355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Борисов » Последний хранитель (СИ) » Текст книги (страница 2)
Последний хранитель (СИ)
  • Текст добавлен: 21 апреля 2018, 08:00

Текст книги "Последний хранитель (СИ)"


Автор книги: Александр Борисов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

Глава 2

Когда я появился на свет, дед посадил у реки в конце огорода веточку ивы. Посадил сразу после полуночи, при красном свете железнодорожного фонаря, «позыченного» для такого случая у знакомого путевого обходчика. Он знал, когда я приду в этот мир и ждал, боясь не дождаться. Целых двенадцать лет таскать в голове осколки снаряда, чуть не похоронившего его под Сталинградом – это действительно много. Даже для него, для Хранителя.

А на Земле свирепствовал месяц белояр, розоватой пеной клубился абрикосовый цвет, шел 746З-й год от Сотворения Мира. Почти сразу же пошел дождь, то, чуть утихая, то, вновь переходя в ливень. Молнии вспыхивали так часто, что напоминали рвущееся из-за туч солнце. В их свете воздушные пузырьки солдатскими касками плавали в необъятных лужах, а речка грозилась выйти из берегов.

Когда под порывами ветра упала старая яблоня, дед надел дождевик и выкопал из-под оголившихся корней бочонок дубовой клепки. Унес в дом. Изрядно хлебнув зеленой, дурманящей жидкости, выскочил на крыльцо и кричал, грозя кулаками сумасшедшему небу:

Живы еще чады Владыки Земного Мира,

Великого Властителя Велеса,

За Веру, за мощь за Его, радеющие,

Не позабывшие имя Его!

У ветра спросят:

Что вы есть? – рысичи!

Что ваша слава? – в кудрях шелом!

Что ваша воля? – радость в бою!

Что в вашем сердце? – имя Его!

Я родился в стране вулканов, где в ежесекундной борьбе изнемогают все четыре стихии. Возможно, это они терзали мою неокрепшую психику приступами необъяснимой болезни. Ни с того ни с сего, чаще всего пасмурным днем, в голове раздавался звон, повышающийся до визга. Легкие переполнялись кислородом настолько, что невозможно становилось дышать. И я не дышал, а вибрировал телом в такт этому звону. Откуда-то, из черной холодной бездны, нарастал огромный огненный шар. Накатывался, как возмездие, застилая собой горизонт, потом – подминая все сущее. Я сжимался в маленький, пораженный ужасом дрожащий комочек. Крик застревал в горле, пот и слезы текли по лицу, и я припадал к тому, кто успевал подхватить меня на руки так, что не оторвать.

Приступы случались все чаще. Врачи разводили руками, выслушивая рассказы взрослых о внешних симптомах болезни. Меня же никто ни о чем не спрашивал. Да я ничего и не сумел бы объяснить. Весь этот ужас существовал где-то за гранью моего понимания.

Последним пришел старичок в белом халате – профессор из военного госпиталя. Он долго меня прослушивал, простукивал молоточком, вглядывался в зрачки.

– Увозите его с полуострова, – сказал он отцу, – поменяйте ребенку климат и природа свое возьмет. Только это и может помочь.

Вот тогда, наконец, родители вняли неоднократным увещеваниям деда: дети, мол, воспримут грехи и слабости наши, и «щадя их, держи в отдалении».

Это было незабываемое путешествие. Через всю страну я был препровожден в маленький южный городок и, в определенные звездами сроки, ступил на порог дома, которому суждено было стать отчим.

Первое же лето буквально ошеломило жарой. Этот зеленый, припорошенный пылью мир, существовал под знаком всепроницающего солнца и света в моей душе. Я бегал в трусах, босиком, по мягким прохладным «дорожкам», играл в «казанки» с соседскими пацанами, ловил пескарей на «хватку», и сильно страдал от ожогов. Кожа облазила клочьями. Но вечером возвращался с дежурства дед и снимал боль: проведет ладонями над спиной – и хоть снова на улицу.

