Текст книги "Степные хищники"

Автор книги: Александр Великанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Александр Великанов
СТЕПНЫЕ ХИЩНИКИ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
САПОЖКОВЦЫ

Глава первая
ТРЕВОЖНЫЕ ВЕСТИ

На ранней заре уральская степь розовая, цвета молодой эльтонской соли, а перед закатом – сиренево-голубая, с нежными, словно сепией нарисованными, тенями. Темнеет здесь медленно, и кажется, что сверху садится на землю пыльная дымка. Перестают трещать кузнечики, стихает дувший весь день горячий ветер-суховей, ночная прохлада освежает истомленное зноем дело. Когда же в сутиски[1]1
  Сутиски – так уральские казаки называют время от сумерек до начала полной темноты.


[Закрыть] зажгутся звезды, а у прудов, напитавшись мраком, разбухнут и встанут сплошной стеной раскидистые ветлы, – над хуторами, как острые? пики, поднимутся к небу верхушки стройных тополей, Последний раз за запозднившейся хозяйкой хлопнет дверь, на базах уляжется скотина, в чуткой дреме опустят головы степные маштаки[2]2
  Маштаки – малорослые лошади.


[Закрыть], низкорослые, неутомимые в беге и злые, как черти. Лягут, вздохнут и бесконечно будут жевать жвачку нагулявшиеся за день коровы. Все угомонится после трудового, беспокойного дня. В эту пору не спится влюбленным да ширококрылые совы, как тени, носятся по воздуху в поисках добычи.

Хутор Гуменный затаился в полночной тиши: ни шелеста листьев, ни шороха травы. Только у плетня, отжавшего густой вишенник со стороны переулка, раздается приглушенный рокот мужского голоса да порой звенит девичий смех.

Коротки летние ночки, не переговорить всего того, что наполняет сердца влюбленных, в нежных объятиях не излить чувств, в горячих поцелуях не утопить любовной страсти.

– …нет, нет и нет, – искристо смеется девушка.

– Устя, любимая!

Ударившись о ножну, звякает шпора.

– Тс-с! Слышишь, кто-то бежит? Перевалом[3]3
  Перевалом – галопом (уральск. – казач,).


[Закрыть].

Оба прислушались. По дороге из Уральска дробно с перебоями стучат копыта: «Тра-ак! Тра-ак!» У околицы всадник переходит на ровную строчку рыси: «Тра-та-та-та!» Слышно, как он подъехал к воротам. Скрипнуло седло.

– Ктой-тось к нам. Пойду гляну, – сказала девушка. – Я скоро, Вася.

Осторожно, без скрипа, она открыла калитку из сада и всмотрелась. Всадник привязывал лошадь к колоде на середине двора. Устя окликнула:

– Андрюшенька, ты?

– Я самый, сестренка. Пошто не спишь? Поди, с Васькой Щегловым? – Андрей помолчал, а потом вполголоса добавил: – Ты бы ему насоветовала в станицу поспешать.

– Штой-то?

– Зачинаются серьезные дела, и командиру не модель[4]4
  Не модель – в смысле – не хорошо, не дело (уральск. – казач.).


[Закрыть] от части отлучаться.

– Поди, он сам знает.

– То-то оно, что не знает.

– Что же сказать?

– Скажи… скажи, что тебе недосуг сейчас с ним миловаться – гости приехали.

Устя ушла, а через минуту снова раздался конский топот, удалявшийся в сторону станицы Соболевской.

Послушав удаляющийся стук копыт, Устя тороплива прошла через кухню в горницу, ощупью разыскала там крохотное зеркальце и в луче света, падавшего из кухни через непритворенную дверь, посмотрела на себя. Из стеклышка на ладони глянули большие с властной искоркой внутри темные глаза под собольими бровями, слегка опухшие от поцелуев тонкие губы, правильные, строгие черты лица с растрепанными прядями волос на лбу. Приведя себя в порядок, Устя счастливая улыбнулась – и так, с улыбкой, вышла на свет. Щурясь от лампы, она прислонилась к притолоке. Высокая, горделивая, в полном расцвете девичества, Устя никак не подходила к более чем скромному жилищу казачьей семьи среднего достатка – к этим облезлым стульям-самоделкам, к рассохшемуся скрипучему столу с покоробленными досками, к жестяному абажуру на лампе. Красота в красоте красуется, – и здесь требовались, если не царские палаты, то по меньшей мере убранство атаманских покоев.

