Текст книги "Рассказы о литературном институте"

Автор книги: Александр Белокопытов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

ЕРЕМИЧЕВ

Кто знал – тот помнит.

Неожиданно Еремичев позвонил. Учились когда-то вместе. Жили бок о бок. «Нас много было на челне…» Куда ни ткни – писатель, другой – еще хлеще! Теперь не знаю, к счастью или к несчастью нас всех свела тогда судьба воедино, дело прошлое… Но от стихов и прозы, бывало, содрогалось бедное общежитие. Потому что бросались в литературу очертя голову, как Матросовы. Тайну писательского ремесла пытались постичь одним махом. А как ее постичь? Когда ее постичь – невозможно. Тут уж, как кому Господь Бог отмерит. А уж какие умные разговоры при этом вели – с ума сойти! Вечером начинали – утром заканчивали. И – водочка, все ведь водочка! Без нее – никуда. Иных уж нет, как говорится, а те далече.

Долго не давал знать о себе Еремичев, наконец объявился. Голос глухой, сдавленный, как из-под земли. Просит денег, двести рублей.

Говорю, что нету, Николай, денег, позади праздники январские, – все просадил. Действительно – нету. А он не отступает, наседает: если не дам под поезд бросится! И по голосу слышу, что совершенно искренне заявляет, конкретно. Что же делать? Ведь возьмет, дурак, бросится!

Иду на поклон к соседям… А я уже за праздники им задолжал, назанимался под завязку. Ладно, вымолил кое-как, дали денег.

Поехал на встречу и не узнал Еремичева – тень осталась от человека! Худ, изможден до крайности, хуже концлагеря. В глазах – блеск не блеск, лихорадка пляшет, и – тоска, все – от нездоровья. Рука – слабая, бесчувственная, зубов нет.

– Болен, что ли, Николай? – спрашиваю.

– Да нет, не болен, та-а-к… – вяло отмахивается.

Лицо – темное от копоти, от сажи печной, руки – черные, живет где-то в деревне под Тверью, в избе-завалюхе, отапливается печкой. Вот куда судьба затолкала! На плечах – одеревенелый кожан, может, еще с гражданской войны, не гнется от времени. Грустное, неприятное зрелище!

А ведь когда-то гоголем ходил… И голос его – энергичный с похмелья был на всех этажах с раннего утра хорошо-о слышан. И как песни казачьи пел! Широко, разудало, с подсвистом, с притопом, как подобает…

Отдал я ему деньги. Сказал, что на Дон поедет, под станицу Вешенскую, – он оттуда родом, – к сестре, там отдохнет. А в апреле вернется – отдаст. Я махнул рукой: не надо возвращать. Сам подумал: «Нет, не отдыхать ты, Коля, поехал, а – умирать». Вот она какая штука – жизнь человеческая. Грустно и страшно.

ТОВАРИЩЕСТВО ЗАЕЛО

В последнее время меня сильно тема товарищества занимает неподдельного, бескорыстного, искреннего. Как так? Раньше – или это только казалось? – друзей у меня было много, и дружба была такая, что за друга в огонь и в воду, и жизнь положить не жалко было. Все – на бочку! А потом я вдруг обнаружил, что друзей у меня осталось совсем мало, отдалились друзья… А в тех, которые остались, тоже той искренности и доверительности не сохранилось. Почему? Грустно все это осознавать…

Надо на тему товарищества рассказ написать… Очень злободневная тема! Жили-были, допустим, два друга-приятеля, можно сказать, не разлей вода… И дневали, и ночевали вместе, из одного казанка плов ели, ничего им не жалко друг для друга было… Потом разъехались по разным городам… Так жизнь распорядилась. Первое время после общежития еще и в гости наезжали, и перезванивались часто, поддерживали друг друга и все у них как прежде было. А потом вдруг один товарищ перестал к другому в гости заезжать и звонить, спрашивать о житье-бытье и поддерживать… Стал редко звонить – раз в полгода – и все время навеселе. А потом – и совсем перестал. Нужда отпала.

