Текст книги "Последний хранитель (СИ)"

Автор книги: Александр Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Вернувшись в себя, я подспудно уже понимал, что никогда больше не буду прежним. Действительность превзошла самые худшие ожидания. Тело, лежавшее на мешках с рисом, внутренне все еще было там, среди бородатых свай, с ног до головы облепленное илом и кровью, на грани полного истощения. Его колотил крупный озноб, а где-то в районе желудка, съежился отвратительный ком, обильно сдобренный солью. Ком отдавал сложным букетом, отдающим крысиным дерьмом, дохлыми портовыми котами и перегнившей рыбой. Пришлось прекратить это безобразие. Измочаленный мозг ухватился за действительность, как утопающий за соломинку. Не сдерживаемая ничем информация, хлынула в него сразу по нескольким направлениям. Радость обретения своей изначальной сути, когда ни у кого не путаешься под ногами, перекрывалась ревнивой обидой несправедливо брошенного и похороненного в забвении существа. Существа, для которого единственный осколок активно пережитого – вся жизнь – всего лишь налет пыли на общем гранитном памятнике бытия. Голосило и тело, которое, по всем канонам, принято считать бессловесной оболочкой. Оно тоже перешагнуло через холод и боль. Оно тоже лежало в грязи между жизнью и смертью. Оно победило и кричало теперь, что тоже достойно этой реальности! Разум троило. Наверное, так сходят с ума. Стиснув голову локтями, я что-то орал, катаясь по холодному полу. Но откуда-то из пыльных глубин Мироздания медленно выплывал бесстрастный завораживающий звон. Как колыбельная песня, он примирял, успокаивал, будил смутные воспоминания. И губы сами шептали слова: Живы еще чады Владыки Земного Мира,

Великого Властителя Велеса,

За Веру, за мощь за Его, радеющие,

Не позабывшие имя Его.

У ветра спросят:

Что вы есть? – рысичи.

Что ваша слава? – в кудрях шелом.

Что ваша воля? – радость в бою.

Что в вашем сердце? – имя Его.

Все это мы, Господи, гиперборейцы, пеласги, этруски, росы... Воители, Хранители и Лукумоны – все это мы – рысичи!