С минуту Устя следила, как Андрей расправлялся с блинчиками, обильно политыми каймаком[5]5
  Каймак – сливки с топленого молока.


[Закрыть]. Ел он, чавкая, часто облизывая измазанные маслом пальцы, а мать, стоя поодаль, смотрела на него так, как только» матери умеют глядеть на своих голодных сыновей. На ее морщинистом лице одновременно отражались и радость нечаянной встречи, и ласка вместе жалостью, и тупая покорность судьбе-разлучнице.

– Матерь Пречистая, спаси и сохрани, – один он у меня остался младшенький! – шептали обескровленные старостью, бледные губы.

– Ешь, ешь, Андрюшенька! – заторопилась она, заметив, что сын вытирает губы.

– Спаси Христос, маманя! Сыт, – решительно отказался Андрей.

– Что случилось, братушка? – спросила Устя, подсаживаясь к столу.

– Эка, не терпится тебе! – усмехнулся Андрей и, согнав с лица улыбку, объяснил: – Пока не случилось, но, должно быть, скоро коммунистам придет крышка, ну и, того-этого, продразверстку, значит, по боку. – Андрей обвел слушательниц взглядом. – Дивизия товарища Сапожкова, того самого, что Уральск от белых отстояла, разогнала в Бузулуке комиссаров. В Саратове по той же причине дерутся и черед приходит до Уральска.

– Опять воевать начнете? – Мать с испугом поглядела на сына и на дочь. Вот они, ее дети – оба черноглазые, широкобровые, прямоносые, до чудного схожие по обличью и такие разные по натурам – доброй души, податливый, тихий Андрей и упругая, как стальная пластинка, всегда умеющая поставить на своем, колючая, как куст терновника, красавица Устя. Быть бы ей казаком, а ему девкой! Вот и сейчас Устинья заговорила властно:

– А ты при чем тут? Нас с маманей продразверстка не касается: мы – семья красноармейца.

– По человечеству: как народ, так и я.

– Народ с яра головой, и ты за ним?

– Не касается, так коснется. На Обоимовых триста пудов наложили? Наложили. На Кулькиных – полторы сотни. У Ивана Герасимовича двух коней забрали, а он в белых не был. Нет, я на такую власть не согласный.

– Бог с ней, с властью, Андрюшенька! Ложись спать, за дорогу, поди, притомился, – предупреждая ссору, вмешалась старая.

– Сейчас, маманя. Пойду коня расседлаю да корму дам.

– Чей конь-то?

– Ивана Герасимовича… Это тебе любезный голову забивает. Недаром он о-со-бо-го назначенья, – уже с порога бросил Андрей.

Устя в долгу не осталась:

– Забивать можно пустые головы, а моя с мозгами.

Семья Пальговых избежала постигшего другие казачьи семьи разорения. Произошло это, во-первых, потому, что Андрей не служил у белых (ему в то время не исполнилось восемнадцати лет), и еще потому, что, не поверив россказням о зверствах красных, Пальговы не пошли в отступ к Каспийскому морю.

– Нечего шаландаться, а коли умирать придется, так лучше на родимом подворье, – решила Устинья, привыкшая после смерти отца верховодить. Сказала, как отрезала, и ни мать, ни брат никуда не поехали.

В результате сохранились кое-какие запасы, уцелела корова, а из конюшни всем на удивление выглядывала мухортая лошаденка.

Щеглов возвращался в станицу. Добрый степняк мягко печатал копытами пыльную дорогу. Встречный ветер, играя, забирался в расстегнутый ворот гимнастерки и щекотал тело.

«Что она хотела сказать и не договорила? Да и тебе, Васюнечка, надо быть при части». Как все уральские казачки, Устя пришепетывала, и вместо «Васюнечка» у нее получалось «Ващюнечка». Милая!

Месяца два тому назад Костя Кондрашев, командир второго взвода, не то шутя, не то серьезно сказал Щеглову:

– Ну, комэск[6]6
  Комэск – командир эскадрона.


[Закрыть], нашел я тебе невесту. Умна и красоты неописанной.

– Кто тебя просил об этом? – недовольно заметил тогда Щеглов.

– Неужели же думаешь холостяком жить? – удивился Костя. – Беляков разбили, фронт кончился, – можно семейством обзаводиться. А главное, девка…

– Оставь ее себе.

– Я женатый.

