Текст книги "Рассказы о литературном институте"

Автор книги: Александр Белокопытов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

ЮРА ИЗ ПУШКИНСКОГО ЗАПОВЕДНИКА

Юра – худенький, беззубый, немного волос на голове – длинных, жиденьких, небрежно за уши закинуты… Ходит слегка вприпрыжку, с дипломатом в руке, раскачивает им туда-сюда… На белый свет смотрит открыто, радостно, а сам какой-то весь беззащитный… Но – весельчак все равно, шутник, большой артист: любит шутки шутить. Правда, немного при этом стеснительный. Робость и застенчивость – его внутренняя суть. А он с ними борется.

Учится на поэтическом семинаре. Стихи пишет. Пишет ловко, размашисто, бойко, хорошо слово чувствует, часто сочиняет на ходу. Ходит по коридору взад-вперед, бубнит себе под нос… Потом остановится и воскликнет радостно:

– Гильзу выпер боровик! – И ткнет тебя пальцем в грудь, если ты под руку попался. Рад, что строчку нашел.

До этого работал в Пушкинском заповеднике. Говорит об этом всегда загадочно, слишком в детали не посвящает. И правильно делает! Все, что с Пушкиным связано, для нас – тайна, загадка. А тайны нельзя раскрывать. Кем работал – тоже не рассказывает, не признается. Скорее всего должность у него была небольшая: рабочий, наверное, или сторож… Но это тоже хорошо, зато в самом Пушкинском заповеднике. Он его сильно любит. И ревниво охраняет. Даже в рассказах.

И пиво сильно любит. Часто ходит в пивбар. Бывает, что и один. В одиночку – тоже хорошо. Возвращается навеселе, дипломатом покачивает, настроение хорошее, приподнятое… Возьмет, бывало, размахнется дипломатом да как саданет себя, шарахнет по голове! Просто так, под хорошее настроение. Чтоб плохие строчки вон вылетели, а хорошие остались, утряслись. Так и ходит все с дипломатом… И шарахает себя по голове… А люди от него в сторону: что это такое? Артист, наверное… А он всем улыбается, кивает направо-налево, здоровается со всеми, даже и с незнакомыми…

Утром проснется, глаза и губы разлепит, прошепелявит:

– Не пойду сегодня в школу, ну ее… что-то голова болит… наверное, сильно вчера себя дипломатом треснул… – и не пойдет в школу. Натянет одеяло на голову, и спать заляжет. Проснуться для него – труд великий.

С год, наверное, Юра проучился, промучился – ушел из института… Не понравилась ему такая учеба. Надо каждый день в институт ходить, да потом еще экзамены сдавать, особенно – марксистско-ленинские дисциплины. Он по ним сильно хромал, все никак пересдать не мог, умаяли его, бедного, преподователи с этими предметами.

Так и уехал… Нe захотел учиться. Наверное, в Пушкинский заповедник, к Пушкину под бочок… И жить рядом с Пушкиным и дышать одним воздухом… Там надежно можно спрятаться от всех дураков… А то противно глядеть!

У нас многие не потянули, не смогли учиться. Я не беру людей неталантливых, случайных, эти – ладно. Бог с ними, а именно о способных говорю, подающих большие надежды. Сказали: нет – и баста! И – расстались. Уехали неизвестно куда, навсегда… Жалко. Так вот и Юpa. Жив ли ты Юра?

ВАДИМ СТЕПАНЦОВ

Не успели мы на первом курсе из колхоза приехать, слегка отдохнуть и на учебу навалиться, – изголодались по учебе страшно! – как Вадим Степанцов подходит ко мне с тетрадкой и говорит:

– На-ка почитай мои стихи, а то ты еще не читал.

А я как раз по коридору разбежался, чтоб успеть побыстрее сесть с товарищами за стол и отдохнуть слегка… А то они все места позаймут, а я не влезу! Хотел отговориться от стихов, заявляю ему на полном серьезе:

– Так я в стихах-то ничего не понимаю!

Он – с упорством:

– А ты все равно возьми, почитай, чтоб знал с кем учишься!

Я опять хотел увернуться, убежать да за стол сесть, пока чай не остыл.

– Так я хвалить не умею, – говорю, – я только ругать могу.