Глава 9

В устоявшейся тишине глухо звякнул амбарный замок. Я вдавился в укромный угол прежде, чем задрайки успели выскочить из пазов – не придавили бы, дьяволы! Еле держась на ногах, поминутно натыкаясь на невидимые в темноте кастрюли, ящики и мешки, через высокий комингс кладовки перевалили две черные тени. Теряя равновесие, они неловко взмахивали руками, наверное, для того, чтобы в случае чего успеть ухватиться за узкий луч тусклого фонаря. От души отлегло: не только меня не заметили, но и друг друга, по-моему, различают весьма смутно. – Эй, электрон! Орелик, ты где? – я с облегчением идентифицировал посвистывающий шепот нашего повара. – Не можешь подключиться к береговому питанию – работай за него осветителем! А ну, отодвинь ту вон канистру. У меня, где-то сосиски еще оставались... – Я же тебе объяснил: когда на другой причал перетащат – сразу же подключусь. А здесь не могу: у меня кабель короткий, метража не хватило... А хлеба у тебя нигде не осталось? – Что ты мне в морду фонариком тычешь? Посмотри в бумажном мешке. Да не в том! – Ага, вроде нашел. А то, как Антон говорил, жрать хочется, как на убой. – Вот тебе и «на убой». Грохнули его – и концы в воду! – Он чувствовал. Последнее время был странный какой-то, как не от мира сего. Слышишь, Валентин, а давай вместе сходим в каюту за кабелем? А то одному вроде как страшно… как я без кабеля подключусь? Чтоб не спугнуть невиданную удачу, я на цыпочках покинул временное убежище. Спасибо вам, мужики! Своим появлением вы сэкономили для меня уйму времени! Пролетающие отблески света на мгновение ясно высветили камбузные часы. Они показывали двадцать часов и двенадцать минут. Медленное продвижение электрических огней за стеклами иллюминаторов смазывало до омерзения знакомую картину. По множеству косвенных признаков я с легкостью догадался, что наш СРТ перетягивается буксиром вдоль внешней стенки плавмастерской «Двина». Интересно, хватит ли у Жорки ума поискать меня на другой стороне залива? Здесь, где меня, похоже, похоронили. Вон как хорошо поминают! В тесном рабочем тамбуре я с ног до головы облачился в прорезиненный рыбацкий костюм, влез в высокие сапоги. В этой одежде все на одно лицо. Теперь, даже если по следу пустят собаку, она не отреагирует на меня: все забьет общий для этих мест неистребимый, всепроникающий рыбный дух. По крутому скользкому трапу я выбрался на промысловую палубу. Прислушался, осмотрелся. Вынул из прошлого свою спортивную сумку, натянул на глаза обгаженную чайками каску, перешагнул через леер и спрыгнул вниз на ребристое железо причала. Было тихо. Тускло светили огни. Теперь – только вперед! Пара минут форсажа – и там, на границе света и тьмы, начнется дорога к свободе: изнурительно долгий и очень крутой подъем, поросший густым перелеском. Разбитая грунтовка, ведущая к единственной в этих местах автостраде, осталась чуть ниже и далеко справа. Почти каждую осень я собирал здесь грибы, исходил все окрестные склоны вдоль и поперек, а теперь ничего не узнавал: ночь всегда резко меняет картины и расстояния. Переплетения веток то безвольно скользили по прорезиненной поверхности рокона, то мягко пружинили, а потом – резко стегали по спине, плечам и надвинутой на глаза каске. Я бежал, спотыкаясь о невидимые в темноте коряги и корневища деревьев, падая, поднимаясь и снова падая. Громоздкая спортивная сумка тоже цеплялась за все. И переброшенная через плечо, и притороченная за спиной и даже – с огромным трудом втиснутая за пазуху, она очень мешала. Разгоряченное тело под толстой резиной почти не дышало. Несмотря на ночную прохладу, я был мокрым, как мышь после рекордного марафона. Боже мой, как же мне хочется пить! Но не время. Нужно еще обогнуть по дуге высокий скальный разлом, чтобы держать за спиной его отвесную кручу и взять под контроль открытое пространство перед собой. Последние метры я просто катился со спины на живот – не было сил даже ползти. Каска слетела вместе с присобаченной изнутри колючей шерстяной «пидоркой», сварганенной народными умельцами из обрезанного рукава теплого рыбацкого свитера. Голова окунулась в океан бодрящего, свежего воздуха и в душу ударил неповторимый, щемящий запах северных березовых перелесков. Господи, как хорошо! Я поднялся, сходил за каской и присел на замшелый камень. Порывшись в сумке, на ощупь извлек из чехла обоюдоострый шкерочный нож, выточенный из осколка рессорной стали и сунул за голенище, предварительно урезав его до приемлемой высоты. Сигареты в нагрудном кармане рабочей куртки настолько раскисли от пота, что пришлось выбрасывать пачку.