Вот так я сижу и рассуждаю, думаю о своем дружке закадычном… «Ты гляди – не звонит! Год уже не звонит. А коли так, и я звонить не буду!» А то что он не болен, не помер – прости Господи! – я от других знакомых слышу. Им-то он звонит! И встречается с ними… А они мне потом передают. Рассказывают, что – нет, не помер, а наоборот – жив, и в деньгах приподнялся, и квартиру себе купил, и машину, все у него – как надо. Но мне-то – не звонит! А я когда-то первым его дружком был, пять лет мы с ним плечо о плечо терлись, мытарства терпели…

Так что же случилось? Что такого умного и хитрого произошло, что надобность и нужда общаться отпала? Долго я над этим сидел, думал, ломал голову, пока очевидного не понял. В какой-то момент вдруг осенило: да все очень просто! Товарищество сошло на нет. А значит – это и не товарищество было вовсе, а была лишь игра в дружки, в жмурки, в притворки, и грош всему цена была. Заело его мое товарищество. А раз так – и переживать нечего. Вольному – воля, спасенному – рай.

ВОЛОДЯ ПРЕСТОЛОВ

Володя Престолов приехал из Минска, книгу свою издал, детектив… Смотрю на обложку – точно он, Владимир Престолов! А роман «Рекрут» называется.

– Ух, ты, – говорю, – здорово! Ну, подпиши теперь, подари.

А он не хочет.

– Да ты понимаешь, Саня, – говорит, – она же у меня одна только. Если я тебе подарю, тогда мне и самому не останется…

– А где же другие?

– Так все расхватали! Мне и самому – не осталось. Так что, извини, не могу пока подарить.

– Ладно, – говорю, – раз других больше нет, тогда следующую книгу – в двух экземплярах подаришь, понял! – я на него не в обиде. А если и в обиде, то немного совсем.

– Понял, – смеется, – обязательно, – и по плечу меня хлоп!

Конечно, мы – свои ребята, разберемся. Потом помолчал и говорит: Слушай, я тут решил себе псевдоним взять… Спасопрестолов. Ничего?

Я даже присел от удивления… У него Престолов-то и так уже псевдоним! А тут еще – Спасопрестолов! Говорю:

– Ничего. Только не слишком ли жирно? Mожет, что полегче?…

– Ладно, – вздохнул он, – я тогда Престоловым останусь.

И – правильно. Надо в жизни поаккуратней быть, а уж с фамилиями особенно. А еще лучше – всегда своей обходиться, родной. И ничего придумывать не надо. Мы же не китайцы какие-нибудь, нам мистификации разводить ни к чему. Мы – русские люди, и этим – живы.

А Старика я люблю. Он на самом-то деле никакой не Престолов, а самый настоящий Старик. Он мне – друг, товарищ и брат. Только нафантазирует иногда что-нибудь совсем невообразимое: хоть стой, хоть падай. Пусть бы, «Стариком» подписывался и все. У него оно, это второе имя, и не обидное совсем, а наоборот – почетное и мудрое. Надо ему подсказать, чтоб он не мучился с псевдонимом.

СИСТЕМА «БУТЕРБРОД»

Я про Вячеслава Ананьева, когда еще студентом не был – уже слыхал… Ходило о нем легенд множество и анекдотов… Ну, анекдоты – тоже хорошо. Народный юмор – подпитка здоровья. Пересказывать я их не буду, все они уже водорослями обросли, бородой… А борода за прошлый век зацепилась. Там, в прошлом веке, и осталась.