Кажется, я полюбил его еще до того, как впервые увидел. Он отвечал тем же, но обращался со мной, как со взрослым, равным себе. А еще, потихонечку, исподволь, учил понимать суть.

– Тошка, – говаривал дед, когда мы сидели вдвоем в зарослях виноградника, и пили холодный компот, – а ну-ка представь, что ты бабочка.

Я закрывал глаза и старательно прислушивался к внутренним ощущениям. Все мысли улетучивались. Оставались лишь плещущее через край, ни с чем несравнимое счастье полета и железная сила инстинкта, влекущая в этот полет.

Не знаю, как все это выглядело со стороны, но, возвращая меня в реальность, дед оставался доволен.

– Когда-то, – пускался он в поучительные рассуждения, – все рысичи сызмальства, учились подражать животным, птицам, растениям. Чтобы лучше их понимать. Чтобы легче было охотиться, различать лечебные травы...

– А людям? – перебивал я, – другим людям тоже, наверное, подражали?

– Только воинам чужого, враждебного племени. Потому их и брали в полон, даже если не было толмача, понимавшего новый язык. А как иначе составишь представление о целом народе: на что способны, в чем сила, в чем слабость, как на сечу идут, не дрогнут ли? Если да, то в какой момент? Есть ли уязвимые места в тактике, индивидуальной подготовке?

– И мы всех их потом побеждали? – заряжался я воинской гордостью.

– Мы до сих пор не поняты, а значит, непобедимы. Потомки племени рысичей утратили Звездные Знания, но они до сих пор славятся «непредсказуемой русской душой». Да, мы Иваны, не помнящие родства, зовущие «мамой» сиротскую корку хлеба. Мы нация с усеченным, тысячи раз переписанным прошлым. Но даже в таком, исковерканном виде, это прошлое подавляет. Заставляет бояться и ненавидеть. Наша Троица – пот, кровь, да неволя. Наши святцы – история войн на своей территории. Одни нас хотели покорить, чтобы понять, другие – понять, чтобы покорить.

Дальше всех пошли японские самураи. Они стали копировать у себя мелочи нашего быта. Отсюда у них и внешний вид боевого искусства: стиль богомола, стиль обезьяны, стиль змеи... вид, но не суть. Даже они не смогли оторваться от привычного, стандартного, приземленного. А все потому, до сих пор далеки от звезд.

– А мы близки?

– Скоро и ты научишься заряжаться энергией Космоса, овладеешь секретами времени, сможешь им управлять силой своего разума.

– Скоро – это когда?

– Осенью.

– У-у-у!

Кажется, я был способным учеником и теорию стал проверять практикой. Иногда, от нечего делать, я пристраивался «в кильватер» человеку, к которому испытывал интуитивную антипатию. Старательно копировал жесты походку, потом проникал в его внутренний мир: читал скучные, взрослые слова, срисовывал образы и картины, постепенно вживался в них. И вдруг, представлял, что спотыкаюсь и вот-вот упаду...

Когда «объект», матюгаясь, поднимался на ноги, моему внутреннему восторгу не было предела. Как-то за этим занятием меня и застукал дед. Тогда я впервые узнал, что такое «березовая каша». Очень неприятная штука. Даже, если заблокировать боль.

Впрочем, дед и сам был хорош. Он никогда не выписывал газет. А между тем, ежедневно появлявшийся в три часа пополудни хромой почтальон, исправно закладывал в наш деревянный почтовый ящик «Правду», «Гудок» и «Сельскую жизнь». То ли потому, что воевали на одном фронте, то ли опять виновато дедово «колдовство»? Ознакомившись с прессой, он разносил ее ближним соседям, по принадлежности, привычно ругая почтовое ведомство, которое «вечно все путает». Я ему этим глаза не колол. Ведь взрослым не делают замечаний. Дед очень любил читать, но не мог позволить себе что-нибудь выписать. Он тащил нас с бабушкой на свою мизерную пенсию. Она почему-то не получала совсем ничего...