– Ну, женатый, не женатый, а на фронте холостой.

Неожиданно Кондрашев рассердился:

– Я ему о деле говорю, а он черт-те что мелет! Эта девка не для баловства, – из нее хозяйка добрая будет. Слово даю! Вот к этому я речь вел, а ты… – Костя сплюнул и встал.

– Погоди! Сядь! Давай закурим саратовской!

Перед фабричной саратовской махоркой Костя не устоял и, достав готовую бумажку, протянул руку. Щеглов насыпал ему изрядную щепоть полукрупки и, пряча улыбку, спросил:

– Где же ты откопал эту королевну?

– На Гуменном.

– Чья?

– Пальговой Натальи – вдовы. Мужа на германской убили. Дом под железом. Сад…

– При чем тут дом, сад?

– Д’ак после матери все вам останется. Хотя нет, – спохватился новоявленный сват, – у нее брат есть, служит, кажется, в Уральске. Значит, ей, то есть вам, половина достанется… Да ты чего?

Щеглов долго сдерживался, но тут покатился от смеха.

– Ой, не могу! Ха-ха-ха! – стонал он, схватившись за живот. – Невеста с половинками: с полдомом, с полсадом, с пол…

Кондрашев некоторое время смотрел на него, а затем тоже расхохотался.

Смех смехом, а Щеглов все-таки наведался в Гуменный, и… начались свидания в переулке у вишневого садика. Вскоре пришла любовь, по мнению самого Щеглова, пришла некстати, потому что молодой человек о женитьбе не помышлял.

Нескладно и трудно начиналась жизнь Василия Щеглова. Рано довелось ему познать горе и обиды, кусать губы от людской несправедливости, притворного сочувствия, терпеть насмешки сверстников, рассчитывать каждую копейку, каждый кусок сахара, экономить на каждом фунте хлеба. Отца Василий не знал, – отец был сослан в Сибирь по политическому делу и умер там, когда у Васи прорезался первый зуб. Василия растила мать, женщина твердого характера, трудолюбивая и умная, пользовавшаяся большим уважением в городской больнице, где она работала фельдшерицей. От нее Василий узнал, почему к ним часто наведываются жандармы (жена ссыльного находилась под надзором), почему так бесцеремонно груб хозяин квартиры, а лавочники с большой неохотой отпускают им в долг сахар и хлеб. Она рассказала Васе, за что погиб его отец, и научила мальчика ненавидеть порядки, которые установили богатые во главе с царем. Мать показала Василию правильную дорожку: и в 1917 году, в один день, они оба стали членами Российской Коммунистической партии большевиков. Одна и та же парторганизация послала старую Щеглову заведовать здравоотделом, а Василия – в отряд Красной гвардии.

В начале 1919 года, когда Щеглов был на Восточном фронте, его постиг страшный удар – занявшие приволжский городок белые повесили на базарной площади коммунистку Щеглову.

Велико было горе. Не стало самого близкого человека, друга, советника. В дугу согнуло оно юношу, придавило тяжестью, но не сломило – вокруг были товарищи, вокруг шла борьба, у партии нашлись слова утешения, партия поставила перед Щегловым новые задачи. День за днем, неделя за неделей проходили чередой, и в общем море людских страданий, в пору смертельной схватки с капиталом растворилось страшное горе Щеглова. Остались навечно лишь глубокая складка между бровей, седая прядь на правом виске да вместо пьянящей лютой злобы на белых родилось трезвое намерение посвятить всю жизнь борьбе с врагами революции, а в мирное время пойти служить на границу. Женитьба на Усте, Гуменный с полдомом, с полсадом не укладывались в эти планы.

Однако отказаться от Усти Щеглов уже не мог, и чем больше проходило времени, тем больше запутывался он. К Усте его неодолимо влекла и внешняя красота, и ее самобытный характер – настойчивый, но в меру податливый. Такая Устя – это не глина, из которой можно лепить все, что угодно, но и не алмаз, шлифовка которого требует огромных затрат труда и времени; вернее всего это – мрамор, из которого ваятели создают величайшие произведения искусства.