Он подумал, подумал и все равно всучил мне тетрадку, прямо навялил… Ну взял я ее, раз человек просит. А читать-то когда? Для общения время есть, а для чтения – нет. Вот беда-то какая! Потом, читать-то надо на свежую голову. А голова никак отдохнуть не успевает, перегружена событиями и впечатлениями, ладно, прочитал я как-то стихи спозаранку, пока голова мало-мало свежая, пошел возвращать… А он весь – чистый такой, аккуратный – большой аккуратист был, разгильдяем никогда не ходил и чай на дух не переносил, считал, что он от творчества отвращает.

– Ну как? – спрашивает.

– Как? Да никак… – говорю. – Хорошие стихи… Только слишком одеколону много развел, парфюмерии… В нос шибает…. И простоты не хватает… Фантазии много, а простоты, которая божественна – маловато… В общем – хорошие стихи, только работать надо, прорыва пока нет, – сказал так и улыбаюсь ему по-дружески, мол, все впереди, куда спешить…

Взял он тетрадку и дверь захлопнул… И с тех пор прохладно со мной общаться стал, вроде как замечать перестал… Раз я его стихи не понял и не оценил по достоинству, значит, я для него теперь – никто, ноль без палочки. Он ко мне – со всей душой, а я ничего не понял, значит – я мелко плаваю… А что делать, если я хвалить не умею, я только ругать люблю… Конечно, если бы я знал тогда наперед, что пройдет время, и он выдвинется в первый поэтический ряд, день и ночь будет из телевизора не вылезать, я бы его обязательно похвалил, мне это – не трудно.

Время прошло… И стал он действительно известным, основал орден куртуазных маньеристов, сам в нем магистром сел, и еще ансамбль песни и пляски организовал. «Бахыт-компот» называется. Вот сколько всего много получилось! И магистром в ордене заседает, и книги издает, и диски выпускает, и еще сам поет и пляшет на радость людям… Не гнушается.

Теперь я, конечно, жалею, что не похвалил его тогда… Не обнаружил необходимой прозорливости. А так бы он на меня не обиделся, а, наоборот, обрадовался за хорошие слова и стал бы со мной дружить. Может быть, и в орден куртуазных маньеристов принял бы, посвятил в великое поэтическое братство, а, может, и в сам ансамбль песни и пляски взял бы, чтоб я тоже плясал и пел на радость людям. Я и попеть, и поплясать иногда тоже могу. Так, бывает, разойдусь – удержать не могут… И не пришлось бы мне тогда самому по жизни телепаться, вылазить в писатели, зимогорить, помог бы он мне, конечно… Другим же своим – помог, сейчас все они знаменитые куртуазные маньеристы. Я один, дурак, вовремя не подсуетился, не похвалил его – и остался на обочине. Может, потом, когда им всем будут за заслуги ордена и медали давать, и мне бы какой-нибудь орденок отломился?.. А так теперь – нет. Так теперь меня могут только орденом Сутулова наградить. Эти без очереди вешают. Всегда – пожалуйста.

МОНГОЛЫ

Уж на что русские люди к водке неравнодушны, а монголы – пьяницы великие!

Вначале мы узнали одного монгола – Намсрая. А других можно было и не знать. Если Намсрай стал в наших глазах воплощением истинной Монголии, то другие оказались лишь ошметки монгольские.

У себя в Монголии он давно уже известный и знаменитый писатель, издал несколько книг прозы и был, как лучший из лучших, командирован в Москву, в Литинститут. По-русски он говорит вполне сносно и с удовольствием, куда лучше, чем иной житель многонациональной России.

У Намсрая больны – печень, почки и желудок. Но он – пьет. Периодически. Горькую русскую водку. Обычно – неделю. По нашим меркам вполне нормально, даже немного. Потом неделю мучается, страдает… По его темным, желтым монгольским скулам текут мутные слезы… Так ему больно… Он кряхтит, трясется, шепчет что-то по-монгольски, слабо улыбается… Наконец, боли отпускают, он становится в меру энергичным, идет в душ, надевает чистую рубашку и посещает институт. Жизнь налаживается и идет своим чередом… Потом, как у любого нормального человека, у него начинает сосать под ложечкой и он выпивает водки… И нормальный порядок его жизни круто ломается…