Осень! Я ждал ее пуще Нового Года. И вот, наступил этот день. Дед привел под уздцы лошадь, запряженную бричкой. Лошадь была рыжей и очень смирной, с белой звездой во лбу. Звали ее Лыской и мы друг другу очень понравились. Бабушка Лена собрала нас, как на Северный Полюс. Столько пирожков напекла, что, кажется, за месяц не съесть! Сумка, да еще и целый мешок!

Выехали на рассвете, пока не так жарко. Дед держался за вожжи, а я клевал носом, потому, что первый раз в жизни проснулся за час до рассвета...

Когда под колесами громко захлопали настилы деревянного моста, солнце стояло уже высоко. Мост был длинный, с высокими перилами и заботливо отряженной пешеходной дорожкой. На другой стороне реки начинался хутор. За хутором приютился погост. К нему дед и правил.

Около старенькой деревянной часовни остановились. Дед сноровисто распряг Лыску и, стреножив, пустил пастись. Минуту-другую он постоял, выбирая нужное направление, и решительно шагнул через беззубый заборчик. Я тащил тяжелую сумку с припасами и еле поспевал за ним, уверенно лавировавшим между бессистемно разбросанными частоколами оградок. Даже могильные кресты в изумлении разводили руками.

У расползшегося, придавленного временем холмика, дед присел на траву. Он долго смотрел в никуда, шевеля беззвучно губами. Когда я подоспел, он взял у меня тяжелую сумку, расстелил под крестом рушник и выложил на него первую попавшуюся закуску. Налил «мензурку» и опростал.

А мне есть не хотелось. До сих пор, спустя много лет, и крошки не могу проглотить на кладбище. Наверное, еще не пора. Вот и тогда, я только глазел во все стороны.

Здесь всюду кипела жизнь. Из полого железного креста припадали к земле дикие пчелы. Им тоже, наверное, нравились пирожки со сладким повидлом. На акации у часовни хрипло горланило воронье. Где-то на той стороне дурными голосами орали козы...

Дед приложился еще пару раз, и тихо запел какую-то грустную, тягучую песню, исполненную еле сдерживаемой внутренней мощи. А я опрокинулся на спину, пропускал сквозь себя слова и рисовал на глубоком голубом небе причудливые образы, навеваемые мелодией. Песня еще звучала, когда налетевший откуда-то ветер поднял, закружил над моими глазами успевшую нападать листву. Потом, как это обычно бывает на юге, изо всех небесных закутков высыпали тучи.

– Это не ты песней своею дождь накликаешь? – спросил я, когда «акын» сделал короткую паузу, чтобы наполнить очередную «мензурку».

– Такое умел только он, – дед указал кивком головы на полый железный крест, – так его за глаза и звали: «Хозяин дождя». Он сейчас знак подает, что тоже собрался в дорогу и будет рядом, пока мы не вернемся домой.

Я в недоумении огляделся:

– Он – это кто?

– Мой дед. Ты представляешь? – у меня когда-то тоже был дед.

– Разве он до сих пор не умер?

– Как не умер? – умер, в земном понимании этого слова. Было ему тогда сто семнадцать годочков от роду. В тот день, он получил на меня похоронку. Что-то его заставило больше поверить бумажке, чем сердцу.

– Значит, тебя тоже чуть не похоронили?

– Видишь дырку? – дед указал пальцем на углубление над переносицей. Оно было затянуто шелушащейся кожей. – Это память о Сталинграде. Внутри, над самой мозговой оболочкой вращаются три осколка. Доля миллиметра в сторону любому из них – и смерть. Понял? Там стреляло все: небо, земля, деревья... и даже вода.

– Ты мог бы замедлить время, чтобы уйти от этих осколков…

– Куда, глупыш? – дед ласково потрепал меня по стриженой голове. – Замедлить время – то же самое, что выдать себя. Посеять панику, вызвать ненужные слухи и, в конечном итоге, оказаться на допросе у «особистов». А там разговор короткий. В лучшем случае – лесоповал.