Когда я стал своим человеком в Литинституте – поступил наконец-то, то с ним лично познакомился и даже в друзьях у него ходил… Он к тому времени тоже уже студентом стал, прорвался кое-как… Ну, Литинститут – это не пивбар, двери просто так не снесешь вместе с народом. А в пивбар тогда прорываться надо было с боем…

Так я и ходил у него в друзьях, дружбой гордился, радовался, что с таким человеком познакомиться довелось. Пока он однажды… рыбой меня не обозвал. «Ну ты, – говорит, – рыба, чо смотришь?» А я его тогда цаплей обозвал. У него ноги – длинные, голенастые. «Ты, цапля, – сказал, – иди, лягушек ешь!».

Так мы с ним и разошлись, как в море корабли.

А потом опять сошлись, лет через пять… Вышел я как-то на Пушкинскую площадь, на людей посмотреть, что-то заскучал сильно по людям… Гляжу, посреди народа, кто-то ходит, рекламу на себе таскает… Мужик долговязый, худой, лицо – черное, наверное, чаю много пьет, чефирит. Я поближе-то подошел… Однако, брат мой, Ананьев? И – точно! Мужик этот Ананьевым оказался! Подошел я, разговорились… Он – обрадовался и я тоже. Кто старое помянет, тому глаз вон.

Я говорю:

– Что это ты здесь делаешь? Рекламу какую-то на себе таскаешь…

А он – по секрету:

– Я, – говорит, – сейчас – система «бутерброд», «гамбургером» работаю… Что надо – организую, что не надо – ликвидирую… Хоть – то, хоть – это, можно и жизни самой ликвидацию устроить…

А я испугался: вдруг он в криминале участвует?

– Может, уж жизнь-то, – говорю, – не надо?.. Жизнь-то человеку одна дадена…

– Ладно, – говорит, – жизнь не будем ликвидировать.

Я тогда успокоился.

– Что ж ты, – спрашиваю, – не тем, чем нужно, занимаешься? Ты же поэт. Издавал бы книги… А то раньше знаменитым был, а сейчас про тебя, может, уже и забыли.

А он сразу ожил, как от спячки проснулся.

– А я написал книгу! Теперь издать надо, сейчас спонсора ищу… Я одного спонсора нашел, он сказал, что даст деньги, а сам – потерялся… Весь спонсор вышел. А ты не хочешь моим спонсором стать? Мы же с тобой друзья.

Я рассмеялся от души.

– Какой с меня спонсор, Ананьев? Я сам живу впроголодь… Книжку тоже написал, небольшую, а как ее издать? Не знаю. Так что я сам спонсора ищу…

– Ладно, – говорит Ананьев, – не переживай. Я сейчас себе спонсора найду, а потом и тебе тоже. Потому что ты мне – друг, – успокоил меня.

Вот я теперь жду-пожду, когда же он и мне тоже спонсора найдет? А то уже полгода прошло, а от него – ни слуху, ни духу… Надо опять на Пушкинскую площадь съездить, а то он, может, забыл про меня? Или самоликвидировался оттуда куда-нибудь в другое место.

Он – прыткий парень. Сегодня – здесь, завтра – там. Следов не оставляет.

ИВАН МИГАЛКИН

Некоторые студенты в Литинституте подолгу учились… Вместо пяти, лет по семь, а то и по десять умудрялись прихватить… Николай Еремичев, кажется, как раз десятку и зарядил… Все никак не мог с ним расстаться…

Потому что в него как влезешь учиться, так трудно потом обратно вылезти… Да еще с дипломом. Разные опасности студента подстерегают… Вот если бы он под стеклянным колпаком сидел да еще бы с него веником пыль стряхивали, тогда бы он, конечно, все вовремя делал… А так – нет. Трудно. Потому что студент в Литинституте – живой человек, мыслящее существо. И ничто человеческое ему не чуждо.