Надо сказать, что трезвый он – тихий и мягкий, очень дружелюбный… Короче, культурный со всех сторон монгол. Любо-дорого посмотреть. Мы не знаем, что он пишет, что он за писатель? Но нам – это и нe надо. Человек он с добрым и отзывчивым сердцем, а раз так, значит обязательно что-то стоящее пишет. Дай Бог когда-нибудь и почитаем, как там монголы в Монголии живут, какие глобальные проблемы решают. Да и пьяный он почти не меняется в худшую сторону, не рвет рубаху, голый не бегает… Разве что ворчит изредка, тычет себя в грудь, ругает разными нехорошими словами по-русски и по-монгольски, за то, что пьян… Хочет что-то выразить невыразимое из глубин своей монгольской души, и – не может, и плачет, и мычит, и трясет головой…

Отношение к русскому человеку у него очень уважительное и почтительное. И все это – совершенно искренне. И это хорошо. Нам нравится. Потому что у русского человека душа широкая, щедрая, как монгольская степь, – всех приютит. «Русский – очень хороший человек, – часто говорит он и добавляет: – И монгол тоже хороший человек», – и хитро жмурится.

Так и течет его жизнь, как у всех: учеба, общежитие, выпивка.

На каникулы он ездит в Монголию и привозит малахаи – красивые овчинные шапки, теплые, штук по десять, и продает… Покупает у себя – подешевле и чуть подороже – продает, делает маленький бизнес. Но рублей у него немного, как и тугриков. Человек он небогатый. Вырученные деньги впрок ему не идут, обычно он их благополучно пропивает… Все это в порядке вещей.

Однажды он привез вместе с другими шапками малахай ярко синего цвета.

Все малахаи у него купили, а этот почему-то нет. Наверное, из-за цвета. Синий цвет придавал лицу какой-то нездоровый синюшний оттенок. С горя он решил носить его сам…

И вот довелось мне увидеть такую картину… Было это ровно под Новый Год. Вот он его и надел. И праздник, и новая вещь на голове, красивая, хорошо. Мы аккуратно возвращались из таксопарка, ходили за добычей… Взяли хорошую добычу, а он шел из общежития туда же… Был он совершенно один, очень и очень пьян, мало что видел вокруг, никого не узнавал, и на голове у него красовался синий малахай… Или оттого, что ночь была, или от снега и света фонарей, и – без сомнения! – самого малахая, но лицо его показалось мне мертвенно-синим и страшным, как у мальчишей-плохишей в фильмах ужасов.

И так мне в тот момент его жалко стало, нет слов! Идет – один, ночью, зимой, пьяный неизвестно куда…

Бесприютная монгольская душа напрочь заблудилась в Москве, в сугробах… Грустное и пугающее зрелище! Но оказалось, он знал, куда идет и несет скомканные деньги в кулаке. Мы попытались его развернуть и увести в общежитие, но он вырвался и, падая и поднимаясь, ринулся от нас через сугробы, что-то горько и обидно выкрикивая по-монгольски… Наверное, было ему в тот момент очень грустно и одиноко. Так и жил в Москве великий монгольский писатель Намсрай… Фамилии его я никогда не знал, да и если бы знал, все равно не выговорил.

Но вот приехали на учебу в Литинститут молодые монголы, человек восемь.

Молодые кадры: переводчики, критики, начинающие писатели… Крепко подружиться с pycской литературой, с культурой познакомиться и полезные навыки приобрести. Ну и пусть познакомятся… Плохого в этом ничего нет. А у нас многие отовсюду приезжали ума понабраться – и из Азии, и из Африки, и с Кубы, и Европа социалистическая жила припеваючи… Вот теперь и монголов подвалило. Значит – дело будет. Литература в мире не погибнет. Только вот хоть они молодые оказались, а по-русски говорят не ахти как, совсем мало-мало лопочут, хуже них лопочут только вьетнамцы. Ну, да ладно… Дело у них молодое – язык освоить, мозги – свежие, было бы, как говорится, желание.