– Зачем же ты лез в самое пекло?

– Война на своей земле это личное дело каждого рысича, – хмуро сказал дед. – Есть вечный вопрос: кто, если не я? Мы ведь с тобой воины света. Порядочность, честь, чувство долга – это его источник. К тому же, есть у меня такая способность, дар сыше: восстанавливаться. Регенерировать мертвые клетки, насколько это возможно. И выживать даже после такого ранения. Весь персонал эвакогоспиталя считал, что оно смертельно.

Вечерами все сильней холодало. Постепенно горные кряжи заполнили горизонт. Дорога стремилась вверх долгими тягунами. Мы ночевали в поле, пропитались дымом костра. Вприкуску со свежим воздухом, все кажется замечательно вкусным. Домашняя снедь решительно улетучилась. Разве что дедов бочонок булькал еще достаточно басовито. В сельмагах, встречавшихся на пути, мы покупали хлеб и табак. Рыбу и зайцев добывал дед. На ночь он хитро запутывал озерные камыши с выходом в сторону мелководья. А утром хватал руками жирных неповоротливых карпов и небрежно бросал на берег. Я прятал улов в мешок из толстого джута и перекладывал рыбу свежей крапивой, чтобы она подольше не засыпала. Зайцы попадались в силки из рыболовной лески. Так что доехали, нисколько не похудев.

Лыску поставили на подворье у бабушки Оли – дальней родственницы по трудноуловимой линии. Гости в горной глуши – нечаянная радость. Поэтому разговор затянулся. Невыносимо скучный разговор двух взрослых людей о погоде, о видах на урожай, о повседневном житье бытье…

Я вышел во двор. Огненная черепаха солнца устало клонилась к высокому горизонту. Где-то внизу шумела река, и шум этот, кашлем отдавался в ущелье, небрежно раскроившем горный хребет. По левой, отвесной его стороне кое-где чудом повырастали большие деревья. Они как за жизнь цеплялись за щели и трещины щупальцами обнаженных корней. И так от подножия – до самой вершины. Чуть выше под облаками парили орлы. Правый берег был более пологим и низким, с вырубленной человеческими руками гигантской нишей, Нечто вроде тоннеля в разрезе. Там, как раз, деловито пыхтел паровоз «кукушка». Он тащил за собой столь же маленькие игрушечные вагончики. Кавалькада время от времени скрывалась за брызгами летящих через нее водопадов.

Вышла бабушка Оля и позвала меня «вечерять». Посидев за гостеприимным столом соответствующее правилам приличия время, отдав должное кулинарным изыскам хозяйки, мы стали собираться в дорогу. Оделись как можно теплее, взяли с собой удочки, хлеб и немного картошки. Дед раздобыл где-то фляжку солдатского образца и наполнил ее жидкостью из бочонка.

Мягкая вечерняя прохлада, сопровождавшая нас до самого ущелья, вдруг обернулась откровенным холодом. Шпалы узкоколейки были проложены очень неровно. Быстрого, размеренного шага не получалось – у меня сбивалось дыхание. Идти по обочине дед не рискнул: в горах не бывает сумерек, сразу – ночь.

– Ты придешь сюда в следующий раз уже без меня, – сказал он останавливаясь, чтобы я перевел дух, – так что запоминай ориентиры. Даже если твой путь проляжет по другой стороне ущелья, они пригодятся.

– Ты уверен, что я сумею стать настоящим Хранителем… вместо тебя?

– Сомневаюсь, – дед тяжело вздохнул, – рано тебе еще. Да только куда деваться?

Еще он хотел сказать, что долго не проживет, но не сказал.

– А кому же последний сможет передать что-нибудь, если он – распоследний последний? – Вопрос получился каверзным. Я задал его, чтобы отдохнуть, потянуть время и отвлечь деда от тяжких мыслей.