Да и преподаватели – не сахар были… Всегда могли как какую-нибудь безделицу найти, чтоб студента осадить. То скажут кому-нибудь: «Что-то ты, дружок, пока ни в зуб ногой в литературном деле. Оставайся-ка на второй год со своим талантом. Рано тебе еще дипломом размахивать…»

И приходится оставаться… А он, дружок этот – действительно талантлив! Только попробуй, докажи это преподавателям. Состаришься – пока докажешь! А другому вообще говорят: «Иди-ка, мил-человек, погуляй на свежем воздухе, за плохое поведение. Пошуруй где-нибудь уголек в топку. Потом придешь, отчитаешься…» И приходится – идти, шуровать… Так что, процесс обучения – нелегок был и нередко затягивался.

А особенно затянулся он у коренного якута Ивана Мигалкина. Целых семнадцать лет Иван Мигалкин учился! Все никак не мог с ним расстаться… С мишкой якутским мог справиться, а с Литинститутом – нет. Вот как для него пятилетка расширилась.

Приезжая на сессию, он сразу терялся в пространстве и во времени и никак не мог определить, где находиться… В каком это таком интересном месте, что никак нельзя реальность ухватить? Все она из рук ускользает, а почва из-под ног.

Всю сессию он проводил в общежитии, в полубессознательном состоянии… Бродил по коридорам от стенки к стенке – с надутым, словно пузырь, лицом и вставшей дыбом шевелюрой… На босых ногах волок зимние ботинки, следом волочились шнурки, а слабая рука боязливо ощупывала пространство… Конечно, ни на один экзамен он и не выбирался…

Да и о каких экзаменах может идти речь, когда самый главный и трудный экзамен жизни сдавался – здесь, в общежитии! А остальные – по боку! Сможешь его выдержать, значит, молодец, герой, считай отличник, остальные экзамены, как семечки, покажутся… Только на них еще выбраться нужно… Так Иван Мигалкин в общежитии был отличником, а по пустяковому делу в институт не мог выбраться… И продолжалось это годами.

А Иван Мигалкин и тогда уже был могучий поэт национального масштаба, якутский самородок. Поэтому все и говорили: «Учись, Иван, если не в этом году, так в следущем обязательно закончишь». Вот он и учился, терпел, потом вроде кое-как закончил… А сам, несмотря на талант, скромный был до ужаса, ко всем всегда вежливо стучался и спрашивал исключительно одеколон, он его больше водки уважал.

СЕРГЕЙ СОКОЛКИН И ДРУГИЕ ПОЭТЫ-ПЕСЕННИКИ

А ведь многие наши студенты – ребята в основном, девушки как-то не очень – поэтами стали, настоящими! Конечно, они и раньше ими были, а сейчас – прочно укрепились и во всю мощь развернулись…

А некоторые из поэтов, «ну, просто классные пацаны» – как говорил о них один рубаха-парень из города металлургов, еще и песнями прославились, стали поэтами-песенниками. Кто-то вынужден был из поэтов в поэты-пародисты податься, а они – до поэтов-песенников поднялись. И поет их песни сейчас вся страна и аж захлебывается от восторга…

А ведь песню просто так не напишешь. Стихи-то каждый грамотей может написать – бумага все стерпит. А песню – хрена с два. А они – могут. Потому что они из стен Литинститута вышли. Наши они. И поют их теперь самые знаменитые певцы и певицы, а с ними и вся страна поет и пляшет. Потому что – хорошо написано. Даже здорово. Ноги сами в пляс пускаются.

Время все расставило по своим местам. Тогда-то, лет десять назад, еще непонятно было до конца, кто на что горазд и кто чего на самом деле из себя представляет, можно было и ошибиться. Видишь, метит человек в гении, а он, может, и не гений вовсе, а так – только подделывается. Проверочку-то временем не прошел. Так что время – главный судья.