Предчувствие близкой опасности пришло много раньше, чем случайная ветка хрустнула под тяжелым, армейским каблуком, прежде, чем острые лучи фонарей взрезали поредевшую листву осеннего леса. Похоже, экспертиза не удалась. Место у края скалы я выбрал для отдыха не случайно. Давно его присмотрел, хоть не рассчитывал, что когда-нибудь пригодится. Стараясь не очень шуметь, я плотно залег на узком каменном выступе, еле втиснувшись под нависший над ним, пропахший плесенью и грибами, толстый слой дерна. Главное, не смотреть вниз, а еще лучше представить, что это обычная парусная тревога. Каждый нормальный человек боится высоты. Я научился преодолевать этот страх во время учебной практики на парусной баркентине «Сириус». Труднее всего было заставить себя бежать следом за всеми по сигналу тревоги и подняться хотя бы на самую нижнюю рею. Остальное дошло через руки: чем выше ты успеешь взобраться – тем легче парусное полотно, тем проще с ним управляться. Уже в конце первой недели мы искренне завидовали тому, кто успевал всех обогнать и «взлететь молодецки» под самый топ. Глянешь оттуда на палубу: (мама моя!), а она не больше детской ладошки. – Не отставать! Не растягиваться! – голос Стаса был перетружен и зол. Первогодки, – удовлетворенно подумал я, окутывая пространство вокруг себя двойным защитным экраном, – первогодки или курсанты. Не сошел же «психолог» с ума, чтобы без дела орать на зачистке? – Осторожнее, олухи! – грянуло прямо над моей головой. – Кто вас учил так обходить препятствия? Дистанцию, дистанцию соблюдать… На каску просыпались песок и мелкие камни. – Теперь уже скоро, – успокаивающе произнес чей-то знакомый голос, – слышишь, как рыбой несет? Я прижался к скале, как в детстве к материнской груди, даже кончиками волос ощущая разящий, безжалостный свет, шарящий над моей головой. – Так, машины уже на подходе: шустренько, молодцы. Кажется, это молчун Игорь. У него, оказывается, картавый прононс. Я хотел было представить себе внешность капитан-лейтенанта: благородную седину на висках и тяжелую челюсть убийцы, но земля под кованым каблуком щедро присела. Меня чуть не выдавило из норы. – Осторожнее, черт, не пугай! Смотри куда прешься. Грохнешься тут смертью храбрых и других за собой! Вон какая высотища – фонарик не добивает... Шаги начали удаляться. Сначала направо, потом вниз. Наконец, затихли совсем. – Господи, – шептал я, почти не дыша, – Господи, неужели мне опять повезло? Господи, как хорошо, что у них фонари вместо приборов ночного видения и Стас вместо собаки! Господи, только бы... только бы никто не обернулся, пока я не выберусь на поверхность! Луч фонаря, совершив полукруг, ударил в мою сторону, змейкой вернулся обратно и уткнулся под ноги человеку в выцветшем камуфляже. Вокруг него тот час же образовалась громадная лужа света. Я откатился подальше от края в сторону замшелого валуна. Затаившись в его тени, осторожно выглянул из укрытия. – Что у тебя там? – Сигареты. Почти полная смятая пачка. И рыбой несет… – Ты лучше, лучше смотри! Тут еще и презерватив почти не использованный, тоже рыбой несет. Вон, чуть подальше, бутылка из-под «Стрелецкой»... ты собирай, собирай, да сидор открой пошире! – голос Стаса звенел от ярости. – А ну, прекратить ржать! Вперед, шагом, арш! Белобрысый мальчишка злобно передернул плечами, отчаянно сплюнул. От всей души матюкнулся простуженным басом. Десантура! Пуговицы расстегнуты до пупа, укорот АКС-74У болтается в районе яиц, берет заправлен под левый погон. (Правша, стало быть, или двурукий). Видок у бойца, как любил дядя Вася Маргелов. ВДВ так раньше и называли: Войска Дяди Васи...Паренек пнул ногою бутылку из под «Стрелецкой», побежал догонять цепь.