Однажды Щеглову подкинули записку:

«Если хочешь быть целым, – забудь дорогу к гуменновским девкам». Подписи на записке, разумеется, не было, но, наведя справки, Щеглов установил, что у него, есть соперник. Писарь штаба Соболевского укрепучастка Егор Грызлов давно и безуспешно вздыхал по Устинье. Был он некрасив, – еще в детстве лицо попортила оспа, но крепко сложен, широкоплеч, коренаст, обладал силой недюжинной, клал наземь быка за рога. Ходил Егор сутулясь, глядел исподлобья, смеялся редко и каким-то неприятным дребезжащим смехом. Рассмотрев внимательно соперника, Щеглов пожалел его в душе: «Не тебе, милок, к таким девкам, как Устинья, подкатываться, – обращением и рылом в люди не вышел». Записку Василий изорвал, а зря: в одну из темных ночей, когда возвращался из Гуменного, над ухом одна за другой просвистели две пули. Судя по вспышкам, стреляли из ближнего к дороге сада, у самого въезда в Соболево. Щеглов послал в ответ семь пуль из нагана, прискакав в эскадрон, поднял дежурный взвод по тревоге, прочесал с ним местность, но безрезультатно, – пока люди поднимались, пока собирались, ночной стрелок убрался восвояси…

Щеглов невольно вздрогнул, когда близ того же сада, у въезда в Соболево, громко окликнули:

– Стой! Кто идет?

Узнав по голосу бойца своего эскадрона, Щеглов спокойно ответил:

– Свой. Это ты, Сумкин?

– Я, товарищ комэск.

Щеглов въехал в станицу. На левой стороне широкой улицы в домах неурочно светились огни, в окнах штаба мелькали фигуры людей.

«Что-то произошло», – подумал Щеглов и повернул коня к штабному крыльцу.

– Стой! Кто идет?

– Командир эскадрона.

В дверях Щеглов столкнулся с начальником штаба.

– А-а, комэск! Дважды посылал за вашей милостью. Куда это вы, батенька, ухитрились пропасть?

– В чем дело?

– Идите к коменданту, – получите нагоняй и задание!

– Без шуток.

– Какие тут к черту шутки!

Щеглов постучал в дверь комендантского кабинета.

– А-га! – откликнулся из-за двери густой бас.

Привычно оправив ремень и гимнастерку, Щеглов перешагнул через порог.

– Хорош! Нечего сказать! Где изволили быть?

– На хуторе Гуменном, – ни мало не смутясь, ответил комэск. Он великолепно знал, что за грозным видом, за громовыми раскатами голоса коменданта скрывается добрейшей души человек.

– К девкам ездил?

– Вы же сами приказывали чаще наведываться на хутора, – прикинулся Щеглов обиженным.

– Так то для разведки. А ты чем занимался? Исподницы считал?

– Человека обидеть всегда можно.

– Обидишь тебя такого! – Комендант снова поднял глаза, но в его взгляде уже не было гнева. Старый солдат, прошедший три войны, благоволил к стоявшему перед ним лихому кавалеристу. В этом стройном, высоком юноше с правильными чертами лица, с открытым взглядом серых глаз он видел достойную смену своему поколению и относился к нему по-отечески. – Ну, ладно! Ты слышал, что Сапожков в Бузулуке выкинул? Восстал сукин сын, золотопогонная душонка!

Если бы это сказал кто-нибудь другой, не комендант, Щеглов не поверил бы. Сапожков, так яро воевавший с белоказаками, командир 22-й дивизии, отстоявший Уральск, когда Чапаев был под Уфой, ныне командир 2-й Туркестанской кавалерийской дивизии, вдруг оказался «контрой»!

– Разве он офицер?

– Был господин подпоручик, ваше благородие, а теперь попросту гад. Но в конце концов дело не в этом. Я тебя вызывал вот зачем: в Гаршине стоит отряд Капитошина.

– Слышал.

– Так вот, этот Капитошин арестовал четырнадцать продармейцев и продкомиссара и отправил их в Бузулук. Понял?

Щеглов кивнул головой.

– Понял? – строго переспросил комендант.

– Понял.

– Смекалист ты, а мне вот ни черта не понятно. – И тут же пояснил: – Видишь, арестовать их он, как начальник гарнизона, конечно, мог: возможно, ребята набедокурили. Загвоздка в другом – зачем он их в Бузулук отправил? Или не знал, что там восстание, или же сам руку Сапожкова держит. Сейчас же пошли разъезд выяснить положение! Часам к одиннадцати чтобы были обратно!

