Текст книги "Степные хищники"

Автор книги: Александр Великанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Глава двенадцатая
ДАЕШЬ НОВОУЗЕНСК!

Отряды Серова и Усова на рассвете 3 августа перешли железную дорогу Уральск – Саратов, и после этого все сапожковские шайки оказались в четырехугольнике, ограниченном с севера железной дорогой Саратов – Уральск, с запада железной дорогой Саратов – Астрахань, с востока рекой Урал, а с юга безводными камышами и голыми солончаковыми степями прикаспийской низменности.

В тесном пространстве с новой силой забушевала лихая крутоверть: блестели клинки, сыпалась каленая картечь, саранчой стрекотали «максимы», порой сотни глоток осатанело ревели «ура-а!». Пенистой грязной волной еще раз взыграла контрреволюция. Слабые головы дурманились призывами: «Долой продразверстку!», «Даешь свободную торговлю!».

Жирные, зеленые мухи роями кишели над трупами убитых, сладким тленом дышала ночная степь.

Мечется по степи банда, а кольцо все уже, удары все чувствительнее. Из-под Мелового Усов едва ушел, у колодца Так-Кудук его добили, – от бывшего 8-го полка пришло к Сапожкову двадцать бродяг. Затем еще одно поражение у хутора Варфоломеевского. Тают силы, разбегаются самые близкие, самые надежные соратники, – невесть куда исчезли братья Масляковы.

Но бандитам пальца в рот не клади: разгромили Александровогайский коммунистический отряд, взяли в плен два отряда, вышедших из Новоузенска, а 6 августа пытались взять налетом самый город. Взять не взяли, но разбили радиостанцию, порвали связь, испортили железнодорожное полотно.

Город им нужен, это – последняя надежда.

Двенадцать дней Сапожков готовился к операции и 18 августа снова двинулся на Новоузенск.

Эскадрон, в котором была Устя, в полночь выступил из Петропавловки, большого села, раскинувшегося по реке Малый Узень. В предрассветном полумраке вышли на железную дорогу, разобрали рельсы, порвали провода, повалили столбы и, рассыпавшись в лаву, пошли на город. Вскоре сквозь редеющую тьму завиднелись строения, сады, огороды.

Устя вздрогнула: от вокзала донесся сиплый гудок и тотчас же послышались звуки выстрелов. Били залпами, словно коленкор рвали. Начавшаяся стрельба означала, что большевиков врасплох захватить не удалось.

Рядом с Устей Семен. Его покрытое пылью лицо мрачно, губы плотно сжаты, во взгляде тоска и страх. Бывалый казак, но и его томит неизвестность. А утро чудесное: капельки росы искрятся на траве, воздух чист и свеж. Первые солнечные лучи вырвались из-за горизонта, и под ними золотом вспыхнули купола новоузенских церквей.

– Рысью ма-арш!

«Р-ра-ах! Р-ра-ах1 А-та-та-та-та!»

– Шашки к бою! Полевым галопом ма-арш!

Свинцовый дождь хлещет навстречу. Сапожковцы рассчитывали, что гарнизон спит, что в огородах никого нет, а нарвались на засаду. Замедлила бег свой лава.

– Наза-ад!

– Куда-а?! Впере-од! В атаку!

Нет, не остановишь. Какая уж тут атака!

Отскакав верст пять, остановились за бугром. Появился связной от Сапожкова.

– Приказано ударить на город с севера.

– Справа по три шагом ма-арш!

Змеей изгибаясь по балке, эскадрон двинулся. На станции бьют пушки. В голубом небе вспыхивают дымки шрапнели.

Семен злой: в атаке чуть-чуть не поцеловала его пуля прямо в губы, пролетела у самой щеки, проведя багровую полоску, как от удара прутом.

– Теперь тебя меченого девки не полюбят, – смеется Устя.

Нервное напряжение у нее прошло, уступив место боевому азарту.

– На кой ляд они мне сдались! – ворчит Семени немного спустя добавляет мрачно: – Жизнь мне, Устенька, не мила, не токмо любовь. Я бы теперь пожил на бахче или на отгонах[32]32
  Отгоны– дальние конские пастбища.


[Закрыть], чтобы никого не видеть и ничего не слышать, самому с собой побеседовать, степную правду соблюдаючи.

Оба замолчали. Шуршала сухая трава под конскими ногами. Едва слышно поскрипывали седла.

– Рысью ма-арш!

Опять развернулись и пошли на город, и, как давеча, навстречу ударили залпы, завизжали в воздухе кусочки свинца, и снова бандиты пустились наутек.

