский. Новые знакомые теребят его по телефону:

– Брось ты это дело, наше от нас не уйдет, пойдем вина попьем, с девками побалуемся.

А он – нет, пыхтит за машинкой, ни на что не обращает внимания. Месяц хлестался, наворочал роман, по объему с «Капитал» будет, сам удивился, не зря раньше много читал, печатное слово любил. Назвал его побойчее, отволок в издательство. Долго не прошло, звонят ему:

– Очень нам ваша писанина подошла, будем немедленно печатать!

А уж когда издали его, и вправду стал он знаменитым. На собратьев-писателей, которые раньше с ним погано обращались, стал с презрением смотреть, на других с ленивой прохладцей. Купил себе два пиджака, один кожаный, другой бархатный, отпустил волосы до плеч, немытыми стал их за уши зачесывать, чтоб свою индивидуальность подчеркнуть, в закрытые клубы ходить, тусоваться… Женщины на него, как волчицы, бросаться стали… Вот она слава, жар-птица! Лауреатство, правда, на задний план отошло… Да и не до него пока, некогда о нем думать, писать надо. Много желающих его издать, а желающих почитать – еще больше.

Одно только непонятно. Зачем преподователи, недотепы эти, пока его на писателя учили, все о каких-то принципах в литературе твердили и талдычили: классика да традиция, психологизм и лиризм?.. Какой к черту! Порнография, одна только порнография! Отсталые люди! А мужик – мэтром стал, по имени-отчеству его теперь навеличивают, хочет он взяться в Литинституте семинар вести, учить молодежь уму-разуму.