Глава вторая
РАЗВЕДКА

Командир первого взвода Соболевского отдельного кавалерийского эскадрона особого назначения Иван Иванович Тополев был флегматичным, долговязым, длинноносым человеком, лет тридцати. Ходил он неуклюже, по-журавлиному неловко переставляя длинные ноги. Однако на коне Иван Иванович менялся до неузнаваемости. Ездил он лихо, сидел в седле так, как будто прирастал к лошади.

Приказание разведать Гаршино Тополев выслушал, с обычным безразличием, разбудил связного и, растягивая слова на последних слогах, сказал:

– Миша-а, бег-и во взво-од и скажи-и, чтобы седлали! А я-а сейчас приду-у.

Окружавших Гаршино холмов разъезд достиг к солнечному восходу. Здесь проходила грань между Самарской губернией и землями Уральского казачьего войска. Село Гаршино тянулось по берегам степной речонки. На излучинах ее теснились избы, дворы, огороды. Выше по бугру выстроились амбарушки. Над крестьянскими избами высилась облезло-серая с синими обводами церковь. Людей не было видно, но из печных труб частоколом поднимались кудрявые дымки. Далеко разносилась задорная перекличка петухов.

Тополев долго рассматривал селение, потом перевел взгляд на бледно-голубое небо с редкими облачками и лениво обронил:

– Кубыть, гроза соберется.

Красноармеец Рыбченко, маленький шустрый паренек из кубанских казаков, не отводя глаз от видневшегося у въезда в село моста, доложил:

– Застава.

И как бы подтверждая это, у переправы стукнул винтовочный выстрел, и пуля, срикошетив, цвинькнула над гребнем.

– По нас? – встревоженно спросил кто-то в задних рядах.

– Нет, в ворону. Вон, полетела, – показал Рыбченко. Кубанец обладал замечательным зрением и был незаменимым наблюдателем в разведке.

Еще раз хлопнула винтовка, и тут же по пашне шагах в пятидесяти от разъезда заплясали пыльные клубки, а чуть спустя донеслись звуки пулеметной очереди.

Нестройной кучкой взвод поскакал прочь.

– Может быть, они пулемет пристреливали, произнес Тополев, когда остановились в лощине за холмом.

– По нас, – возразили ему.

Что же будем делать?

– Вернемся в Соболево. Чего же еще? Доложим, что нас обстреляли.

– Безляд[7]7
  Безляд – непорядок (уральск. – казач.).


[Закрыть], – не согласился Тополев. – Ведь узнать– то мы ничего не узнали.

– А ты, Иван Иванович, съезди к Капитошину и поговори! – ехидно посоветовал кто-то. – Если пустят тебя на распыл, – тогда всё будет в наглядности.

Вместо ответа Тополев скомандовал:

– Рыбченко, за мной!

– Это куда же?

– Доедем до заставы.

– Спасибо, мне что-то не хочется.

– Это еще что за разговорчики?! – рассердился Тополев. – Что я, упрашивать тебя буду!

– Я шутейно, – сдался Рыбченко и, сморщив физиономию, подмигнул остальным. – Коли поминать нас будете, не забудьте попа позвать, пусть перед небесной канцелярией походатайствует, чтобы нам с комвзводом хоша на том свете табак выдали, – курить до смерти охота.

– У Капитошина закурите.

– Это как придется, – отозвался кубанец и, заметив, что Тополев уже поехал, пригнулся на седле – руки, ноги вперед, – и тронул лошадь. Через два-три шага он, опершись обеими руками на переднюю луку седла, «сделал ножницы», то есть перевернулся на скрещенных ногах лицом к хвосту лошади. Прощаясь, Рыбченко помахал рукой, еще раз «сделал ножницы» и рысцой пустился догонять Тополева. Поравнявшись с командиром взвода, он придержал коня и серьезно спросил:

– Не заполонит нас эта застава?

– Шут ее знает, – отмахнулся тот.

Молча они въехали на мост. Сидевший на той стороне сонный верзила с винтовкой в руках, заслышав конский топот повернул голову.

– Здорово, товарищ! Ты, что ль, ворон стреляешь?

– Га! – оскалился верзила и сбил на затылок фуражку с самодельной звездочкой из белой жести.

– Много набил?

– Был бы дробовик, – дело иное, а пулей разве в нее попадешь. Э-э-эх! – зевнул он во весь рот. – Ску-чища-а, ребята… Да вы чьи будете? – спохватился он и оглянулся назад, на отдельно от других стоявшую избушку. Там, очевидно, расположилась застава.