Передохнув, попытались еще раз ударить в другом месте, но результат все тот же. Ощетинился город со всех сторон, – ниоткуда не подступишься, будто войск в нем видимо-невидимо. Когда же солнце поднялось к зениту, на помощь защитникам Новоузенска прибыл Отдельный батальон Заволжского округа и прямо из вагонов пошел в наступление. Сапожков не принял боя.

– Отходить на Петропавловку! – приказал он.

В просторной чисто вымытой хате заседал «военный совет»: Сапожков, Усов, Землянский, Будыкин и забинтованный Серов. Две раны – пулевая и сабельная, память боя у колодца Тал-Кудук – еще не зажили, но Серов бодрился.

– Новоузенск должен быть взят, – сказал он после вступительной речи Сапожкова. – Не возьмем – нам амбец. Без базы доведется мелкими кучками прятаться в Чижинских разливах.

– С маху его не возьмешь, а биться лбом в стену хуже Чижинских разливов, – горячо возразил Усов.

– Что же ты предлагаешь? – спросил Сапожков.

Неудачи последних дней наложили на него свою печать: голос звучал вяло, на загоревшем дочерна лице выражение безразличия, глаза пустые – то ли от бессонницы, то ли от недобрых предчувствий. Суеверные люди говорят, что на лице, на фигуре человека, которому предстоит вскоре быть убитым, появляется особый отпечаток. Если это так, то на Сапожкове, действительно, лежала печать обреченности.

Усов замялся:

– Что тут поделаешь? Не сдаваться же!

– То-то и оно! – вмешался Серов. – Вчера нам все дело испортили подброшенные по железной дороге подкрепления. Чтобы это не повторилось, я предлагаю сначала взять село Малый Узень, затем станцию Малоузенск и только тогда, отрезав пути для подхода подкреплений, идти на город.

Споры затянулись. Пропели вторые петухи. Замигала, зачадила висячая лампа, в которой кончился керосин. «Военный совет» принял план Серова, но с существенной поправкой – атаковать решили одновременно и город, и железную дорогу.

Из Августовки, села, расположенного в семи верстах на юго-запад от Малого Узеня, вышли, когда солнце палило в полную меру. Горячий воздух струился над горизонтом, и в нем колыхались, переливались очертания построек и левад. Не доходя двух верст до Малого Узеня, конница разделилась и пошла, обтекая село с востока и с запада. Ехали, сторожась: разведка донесла, что там большевики, но сколько их, установить не сумела.

– Устя, вон они! – показал Семен на перебегавшие по огородам зеленые фигурки в островерхих шлемах. – Никак пулемет устанавливают? Опять, мать честная, доведется хвосты казать.

Ошибся Семен: в селе укрепилась всего лишь одна рота пехоты, и единственный пулемет красноармейцы устанавливали на дорогу из Августовки, по которой двигалось ядро бандитской колонны. Кавалерию, скрытно пробиравшуюся логом, гарнизон Малого Узеня пока не обнаружил. Пользуясь этим, конница безнаказанно подошла почти вплотную и выскочила на ровное поле перед селом.

– Галопом ма-арш!

Летит земля навстречу под копыта, близятся огороды. Вот и переулок, через который перебегали красноармейцы, где-то рядом клокочет их пулемет. Скакавший впереди командир взвода махнул клинком вправо и тут же перескочил плетень» За ним остальные. Перепрыгивая через изгородь, Устя чуть не вылетела из седла, потеряла стремя и, пока ловила его, отстала от взвода. Наконец, поймав, поскакала вдогонку.

Конный бой имеет свои особенности: в нем время исчисляется долями секунды, обдумывать что-либо некогда, надо мгновенно принимать решения, чтобы тотчас же осуществить их. Тугодумы в коннице нетерпимы. Командир взвода, бывалый рубежинский казак, был настоящий конник. Заметив за плетнем стрелявший красноармейский пулемет, он направил туда коня, и в следующий момент на красноармейцев-пулеметчиков обрушились две туши – конская и человеческая. Огненная струя перебила гнедому коню ноги, но пулемет замолк. Через секунду у захваченного «максима» хлопотали бандиты.

Устя наблюдала свалку из-за плетня. Затем, выбравшись назад в переулок, она неожиданно наткнулась на красноармейцев. Они появились из-за домов на противоположной стороне и, увидев ее, вскинули винтовки и прицелились. Устя зажмурилась и на мгновение совершенно ясно ощутила, как пули проходят через ее тело. Раздалось три-четыре выстрела, и лошадь под Устей упала. Освободив ноги из стремян, Устя метнулась в ближайший двор. Сзади шум, крики.

– Товарищи, не бегать!

– Биться до последнего!

Голос Семена:

– Руби крупу[33]33
  Крупа – ироническое название пехоты.