Но желания, как, оказалось, было у них немного. Сразу они стали держаться особняком, своей свадьбой, на контакт шли не охотно, видно невооруженным глазом… и хоть и очень молоды, но уже чем-то озлоблены на жизнь, не в пример добродушному Намсраю. Или это было проявление нелюбви к русским? Все может быть… Ладно, пусть хоть ненавидят, мы и это переживем, мы – привычные, лишь бы боялись… Но скоро выяснилось, что они еще и патологически жадны! Ни в какое время, ни при какой погоде у них невозможно занять денег. А общежития для того и существует, чтоб один у другого в трудный момент мог копейку перехватить… Даже у узбеков – можно, даже у башкир, даже у татар в конце концов! А у этих – нет. А скоро выяснилось и другое – что они еще и пьют! Чуть не каждый день наливаются водкой, хоть и молодые… Ну правильно, раньше начнешь, раньше – кончишь. Трое, правда, не выпивали. Все время чистые ходили… детки монгольской интеллигенции, а у них другие планы на жизнь. А эти стали пить. Даже – жрать водку. Появилась прямо патологическая страсть к выпивке. А выпив водки и потеряв ориентировку во времени в пространстве, начинают носиться по коридорам вереницей, яростно вскрикивая что-то по-монгольски, жестикулируя и сдабривая все это крепким русским матом… Вот тебе и приехали познакомиться с русской культурой и литературой! Через водку тоже, конечно, можно приобщиться, только, как бы пупок не развязался, тут надо самим Челубеем быть…

Посмотрел на молодых монголов умный и многоопытный Намсрай, ужаснулся и сделал необходимые выводы… Может, он подумал, что они своим присутствием компроментируют его Монголию, а, может, и взревновал? То он учился – один, зрелый и мудрый человек, а тут приехали неизвестно кто, с куриными мозгами, только портят впечатление.

Он и стал их учить по-своему, как подсказала ему крепкая монгольская голова и крепкие руки. Как только начинают они носиться по коридорам, он выходит и караулит их… Вернее, вначале он тоже выпивает, но в другом месте… С их приездом в Литинститут что-то в нем решительно изменилось, он – озлобился. В короткое время стал буен и неуправляем. И вот, выпив водки с русскими братьями, он начинает изливать свое буйство на братьев-монголов. Лицо его, широкое, как добрый пласт глины, наливается кровью, он грозно выходит в коридор… Если они попрятались, он, расширяя ноздри и свирепея, обходит все монгольские комнаты… А найдя, шумно и мстительно выражает свою радость… С криком выволакивает их в коридор, ставит в ряд и прилюдно устраивает экзекуцию. А она у него – проста и убедительна.

– Ах ты, грязный монгол, – зло шипит, ругается он и бьет их кулаком в ухо и лицо… Одной рукой – держит за ворот, другой – бьет. Каждого по нескольку раз. Они безропотно стоят, понурив головы, и только покачиваются от ударов и водки… Нет, они не так слабы, и их много, но они не оказывают никакого сопротивления. Нельзя.

Намсрай – уже великий писатель, а они еще – не очень великие. Он авторитет. У себя в Монголии им приводили его в пример. Но Намсрай действительно писатель, хоть и пьет. А они еще – никто, но уже пьют. Синяков на их темных, тоже как добрый пласт глины, лицах не видно, скрадывает природная смуглость. Так что, считай, обходится без синяков. Вот хорошо-то как! Одна радость! В институт, несмотря на гульбище, они наведываются регулярно. Сидят за партой тихо и тупо. Но не дай Бог преподователю их о чем-то спросить. Они поднимутся и будут молча, понуро и безропотно стоять, так же терпеливо, как при экзекуции Намсрая… И ни слова нельзя от них добиться, хоть вырви язык… Они – немы, как рыбы. Зачем все-таки они в Москве?

Но вот дохнуло в России ветром перемен, запахло перестройкой…

И они тут же проявили смекалку – забросили учебу и давай делать бизнес – возить из Монголии неподъемные сумки и тюки: с кожей и джинсами.

Общежитие превратилось в перевалочную базу… В институте они появляются теперь редко… У них другой интерес в Москве, даже водка отступает на задний план, в голове одно: деньги, много денег, валюта… Намсраю все реже удается проводить свои «мероприятия», они перед ним уже не забитые, безропотные монголы, они – новое племя, почуявшее запах денег. Теперь они не стоят покорно, они достаточно обнаглели и могут дать сдачи. В голове у них великая лихорадка: товар – деньги, деньги – товар. И Намсрай отступает.