Сейчас, слава Богу, все по своим местам само расставилось. Вот Виктор Пеленягрэ – мало того, что как поэт и переводчик плодотворно работает, так и натура у него еще песенная оказалась, широкая! Настолько профессионально уже работает, что какое стихотворение не напишет, а все равно песня выходит. Глядишь – опять песня удалась! Потому что он уже до таких высот поэтических поднялся, где одни только песни родятся. А как напишет песню так и спускается с высот… А тут уже певцы в очереди стоят. Он им – нате, не жалко. Они – хвать – и поют. И Леонтьев, и Буйнов, и Аллегрова, и сама Вайкуле. Только что Кобзон один не поет. Ну, к этому на кривой козе не подъедешь. Ну ничего, Виктор Пеленягрэ скоро такое напишет, что-нибудь уж совсем выдающееся, что сам Кобзон прибежит… Скажет: «Вить, дай и мне-то спеть? А то все тебя поют, а мне не достается». Ну, Пеленягрэ, может, и даст ему песню, это, смотря, в каком он еще настроении будет. А то – если в мрачном, то, может, и нет. Скажет ему: «А где ты, мил-человек, раньше был, целовался с кем?» И – от ворот поворот. Он тоже гордый.

Правда, товарищ Виктора Пеленягрэ – Вадим Степанцов иногда укоряет его, ну так… по-дружески. Говорит ему: «Ты, брат Витя, однако, опять строку-то да со строфой вместе у другого человечка позаимствовал, а?» А Вадим Степанцов Литинститут с красным дипломом закончил, всю поэзию наперечет знает, его хрен проведешь. И еще скажет: «Да и интонацию, мотивчик-то, тоже, однако, позаимствовал, стибрил. Как же это ты так, брат Витя, а?» А Виктор Пеленягрэ на это только рассмеется. «А ничего, друже Вадим, – скажет, – немножко можно позаимствовать. Это – неплохо, даже очень хорошо. А вот если все стибрить, тогда – плохо, даже позорно».

А сам Вадим Степанцов! Мало того, что он – поэт, стихи и песни пишет, так ведь еще сам и запел. Голос-то у него мощный оказался, почти оперный баритон. Как выйдет на сцену, да как запоет! Иногда его даже, голос-то, сдерживать приходится, как лошадей вожжами, чтоб мальчишки и девчонки не оглохли, которые послушать пришли. Он им правду про пионеров и пионервожатых поет. А то досталось ему от них, когда в пионерлагере был. Целые баллады пишет. И ведь не доверил никаким певцам песни свои петь: ни бабам, ни мужикам. Шибко жирно будет. И ансамбль у него – свой, ни к кому на поклон идти не надо. Один парень на гитаре играет, другой – в барабан долбит. Нашел самых талантливых ребят и пригласил. Конечно, каждый пойдет к Вадиму Степанцову с удовольствием. Потому что он в Литинституте учился и на все руки мастер. А теперь еще он и по телевизору постоянно выступает, рассказывает взрослым и детям, что такое хорошо, и что такое плохо. А то не все знают.

А теперь еще и Сергей Соколкин от них не отстает. Тоже ведь наш студент! Тоже к песням ключик подобрал. Он хоть и помоложе будет Пеленягрэ со Степанцовым, но зато – бойкий, шустрый. Этот просто так не угомонится. Он и старших товарищей может на крутом вираже обойти. Вот, к примеру, как Лариса Долина исполнила его песню про три чайных розы, так – все. Хочешь не хочешь – а подвинься, принимай нового поэта-песенника. Естественно, всем, и нашим и вашим, пришлось подвинуться. А плечи у Сергея Соколкина широченные. Он всех растолкает. Только своих, конечно, литинститутовских, не будет. Так и станут они, только втроем, на песенном небосклоне сиять. А то еще и другие пытаются сиять. В Литинституте ни дня не учились, а туда же! Пусть в другом месте сияют.

А ведь я с Сергеем Соколкиным когда-то жил радом. В аккурат, напротив наши комнаты были. Надо – я к нему по-свойски зайду, надо – он ко мне. Так что на моих глазах его поэтический и песенный подвиг начинался. Бывало, высочит весь в поту, в мыле, в душ побежал… Ну, наверное, опять стихотворение хорошее написал. А как же иначе? Хорошее стихотворение просто так не напишется. Тут надо взмокнуть не один раз. Потому что – это труд. А насухую – одна только рифмованная глупость пишется.