– Я – большеглушицкий, а он с Кубани, – уклонился от прямого ответа Тополев.

– Я не про то. Откуда приехали?

– Из Соболева.

– Вон что, – с виду спокойно проговорил парень. – По каким же делам?

– К теще на блины, – улыбнулся Иван Иванович.

– Дело доброе, только, смотрите, губы не обожгите, – блины горячими бывают.

– Чтой-то?

– Пошел заяц на охоту, а его собака поймала. Уезжайте-ка, ребята, подобру-поздорову подальше от греха, – неожиданно изменил тон часовой и опять оглянулся на избушку.

– Нам бы командира вашего повидать, – вмешался Рыбченко.

– На что?

– Расспроситься.

– О чем?

– Чью руку вы держите.

– Га! Да он сам ни черта не знает, – откровенно расхохотался парень. – Им мужики вертят, как хотят.

– А вы что же?

– А что нам, драться с народом?

– Что за люди? – донесся от избушки резкий окрик.

– Соболевские эскадронцы приехали, – окликнулся часовой.

– Караул, в ружье! – немедленно последовала команда.

– Комвзвод, тикаем! – крикнул Рыбченко и поскакал. Тополев за ним. Оба мчались, пригнувшись к конским шеям, ожидая выстрелов вдогон. Однако никто не стрелял.

У моста караульный начальник, хохоча, подошел к часовому.

– Видал, как я их?

Часовой тоже рассмеялся.

– Ребята не пришли? – спросил он немного погодя.

– Дождешься!

– Хоть бы хлеба прислали, – жрать хочется.

– Поди, догадаются. Давай, подменю тебя! – предложил начальник караула.

– Вали! – согласился парень, отдал винтовку и направился в пустую избушку. Там он разулся, лег на скрипучий топчан и через минуту безмятежно захрапел.

– Зря ты в панику ударился, – сказал Тополев, переводя лошадь на рысь.

– Ничего не зря: обезоружили бы и точка. Слышал, как карнач[8]8
  Карнач – караульный начальник.


[Закрыть] заорал: «В ружье!» Поди, не почести нам отдавать.

– А часовой-то тоже себе на уме, простачком прикинулся, – заметил Тополев, в душе соглашаясь с Рыбченко.

Висевшие в эскадронной канцелярии старинные часы неожиданно захрипели. Одна гиря стремительно поехала вниз, а из распахнувшейся дверки терема выскочила кукушка и прокуковала один раз. Половина одиннадцатого. В это же самое время за окном послышался стук подков, и голова Тополева проплыла мимо окна.

«Приехали», – обрадовался Щеглов. Однако, выслушав доклад начальника разъезда, нахмурился:

– Хоть бы с начальником караула поговорил.

– Д’ак он сразу же завопил: «Караул, в ружье!»

– Часового бы прихватили с собой.

– В нем семь пудов верных будет.

– Да-а, – протянул Щеглов и еще больше помрачнел. – Из Уральска приехал член Военного Совета Почиталин. Он уже вызывал меня, спрашивал, когда вернетесь. Сейчас ступай к нему и доложи!

Тополев с готовностью поднялся, но тут же сел.

– А вы не пойдете со мной?

– Нет, мне голова на плечах не мешает.

– А моя, что же, помеха?

Наступило молчание. Командир эскадрона неподвижно уставился в окно, командир взвода тяжело сопел.

– Чего же сидишь? Ступай! – по-прежнему не глядя, произнес Щеглов.

Тополев заерзал на скамейке и, вздохнув, проговорил:

– Все ж таки старых друзей в беде оставлять не положено.

В этот момент Щеглов вспомнил, что этот самый Тополев отвел удар белогвардейской шашки от его головы. Поморщившись, он порывисто встал.

– Пойдем!

Разговор с членом Военсовета был краток. Выслушав доклад о результатах разведки, Почиталин окинул командира эскадрона и его подчиненного насмешливым взглядом и сквозь зубы процедил:

– Шляпы вы, а не разведчики, – время провели, а ни черта не узнали. Из тебя, – повернулся он к Щеглову, – такой же командир, как из селедки протодьякон, а тебе, милок (это – Тополеву), богадельней заведовать, а не взводом командовать.

Кровь бросилась в голову Щеглову. За два года гражданской войны он не заслужил ни единого упрека, напротив, по канцелярским инстанциям шло представление его к ордену Красного Знамени.