Как появились у нас «новые русские», так и у них скоро народятся «новые монголы»… Что это такое – «новые монголы»? Свирепые и кровожадные, перемазанные бараньей кровью и жиром, молодые люди на «мерседесах» с мобильными телефонами в руках посреди широкой монгольской степи? Дикое зрелище!

Нет, не зря их бил Намсрай смертным боем, ох, не зря… Пытался он предупредить в них грядущее зло, которое выйдет наружу вместе с перестройкой и ничего доброго Монголии не принесет… Всей своей кровью древней и нутром чувствовал и пытался предупредить его, задавить в зародыше, только опоздал он, катастрофически опоздал…

Как ни глупо и ни пакостно звучит «новые русские», а уж «новые монголы» звучит совсем нелепо, дико и страшно.

Бедный Намсрай!

НА ХАЛЯВУ

Собрались как-то студенты – все сплошь молодые и мужественные ребята, в одной угловой комнатке на шестом этаже и заперлись там, как декабристы… Сидят, беседуют о том, о сем, рассуждают… И о поэзии, и о прозе, и об учебе, и о том, что жизнь – хороша, когда ни о чем не болит душа. А душа на то она и душа, всегда о чем-нибудь болит и переживает. Без этого нельзя.

А на столе у ребят – праздник. Густо уставлен он пивом с водкой, а на закуску – колбаса с булками. Хоть сами и непьющие, а иногда можно себе позволить расслабиться, а то все время в напряжении, учеба – это вам не ваньку валять, как бы голова от напора знаний не треснула.

Время – далеко за полночь. В общежитии уже и гомон, и щебет, и свист, и просто пение – все стихло. Все певцы разбрелись… А они все не расходятся – сна ни в одном глазу, бессоница. A откуда ж сну-то хоть в одном глазу взяться, когда сессия началась? Сама по себе сессия – это хорошо, даже счастье, сплошной отдых, считай, каникулы наступили.

Все – так, да не так. Потому что утром у них экзамен – мать его за ногу! – да такой экзамен, что с похмелья в дурном сне не приснится. Самый подлый, коварный экзамен – история КПСС! Все остальные экзамены по сравнению с ним – семечки, орехи. А он страшен и ужасен! Страшнее этой истории партии только и есть одна марксистско-ленинская философия. Там сам черт ногу сломит! Но этот экзамен еще впереди. Маячит, как путеводная звезда. А ты вначале, попробуй, историю партии сдай! Как же тут не переживать…

Так что ни о каком сне речи быть не может! Сидят ребята и о несбыточном мечтают:

– Эх, хорошо бы нам эту историю партии проклятую на дурака сдать, на халяву проскочить… – разводит философию один.

– Еще бы нехорошо, – поддакивает другой. – Совсем даже неплохо.

И третий мечтает:

– Да-а-а… если бы сдать ее на халяву, это бы даже куда лучше было, чем халвы бесплатно наесться…

Тут уже, конечно, и стихи, и проза, на задний план отошли, не до них, перед глазами только змеиные щупальцы истории КПСС шевелятся…

А форточка у ребят настежь открыта, чтоб побыстрее клубы дыма и винные пары улетучивались…

Вдруг влетает в форточку нечто такое, совсем непонятное: ребенок не ребенок, женщина не женщина, – но баба, бабеночка точно! Сама из себя небольшая, голенькая, титьки маленькие торчат, за спиной – крылышки, как у ангела, только лицо взрослое, один глаз серьезно смотрит, а другой хитро прищурен. Повисла в воздухе и покачивается с боку на бок…

Удивились ребята: что это за поздний гость? Может, это белочка? Так откуда белочке взяться? Все белочки в тайге, по дуплам сидят.

Тут один догадался, спросил:

– А ты не халява ли будешь, девушка невиданной красы?

– Она самая и есть, халява… – сладко причмокнула гостья. – Халява Халиловна, будем знакомы!