Я вытер холодный пот: опять повезло. Можно спокойно присесть, отдохнуть. Идеальный наблюдательный пункт: отсюда, сверху, очень далеко видно. А «Двина» – та вообще, как на ладони. По грунтовке, со стороны плавмастерской «Резец», приближалась вереница огней. Я насчитал шесть. Еще столько же заходило со стороны поселка. Да сколько же их?! – люди в камуфлированных костюмах ловко выкатывались из кузовов, поднимались и грамотно разворачивались в цель. Они охватили причалы полукольцом. Сзади их подпирал второй эшелон отцепления. Черные тени стелились над землей: розыскные собаки уже не рычали – кашляли, захлебываясь слюной. Да, Жорка! Выдающийся дрессировщик ставил тебе экстерьер. Не каждому в жизни доводилось такого предать! Загонял ты меня, Жорка, замучил. Только я все равно закурю. Прямо сейчас, назло тебе, сяду и закурю... Нервное напряжение не отпускало. Меня колотило, как с приличного бодуна. Губы – и те тряслись. Последнюю пачку сигарет мне удались распатронить только при помощи шкерочного ножа. Стараясь держаться от края обрыва так далеко, чтобы огонек не заметили снизу и достаточно близко, чтобы видеть все, что происходит внизу, я прислонился спиной к своему валуну и, наконец, с наслаждением закурил. А потом, неожиданно для себя самого, затянул вполголоса унылую, дурацкую песню на мотив «Молодого канонира». Слова написались годика два назад, здесь, на «Двине», в разгар ремонтных работ на старенькой сээртэшке со звездным названием «Альдебаран». Разрядом грохнул конденсатор, А в ём пятьсот микрофарад. Два черных трупа в телефонах У передатчика лежат... Теперь другим стоять в ремонте, Другим хватать выговора, На профсоюзном комитете Гонять в кармане два шара. Я старательно допел все слова до конца, делая лишь короткие перерывы, чтобы осуществить очередную затяжку. Как ни странно, после моих многочисленных падений в сумке ничего особо не пострадало. Двухкассетник в упаковке, несколько блоков жевательной резинки, банка конфет «Макинтош тоффо» – все это, для пущей сохранности, было надежно завернуто в мою цивильную одежду. Может быть, я сегодня ее надену, если, конечно, успею добраться до мест, где живут люди. Там, у людей, все вышеперечисленное можно будет без проблем обменять на деньги. Сейчас в магазинах товара – шаром покати, ничего не купить без талонов. Можно сказать, это мой золотой запас. О зарплате можно забыть, о машине тоже – лучше уж сразу ехать к Мушкетову и сдаваться. Не продавать же свой старинный серебряный перстень, с изображением леопарда? Я получил его в наследство от деда и не отдам ни за какие деньги… Я еще раз взглянул на перстень. Смутное беспокойство не отпускало. Более того, оно постепенно перерастало в тревогу, но никак не желало оформиться в ясную мысль. Стоп, – сказал я себе самому, – давай-ка еще раз прокрутим в памяти несколько спорных моментов. Была ли у меня на руке виртуальная копия этого перстня в тот момент, когда я «материализовался» в каюте? Точно была! Я это прекрасно помню, поскольку именно правой рукой пытался пройти сквозь железную переборку. Где же двойник его потерял? Ведь той же самой рукой он расстегивал кожаный плащ перед тем, как засунуть его в обрезок чугунной трубы. Но перстня на ней уже не было. Может, случайно выронил, зацепившись за борт «спасателя»? Тогда это не страшно: отдельный предмет из прошлого не сможет существовать в границах реального времени. Он испарится. Исчезнет так же внезапно, как и возник. А если его отобрал Стас? Вот блин! Перейдя в эфемерное состояние, я парил, наслаждался свободой и было мне недосуг обратить на это внимание. Но скорее всего, так и было. При аресте, согласно инструкции, все ценности изымаются. Потом, на досуге, составляется протокол, к которому следует все приобщить. А он, наверное, не успел. Представляю себе рожу психолога: только что был – и нет. А где? Куда подевался? Кто спер? Только теперь я понял причину нервозной растерянности этого старого волка. Он, конечно же, давно все просчитал и знает, что никто из его людей не может быть причастен к столь явной пропаже, давно сопоставил звенящую пустоту в голове своего пациента, странное исчезновение утонувшего тела и этот невинный фокус. Стас теперь не хуже меня знает, что он пересек границы дозволенного и должен быть уничтожен.

Ну вот, теперь появилась хоть какая-то определенность. Да только нельзя сказать, что я сразу повеселел. В голове не было ни обиды, ни злости, ни раскаяния. Ничего. Пустота. Это мне, что в детстве убегал со двора, когда бабушка собиралась рубить цыпленка, предстоит убить человека. Не врага, – человека, который хорошо делал свою работу. Вся оплошность его заключается в том, что он слишком умен, что не смог не заметить, как я допустил ошибку. И, самое страшное, – я это сделаю! Бежать, получается, больше не нужно. Некуда и незачем. Валун, у которого я курю, – это сейчас самое безопасное место. Устинов, конечно, хороший специалист. Но, он, как и все мы, – раб стереотипов, и предсказуем до мелочей. Особенно для тех, кто его хорошо знает. Сейчас, – я уверен, – точно такие облавы «ставят на уши» весь левый берег: От Колы – до плавмастерской «Резец». В соседнем поселке уже верещат испуганные дворняги. Вдоль автострад, скорее всего, густо напиханы усиленные посты. А на автобусных остановках дежурят группы захвата. В этот лес они точно не сунутся, их зона ответственности – дорога. Я, получается, в «мертвом пространстве». Вряд ли, Психолог предпримет вторичное прочесывание местности. Он сделал бы это, если бы точно знал: на какой стороне залива я нахожусь. И это пока мой единственный, но очень большой плюс. Все, что сейчас делает Жорка – это «разброд и шатание» наугад. Людей у него – раз, два и обчелся. А с одной задницей, как говорила бабушка, на три торга не поспеешь. Те, что сейчас задействованы, – временщики. Их долго использовать не разрешат. Пойдут межведомственные разногласия, возможны конфликты. Управлять такою оравой, он не обучен. Что сделал бы на его месте любой дилетант? – Охватил бы зачисткой наибольший район поиска, и делал бы это, пока у него есть люди. Через час, – размышлял я, – и ОМОН, и спецназ, и десант перебросят в другие подозрительные места. Дорогу контролировать будут, но уже не такими силами. А что им еще остается? Тайно меня не взяли, с наскока – опять не вышло. Придется играть в открытую. Начинать длительную осаду, подключать общественность и милицию. А как? У нас, слава Богу, гласность. – Нельзя же без всяких причин преследовать человека?! Придется подводить под эти мероприятия хоть какой-то приемлемый базис. В чем можно обвинить моряка? – В контрабанде! А круче всего, – в перевозке наркотиков! Подбросить пакетик в пустую каюту – плевое дело! Попробуй потом, докажи, что ты не верблюд! Тут даже Орелик сомневаться начнет. «Вона морконя как! А я и не думал!» Не удивлюсь, если уже к утру, с витрин всех присутственных мест, будет пугать людей моя небритая рожа. А сверху – крупными буквами: «Обезвредить преступника!» Ну, что же, если мне повезет, и я выберусь на тот берег, преступник им будет уже к утру. Их тысячи, – а дорога одна. Я один, – а дорог тысячи. Значит, шансы примерно равны.

