Текст книги "Степные хищники"

Автор книги: Александр Великанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Глава четырнадцатая
МАРУСЯ

В глухой степной балке ниже старой размытой плотины вразброс спали люди, спали тревожным сном: то один то другой скороговоркой лопотал что-то бессвязное; некоторые стонали, а иной раз, вскочив, с закрытыми глазами шарили руками вокруг по земле и, ничего не нашарив, снова валились досыпать. Наверху, на плотине, прислонившись спиной к камню, храпел часовой. Желтое солнце нехотя оторвалось от горизонта, его лучи разбудили прятавшихся в траве под листьями букашек, мух, кузнечиков, и дотоле безмолвная степь начала стрекотать, жужжать, трещать на все лады. Скользя на крыло, пронесся копчик, козырнул над курганом и, видимо промахнувшись, затрепетал на одном месте почти у самой земли. Из-за далеких холмов, где тонкой нитью протянулась узкоколейка от Новоузенска до Александрова Гая, донесся звонкий паровозный свисток, миновал балку и умчался дальше в степь.

Свисток разбудил часового. Протерев глаза, часовой осмотрелся. Пусто. Никого. В самом низу балки, где уцелела чахлая трава, пасутся стреноженные лошади.

«Раз, два, три, четыре… четырнадцать. Все тут».

Снова надвинулась дрема, но прилетевшая муха деловито прошлась по нижней губе и прогнала сон. Часовой плюнул и вытер рот. Потом, взяв винтовку, осмотрел затвор, – грязный. «За эти дни патронов сто выпустил и зря, – все одно Новоузенск не взяли. Штук пятьдесят осталось. А еще что? Две ноги… Хотя не две, а шесть: четыре лошадиных тоже считать надо. Волка ноги кормят…» – парень улыбнулся.

– О чем, Яша, задумался? – раздался сзади женский голос.

От неожиданности часовой вздрогнул.

– Ни о чем. Почему не спишь, Устя?

– Мухи не дают.

Устя села рядом.

– Конечно, есть над чем и задуматься, – добавил часовой через минуту. – Положенье наше заячье.

– Да?

– Обыкновенные заячьи права: всех опасайся и на зуб никому не попадайся. Возьми сегодня: до тёмноты не накроют, – живы будем, найдут, – заказывай панихиду. Дивлюсь я на тебя: ну, мы, мужики, по нужде воюем – за свою домашность, за скотину, за хлеб, за вас, за баб то есть. А какая лихоманка тебя в эту просорушку пихнула?

Оба долго молчали. Потом Устя, выплюнув травинку, спросила:

– Если человек что-либо потеряет, что ему делать?

– Искать, разумеется.

– Вот я и ищу.

Яков внимательно посмотрел на собеседницу:

– Вчерашний день не находится.

– Может, найдется.

– Помощника тебе не надо?

– Нет, обойдусь одна.

Перед закатом четырнадцать бандитов собрались в кружок. За долгий бездельный день все выспались, отдохнули, оправились от передряг под Новоузенском и были настроены благодушно. Если бы не оружие, можно было думать, что это артель косцов пошабашила после трудового дня.

– Ну, а дальше что будем делать? – ни к кому не обращаясь, спросил пожилой, заросший кудрявой бородой казак.

– Осталось одно: подаваться в разливы, – тут не сегодня, так завтра накроют.

– Сапожкова искать?

– На что он нужен? Будем сами по себе гулять по хуторам, небось не пропадем.

– А может быть, по домам? – Чернобородый обвел взглядом остальных.

– Под пулю?

– Чтой-то?

– Не должно быть.

– Зараз так и будет.

Галдеж разрастался. Каждый говорил, не слушая другого. Злобный выкрик Якова заглушил всех:

– Ты на что нас подговариваешь? Сдаваться на милость?! Продать задумал?

– На кой ляд вы мне нужны? Говорю, как думаю. Шутка сказать, какой год по фронтам блукаем! Где он, конец?

– Попробуй, явись: комиссарики тебе сразу укажут край-конец!

– А-а, все едино. Может статься, что простят.

– До скольких разов можно прощать? За генерала Толстова[36]36
  Генерал Толстов командовал белоказаками. Здесь – намек на службу в белогв. армии.


[Закрыть] прощали? Раз. За восстание в 22-й дивизии. Два. Теперь за Сапожкова. Не много ли будет?

– Это смотря по тому, что на допросе говорить, – вмешался молчавший до сих пор Семен.

– Что говорить? – не понял чернобородый.

– Начнешь на друзьяков-товарищев вину валить, – так, глядишь, самому послабление выйдет. Дело известное, – ядовито усмехнулся Семен и циркнул сквозь зубы. Плевок угодил как раз на сапог чернобородому.

– Ну ты, поаккуратней, я не Июда, – обиделся тот.

– Все вы, старые черти, такие: блудливы, как кошки, трусливы, как зайцы. Как припрет, сейчас же охаете: детишки, домашность, худоба… Небось первым кричал – «бей комиссаров!». Зачинали вы, а расхлебывать нам!

– Молоко на губах не обсохло, а…

Ссора вспыхнула, как сухой сноп ковыля. Разъяренный Семен вскочил с места и выхватил шашку. Чернобородый успел подняться на четвереньки. Блеснула обнаженная сталь… но мгновением раньше Устя загородила дорогу.

– Убери клинок!

– Язви его в душу! – выругался Семен, но послушался.

– Чего взбеленились? В степу не разъехались? Места не хватило? – спокойно выговаривала Устинья, как мать, разнимающая поссорившихся детишек, только жилка у нее на виске билась неровно, выдавая волнение.

– Тут дело полюбовное: хочет – остается с нами, не хочет – скатертью дорога. Ну а совесть артельная у каждого должна иметься, – закончила она.

В сумерках разъехались в стороны: двенадцать на восток, двое на запад, в Новоузенск.

А еще через несколько дней в агентурных донесениях из района Чижей начала фигурировать новая банда Маруси, небольшая, – всего двенадцать сабель. Об её атамане сообщалось, что это женщина смелая, решительная и нрава крутого.

Председатель хуторского совета Васютин возвращался из станицы с совещания. Добрый иноходец колыхался под ним из стороны в сторону. Васютин не спешил. Он обдумывал услышанное в Ревкоме.

«Сапожков разбит, но не добит, – говорил уполномоченный из Новоузенска. – Чтобы уничтожить заразу с корнем, мы должны знать каждый его шаг, малейшее движение. Эти данные следует немедленно сообщать в Ревком или ближайшей красноармейской части. Надо разъяснять населению контрреволюционную сущность сапожковщины, призывать народ к активному противодействию – не давать бандитам ни хлеба, ни мяса, ни фуража, ни подвод».

Стемнело, когда вдали показался родной хутор. Не доезжая гумен, Васютин свернул с дороги и задами провел лошадь во двор. Хотел было отпустить подпруги, но в сенях скрипнула дверь и по доскам зашлепали босые ноги.

– Это ты, Татьяна?

– Беда! Марусенцы пришли.

Васютин обратно подтянул подпругу.

– Двенадцать верхоконных.

– Когда приехали?

– Перед самым стадом. Встали у кривого Анфима. У Филатовых ярку зарезали.

Через минуту Васютин гнал коня к Поповским выселкам, где, по слухам, стояли красноармейцы отряда Вуйко.

– Мне бы командира вашего повидать, – сказал Васютин первому попавшемуся в выселках красноармейцу.

Тот молча показал на дом.

– К нам в хутор пришла банда Маруси, – сказал Васютин командиру отряда.

– Сам ты кто таков? – очень грубо справился коренастый командир.

– Председатель хуторского совета.

– Сколько верст до вас будет?

– Пятнадцать.

– Ладно. Сейчас ребята поужинают и поедем к твоей Марусе в гости. Побудь пока тут! Оружие у тебя есть? – спросил он.

– Наган.

– Патронов сколько?

– Два, – невнятно ответил Васютин.

– Сколько? – словно не расслышав, переспросил командир.

– Два.

– Не богато.

Над хутором заливисто, наперебой орали петухи – полночь.

– Здесь, – шепотом сказал Васютин, показывая на Анфимов двор.

За плетнем смутно чернели дворовые постройки. Васютин нарочно привел отряд с задов.

Командир слез с лошади, подозвал к себе двоих и отошел с ними в сторону. Чуть спустя эти двое подошли к Васютину.

– Вести? – хриплым от волнения голосом спросил председатель.

– Чуток обожди, больно прыткий, – .ответили ему.

А командир неслышной тенью вышел из переулка на улицу, подошел к калитке Анфимового двора и, повернув щеколду, торкнулся.

– Заперлись, нечистые духи, – проворчал он, убедившись, что калитку открыть нельзя. Командир взялся за грядку забора, подпрыгнув, подтянулся на руках, на мгновение задержался и мягко соскочил во двор. Заслышав чужого, под крыльцом тоненьким лаем залилась собачонка, вышмыгнула было наружу, но, поскольку на крыльце сидел и сопел тоже чужой, испугалась, сконфуженно взвизгнула и спряталась. Сидевший на ступеньках человек не пошевелился. Усмехнувшись, командир подошел, осторожно вытащил винтовочный затвор и бесцеремонно пнул часового ногой.

– Спишь?

– А? Ктой-то? Чего надо? – обалдело затряс тот головой и хотел подняться.

– Сиди уж, отдыхай! – придержал его командир за плечо;– Маруська где?

– Там-м! – зевнул парень и вдруг спохватился – Да ты кто такой? – В его голосе явственно слышался испуг.

– Я спрашиваю, где мне найти Марусю, – тоном приказа сказал командир.

– Спит в горнице на кровати, – подчинился парень. Командир шагнул в сенцы, нащупал скобу и открыл дверь. В лицо ударил спертый воздух. У божницы чадила лампадка, и слабый свет ее падал на спавших на соломе марусенцев. В головах у них стояли и лежали винтовки, патронташи, шашки. Стараясь не наступить на лежавших, командир пробрался в переднюю комнату и чуть-чуть не упал. Оказалось, что и горница была полна людьми. Когда глаза привыкли к полумраку, пришелец увидел в углу кровать, а на ней двух женщин. Подойдя, он потряс лежавшую с краю за голое плечо.

– Опять ты явился, кобелина неуемный? Ей-богу, сейчас зашумлю. Что это за наказание такое! – злым шепотом произнесла женщина и, освобождая, рванула плечо.

– Мне Марусю надо. Понимаешь? Марусю.

– Чего же ты меня лапаешь? Вот она, рядом. Буди!

Но атаманша проснулась уже сама и подняла голову.

– Чего надо? – шаря под подушкой Смит-Вессон, спросила она.

– Встань, – разговор есть!

– Обожди на кухне, – я сейчас.

Через несколько минут на кухне состоялся такой разговору – Егор, ты?!

– Как видишь.

– Один?

– С ребятами.

– Что скажешь?

– Беспечно живешь. Приехал ко мне один из здешних и докладывает, что, дескать, пришла банда Маруси. Ну, я и решил узнать, что за Маруся.

– Почему он к тебе явился?

– Для отвода глаз я пустил слух, что мы из отряда Вуйки. А теперь сообрази, что получилось бы, если бы этот председателишко попал к настоящему Вуйко. Часовой твой спал, – Грызлов бросил на стол винтовочный затвор.

В эту ночь Маруся собственноручно отхлестала плетью нерадивого часового, а председателя Хуторского совета большевика Васютина бандиты расстреляли за хутором.

Утром обе банды выступили из хутора: Грызлов направлялся искать Сапожкова, Маруся уходила в разливы южнее Большого Лимана.

Необъятны бесконечные заросли сухих шуршащих тростников. Их шорох преследует во время переездов, от него не избавиться на привалах, кажется, что даже во время еды зубы шуршат. Кое-где на невысоких буграх – поляны с вытоптанной овцами чахлой травкой. Весной в камышах море воды, пристанище болотной птицы и неисчислимых полчищ комаров, осенью – сухо, мертво, душно. Из-под конских копыт поднимаются белесые, горько-соленые облака пыли. Солонцов здесь сколько угодно, а настоящей, съедобной соли нет, да и не употребляют ее местные жители.

«От соли глаза портятся», – говорят старики.

Из мучных продуктов киргизы употребляли лишь тару – толченое, поджаренное в сале пшено, для разжевывания которого необходимы по крайней мере лошадиные зубы. Пришлось бандитам помучиться животами, пока в какой-то степени привыкли они к несоленому, залитому жиром бараньему куардаку[37]37
  Куардак – национальное кушанье казахов: кусочки баранины, жареные в сале.


[Закрыть] да к каленым шарикам пшена-тары.

Пока ночи были теплые, спали на вольном воздухе, октябрь загнал в землянки на войлочные кошмы с табунами откормленных вшей. Хлебнули горя, разодрали в кровь давно не мытые тела и, намучившись до края, решили податься севернее, ближе к жилью, к казачьим хуторам.

Дней через пять на горизонте замаячили церковные кресты в Шильной Балке. Верстах в пяти от станицы банда устроила привал.

– Семен, поедешь со мной, – сказала Устя. – Узнаем, как и что.

Устя за это время ни разу не наведывалась в Шильную Балку, где жил дядя Никанор, хотя не раз проезжала мимо. Дождавшись темноты, она оставила Семена с лошадьми у плотины, а сама пошла пешком.

– Дождешься меня тут! Посматривай по сторонам хорошенько!

– Гляди, сама не попадись!

– Ништо!

Никанор Пальгов жил на самом краю станицы. Его большой рубленный из толстых бревен дом замыкал длинный порядок казачьих усадеб. Дальше на отшибе стояла ветряная мельница – кормилица Пальговых. А прокормить дядину семью было нелегко: сам со старухой, пятеро сыновей, все женатые и с детьми, дочь невеста. Народа – целый взвод военного времени. Хорошо еще, что войны обошли Никанора стороной: сам он безногий (ноги мальчишкой лишился), служивскую лямку не тянул, дети вернулись домой с войны целехонькими. Счастье человеку!

Устя подошла к воротам, потрогала калитку, встав на цыпочки, потянулась к окошку – высоко. Прислушалась, – из кухни доносились голоса. Обойдя кругом двор, Устя заглянула в кухонное оконцо. Тетка и две снохи мыли посуду. Поставив винтовку к завалине, нежданная гостья постучала.

Появление Усти произвело на Пальгова и на его домашних сильное впечатление: слушая Устю, они охали, ужасались, сочувствовали.

– Все ж таки не бабье дело война, – в раздумье сказал Никанор. – Не женское, – повторил он. – Ох, чуток не замстило! Тебе письмо который день уже лежит. Сейчас найду. Разве ребятишки куда задевали, – Никанор полез за божницу. – Ништо, цело.

Устя разорвала заклеенный ржаным мякишем самодельный конверт и достала из него писульку. Письмо, полное поклонов дяде Никанору и его чадам и домочадцам, было от матери.

«…А еще собчаю, – писал какой-то хуторской грамотей, – што наведывался в хутор Василий Щеглов и дознавался о тебе. Выписался он из госпиталя, потому как был у Сапожкова в плену и мученый…»

У Усти потемнело в глазах.

«Что же это такое?! Господи!.. Грызлов сказал…» Рой мыслей закружился в голове. Стало сразу и страшно, и радостно.

– Дядичка, я еду домой, – объявила в тот вечер Устинья. – Лошадь оставлю у вас, только довезите до станции.

Семен вернулся к банде один.

– Поехала в Уральск, – сказал он про атамана.

Глава пятнадцатая
ЖЕНИТЬБА

Поезд довез Устю до Уральска, а дальше она пошла пешком. За время атаманства Устинья отвыкла от ходьбы и сейчас с удовольствием ступала по мягкой пыли. Все дальше от Чижинских разливов, все ближе к Гуменному, ко встрече с милым, все тревожнее на душе.

«Как встретимся? Что сказать? Какими глазами я посмотрю на Васю? А если он узнает правду, – простит или в тюрьму посадит? А можно ли простить такой грех?.. Нечистый попутал… Может, вернуться, пока не поздно?.. Но ведь люблю его, любила и люблю. Мертвого любила, неужели откажусь от живого!.. Но правду говорить нельзя. А какая же это любовь, если друг дружку обманывать?..»

Всю дорогу вплоть до Гуменного Устя мучилась, прикидывала так и этак, но к определенному решению не пришла. Уже ночью, лежа в постели рядом с матерью, будто невзначай она спросила:

– Маманя, а вы от бати ничего не утаивали, так-таки все ему сказывали?

Старая сразу догадалась.

– Ты не лукавь, спрашивай о деле! Мы, старики, жизнь ладно прожили, и ворошить прошлое ни к чему… Насчет же тебя я так присоветую: девичество свое ты не рушила, имени не опозорила, а до остатнего-прочего твоему Василию дела нет… И в священных книгах записано: окромя лжи, радости дьявольской, бывает ложь во спасение.

Только на пятый день удалось развести табуны. Узнав о приезде Усти, Щеглов поскакал в Гуменный. Вот и знакомый дом. Бросив повод на соху, Василий взбежал на крыльцо и открыл сенную дверь.

– Ктой-то?.. Ах, Вася! Милый! – Две руки мягко обвили шею.

Вот она, желанная, родная! Волнующий запах волос, кожи. Расширенные зрачки огромных глаз, расплывшиеся очертания бровей, носа…

– Вернулась, пропадущая, – переведя дух, вымолвил Василий.

На дворе послышался натужный старушечий кашель, и Устя освободилась из объятий.

– Иди в горницу! – шепнула она Щеглову, а сама пошла навстречу матери.

– Мама, Вася приехал.

Старуха молча пожевала губами и пристально оглядела дочь. Много мыслей в это мгновение пронеслось в ее седой голове.

«Василий. Жених Устеньки. Мужлан-трубокур. Такого бы ране на версту к базу не подпустила, из чистой кружки не дала бы пить. А теперь… война все поломала. Молодых казаков нету. Не в монастырь же девке идти… Да и монастыри порушены… Прости ты, господи, наши прегрешенья!.. Хотя по виду-то Василия не отличишь от казака. Статный парень. На коне ловко ездит. Командир к тому же. – И тут неожиданно пришло еще одно соображение: – Начальник он, в случае чего Устюшенькин грех прикрыть может. Ведь коли, не дай бог, дознаются, что она в банде была, не помилуют…»

– Что же, дай бог! Дай бог! – сказала старуха, крестя припавшую на грудь Устинью.

Через неделю к Пальговым приехали сваты и привезли жениха. Отвели обычай – сыграли два кона в подкидного дурака, сговорились о кладке, которую жених должен был выставить родителям за невесту, назначили день свадьбы и уехали.

Кладка. В добрые времена – сундуки добра, бараны, лошади, коровы. Чем краше, чем богаче невеста, – тем больше была кладка. А теперь что? Оценили Устину красу в одну пуховую подушку. Да и ту как спросишь, когда жених «пролетария» – ни кола, ни двора! Не кладка, а тьфу!

Щеглов, посмеиваясь, обдумывал, где бы достать эту самую пуховую подушку, – будь они неладны обряды казачьи! Из беды выручил Гришин: съездил в Уральск на базар, купил и привез.

В день свадьбы Устины подружки пели заунывные песни о горе девушки, покидавшей родительский дом, а невеста в это время цвела улыбкой счастья. Ни единой слезинки не проронила Устя, когда ее волосы вместо одной расплели на две косы, когда шелковую, унизанную жемчугом и бисером налобную сетку-«поднизку» заменили твердым, шитым шелком обручем, покрыли моревой[38]38
  Моревая – переливная.


[Закрыть] косынкой, шитой золотом.

Устю одели в старинный казачий наряд – шелковый штофный[39]39
  Штофная материя – плотная шелковая ткань.


[Закрыть] сарафан, широкий в подоле, в шелковую же рубашку с пришивными рукавами. В глазах рябило от бесчисленных галунов, золотых и серебряных пуговок. Тяжелый из кованого серебра пояс туго охватывал тонкую талию. На плечах была одета распашная шелковая кацавейка, опушенная полосками меха. В этом наряде Устя была величава, как царевна из сказки. Щеглов не верил глазам: та ли это девушка-казачка из вишневого переулка.

Свадебный стол не изобиловал яствами. Самогона, баранины было вволю, а пироги с корочкой, из которой, как ростки мака, выглядывали тонюсенькие ости неотсеянной мякины – о крупчатке уже думать забыли. Сладостей, орехов тоже не было. Скромное угощение. Впрочем, гости на лучшее не претендовали, – каждый понимал, что время разорёное.

В горнице душно. Народа набилось – не протолкнешься, стоят, толпятся у дверей, гудят, как пчелы в улье. За столом почетные гости, больше Устина родня женщины, девчата. Казаков всего трое – два безруких, один безногий, к тому же кривой. Со стороны жениха – несколько сослуживцев по конскому запасу да Иван Иванович Тополев приехал из Соболева. Иван Иванович затеял спор с окладисто-бородым казачиной в мундире с подвязанным левым рукавом.

– Чапаев неграмотный, а образованнейших генералов бил…

– Потому что он был за народ, вся сила в народе…

– Чапаев– талан…

Галдеж прерывается надрывным криком:

– Горька-а!

Со всех сторон подхватывают:

– Горька-а!

Василий косится на жену. Не поднимая длинных ресниц, Устя подается к нему всем телом. На полуоткрытых губах все та же счастливая улыбка, готовность выполнить давний обычай. Поцелуй нежный, мимолетный, как дуновение ветерка.

– А ну, гармонист, дай жизни! Расступись, народ!

Тополев пляшет лихо, с вывертами, с гиканьем. Вокруг него одна за другой, поводя плечами, плывут плясуньи-казачки. Взвизги, смех, тяжелое сопение.

– Горька-а!

Тикают ходики на стене, в спертом воздухе того гляди остановятся. Время далеко за полночь. Пора провожать молодых…

Наутро Щеглов проснулся рано. Осторожно, чтобы не разбудить жену, оделся и собирался уходить, но Устя проснулась.

– Вася, поцелуй! – горячими со сна руками притянула к себе. У Василия закружилась голова.

На большом просторном базу обучали лошадей. Полный курс выездки верховой лошади делится на два периода: предварительную подъездку и окончательную доездку. Доездка производится в войсковых частях, а подъездка – в военно-конском запасе. В гражданскую войну за недостатком времени подъездка производилась весьма примитивно: лошадь приучали седлаться и не сбрасывать с себя всадника. Вот и все.

Однако от диких и полудиких степных маштаков, из которых добрая половина не видела людей до зрелого возраста, не знала седла и уздечки, и этого добиться стоило немалого труда. Коня седлали, повалив наземь, затем долго гоняли на корде с пустым седлом и уже много позже, когда скакун осваивался с грузом на спине и утомлялся, на него садился человек. Начиналась яростная схватка сильного животного со слабым, но ловким человеком. Лошадь вставала на дыбы, делала перекидки, то есть, поднявшись свечкой на задних ногах, моментально опускалась – прыгала на передние, одновременно взбрыкивая задними, наконец, падала на землю и каталась в надежде раздавить и седло, и наездника. Как правило, в конце концов лошадь смирялась. Затем наступала последняя стадия: наездник выезжал за ворота в степь, где помочь ему никто не мог. Случалось, что степной простор, бескрайнее приволье пробуждали в полуукрощенном коне жажду к утерянной свободе, и тогда происходил отчаянный поединок. Кружась на месте, лошадь старалась выбить всадника из седла, умчаться в степь, а тот ударами, криком понуждал ее к повиновению. Победа оставалась за человеком. Бешеная скачка выматывала силы животного, и, окончательно укрощенное, оно послушно шагало на баз.

В воротах Щеглова встретил старший наездник, белобрысый парень маленького роста. На расцарапанном лбу у него запеклась кровь, по лицу крупными каплями стекал пот. Парень вытирал его и не мог вытереть.

– Не лошадь, а черт, анчутка какая-то! – сказал старший наездник и махнул рукой на середину двора, где стояла золотисто-рыжая кобыла. Большим огненным глазом она косилась на людей.

Хороша! Щеглов залюбовался исключительно правильными формами конского тела, блестящим отливом шерсти и стройными, словно выточенными, ногами животного.

– Эта?

– Она самая. Второй раз выводим. Как только подседлаешь, так к себе не подпускает, бросается навстречу, ровно тигра уссурийская.

– На Дальнем Востоке служил? – догадался Щеглов по сравнению.

– В Приамурье, – подтвердил парень.

– А без седла подпускает?

– Без сёдла ничего – смиренная.

Держась одной рукой за корду, Щеглов осторожно приблизился к лошади и шагах в двух от нее остановился. Кобыла не шевельнулась.

«Глаз – умный, не злобный», – определил Щеглов. Готовый каждый момент отскочить, он подошел вплотную, – ничего. Осмелев, взялся за гриву, – то же.

Самое чувствительное место, которое бережет и к которому не позволяет прикасаться необъезженный конь, – это спина, и когда Щеглов клал руку на спину рыжей, он был уверен, что в следующий момент придется давать стрекоча, и поэтому наметил, куда прыгать. Державшие корду красноармейцы (кордовые), заметив движение командира, тоже приготовились дернуть за аркан, чтобы лошадь не смяла человека, но… рука Щеглова коснулась широкой спины, погладила, даже слегка хлопнула по мягкой шерсти, и ни-че-го!

«Может быть, она седла с подпругами не выносит, а всадника терпит? – подумал Щеглов и, моментально решившись, прыгнул на лошадь. Старший наездник ахнул, а кордовые чуть не выпустили из рук веревку. Щеглов сидел и улыбался: – Эх, вы, наездники!»

Прошла минута. Чтобы послать кобылицу вперед, Щеглов тронул ее бока шенкелями[40]40
  Шенкель – внутренняя часть ноги от щиколотки до колена.


[Закрыть], и тут-то началось.

Щеглов успел еще заметить входившую в ворота Устю, но затем баз, люди, лошади, земля и небо завертелись, заплясали вверх, вниз, в стороны. Кобылица взвилась на дыбы, метнулась вбок так, что кордовые потащились по земле. Старший наездник и с ним еще двое бросились к кордовым на помощь, кое-как остановили кобылу и повернули ее головой к центру база, но она тотчас же совершила молниеносный прыжок вбок и поддала задом. Щеглову показалось, что баз рухнул в преисподнюю. Изо всех сил сжимая ноги, держась одной рукой за гриву, а другой опираясь на круп, Щеглов балансировал.

«Если ляжет, – прыгну в сторону», – подумал Щеглов. Однако кобылица не легла, наоборот, она высоко подбросила зад, пряча одновременно голову между передними ногами. Щеглов напряг мышцы живота, спины, выгнулся до предела, удержался, но с ужасом почувствовал, что на шароварах лопнул кожаный ремень. Рыжая, как в цирке, семенила на задних ногах, а наездник мало-помалу съезжал вниз, потому что спустившиеся шаровары мешали охватить лошадь ногами. Следующая перекидка должна была стать роковой.

Неотрывно следившая за мужем Устя ахнула и, вырвав винтовку у табунщика, передернула затвор.

Р-раз!..

Щеглов перелетел через голову, прокатился по земле. Кобыла прыгнула на него, но кордовые разом рванули аркан, и по затылку лежащего лишь скользнуло заднее копыто. За долю секунды перед этим громко хлопнул винтовочный выстрел, и на ухе рыжей появился еще один, нигде не записанный иверень. Устя бросилась к Щеглову.

– Ва-ся!

– А если бы ты ее убила? – поднявшись и отряхивая пыль, спросил Щеглов и невольно выругался: – Черт! – Поддерживая спадавшие шаровары, он направился к выходу.

– А если бы она тебя убила? ответила Устя и добавила: – Не ходи! Обожди тут, а я иголку принесу.

Как-то раз за обедом Устя сказала:

– Мы с мамакой насоветовали сеять под зиму. Как ты думаешь, Вася?

Щеглов замялся: ему и в голову не приходило, что доведется сеять хлеб.

– Гм! И сколько же?

– По семенам, с полдесятинки. Надо бы больше, да где же взять? Весной в яровом клину добавим. Чего ты смеешься?

– Сроду не думал крестьянством заниматься.

– Ништо! Мне тоже не мерещилось выйти замуж за иногороднего, – и, словно боясь, что Василий обидится, Устя прильнула щекой к его небритой щеке: – Колючий ты мой!

«Иногородний» его не обидел, но заинтересовал.

– Разве казачкам нельзя было выходить за иногородних?

– Когда нельзя! Но неохота же жить с голодранцем.

– Не каждый иногородний голодранец, да и не каждый казак богач. Если память не изменяет, то по Уральской области было около 25 процентов безлошадных, несамостоятельных казачьих хозяйств.

– Ктой-то их считал? – не поверила Устя.

– Статистики.

– Никогда не думала, что людям до нашей жизни дело есть.

В ближайшее воскресенье молодые запрягли в телегу пару коней, положили плуг, борону, мешок с продуктами, баклагу с водой, чугунный котелок и спозаранку выехали в степь. Солнце еще не встало, и смоченная холодной росой трава матово светилась миллиардами жемчужных бусинок. Высоко на небе золотисто-розовым цветом горели прозрачные облака. Сытые, отгулявшиеся на выпасах лошади бежали без понуканий. Подражая опытным лихим лошадникам, Щеглов правил с особенной небрежной манерой. Казалось, что вожжи вот-вот выпадут из рук, на самом же деле за показной беспечностью крылась ежеминутная готовность сдержать, привести к повиновению испугавшихся или взыгравших от сытости лошадей. Устя, сидя рядом с мужем, счастливо улыбалась.

– Когда я была девчонкой, мы с Андрюшей играли в пахарей. – При упоминании о брате улыбка на миг сбежала с лица, и в глазах зажглись недобрые огоньки. – Андрюша был плугарем, а я погонычем. Мы садились в колоду, запрягали старые ведра, клали коряжину-плуг, вместо бороны – сломанные грабли и отправлялись на дальние участки. А теперь я на самом деле еду с тобой. Хорошо?

На пашне верховодила Устя, а Щеглов выполнял несложные обязанности погоныча. Впрочем, на большее он не претендовал и от души любовался сноровкой жены, быстро наладившей плуг, уверенно ходившей бороздою. А как вкусна была полевая каша, с каким аппетитом они выскребли донышко котла! Под свежим впечатлением дня, под обаянием Устиной красоты Щеглов уже начинал строить планы, как он будет жить до старости здесь, в Гуменном, сделается заправским казаком-хлеборобом, будет учить гуменновских казачат и взрослых грамоте, организует сельскохозяйственную коммуну.

Поздно вечером они, усталые, улеглись рядышком, устроив изголовье на дышле повозки. В ногах пока ненужный тулуп. Он пригодится, когда к концу ночи земное тепло улетит к вызвездившемуся небу. Щеглов, горожанин, впервые в жизни испытал прелесть тяжелого труда земледельца; свинцово-каменную усталость мышц и ни с чем не сравнимое блаженство отдыха под чистым небом, на соломе, во тьме, напоенной запахом чернобыльника и свежевывороченных пластов земли. Радостного настроения не могли испортить ни липнувшая к телу пропитанная потом рубаха, ни саднившие мозоли на руках.

– Тишь, благодать, – произнес Василий и неожиданно вспомнил: – Не подумаешь, что совсем недавно здесь грохотали пушки, люди бились насмерть.

– Тс-с! Молчи! Я не хочу вспоминать об этом. – И Устя зажала мужу рот. – Вася, а при Советской власти багренье будет? – спросила она.

– А что это за штука?

– Ты не знаешь, что такое багренье?!

– Что-то такое слышал… кажется, так рыбу ловят.

– Ну, да. Только это не просто ловля, а большой праздник. Всё войско съезжалось на Урал на ятови[41]41
  Ятовь – место залегания рыбы на зимнюю спячку.


[Закрыть] и баграми ловило осетров, белуг, разнорыбицу. Ой, Вася, что делалось! Посмотрел бы. Народа по обоим берегам черным-черно, стоят, ждут сигнального выстрела. А потом, когда пушка ударит, вперегонки хлынут на лед – с пешнями, с баграми – и давай долбить лунки. От шума рыба начинает шастать туда-сюда, а тут лес багров, и на какой не то обязательно напорется. Только и слышно: «Братуха, скоро, скоро!» Баграчей на помощь зовут. Глядишь, выволокли на лед белужину пудов на десять, а то и больше. Инший раз двадцатипятипудовые попадались. Если икряная, – одной икры рублей на сто продадут. Я всё бога молила, чтобы он батяне такую рыбину послал, только не на первой ятови, – поправилась Устя.

– Почему же не на первой?

– Э-э, с первой ятови весь улов шел царю в презент. Какой же мне был интерес царю счастье вымаливать? – засмеялась Устинья.

– Ишь ты какая! – улыбнулся Василий. – Что же, исполнилась твоя молитва?

Устя вздохнула.

Долго еще говорили они. Неподалеку звучно фыркали спутанные кони. В далекой темно-синой вышине мерцали звезды, и чудилось, что льется от них на землю искрометными струйками сокровенное дотоле счастье.

В ту ночь приснился Усте Егор Грызлов. С наглой усмешкой он звал: «Брось Ваську! Иди ко мне! Со мной миловаться не в пример слаще». Противная рябая рожа наклоняется над Устей, дышит самогонным перегаром. Развернувшись, Устя изо всех сил ударила Егора кулаком. С губ сорвалось грязное ругательство… Вскрикнув, она проснулась и замерла, – не слышал ли Вася, но тот спал мертвым сном. Больше она не могла уснуть.

К прежним заботам Усти прибавился еще страх, как бы нечаянно во сне не проговориться, не выдать себя. Наряду с этим росло возмущение: «До каких же пор мне бояться и врать? Неужели, узнав правду, Вася разлюбит, не поймет, почему это случилось, что заставило меня стать бандиткой?»