Почиталин уголком глаза следил за молодым командиром и заметил, как у того пальцы сжались в кулак, дрогнули губы, как, переломив себя, Щеглов встал по стойке «смирно».

– Разрешите мне самому съездить?

– Куда?

– К Капитошину под видом посыльного, вроде с пакетом от вас.

– Еще что? – поморщился Почиталин.

– Больше ничего. Узнаю и доложу.

Член Военсовета задумался: предложение дельное, но рискованное.

– Не боишься, что он тебя на луну отправит?

– За что? Он и знать не будет, кто я такой.

– Ну что ж, езжай! Пакет я сейчас приготовлю. Кстати, когда будешь в отряде Капитошина, постарайся найти Честнова. Имей в виду, что при любых обстоятельствах это – наш человек, и тому, что он скажет, вполне можешь верить. Документы свои отдай комиссару, – заключил член Военсовета.

Щеглов вызвал командира второго взвода Костю Кондрашева и приказал ему с первым отделением сопровождать себя. Пока седлали, собирались, Щеглов оглядел обмундирование, нет ли в костюме чего-нибудь командирского. Стоптанные сапоги, выцветшая гимнастерка, мятая фуражка – все как-будто самое будничное, только суконные галифе…

«Еще какой-нибудь хлюст позавидует», – криво усмехнулся комэск и одел простые хлопчатобумажные.

– Отделение, стой! – послышалось снаружи, и в окно заглянула кудлатая голова Кости.

Восемь бойцов, девятым Кондрашев, десятым – комэск.

– За мной шагом ма-арш! – по-кавалерийски растянул команду Щеглов. – Рысью ма-арш!

Ехали переменным аллюром: верста рысью, верста шагом. Жара. Гнедые спины лошадей быстро потемнели от пота. С нудным жужжанием кружатся в воздухе слепни, оводы. Отбиваясь от них, кони трясут головами, машут хвостами.

На полдороге – хутор Атаманский, десятка четыре добротных казачьих домов, обнесенных тесовыми заборами.

– Санька, домой не заедешь? – поддразнил Кондрашев рослого красноармейца-казака Александра Сумкина. – Вот Павлишка обрадуется!

Сумкин промолчал, но, когда проезжали мимо его дома, покосился и тяжело вздохнул: близок локоть, а не укусишь. Всего четыре месяца тому назад Сумкин женился на своей хуторской казачке, а вот сейчас приходится проезжать мимо. Эх, жизнь казачья, судьба собачья! И куда комэск гонит? Что за спех? Кони в мыле, – так недолго спины потереть. Сумкин рукавом отирает пот с лица, от чего на щеке остаются грязные полосы. На солнце набегает облачко, и степь из блестящей разом становится смуглой, как Павлишкины загорелые руки. Умеет молодуха обнимать ими своего милого, супруга богоданного. «Поедем назад, – обязательно выпрошусь хоть на минутку», – решает Санька.

Облачко пробежало, и снова лучи полуденного солнца режут глаза. Из-под конских копыт пыль – горько-соленая – лезет в рот, скрипит на зубах. В ушах дробная стукотня конских подков о заматеревшую от зноя землю.

На гребне последнего перед Гаршиным увала остановились.

– Сумкин, залезь на столб и включи провод в линию! – приказал Щеглов. – А ты, Костя, доложи коменданту, что я ушел в Гаршино.

Легко спрыгнув с седла, он снял шашку, наган, сумку и отдал все это своему коноводу Гришину. Повертел в руках фуражку, раздумывая, как быть со звездочкой – снимать или нет, но через мгновение рывком нахлобучил фуражку на голову, – отцепить эмблему Красной Армии не захотел.

– Ну, ребята, до свиданья! Если к восьми часам не вернусь, поезжайте в Соболево одни.

– Костя, зачем он пошел? – недоумевая, спросил Сумкин.

– На разведку, – хмуро отозвался обычно веселый комвзвод.