Секунды в бешеном ритме продолжали стучаться в сердце. Оно куда-то летело, а я все ползал вокруг своего камня, осматривал близлежащие впадины. Как назло, все они были сухими. Эта осень выдалась без дождей. Во рту пересохло так, что язык прилипал к нёбу. Какие тут могут быть дальнейшие планы? Все мысли сомкнулись в одну: о воде. Как жаль, что нельзя возвращать из прошлого, то, что тобою туда не положено! К причалу поселка подходил, между тем, пассажирский катер «Михаил Карпачев». Наверное, боцман готовил его к покраске – пятна свинцового сурика смотрелись очень неряшливо на белоснежной надстройке. Был он таким же меченым, как тот, кого матерят, заслышав это название. Проводники с собаками и бойцы потянулись к району посадки. Наверное, Жорка нашел более подозрительное место и решил перебросить туда личный состав. А попутно, проверить меня на вшивость. В другое, спокойное время я бы посмеялся над ним: ишь ты, каков хитрец! Катер это ловушка для дураков. Смешаться с толпой и проникнуть туда – дело нехитрое. Вот он и надеется, что я, если не клюну, то хоть как-нибудь себя обозначу. У него ведь сейчас какой интерес? – не поймать меня важно, не выманить из укрытия, а узнать для себя: жив ли я, или действительно утонул? Нет, Жорка, не жди от меня подарков. Так бывает только в кино. Мы с тобой обязательно встретимся, но по моей воле и на моих условиях. Я просто приду туда, где меня не ждут, где даже не догадались оставить засаду – в тот самый трехкомнатный люкс, который сейчас занимаешь ты. Я не могу туда не прийти, потому что, именно в этом номере для меня заложен тайник. Стараясь держаться «золотой середины» между дорогой открытым пространством у берега, я все больше забирал влево, в сторону единственной в поселке многоэтажки, несущей в своем основании продовольственный магазин. Водки в нем отродясь не бывало, что отрицательно сказывалось на его репутации в рыбацкой среде. Лишь изредка завозили «Стрелецкую». А что такое «Стрелецкая» для здорового мужика? – так, баловство. И во рту насрато – и деньгам растрата. Уж лучше одеколон. Но если сильно прижмет, квалифицированный конь покрывал расстояние туда и обратно за двадцать три с половиной минуты.