Так мы и жили не тужили, тихо и гладко, последним делились… Пока перестройка не наступила. Ну, а уж как перестройка наступила, сказали, что теперь все что хочешь думать можно и все что хочешь говорить. Даже – и голос сорвать. Тут и Старый Арбат забурлил и зашумел, стали там все собираться и кучковаться, кто давно хотел что-нибудь сказать, да не мог, не давали ему рта разинуть. Ну и свобода купли-продажи пошла там же. Вместе со свободой слова художники стали своим барахлом трясти – картинами и матрешками.

А Сергей Соколкин хитрее всех оказался. Взял да и написал несколько стихотворений на актуальные темы с политической окраской. Разоблачил в них и коммунистов и фашистов, и их прихвостней. И вышел с утреца на Старый Арбат. И давай во весь голос читать стихи народу, который истосковался по хорошим стихам, и по правде, которая в стихах. А рядом – шляпу положил. А что? Нормально. Почему художникам можно свои картинки продавать, а поэту стихи – нельзя? Тоже можно. Почитал он народу стихи свои часа три, пока не охрип, изругал Советскую власть как мог. Поглядел в шляпу – а туда и правда много накидали: и рублей, и мелочи, и долларов позорных. В общем, на ура прошло выступление. Люди все ладони отхлестали. Потому что у него в стихах – одна голая правда была. Прибежал Сергей Соколкин в общежитие довольный, дальше некуда: и как поэт прославился, и еще денег накидали заработал честным трудом. На следующий день пошел на Старый Арбат – тоже самое. Что не скажет – все на ура.

Да прослышал я про это дело… Я-то напротив живу, все примечаю. Гляжу, второй раз пришел человек – денег полные карманы.

Мне даже дурно стало. «Во, – думаю, – дает! Из ничего, из воздуха сделал!» Свои карманы вывернул, а в них – один свист. Ничего не прибавилось. Что за черт! А мне-то ведь деньги тоже необходимы. Но я-то пока никак не могу выбраться на Старый Арбат. Да и стихов у меня таких нет. Их у меня вообще – нет. «Что бы, – думаю, – такое провернуть, чтоб часть его денег да мне перепадала?»

И придумал. Решил ему книги продавать. А тогда с хорошими книгами напряженка была. Не было их просто. А если были – то мало. Короче голодуха на духовную пищу. Вот я и решил предложить ему с накруткой, по свободно коммерческой цене. Но не слишком наворачивать, а то он парень ушлый, лучше меня в ценах ориентируется. А так, чтоб и ему выгодно было, и мне.

Не успел он в третий раз прийти с Арбата, а я уже тут как тут, толкусь у его комнаты… Тоже хочу деньгами разжиться, оторвать от его барыша себе в карман. А сам уже стопочку подобрал, штук десять.

Подмигиваю ему, говорю, вроде как по секрету, чтоб другие ушастые не услышали:

– Серега, есть особо ценные книги, специально для тебя приберег…

– А какие? – сразу встрепенулся он. А книг, надо сказать, у него и своих было много, и читал он их, конечно же. Был к ним неравнодушен, так же как и я.

– Бодлер есть… – подмигнул я ему, держу все по прежнему в строжайшей тайне, чтоб другие покупатели не налетели, и еще несколько авторов назвал… А книги, надо признать, я ему хорошие предлагал, фуфла у меня просто не было. Жалко продавать, но – надо.

– Какой такой Бодлер? – сразу оживился Сергей Соколкин.

– Да уж такой… Тот самый Бодлер… «Литпамятник»… И, заметь, в твердой обложке…

– Да ты что?! В твердой обложке? Давай, посмотрим… – Вижу по глазам – заинтересовался.