На взгорке, на солнечной стороне широкой улицы Гаршина стоит дом Антипа Грызлова, добротный, из толстых бревен, под железной крышей. В ряду глинобитных мазанок и изб, крытых соломой, возвышается он, как индейский петух в курином стаде. Хороший хозяин старый Антип копейку бережет, свое зубами из горла вырвет и мимо того, что плохо лежит, без внимания не пройдет. Другого такого жилу во всем Гаршине не найдешь. Живет скромно, сеет не много и не мало, как любой зажиточный мужик, семью работой не неволит, а достаток в хозяйстве из года в год прибавляется. Болтают односельчане, что нечистые дела с лошадьми вел Антип, доставляли ему, мол, ночами коней из хутора Царь-Никольского, а он их гнал в Бузулук, в Самару, в Оренбург. Впрочем, мало ли что говорят, – на чужой роток не накинешь платок, – а доказательств никаких нет, все шито-крыто. Говорили тоже, что больно ласков старый греховодник со снохами, но тоже, как верить, когда ни сыновья, ни снохи не жалуются.

Война качнула Антипа, но не подорвала: старшего сына убили в Галиции, средний в плен попал, и с тех пор о нем ни слуху, ни духу. Младший Егор – вылитый отец, – пока братья воевали, в года вошел и жил бы при отце, если б не гражданская усобица. Пришлось в Красной Армии служить. И что удивительнее всего, послал Антип сына сам по доброй охоте. Получилось это так: осенью прошлого года наступали красные на Уральск. Как ни охал, как ни хитрил Антип, пришлось ему ехать с подводой – везти красноармейцев. Обоз собрался громаднейший – подвод восемьсот, если не тысяча. Растянулся по дороге, – конца края не видно. До хутора Новенького все было тихо, мирно. Постреляют там где-то впереди, вот и вся баталия. В Новеньком остановились на ночевку. В глухую полночь налетели казаки, и началась рубка, зверское, беспощадное уничтожение захваченных врасплох красных бойцов и стариков, женщин, подростков, бывших в обозе. Звериный вой, стоны, вопли не смолкали всю ночь и утро. Нарубили белые людей себе на горе: всколыхнулись самарские села и деревни, закипели яростным гневом мужичьи сердца, – у кого брат, у кого сын, у кого дочь красавица, у кого отец замученные легли без погребения под хутором Новеньким. Всколыхнулся народ, и валом повалили добровольцы в красные отряды.

Антип Грызлов уцелел чудом: забился под колоду в сенную труху, и, может быть, нашли бы злодеи старого, но, на счастье, рванулись с перепугу привязанные к сохам кони и обрушили навес на колоду и на Антипа. На следующую ночь, когда все стихло, выбрался Антип и пошел балками, ростошками на Полярную звезду. Дневал в куцых степных колках[9]9
  Колок – небольшой лес.


[Закрыть], а ночью пробирался дальше. В Гаршино пришел на третьи сутки без лошадей, без телеги, но с лютой злобой на душе. Готов был душить, кроить, кишки выматывать, распинать на заборах проклятую казару и под горячую руку сказал:

– Ступай, Егорка, пишись в красные! С казунями нам жить невозможно.

Уже потом, когда собрали сына, напекли на дорогу шанежек, уложили в сумку яйца и сало, обрядили в новые порты и рубаху, Антип наказал:

– Передом-то в драку не лезь, – остерегайся! Лучше всего писарем или по хозяйственной части.

Так стал Антип отцом красноармейца и начал исправно пользоваться всеми положенными льготами.

Когда Антипу принесли повестку сдать по продразверстке 200 пудов пшеницы, старик не поверил, пошел сам выяснять, не ошибка ли. Худенький, черненький продкомиссар очень ласково объяснил:

– Разруха, папаша. В рабочих районах люди с голоду умирают, а коль встанут заводы, тогда всей революции конец: придут иностранцы и свою капиталистическую власть установят. Вы, как сознательный, сына в Красной Армии имеете, должны это понимать. Хлеб же у вас в излишке имеется. Надо его сдать.

Попробовал Антип представлять свои резоны, рассчитывать, сколько на самих себя, да на хозяйство – на лошадей, свиней, на кур – хлеба требуется, да разве от такого отговоришься.

Пришел домой убитый, двинул дверью, поддал кошке, ругнул старуху, а горя не убавилось. До вечера ходил сумной, а ночью мерил горницу пудовыми шагами. Снохи спали на сеновале, старуха – в прохладной кладовой, никто не мешал Антипу.

«Для того ли наживалось, чтобы так просто своими руками взять и отдать богачество? Сколько за него испытано, сколько крови испорчено, сколько пота пролито, сколько силушки истрачено?! А годы ушли и сызнова все не начнешь. Не будет довольной, сытой старости. За что грех принимал на душу, лукавил, обманывал, людей по миру пускал?»