В этом доме жила и работала наша Маманька – единственный человек, к которому я мог бы сейчас без особого риска обратиться за помощью. Её знали все. Она тоже – почти всех, но никого конкретно. Наша, постоянно мигрирующая с берега в море братия, была для нее на одно лицо, как она говорила, «сынульки». Маманька – типичный советский продавец со всеми свойственными профессии достоинствами и недостатками, стопроцентный типаж и для журнала «Фитиль», и для «Доски почета». Есть общая радость, есть общее горе. Бывают еще случаи массового психоза, когда всему коллективу край, как хочется выпить. Те, кто накануне крепко накануне поддал и совершенно другие, что вообще считались непьющими, вдруг зажигаются идеей: что-нибудь сообразить. Чаще всего такое случается, когда судно стоит на ремонте, где люди страдают без денег намного сильней, чем от каждодневной пахоты на измор. В один из таких моментов, кто-то, вдруг, вспомнил о стокилограммовой бочке с селедкой. Ее прихватили по случаю у рыбака-карела, с которым делились топливом в Белом море. Такую селедку в нашей стране едят в одном-единственном месте – за высокой кремлевской стеной. Обитает эта деликатесная рыбка тоже в одном-единственном месте: в уникальном островном микроклимате Соловков. (Если кто интересуется, может почитать на досуге «Красную книгу», там о соловецкой селедке много написано). Бочку мы тогда привязали к парусу на палубе верхней надстройки, да так про нее и забыли. Когда душа коллектива желает праздника, нет преград на его пути. При помощи веревочных талей, бочку с рыбой опустили на палубу. А потом, как любимую женщину, несли на руках до самой дороги. Задача по воплощению коллективного замысла в конкретный конечный результат была возложена на боцмана Маленковича. Леха – это наша легенда. Дружбой с ним гордятся, как орденом. Таких здоровенных мужиков я, честно признаться, раньше не видел. Говорят, до прихода в колхозный флот, он ударно трудился молотобойцем на кузне. Как-то, в один присест, мы скушали с ним семнадцать бутылок водки, а когда она кончилась, пошли в кабачок. В такси меня развезло, но Леха не бросил друга в беде. Он занес меня в ресторан, усадил за стол, стал заказать выпивку и закуску. Халдеи, естественно, встали в позу и пригрозили вызвать милицию. Но Леха – на то и Леха, чтобы гасить любые конфликты. – Тише, – сказал он, – не разбудите! Вы знаете, кто это спит? Это спит специальный корреспондент «Комсомольской правды»! Ему почему-то поверили. Наш столик обходили на цыпочках. Я спокойно дремал на его необъятной груди, а он пил осторожно, чтобы не разбудить. Никто, никогда не видел Маленковича пьяным, впрочем... и трезвым тоже. Он был легендой, на фабрике творил чудеса. За это его и терпело начальство с широкими лычками. Леха в море мог быть кем угодно: рабмастером, тралмейстером, боцманом, а то и простым матросом – в зависимости от того, где требовалось заткнуть дыру. – Ах, ты, гад, – говорили в кадрах, – водку пьянствуешь, разлагаешь?! Ну-ка, быстро на «Воркуту», она без боцмана на отходе стоит. Наверное, Леха был ненастоящий еврей: каменных палат не нажил. Его не особо жаловала даже родня, по слухам, обитавшая где-то в Москве. Леха болел за общество, делился с друзьями последним.

Вот и тогда он пер эту бочку в гору, без перекуров. Остальные просто присутствовали. Продавцом, кстати, назначили, опять же его. – Ты, Леха, еврей, – сказал Сашка Прилуцкий, доставая из-за пазухи синий халат и резиновые нарукавники, – тебе и рулить. Цену за селедку мы определили самую смешную. Товар пошел на ура. Смятые пятерки и трояки уже вываливались из бездонных карманов Лехиных шароваров.

Тогда еще незнакомая нам Маманька, как обычно, в одиннадцать часов, открывшая свой магазин, столбом застыла на низком пороге и ожидала развязки в позе Наполеона со скрещенными на груди руками. Время от времени она укоризненно покачивала головой. Увидев ее, Леха посчитал свою миссию исполненной до конца: – Остальное так разбирайте! – крикнул он озадаченным покупателям. – Людей пожалели бы, ироды, – сказала тогда Маманька, – вишь, как по рылу друг друга хлещут! Устроили тут... коммунизм. Вы б занесли вашу рыбу ко мне: я бы и с вами по-человечески рассчиталась, и покупателей не обидела, и сама бы что-нибудь заработала. С тех пор мы всегда так и поступали. Маманькин телефон на «Двине» знали на память, наряду с телефоном диспетчера. И свято блюли единственное условие: среди продавцов должен быть хоть один человек, которого она помнит в лицо. После каждой такой операции в разряд абсолютно надежных переходили все новые лица, но первые есть первые. Подойдут, бывало, на «Двине» мужики: – Слышь, Антон, мы тут рыбный обоз снаряжаем. Ты сходил бы для верности... Никто из нас до сих пор Маманьку не подводил. Так что за нее я был абсолютно спокоен.