И он это понял:

– Ты оставишь все, что мы сохранили людям.

– Как оставлю? Брошу в почтовый ящик?

– Это будет нескоро. Накануне Утра Сварога. Жизнь к тому времени подскажет, как.

– Очень нескоро?

– Сам посчитай: день Сварога начнется ровно через двести сорок семь лет по земному календарю. А когда придет утро, – это, брат, зависит только от одного человека – от тебя.

– А если со мною что-то случится, знания не исчезнут? – со страхом спросил я.

– Не говори глупостей! – дед ни с того ни с сего рассердился. – Не для того двенадцать поколений Хранителей несли это Знание сквозь долгую ночь. Если бы ты мог только представить, сколько людей на земле родилось и сколько еще родится, только лишь для того, чтобы вовремя тебя поддержать!

Мой рот раскрылся от изумления:

– Люди рождаются ради меня? Ради меня одного?!

– Я не совсем правильно выразился, – теперь уже дед прислонился к скале, присел поудобней на корточки и закурил. – Видишь ли, Тошка, все в мире взаимосвязано. Люди приходят в него, рождаются и живут, чтобы исполнить свою данность на этой земле. А по большому счету, и наша планета и звезды вокруг нее – единое игровое пространство. Есть только две силы, способные осмысленно двигать фигуры на этом пространственном поле – два разума, два интеллекта, схлестнувшиеся в ежесекундной борьбе. Разные принципы у этих бесконечно великих игроков, но очень похожие способы ведения борьбы без сроков и правил, где каждый ход просчитан и точен, потому что необратим. Они переплетаются, плавно перетекают друг в друга и даже, бывает, представляют собой единое целое, причем, не в каком-то одном месте, а во многих одновременно. Тот, что выше – это Явь, Добро, а тот, что сейчас царит на Земле – Навь, Вселенское Зло. Только это вовсе не значит, что первый исповедует добро и только добро, а другой, соответственно, зло. Когда действия просчитываются на миллионы ответных реакций вперед, все средства борьбы хороши. Они воздействуют на инстинкты людей, на их подсознание, моделируют ситуации, заставляющие конкретного человека совершать те или иные, необходимые им поступки. Иной потом разводит руками и чешет в затылке: «Сам не пойму, для чего я так поступил? Наверное, Бес попутал…»

В разверзшейся пасти ущелья каждый звук порождал долгое эхо. Я сидел на коленях у деда, зарывшись лицом в пропахшую дымом фуфайку, и совсем ничего не боялся. Даже этой волшебной сказки.

– Жизнь – игра. Но каждый живущий уверен, что свободен в своем выборе, что сам совершает свои поступки.

– Но ведь люди разумны. Неужели никто ни о чем не догадывается?

– Кхе, – дед кашлянул, а может быть, засмеялся. Он старательно раскурил, погасшую было, папироску. Потом почему-то выплюнул и достал из пачки другую. – Человек слаб. Он мнит себя главной фигурой. Эпицентром, вокруг которого свершается то, что действительно достойно внимания. Ну, скажи, о чем они могут догадываться, если даже Последний Хранитель Сокровенного Звездного Знания так до их пор и не понял, почему он сейчас не с мамой, а здесь?

Это был удар ниже пояса. Я обиделся, хотел даже заплакать.

– Не журись, – успокоил дед, – сегодня ты сам все поймешь. В каждой жизни есть внешняя логика и внутренний стержень. Различить их порой невозможно. Вот, например, одному из Великих, для каких-то далеких целей однажды потребуется, чтобы Колька Петряк, стал главным редактором на краевом радио.

Я засмеялся в голос:

– Ничего у него не получится. Колька хочет стать космонавтом.

– А кто его будет спрашивать, если другого Великого такой вариант тоже устраивает? Уж поверь мне, найдется способ. Влюбится Колька в Таньку Митрохину, и поедет с ней за компанию, поступать в институт. Что, невозможно такое?