Я – нырь к нему с книгами, разложил на кровати… Сам стою, вздыхаю, дескать, жалко расставаться. Действительно – жалко.

Посмотрел он все быстро, внимательно, полистал, на вес попробовал…

– Сколько? – спросил.

Я назвал цену. И того, и другого, и третьего… Он подумал… И купил все сразу, не торгуясь. И Бодлера купил без торга. А я за Бодлера запросил дорого. Не совсем, но – круто. А Бодлер да еще в твердой обложке стоил тогда бешено. Редкость был – великая. Так и разошлись мы с ним довольные, оба… Он себе книги приобрел, а я себе – деньги выручил. Мне – на хлеб и на молоко, а ему – духовная пища.

Раза три я ему таким макаром и продал книги. Специально подбирал к его приходу… А потом, – или он перестал брать, стал меньше зарабатывать, или книг хороших у меня уже не добывалось, нечего было ему выставить, – уже и не помню – расстроились наши торговые дела… Но несколько хороших куплей-продаж у нас получилось.

Так что Сергей Соколкин свои деньги на Старом Арбате честно зарабатывал, а я – в общежитии прямо, не отходя от кассы, тоже честно зарабатывал, состригал с его выручки себе клок. У каждого – свои заработки. Я – тоже предприимчивый.

Деньги мне, правда, не пригождались. Не успевали пригодиться. Потому что дружков у меня было – много. Только, бывало, от него прибегу… Хочу побыстрее деньги спрятать, засунуть куда-нибудь, хоть за обои, что ли? Не успею спрятать – тут уже кто-то в дверь ломится! Ну, открываешь, естественно, а то дверь вынесут, они дружки такие, от них не спрячешься. Открываешь – стоит корешок.

– Ну что, Сань, продал Соколкину книги? – а сам облизывается.

– Ну продал… – ответишь понуро. Радоваться-то нечему.

– Наверное, от тебе денег много отвалил?

– Да нет, немного. Долги вон пошел отдал… – а у меня действительно долгов всегда много было. Одни – отдавал, другие – накапливались, никак я не мог с ними расправиться.

– И что, совсем ничего не осталось? – сам смотрит умоляюще, корешок-то.

Я плечами жму… Куда деваться? Врать-то совсем не умею.

– Да нет, немного осталось.

– Ну так давай что-нибудь сообразим, бутылочку какую-нибудь, хоть посидим по-человечески.

Я только вздохну – приходится раскошеливаться… Вот тебе и наварил на Соколкине.

Так что мы с ним приятельствовали – ого-го как! – душа в душу жили. День и ночь бились и колотились, он – ко мне в двери, а я – к нему…

Сергей Соколкин после трех чайных роз и Ларисы Долиной знаменитым поэтом-песенником стал. Встряхнул шоу-бизнес за грудки. Дал всем тремя розами по мордасам. Чтоб не забывали, что любовь – дороже денег. Ее нельзя купить. Где-нибудь в позорной Америке – можно, а у нас – хрена с два.

А недавно он еще одной песней отметился. Буквально на днях. Мне братья Беляевы сказали, а они всегда в курсе всех культурных новостей, а уж что касается песен – в первую очередь. Сам Борис Моисеев ее исполнил! Песня «Татуировка на плече» называется. Я, конечно, ее еще не слышал. А где я ее услышу-то? До меня всегда все хорошее в последнюю очередь доходит. Ладно, дойдет когда-нибудь… Но в наколках, особенно на плече, мало-мало разбираюсь. Так что сам могу догадаться, о чем в песне поется, не дурак. Ну, наверное, – волны и солнце всходит, и надпись «Север», или просто «ВМФ» наколото – служил в военно-морском флоте, или – «ВДВ» – десантником был. Хороших-то наколок не так много. Правильно ведь?

А Борис-то Моисеев, он как раз в ВМФ и служил. И в ВДВ – тоже. Значит – только ему и петь. Больше некому.