Поселок находился в низине. Он залег вдоль залива широкою лентой и смотрелся с горы, как одна сплошная окраина. Постепенно редеющие заросли окончательно перешли в перелесок. Я настолько ушел в себя, что чуть не свалился в глубокую яму. Попробовал ее обогнуть – наткнулся на деревянный крест. Тьфу ты, да это же кладбище! Частоколы оградок как будто бы выросли из земли. У одиноко стоящей могилы, я приметил литровую банку с живыми цветами. Там должна быть вода! Я шагнул к ней, почти не скрываясь, хотел было выдернуть из земли, но не успел. С железного памятника смотрела мне прямо в лицо, разбухшая от давних дождей, фотография Игоря – парнишки из нашего экипажа, погибшего два года назад. Я оставил банку в покое, присел на скамейку и закурил. – Привет, Игорек, – сказал я ему, – стало быть, свиделись. Извини, что без водки, не по-людски. Как-то спонтанно все получилось. Ты не поверишь: целых четыре года жаждал свободы – и вот она! – прячься, где хочешь... Будто бы ставя крест на моей беззаботной жизни, в небо ударили отблески фар и крытые брезентом машины пустились в обратный путь. До нужного дома было всего ничего: метров сто пятьдесят. В старой воронке от авиабомбы, я наткнулся на довольно глубокую лужу. Наконец-то напился и привел себя в относительно божеский вид. Там же переоделся в не совсем еще старые джинсы, легкую куртку из мягкой кожи, и замшевые ботинки. От старой одежды избавился кое-как: завернул в прорезиненный рокон, забросал мелким мусором и прелой листвой. Если найдут – пусть знают, что я еще жив. Маманька как будто специально поджидала меня за дверью. Увидев, испуганно отшатнулась: – Ф-фу, сынок, напугал! Я-то думала, это сестра прорвалась сквозь кордоны. У нас тут страсти мордасти: бандита какого-то ловят с собаками. Ты в комнату проходи... рыбу принес? – Выше бери, Маманька, – бодро ответил я, выкладывая содержимое сумки на стол, – сегодня вернулись из рейса. Это тебе, подарки от верных гвардейцев. Вот только магнитофон... его бы хотелось продать. В глазах у Маманьки вспыхнул азарт: – Сколько? – Мне, в принципе, все равно. Хватило бы на билет. Дашь пару стольников – не обижусь, а если больше – спасибо скажу. Азарт сменился разочарованием: – Дешевишь. Контрабанда, что ли? – Да нет, неприятности у меня. Улетать срочно нужно. Можно я позвоню? – Умер кто? – Вроде, пока нет. – Ну, зайди в прихожую, позвони. Телефон за дверью, на полке. Я сейчас звук в телевизоре уберу и за деньгами схожу.Маманька скрылась в соседней комнате, захлопала ящиками серванта. Диктор в «ящике» беззвучно озвучивал последние новости. Потом появился видеоряд: Московские улицы, танки, бронемашины, люди с железными прутьями, сомкнувшиеся в плотную цепь. Попробуй, скажи им сейчас, что демократии не бывает. Любому покажут «права человека». – Что там, в Москве, за бардак? – полюбопытствовал я, набирая знакомый номер. – Какую-то «ГКЧП» будут громить, – отозвалась хозяйка. – Что это за зверь, можешь не спрашивать. Сама покуда не разобралась. Ну, что, дозвонился? Ни одна из московских квартир не отвечала. Может, Наташка что-нибудь прояснит? Я снова затарахтел диском, выждал четыре безответных гудка... – Алло! – затрепетало над миром, – алло, папочка, это ты? – И тут же отчаянный крик, – Уходи-и-и!!! Где-то рядом с Наташкой послышался шум, гул рассерженных голосов. А потом телефон замолчал. Будто отрезало.

Я тупо уставился в телевизор. Изображение дрожало и прыгало. Наверное, оператор бежал. Потом появилась расплывчатая картинка, будто украденная из моей памяти. Широкая московская улица, старенький тесный дворик. Окна знакомого дома почему-то распахнуты настежь. Потом, крупным планом, фотография Векшина... чье-то тело под простыней. Тело какое-то усеченное. Там, где широкие плечи должна венчать голова, белое полотно резко оборвалось. Я как будто ослеп. Потом все заполнили огромные маманькины глаза. Она отняла у меня телефонную трубку, осторожно вернула на аппарат: – Что? Плохо? Я упал на ее плечо и заплакал. Откуда-то появился граненый стакан с коньяком. – На, выпей, полегче станет. – Легче уже не станет. Я пойду... мне идти надо. – Вот, – сказала Маманька, – здесь ровно... Ее оборвал колокольчик, затренькавший в тесной прихожей и частый, настойчивый стук в дверь: – Федоровна, открывай, это участковый! – и уже из-за предохранительной цепочки, – можно к тебе?

– Входи уж. Я втиснулся в промежуток между плотной гардиной и открытой балконной дверью. – Спасибо за приглашение. У тебя посторонних нет? – Откуда ж им взяться? Разве что, ты? – А деньги в руке? Для кого приготовила? Взятку мне предложить, наверное, хочешь? – Ну, ты, Огородников, скажешь! Мы, слава Богу, не ГКЧП, законов не нарушаем. Это я для сестры – Танька с вечера позвонила: достала по великому блату импортный холодильник, а три тысячи не хватает. Вот и подумала, что это она, заполошная. – Танька твоя теперь, разве что утром приедет. Дорога на Мурманск все еще перекрыта. – Что ж вы? Ловили, ловили, да не поймали? – Да кого там ловить? – участковый крякнул с досады, – ветра в поле? Ни фотографии, ни толкового описания. Запер я в нашем «клоповнике» пару бомжей. Знаю их как облупленных, а пришлось задержать. Приказано сверху: изолировать всех посторонних. Ну ладно, Федоровна, бывай! Мне еще сорок квартир обойти надо, не считая частного сектора. – Вот, – сказала Маманька, возвращаясь в прихожую и к прерванному разговору, – здесь ровно три тысячи. Если нужно еще – скажи. – Не стоит того эта мыльница, – попытался отнекаться я. – Бери, бери! – мягко настояла она, втиснув деньги в мою ладонь, – мне лучше знать, стоит или не стоит. Коньячок тоже выпей. Куда мне его теперь, обратно в бутылку? Так разолью половину... Я выцедил бодрящую влагу. В голове прояснилось. – Тебе ведь нужно в аэропорт, – с сомением в голосе сказала хозяйка. А знаешь, сынулька, что? Дам-ка я тебе парочку «Плиски». За деньги тебя в Мурмаши вряд ли кто повезет. Во-первых, опасно, а во-вторых, деньги они что? – сегодня есть, а завтра сгорят, как порох в ладони. А коньячок валюта стабильная, даже в сухом законе идет отдельной строкой. И еще... ты, сынок, если хочешь незаметно уйти, прямо с балкона на землю шагни. У меня тут не высоко: этаж вроде второй, а гора под балконом повыше первого. – Спасибо, мать, – сказал я от всей души, – а это тебе.Массивная серебряная цепь и кулончик с двумя бестолковыми рыбками упали в ладонь Федоровны. Я купил их Наташке, но не довез. И нисколько не жаль. Потом я шагнул с балкона на рыхлый склон и пошел, почти не таясь. В памяти отпечаталось обезглавленное тело под казенной, не знавшей любви, простыней и бурые пятна крови. Прости, отец! Когда-нибудь я научусь успевать во время. Вот только к тебе навсегда опоздал. Ты это знал, отправляя свое письмо и, как всегда, отвечал за каждое слово. Еще я видел его глаза с прыгающими в зрачках бесенятами: – Антон, иди скорее сюда. Иди, пока Наташка не видит. Смотри! Рыжие веснушки на широкой спине все в глубоких царапинах. – Залез куда? – Не куда – на кого! Ох, и баба, гренадер, а не баба! Из Риги ко мне на недельку приехала. Соскучилась. Будто бы нет там, в Прибалтике, мужиков! Губищи такие, что полморды засасывает. Вырвусь от нее, воздуха хлебану, а она все целует, целует. Тебя, – говорит, – одного люблю, а как до любви дело дойдет, спину мою на лоскуты истязает! Не уж то у баб это вроде инстинкта? Отец никогда не был женат – служба не позволяла. Наташку он удочерил, когда она была уже школьницей. Ее родители – разведчики по линии ГРУ – погибли, уходя от погони, под городом Ла-Рошель. Теперь уже никто не поверит, но всемогущий шеф Евгений Иванович Шилов боялся своей дочурки пуще провала. Наверное, потому, что, скорее, она была для него матерью, чем он для нее отцом. Дня через два после случая со спиной, он, опять же, тайком, он показал мне две мягкие рукавички на шелковой ленточке, продемонстрировал спину и с гордостью пояснил: – Понял, сопляк, что такое техника безопасности? Прости родной, но я навсегда запомню тебя таким.