Я понял, что крыть нечем. За Танькой из соседнего дома я и сам готов хоть на край света.

– Уж поверь мне, Антон, мечты очень редко сбываются. Если это написано на роду – Колька редактором будет. Хоть ненадолго, но будет. После целого ряда «случайностей», «совпадений» и «неувязок», которые одновременно являются и звеньями каких-то других комбинаций, он получает образование, устроится на работу, будет расти по служебной лестнице. Разве он может догадываться, что вся его прошлая жизнь – всего лишь прелюдия к данности. А нужен он, по большому счету, ради одного-единственного часа.

Когда этот час придет, он даже его не заметит. Все будет обыденно, буднично. Он будет сидеть в кабинете у телефона и грустить. А в другом конце города одинокая женщина, единственная из тысяч, вдруг вспомнит, что завтра ее подруга будет отмечать юбилей. К этому ее подведут другие цепи воздействия. Она тоже будет уверена, что телефонный звонок в редакцию – это не ее прихоть.

Круг замкнулся. Дальше можно моделировать все что угодно: встречу, прогулку, свадьбу. Но и это еще не все. Что-то неуловимое в голосе этой женщины заставит нашего Кольку подумать о Таньке Митрохиной, в которую был безнадежно влюблен. Он вспомнит выпускной бал, и звуки школьного вальса. И опять-таки будет уверен, что это его личные, никому не доступные воспоминания. Посчитает, что такой же пасмурный день, аромат духов, мимолетно дохнувший из прошлого и этот тревожащий голос – опять-таки следствие, не причина. Не нужно быть великим провидцем, чтобы предсказать дальнейшие Колькины действия. Конечно же, он позвонит в дискотеку и попросит доставить к нему нужную запись или пластинку. Потом пару раз для души прослушает «Школьный вальс» и включит его в одну из ближайших программ. Да еще и подумает про себя: «Своя рука – владыка». А уже кто-то третий, услышав песню по радио, пойдет на работу другой дорогой и не попадет под автобус… Ситуация, которую я развернул, – одна из тончайших паутин величайшей сети причинно-следственных связей, многократно дублирующих друг друга. Ты хоть понял, насколько все это сложно?

Вот это я точно понял.

– Пошли что ли? – дед тяжело поднялся на ноги, и болезненно морщась, принялся растирать раненую ногу.

– Значит, это не мы идем на рыбалку, а нас туда кто-то ведет? – разочарованно выдавил я сквозь надутые губы.

– Никто никого никуда не ведет, – усмехнулся дед, – если не хочешь, можешь остаться тут. Он обнял меня за плечи и провел по щеке шершавой ладонью. – Ты шибко, внучок, не расстраивайся. Все что я рассказал, нас с тобой не касается. Мы ведь тоже… в какой-то степени игроки. Не гении конечно, но кое-чему научены.

– А можно вопрос?

– Можно. Если только один.

– Ты сам за добро или зло?

– Гм-м, – дед почему-то замялся, – видишь ли... пока что мы сами за себя.

– Это не ответ!

– Понимаешь, Антон, есть еще третий, самый великий игрок. Но он сейчас… скажем так, отдыхает. Ведь еще не закончилась ночь.

– Это Сварог? – легко догадался я.

– Сварог – только лишь имя. Одно из имен.

– Но кто же тогда, кто? – я в нетерпении топнул ногой. – Что еще может быть, помимо добра и зла? Пока не ответишь – никуда не пойду!

– Правь!

– Правь? Скажи, что такое правь?

– Ну, ладно. Если по сути: добро считает, что день это хорошо, а ночь – плохо. Зло утверждает, что ничего кроме ночи и быть не должно. А правь хорошо знает, что за ночью должен приходить день. А если этот круг разрывается, то все в этом мире не так. Понял? Пошли, почемучка. Обещаю, что ты больше не будешь задавать таких глупых вопросов...


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю