Текст книги "Степные хищники"

Автор книги: Александр Великанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

– Боретесь, кубыть, за хлеб, а сами что творите?

Стоявший рядом бандит молча ударил Костю по лицу.

– Замолкни, гад!

Затем, оглядев пленного с ног до головы, он отвел его от остальных.

– Скидавай валенки! – Поднял плеть. – Ну!

Понимая, что сопротивляться бессмысленно, Кондрашев сел и разулся, а бандит, получив валенки, похвалил:

– Добрая обувка!

В это время раздалась команда:

– Заходи во двор! Живо!

Теснясь в воротах, пленные зашли во двор. Оттуда их погнали на зады, на выгон.

«На расстрел ведут, сволочи!» – сообразил Кондрашев.

Погреб! На белом снеговом покрове виднелась черная квадратная дыра. Не раздумывая, Костя прыгнул, ударился локтем о творило и мягко упал на дно.

«Видели или нет?»

Однако в светлом четырехугольнике над дверью никто не появлялся, а вскоре стихли и голоса. Значит, прошли, не заметив. Кондрашев сгреб под себя гнилую солому, старые листья, поджал ноги и, укрыв их полами полушубка, прижался к мерзлой стене.

Перед налетом на Рахмановку Кузнецов приказал Марусе:

– По льду Камелика подойдешь к Рахмановке вот здесь, где излучина, а когда начнется стрельба, выходи на Карловскую дорогу! Смотри, чтобы ни один большевик в Карловку не ушел! Пулеметчик у тебя надежный?

– Вполне.

– Ну, действуй!

На излучину Камелика Маруся пришла, едва начало брезжить. Остановила свой отряд на накатанной дороге из Рахмановки на хутора и разрешила курить. Воздух заметно серел. Сзади, со стороны Тарасовки, потянуло дымком. В Рахмановке истошно заорал первый петух, ему вразнобой отозвались другие, и не успели петухи замолчать, как загремели выстрелы.

– За мной рысью! – скомандовала Маруся и первой направила лошадь в снег, чтобы напрямик по целине попасть на Карловскую дорогу. Однако по снегу рысью ехать было невозможно, – лошади вязли по брюхо.

– Гляди! Погляди назад! – послышался голос Семена.

Маруся оглянулась. На только что оставленную дорогу из Рахмановки вынесся вороной конь с пышной развевающейся гривой, а у копыт вниз головой волочился красноармеец.

– Черти, что ли, его гонят с убитым? – удивился Семен, а в следующее мгновение воскликнул с неподдельным восторгом: – Вот это да! Уйдет ведь!

«Убитый» неожиданно ожил и одним махом очутился в седле.

– Догнать? – предложил кто-то из задних рядов.

– Далеко уже. Ну и ловкач!

Всадник на вороном коне скрылся за увалом.

– Вперед! – торопила Маруся.

До Карловской дороги оставалось шагов двести, когда на ней показались отступавшие красноармейцы.

– Опоздали! – проворчал ехавший за Семеном бандит.

– За смертью не торопятся, – насмешливо одернул его другой.

Заснеженная лощина кончилась, и Маруся первой направилась к переулку наперерез отступавшим. В переулке она чуть не столкнулась со скакавшим из Рахмановки красноармейцем, опоздала на какую-то долю секунды и пустилась вдогонку. Расстояние между ними быстро сокращалось, – Марусин конь был резвее. Однако красноармеец оказался опытным воякой, потому что все время жался к левой стороне дороги, оставляя Марусе правую, самую невыгодную – рубить проще всего направо назад. Маруся сообразила это слишком поздно, хотела задержать лошадь, но та, разгоряченная, не слушалась поводьев и несла всадницу под удар.

Красноармеец оглянулся и взмахнул шашкой. Увидя блеснувшую сталь, Маруся пронзительно завизжала:

– А-а-а-а!

– Баба! – изумился красноармеец и, слегка повернув клинок, ударил не лезвием, а плашмя.

Удар пришелся по носу и по правой щеке. Маруся вылетела из седла, перевернулась в воздухе и упала на плетень. Острый кол прошил шубу, и атаманша повисла на изгороди. Подскакал Семен. С большим трудом ему удалось сломать кол и освободить Марусю.

– Эх, ну и разукрасил же он тебя!

Действительно, нос и щека так распухли, что правый глаз почти закрылся. Вся правая сторона лица сделалась сине-багровой.

– Чего же стоять? Поедем в село! – предложил Семен.

– Перевяжи меня, неловко так-то людям казаться, – попросила Маруся.

Мимо них скакали бандиты. Назад, в Рахмановку, везли захваченный красноармейский пулемет. Рядом с пулеметом лежал окровавленный труп.

– Комиссар ихний, – крикнул правивший лошадью бандит.

У высокого дома на краю села собралась толпа. В центре круга на снегу лежал труп комиссара, а на нем, как ведьма, выплясывала дикий танец, топтала ногами, плевалась, причитала черноглазая хозяйка дома, где стоял дивизионный штаб, – ей сказали, что ее мужа ранил комиссар.

Семен из любопытства остановил лошадь.

Маруся равнодушно взглянула на беснующуюся женщину, отвернулась и поехала прочь.

– Устинья Матвеевна! Устинья Матвеевна! – вполголоса позвал кто-то.

От кучки пленных отделился красноармеец.

– Устинья Матвеевна, спасите!

Маруся остановила лошадь.

– Спасите! – повторил красноармеец.

Она вспомнила этого парнишку, чубатого и озорного. Он жил неподалеку от Пальговых. На мгновение представился Гуменный, ветки вишенника, лицо Василия… Нет возврата к прежнему, отрезаны пути в Гуменный. Не могла атаман Маруся оставить в живых человека, знавшего ее раньше. Выхватив револьвер, она нажала на спуск.

– За что ты его? – справился подъехавший Семен.

– Одним большевиком стало меньше, – хрипло ответила Маруся и с натугой проглотила слюну.

Глава седьмая
ДУША СЧАСТЬЯ ПРОСИТ

Разгромив кавдивизион в Рахмановке, Попов двинулся на северо-восток и занял Канаевку и Ломовку. К этому времени он еще не отказался от прежнего своего плана: овладев Иващенковой, взять Самару. Кроме того, на этом же пути лежали охваченные восстанием Марьевская и Андросовская волости, ожидавшие Попова. В последующие дни бандитами были захвачены расположенные по реке Большому Иргизу селения Камелик, Яблоновый Гай, Горелый Гай, Журавлиха. 13 марта Попов занял Красную Поляну, Марьевку и окружил в деревне Падовке отряд товарища Корнелаева, состоявший из 180 курсантов Саратовских пехотных курсов, одной роты 173-го стрелкового полка и 58-го кавэскадрона. После упорного боя отряд этот был разбит и взят в плен. Курсанты сражались до последнего патрона, и вся ярость победителей обратилась на них.

– Расстрелять всех до единого! – приказал Попов.

Банда Маруси вошла в Падовку, как говорится к шапочному разбору. Бой кончился. По дворам шныряли искавшие поживу бандиты, улицу запрудила конница, у колодцев толкучка. Шум, гам, ругань. Кое-где щелкают выстрелы.

Серединой улицы провели человека с разрубленной щекой. Кровь крупными каплями падала на расстегнутую шинель. Ниже скулы мотался кровавый лоскут кожи. Человек с трудом переставлял негнущиеся ноги, часто спотыкался, и было удивительно, что он до сих пор не падает. Остекляневшим взглядом он смотрел перед собой, но, кажется, ничего не видел.

К Марусе подскакал на взмыленном коне командир 1-го повстанческого полка Кузнецов.

– Маруська, давай своих в оцепление! Быстро!

– В какое еще оцепление? – недовольно проворчал Семен. – Лошади и так пристали, – туда мы, сюда мы, кубыть, нам больше всех надо или мы у бога теленка съели!

– Поговори у меня! – огрызнулся Кузнецов. – Тоже вояки – обозы охранять! Сейчас будем ликвидировать курсантов, а ваше дело – если какой попробует бежать, рубать таких, – пояснил Кузнецов.

Марусенцы, ожидавшие боевого поручения, обрадованно загоготали:

– От нас не убегут.

На деревенском выгоне плотной кучей стоят пленные, раздетые, босые. Вокруг кольцом конница. Северный ветер гонит по полю поземку, и стоявшие, унимая невольную дрожь, жмутся друг к другу, топчутся на месте. Поодаль у плетня притаились два «максима».

Кузнецов что-то крикнул, и кольцо всадников разорвалось, – они раздались в стороны.

– Гляди, Маруся! Которые побегут сюда, – это твои, – Кузнецов показал плетью, затем поднял ее вверх – пулемётчикам знак внимания – и резко опустил книзу – огонь!

Из двух пулеметных дул разом вырвались и часто-часто замелькали язычки пламени. От выстрелов загудел воздух, две пулеметные строчки слились в одну.

«Ата-та-та-та!»

Пули валили стоявших, кромсали тела. За грохотом стрельбы не было слышно ни воплей, ни стонов. Впрочем, некому было стонать, – ливень пуль не оставлял раненых. За какие-нибудь пять минут на падовском выгоне погибли семьдесят курсантов, семьдесят юношей, полных сил и здоровья, семьдесят преданных революции героев, желавших счастья своему народу. Вечная слава им!

После казни марусенцы вернулись в Марьевку и расположились на ночлег. В избе, отведенной для атаманши, тускло мигала лампадка, у хозяев не нашлось сала заправить каганец.

– Сёма, организуй-ка освещение! – распорядилась Маруся. – А то в потемках нахлебаемся щей с тараканами.

– У нас этого добра не водится, – обиделась хозяйка квартиры.

Семен вскоре вернулся и зажег каганец. В избе посветлело. Хозяйка, смахнув со скатерти крошки, поставила на стол полную миску щей и разложила ложки:

– Садитесь! Вечеряйте!

У Маруси, как и у остальных, с самого утра не было во рту ни крошки, но при виде жирных щей, от запаха вареной баранины ее замутило. Перед глазами ярко встала картина: выгон, поземка, дрожащие от холода люди в нижнем белье, а через мгновение те же люди, но срезанные пулями, лежавшие на поле вразброс, как снопы из скирды, разметанной вихрем.

– Не хочу, отказалась Маруся и проглотила обильно выступившую слюну. На всякий случай она подвинулась к двери. – Садитесь сами!

– Мне тоже что-то есть не охота, – отказался Семен.

За стол сел один Гришка-гармонист. Чавкая, он похваливал:

– Добрая похлебка, наваристая! Зря не едите.

Шли дни, и день ото дня грубела, зверела, дичала атаманша, а после Падовки вовсе потеряла нутро женское, человечье: стала не в себе, по ночам кошмарами мучилась, мяса видеть не могла, разучилась по-людски смеяться. – Война рушила все запреты, все препоны, все законы…

Кончался март, в воздухе сладко пахло весной: почками деревьев, талым снегом, прилетевшим по ветру южным теплом. Острые запахи пьянили живое. По телу разливалась истома, тревожили ночами бесстыдные сны, сердце билось пойманной птицей. На крышах орали мартовские кошки, всю ночь напролет громыхали железными листами. От полуденного солнца падали и разбивались вдребезги длинные сосульки с крыш.

Маруся ходила сама не своя: все чаще появлялся во взгляде греховный блеск, прячь-не-прячь, все равно заметят.

В эти-то дни пожаловал в Марьевку Егор Грызлов.

Гулянка. Деревянный, выскобленный добела простой стол. На столе еда, самогон, много самогона. Над столом забытая роскошь – керосиновая лампа с целым, без трещинки стеклом. Как ни противилась хозяйка, «сам» велел для дорогих гостей повесить и последнюю полбутылку керосина вылил в неё, – пусть знает атаманша Маруся, что для святого дела ему ничего не жаль.

Чавкают рты, лоснятся от бараньего жира багровые щеки, все бессвязнее становится речь.

В переднем углу Маруся. Красивое лицо атаманши кривит пьяная улыбка, губы полуоткрыты, уголки рта опущены. По правую руку от Маруси почетный гость Егор, по левую – Семен. Последний, чуя соперника, исподтишка следит за ним, но вида не подает.

 
Вспомню, вспомню, вспомню я,
Как меня мать любила
И не раз и не два.
Она мне говорила:
«Ты, мой миленький сынок,
Не водись с ворами,—
В Сибирь на каторгу сошлют,
Скуют кандалами.»
 

Орут луженные морозом глотки, тоненько дребезжат стекла в окнах, черными растрепанными космами прыгает пламя в лампе.

 
Сбреют волос твой густой
Вплоть до самой шеи.
Проведет тебя конвой
По матушке-Росее.
 

– Егорка, спросить тебя хочу.

– Спрашивай!

– Правду скажешь?

– Для тебя душу из нутра выну и к ногам положу, смотри, что в ней имеется.

– Скажи, почему ты тогда не донес на меня?

Егор смутился.

– Слухом пользовался, что ты от Васьки убежала, – невнятно выговорил он.

– А если бы осталась? Смотрит Устя в упор, глаз не отводит, постичь хочет сокровенные Егоркины мыслишки. Но Егор уже оправился от первого смущения. Ни один мускул не дрогнул у него на лице.

– Если бы с Васькой осталась, – донес бы… чтобы разбить вас, – Егор сплюнул и, помолчав, добавил: – Не гневайся, касатка, сама правды захотела.

– И за что ты его так ненавидишь? – тихо произнесла Маруся.

– Ваську? Думаешь, из-за тебя? Ошибаешься. Тут причин не одна: прежде всего Васька – лютый враг, потому что на таких, как он, большевизма держится. Потом… не знаю, известно ли тебе о подставном штабе 24-й дивизии?

– Краешком уха слышала. Это те, которые дезертирам фальшивые бумажки давали?

– Они самые.

– А Вася тут при чем?

– При том, что через него они попались и он же их накрыл. Между прочим, начальником того штаба был мой родный дядя. Ну, ладно, что толку вспоминать, когда они в земле схоронены! Давай о чем-нибудь другом!

Атаманша посмотрела на хмурое лицо Егора, обвела взглядом сидевших за столом, неожиданно поднялась.

– И-и-эх! – взвизгнула она и выскользнула на середину. – Гришка, давай плясовую! Жги!

Руки в боки, плечи развернуты, грудь колесом. Вот она, я, желанная, доступная!

Ринулся Егор медведем, – зазвенела посуда на столе, попадали бутылки, полился огуречный рассол.

Плывет Маруся по кругу. Егор старается: «Топ-топ, бух-бух-бух!» Трещат доски под сапожищами, хрустят, щелкают суставы в коленях, – тяжел плясун для такой партнерши. Семен глядит, ухмыляется, доволен и думает: «Сейчас я ему нос утру!» Шмыгнул в круг, оттеснил Егора и пошел выделывать: с носка на носок, с носка на каблучок, как на пружинах, вниз-вверх, вниз-вверх, крутится волчком, мелькают руки, ноги. Ай да Семен!

Егор насупился, стоит, глазищами буравит брови супонью стянуло. Глядел-глядел и, на подлость, подставил ножку танцору. Полетел Семен, сшиб кадку с помоями и вскочил разъярённый. Развернулся, – хрясть обидчика в ухо. Свернул бы зевки[49]49
  Зевки – челюсти.


[Закрыть], да поскользнулся на разлитых помоях – удар легким получился. Задохнулись оба, кряхтят, сопят, тычут кулаками. Вокруг к стенам зрители прижались, при ловком ударе восторженно гогочут. И Маруся впилась взглядом, ловит каждое движение и в мыслях: «Из-за меня дерутся, – значит, стою того».

Обманул Егор противника ложным выпадом и ударил под ложечку. У Семена перехватило дух, потемнело в глазах. А Егор ему второй раз. Закачался и упал Семен, а Егор его сапогами.

Не по правилам, – лежачего не бьют.

– Цыц! – крикнула атаманша. И дюжий бандит как клещами, сжал Егоровы плечи.

– Уймись, Егорка! Подрались и хватит!

Трясется от злости Егор, а парень его за стол усаживает, вонючим самогоном потчует, пока другие Семена водой отливают.

Семена привели в чувство, и гульба продолжалась.

 
Вспомнишь ты старушку мать
И родного брата,
Не утерпит твое сердце,
Ты убьешь солдата,—
 

снова рассказывала песня о горькой арестантской доле. Кружатся головы, в табачном тумане возникают оскаленные рожи, остатки сознания глушит звериный рык:

 
Мать я зарезал,
Отца я убил,
Младшую сестренку
В речке утопил.
Погиб я, мальчишка,
Погиб навсегда,
Год за годами
Проходят лета.
 

Бесстыжие руки грубо тискают податливое тело. Ну, и пусть! Пусть летит всё в преисподнюю! Счастье сгинуло, и терять больше нечего! Гуляй, душа, в волюшку! Что бы такое сотворить?

Маруся освободила руку, нащупала наган, достала украдкой.

– И-и-эх!

Грохнул выстрел, – со звоном разлетелось ламповое стекло, а во тьме истерический бабий визг: «И-иха-хах-ха-а-а-и-и-и!»

Ломает Егор тонкие пальцы, отнимая наган…

Хмурый рассвет застал спящих гуляк. У выходной двери, положив голову на порог, храпел Семен. На хозяйской двухспальной кровати крепко обнялись атаманша с Егором. На столе хозяйская кошка, злобно мурзясь, грызла большой кусок мяса.

Глава восьмая
ВНИЗ ПО ВОЛГЕ-РЕКЕ

Уходя от преследующих его частей Красной Армии, Попов еще раз круто повернул с прямого пути на Самару влево на запад и 17 марта занял небольшой приволжский городок Хвалынск. Забирая в попадавшихся на пути селах свежих лошадей, бандит выигрывал во времени и тем самым сохранял инициативу в своих руках.

Проводив незваных гостей, плакались бабы у колодцев:

– Хуже саранчи, прости господи! Та на полях разбойничает – поест и улетит, а эти метут все подряд – хлеб, скотину, лошадей, сбрую…

– У меня, бабоньки, исподница плохонькая была, и ту утащили…

Запоздало вздыхали мужики:

– Это похлеще продразверстки. Там сдал в продком что положено, остальным пользуйся, а тут остатков не получается.

19 марта сводный кавполк выбил Попова из Хвалынска, а на следующий день сюда прибыл вновь сформированный кавдивизион ВНУС.

В городах весна приходит раньше. По улицам Хвалынска бежали шумливые ручьи, задорно, по-весеннему, чирикали воробьи на заборах, по лужам степенно расхаживали вороны.

Картины пробуждающейся природы напомнили Щеглову детство. Так же шумели ручьи, так же каркали вороны и ссорились воробьи, когда Васька Щегол (уличное прозвище) с ватагой таких же, как он, вихрастых мальчишек пускал по ручьям кораблики. Далекая, счастливая, безмятежная пора!

Задумавшись, Щеглов не заметил, как к нему подошел, опираясь на палку, человек и тоном старого служаки отрапортовал:

– Честь имею явиться!

От неожиданности Щеглов вздрогнул, поднял голову и обрадовался:

– Костя! Дорогой мой! Жив, здоров? Как ноги?

– Полный порядок!

– Может быть, еще надо полечиться?

– Хватит! – энергично мотнул головой Кондрашев. – На лошади я сидеть могу, а пешим бегать мне без надобности. Не слышно, когда выступаем?

– Приказа не было, и ночевать во всяком случае будем в Хвалынске. Пойдем ко мне на квартиру!

Вечером пришел Тополев, и под треск горящих поленьев в железной печке-буржуйке потекла неторопливая беседа друзей.

Рассказав о своих злоключениях, о том, что испытал, сидя в погребе, Костя неожиданно воскликнул:

– В конце концов, что же получается? А? Попов, значит, воюет за то, чтобы у мужиков не брать хлеба, вроде защищает их, а сам что делает? Ведь там, где он прошел, чисто, хоть шаром покати. Те же, скажем, рахмановские мужики разоряют марьевских, а марьевские других каких, и все остаются нищими, голодными. Какой же им прок от этого восстания? Что думает Попов?

Щеглов улыбнулся, – он давно не слушал прямолинейных и подчас наивных, рассуждений своего взводного.

– Какой мудрец тебе сказал, что поповцы – защитники крестьян? – насмешливо произнес Щеглов. – Они же самые настоящие контры, и на крестьян им плевать. Крестьянские руки им нужны, чтобы воевать, свергнуть Советскую власть, а потом они – будь спокоен! – крепко сядут на мужицкую шею.

– Но они же не белые!

– Хуже белых. Белые прямо говорили: поставим царя, и точка. А эти хитрят, прикидываются – Советы без коммунистов, свободная торговля. А что это значит? Свободно торговать будут кулаки и капиталисты, они и править будут. Судите сами! В Омском «правительстве» при Колчаке сидели эсеры, меньшевики. В… Архангельске такая же контра помогала английским интервентам. В Кронштадте матросы и красноармейцы поддались на удочку, – арестовали комиссаров, создали Советы без коммунистов, объявили свободную торговлю. Что получилось? Не успели опомниться, как всем стали распоряжаться белогвардейские генералы, буржуи. Вот вам и Советы без коммунистов!

Щеглов достал табак и долго вертел цигарку, а потом, закурив, продолжил:

– Понятно, что мужику хочется «и не нашим, и не вашим»: и помещиков чтобы не было, и государству хлеба не давать, но при настоящей разрухе этой середины быть не может – или капиталистическое ярмо одевай, или вместе с рабочим классом терпи нужду, борись с разрухой и голодом и сумей одолеть их.

Наступило молчание.

– Выходит, что Попов для белых старается? – переспросил Костя.

– Как дважды два четыре.

– В Духовницком два амбара полны замученными, своими глазами видел, – как будто без связи с предыдущим заметил Кондрашев, но Щеглов и Тополев поняли его.

– Как ни бесится, ни зверствует, дело проигранное, потому что неправое оно, – подытожил командир эскадрона разговор.

С 8 по 16 марта в Москве проходил X съезд Российской Коммунистической партии большевиков. С трибуны съезда на весь мир прозвучали полные великой правды ленинские слова:

«…взятие с крестьянских хозяйств излишков означало такую меру, которая в силу военных обстоятельств была нам навязана с абсолютной необходимостью, но которая сколько-нибудь мирным условиям существования крестьянского хозяйства не отвечает. Ему нужна уверенность, что он столько-то отдает, а столько-то может употреблять для своего местного оборота», – говорил Владимир Ильич в отчете о политической деятельности ЦК РКП (б). А в речи перед закрытием съезда он еще раз подчеркнул:

«…исключительную важность имеет решение нашего съезда по вопросу об отношении к крестьянству. Мы здесь самым трезвым образом учитываем отношение между классами и не боимся признать открыто, что имеем дело с задачей труднейшей, с задачей правильного установления отношений пролетариата к преобладающему крестьянству при условии, что нормальных отношений мы сейчас достигнуть не можем. Нормальные отношения таковы, и только таковы, чтобы пролетариат держал в своих руках крупную промышленность, с ее продуктами, и не только полностью удовлетворял крестьянство, но, давая ему средства к жизни, так бы облегчил его положение, чтобы разница по сравнению со строем капиталистическим была бы очевидна и ощутительна. Это и только это создаст базу нормального социалистического общества. Мы не можем сейчас этого сделать – настолько придавили нас разорение, нужда, обнищание и отчаяние. Но, чтобы легче это проклятое наследие изжить, мы, несмотря на установившиеся за время отчаянно-тяжелой войны отношения, реагируем на них определенным образом. Мы не будем скрывать, что крестьянство имеет глубочайшее основание к недовольству. Мы пойдем на более обстоятельные объяснения и скажем, что мы сделаем все, что в наших силах, чтобы это положение уничтожить, чтобы больше считаться с условиями жизни мелкого хозяина.

Всё, что нужно, чтобы жизнь этого хозяина облегчить, чтобы больше дать мелкому земледельцу, чтобы дать условия для более прочного хозяйничания, мы должны сделать».

Резолюции X партсъезда вызвали различные отклики во всем мире. У друзей они укрепили веру в победу социализма, на многие годы вперед осветили пути дальнейшей борьбы. В среде врагов они вызвали смятение. Буржуазная печать разразилась небывалой кампанией клеветы и провокационных измышлений. Английские газеты сообщали, что в Петрограде и в Москве восстания, эти и другие города захвачены мятежниками, над Кремлем развевается белый флаг, а Ленин и правительство бежали в Крым. Французская пресса кричала о многочисленных восстаниях по всей стране, о том, что Буденный со своей кавалерией под Орлом перешел на сторону мятежников и так далее и тому подобное. Понимая, что решения съезда выбивают почву из-под ног контрреволюции, лишают бандитизм экономической базы, буржуазия неистовствовала в бессильной злобе.

Из донесения № 24: «…в последнее время среди бандитов наблюдается дезертирство. Многие из них возвращаются на левобережье с тем, чтобы в своем селе принести повинную. Среди главарей банды разноголосица: одни считают, что переход на правый берег Волги – ошибка и что следует идти назад в Заволжье, другие настаивают на соединении с Антоновым и видят в этом единственный путь к спасению. Начавшаяся распутица сильно затрудняет передвижение. У большинства рядовых бандитов настроение упадочное. Беглец».

В Хвалынске на охране города простояли трое суток, и лишь когда пришла пехота, двинулись дальше на Вольск зимней дорогой по волжскому льду.

На крутом съезде к реке ручьи разъели лед до камней. Щелкая подковами по булыжникам, дивизион спустился на Волгу. Вниз по течению бурой ниткой уходила тронутая солнцем, унавоженная за долгую зиму дорога. Вправо тянулся покрытый лесом гористый берег, иссеченный глубокими оврагами, влево волжский лед незаметно переходил в похороненные под снегом пески отмелей и кос, а еще дальше – в холмистую степь. На белом фоне, как нарисованные тушью, чернели села и деревни.

Дивизион спускался вниз по реке, а навстречу ему подымалась весна. Уже на второй день пути на дороге появились лужицы талой воды, у берегов засинели окрайки.

– Хватили же мы за зиму горя-лиха, все морозы-метели за пазуху собрали, – вздохнув, проговорил Тополев, поглядывая вокруг. – Теперь отмаялись: весна не за горами. Слышите, как Волга дышит?

– Не чутко, товарищ взводный, – отозвался Гришин. Коновод первый раз в жизни услыхал, что Волга может дышать, словно живое существо.

– Дышит, просыпается, – с серьезным видом подтвердил Тополев. – Ты, Гришин, не волгарь и понимать этого не можешь. Спроси комэска, – он тебе скажет.

Гришин спрашивать постеснялся, а Тополев продолжал:

– Сбросит с себя матушка лед и в полной красе разольется. Видишь, окрайки прочертились, – вода лед поднимает.

Щеглов обернулся:

– Ты, Иван Иванович, оказывается, поэт.

– За всю жизнь ни единого стишка не сложил, товарищ командир.

– Дело не в стихах, а в том, что красоту глубоко чувствуешь, – ответил Щеглов.

В первом взводе ладили песню. Задорный тенорок запевалы начал:

 
Ой, при лужку, при лужку,
При знакомой доле,
При родимом табуне
Конь гулял на воле.
 

И надо льдом великой реки понеслась та песня, которую пели, выходя из Уральска.

Ласково греет солнышко, играет на мокром льду, прыгает с лужи на лужу, отдохнувшие кони бодро перебирают ногами, а радость жизни наполняет сердца. А Щеглова знакомая песня камнем давит. «Устенька, любимая, где ты? Дай хоть весточку!» Сгинула Устя, рыбкой мелькнула и исчезла в темном омуте, ищи не ищи, – не отыщется и в сеть не поймается. «Кончим с Поповым, – возьму отпуск и хоть под землей найду», – утешал себя Щеглов.

Эти дни в Хвалынске приголубливала молодого командира безмужняя квартирохозяйка, глазами манила, словами, дразнила, ластилась, – вот она, я! Давай дружок, любовь походную закрутим – короткую, но сладкую! Выдержал Василий характер, – Устину память осквернить не хотел.

Медленно уходят назад берега, пасутся белые барашки на сияющем лазурном небе, смачно чвокают копыта по мокрому снегу, летят в стороны брызги, и радуга играет на них.

Идет красная конница.

30 марта утром прибыли в Вольск. Здесь Щеглова ждал сюрприз: возвращаясь из штаба, он встретил… Таню Насекину.

– Танюша, вот так встреча!

Щеглов спрыгнул с коня, да так неосторожно, что окатил грязной водой и Таню, и себя, но оба словно и не заметили этого.

– Какими судьбами? Зачем ты здесь?

– Назначена медсестрой в первый кавполк. Сказали, что он должен прийти сюда, а его нет и нет. Прямо не знаю, что теперь делать.

– Беда не велика: с кавполком мы не раз встретимся. Ты где остановилась?

– Рядом с комендатурой у одной старушки.

– Перебирайся к нам, веселее будет. Мы будем стоять на Московской улице. Приходи! Спросишь первый эскадрон! Договорились? При… – Щеглов неожиданно осекся и покраснел, – ему только в этот момент пришло в голову, что приглашение можно истолковать в другом смысле.

– Разумеется, приду… в гости, кивнула головой Таня. – Квартиру не стоит менять, – как ни в чем не бывало заметила она.

– Приходи обязательно! До скорого свиданья!

Пустив коня вскачь, Щеглов догнал свой эскадрон.

– Признал? – спросил он Кондрашева, испытывая потребность поделиться радостью.

– Кого?

– Да вот, я сейчас разговаривал с девушкой.

– Что-то не вгляделся.

– Эх, ты! Это Таня Насекина.

– Не может быть! Вот это здорово! А зачем она здесь?

– Ищет 1-й кавполк. У нее туда назначение.

– Зачем ей первый полк? У нас тоже нет эскадронного фельдшера. У всех есть, во втором эскадроне есть, а у нас нет. Куда это годится? Давай возьмем ее к себе, и вся недолга. А? У меня и лошадь есть подходящая, – поставь на седло стакан с водой, – пойдёт и капли не расплещет. Возьмем, комэск?

Щеглов был сам не прочь, но часа через полтора к Щеглову подошел долговязый, длиннолицый, белобрысый молодой человек и, как положено по уставу, доложил:

– Товарищ эскадронный командир, лекарский помощник Миловидов прибыл для прохождения службы в вашем эскадроне.

«Черт тебя принес, миловидная касторка!» – подумал Кондрашев и с досады плюнул.

Этот день оказался богат событиями. Перед вечером Щеглова вызвали в ЧК. Недоумевая, зачем он мог понадобиться, Щеглов явился. Его удивление возросло еще больше, когда в кабинете его принял знакомый по Уральску уполномоченный ВЧК.

– Здравствуйте, товарищ Щеглов! Садитесь! – пригласил уполномоченный. – Ну, как воюете? Попова до сих пор не поймали? Долго возитесь, – полушутя, полусерьезно говорил уполномоченный.

«И чего тянет? Сказал бы сразу!» – томился Щеглов неопределенностью.

А тот, подвинув к себе коробку с табаком, не торопясь начал вертеть самокрутку. Окончив, добродушно предложил:

– Закуривай!

– Спасибо! Что-то не хочется.

– Напрасно, – разговор будет серьезный. На-ка, познакомься с этим документом!

Ничего не подозревая, Щеглов взял бумажку.

«…точно удалось установить, что атаман Маруся – уральская казачка, жительница хутора Гуменного Соболевской станицы Устинья Матвеевна Пальгова. По некоторым сведениям, упомянутая Пальгова была замужем за начальником 2-го отделения Уральского военно-конского Запаса Щегловым Василием. В настоящее время любовником Маруси некий Егор Грызлов, работающий по секретным заданиям Пятерки. Беглец».

Буквы запрыгали перед глазами. Трясущимися руками Щеглов расстегнул ременную шлейку с наганом и шашкой, привычно сбросил с плеч и положил на стол.

– Арестовывайте! – срывающемся голосом произнес он.

Уполномоченный продолжал сидеть, не двигаясь, внимательно наблюдая за Щегловым.

– Одень оружие! – сказал он наконец. – И сядь! Сядь и закури!

Рассыпая табак, Щеглов свернул папироску, жадно затянулся, а уполномоченный, полистав на столе бумаги, начал писать, не обращая на Щеглова внимания. Шли минуты. Туда-сюда качался маятник стенных часов. Когда большая стрелка завершила полный круг, Щеглов кашлянул и нерешительно спросил:

– Можно идти?

– Нет, – ответил уполномоченный и, бросив писать, поднялся, обошел стол и, положив руку на плечо Щеглова, потребовал: – Как же это так, товарищ Щеглов, ты член партии, командир Красной Армии женился на бандитке? Вот бумага! Опиши всю историю от начала до конца! Вспомни все мельчайшие подробности!

Пока Щеглов писал, минутная стрелка сделала еще два оборота.

– Теперь можешь идти. Я посмотрю это и, если понадобится, вызову тебя. Кстати, дивизион принял?

– Как принял? – удивился Щеглов.

– Ну, командование дивизионом принял?

– Н-нет, я ничего не знаю.

– Скоро узнаешь.

– А комдив?

– Его отзывают в штаб Округа. Там комиссия расследует ваше, рахмановское дело.

– Он не виноват, – вырвалось у Щеглова.

– Никто его не обвиняет, – улыбнулся уполномоченный. – Надо установить, каким образом ваш дивизион подставили под удар всей поповской конницы. Ведь вас сунули в самый центр расположения банды.

Подходя к своей квартире, Щеглов услышал громкий хохот: его дожидались Тополев, Кондрашев и Таня Насекина. По-видимому, Кондрашев только что рассказал какую-то забавную историю, над которой все смеялись.