Ух ты! Обрадовались студенты: лучший друг нашего брата прибыл! Усадили ее на почетное место, стали потчевать пивом с водкой, колбасой с булками угощать… А Халява Халиловна не отказывается, выпивает да закусывает, уплетает угощение за милую душу… Ела-ела, все у них подъела, все выпила… Как насытилась, сладко причмокнула и подмигнула ребятам: ну, мол, все, полный порядок… Будьте за экзамен совершенно спокойны, все теперь у вас в ажуре будет. И полетела восвояси, едва в форточку пролезла.

А ребята себе от радости места не найдут! Еще б не радоваться: умаслили саму Халяву Халиловну! Ну, думают, преодолеем теперь ненавистную дисциплину, может, еще и отличные оценки отхватим! Чем черт не шутит? В отличники по истории партии и марксизму-ленинизму выбьемся. Бывают же такие чудеса!

Вот ведь какое свойство человеческой натуры: eщe ничего толком неизвестно, сдадут они или нет, нет, чтоб хоть худые троечки себе заказать, а они уже губу раскатали, подавай им по высшему разряду, как в бане.

Ладно, пришли утром на экзамен… Лица у всех от недосыпа помятые, опухшие, глаза – красные. А преподователь у них не человек – зверь лютый с партбилетом по фамилии Мальков. Его дед в свое время был начальником охраны Кремля. Да таких днем с огнем поискать! Его в Литинститут из ВПШ за жесткость с подчиненными перевели. Там, значит, в ВПШ, жесткость нельзя проявлять, а здесь – можно. Тут уж он и развернулся во всю удаль молодецкую, так гайки закрутил, что никому мало не показалось. И главное сами преподаватели его как огня боятся, как бы он их по партийной линии не вздрючил. Он еще и секретарем парторганизации был.

Вот ходит он из угла в угол, скрипит начищенными ботинками, меряет пространство, – тесно ему! – смотрит на всех исподлобья, с ненавистью, заживо испепелить хочет… Попробуй, сдай такому! Зато примерь гестаповскую фуражку – в самый раз будет. Так что только на одну халяву – дорогую Халяву Халиловну – и надежда.

Взяли ребята билеты, кому какой попался, уселись кое-как, лишний раз дыхнуть боятся… Уставились в билеты, а там такая голомуть – без бутылки, точно, не разобраться! Все какие-то съезды, съезды с программами и все даты, даты, даты, век бы их не знать!

Ну, делать нечего, стали сдавать… Тут скоро и выяснилось, что, увы, никто эту каменную стену в лице марксистско-ленинского профессора прошибить не может. И никакая халява не помогает, даже сама Халява Халиловна не в силах.

Пошел такой разнос-раздолбай, хоть святых выноси! Рвет он и мечет, этот профессор из ВПШ, живого места от ребят норовит не оставить, чистый Освенцим устроил! Куда ребятам-несмышленышам деваться?

Кто-то eщe хочет спастись, кричит изо всех сил:

– Пролетарии всех стран соединяйтесь!

Ничего умнее в этот момент в голову не приходит. Другой подвывает:

– Ленин и партия – близнецы-братья! – Да никакого толку.

А профессор марксистских мокрых дел не унимается, уничижает всячески, ест по-живому, крови жаждет.

– Не дышатъ перегаром, недоумки! Кто против советской власти? Есть такие? – И пальцем тычет, чтоб выяснить. А кто против советской власти? Никто не против. Дураков-то нет.

Короче, получили все по заслугам, по «неуду», по позорному, и были выпровожденны, горемычные, вон… А не будь дураком, на халяву надейся, а сам не плошай! Что-что, а уж историю родной партии знать надо.

Выбрались они на свежий воздух, хлебнули живого кислорода, и на радостях, что хоть сами-то живые остались, двинули в Столешников переулок, в недалекий кабачок по прозванию «Яма», по кружке пивка садануть, а то и по две… Пока молодые да неженатые. Жизнь продолжается! Кто им может запретить? Да никто! Даже все марксистско-ленинские профессора вместе взятые.

Вот как раньше в Литинституте жили… Смешно вспоминать. А что касается халявы, то она, конечно, случалась иногда, но, по большому счету, была она мизерной, глупой, незначительной… А вот если бы можно было жизнь на халяву прожить, проскакать, и чтоб молодость и здоровье не потратить, да на второй круг развернуться. Вот это бы, наверное, была действительно халява. Только так не бывает.

И не надо.