[Закрыть].

Леденящие душу звуки рубки: «Хак-хак-хак!»

– А-а-а!!!

– Ой, братцы! О-ох!

Стреляют: «Пак-пак!»

Стало тихо, и Устя вышла со двора. Откуда-то взялся Семен.

– Чего на рожон полезла? Хорошо, что убили лошадь, а могли бы самоё. Жди меня тут!

Колдун этот Семен! Не успела Устя отдышаться, как он вернулся, ведя в поводу оседланную лошадь.

– Садись!

По улице скакали конные, постукивая колесами, ехали пушки. На площадь сгоняли пленных. На Устю и Семена коршуном налетел командир взвода:

– Где вас черти носили?!

Вместо убитого коня под ним плясал высокий, рыжий жеребец. Он злобно грыз удила. С трензелей хлопьями падала белая пена.

– У нее коня убило, – оправдываясь, Семен показал на Устю.

– Моего тоже убили, а я не валандаюсь… По коням! За мной!

Широкой рысью пробежали село.

– Сенька, вали со станичницей в правый боковой дозор! – приказал взводный.

– Осерчал, вот и налегает на нас, – пояснил Семен, когда разъезд остался сзади.

На пути попалось засеянное пшеницей поле. Тяжелые колосья щелкали по стременам, по сапогам, по ножнам шашек. Пахло спелым зерном, свежей соломой, запахом раскаленного солнцем чернозема.

– Убирать давно пора, – благодушно заметил Семен и, сорвав несколько колосьев, принялся разминать их в ладонях. Воспользовавшись случаем, его лошадь остановилась и начала щипать траву. Устя ничего не ответила, – вызванное боем возбуждение не прошло и требовало разрядки. Состояние всадницы передалось коню, и он нервно перебирал ногами.

– Тпр-ру! Спокойно! Ша… – на полуслове Устя замолкла и привстала на стременах, а в следующий момент, выхватив шашку, поскакала.

– Далеко ль? – окликнул Семен.

Неожиданно из пшеницы, словно заяц с лежки, выскочил красноармеец и опрометью помчался в сторону. Глупый, разве от конного убежишь!

Заслышав близкий конский топот, беглец обернулся, и Устя увидела безусое, мальчишеское лицо с широко открытыми глазами. Чувствуя, что ему не уйти, красноармеец остановился, вскинул винтовку и выстрелил. Горячий воздух пахнул Усте в лицо. Она высоко подняла («Ой, господи, что я делаю!») шашку и с размаху опустила ее на голову красноармейца. Тот упал, но сейчас же вскочил, – слаб удар неопытной руки. Стриженая голова с торчащими ушами замелькала над пшеницей. Устя повернула коня, но бегущего уже настигал Семен. Закрывая голову, красноармеец поднял вылезшие из коротких рукавов гимнастерки тонкие руки. Хрустящий удар. Жалобный тонкий вскрик «мама!».

Семен крутил на месте обезумевшего от крови коня. Трясущейся рукой он никак не мог попасть клинком в ножну. Наконец вложил и сорвал с плеча винтовку. Прицелился в лежащего. Треск выстрела.

– В-всё! – с трудом ворочая пересохшими губами, выдавил он.

У Усти бешено колотилось сердце. Желтая пшеница, пыльная степь, телеграфные столбы, далекая водокачка на станции казались неестественно яркими, резали глаза. Звуки почему-то стали глухими, и первые выстрелы начавшегося левее боя не произвели никакого впечатления.

Сапожковцы овладели Малым Узенем, начали наступление на станцию Малоузенск, Вначале плотные четырехугольники кавалерии двигались без помех, Но вскоре от огня красноармейских пулеметов рассыпались в цепи.

– Впере-од!

– Рысью-у!

– Галопом!

Пылит степь, в воздухе зло посвистывают пули. Бандитская лава рвется к станции.

– Ура-а-а!!!

Все яростнее захлебываются пулеметы, без умолку трещат ружейные выстрелы.

Вдруг из глубокой выемки на закруглении железнодорожного полотна осторожно, словно нехотя, выдвинулась платформа с наложенными на нее рельсами и шпалами, за этой платформой – такая же вторая, а за ней странная коробка высотой в полвагона. В коробке восемь оконцев, из которых выглядывают дульца пулеметов. Еще одна коробка и, наконец, паровоз, увешанный броневыми плитами.

Семен первым увидел блиндпоезд.

– Назад! Броневик! – изо всех сил заорал он.

Ближние услышали.

– Броневик! Назад!

В лаве короткое замешательство. Кое-кто начал поворачивать лошадей. Поздно! В оконцах коробок замелькали, высовываясь, как змеиные жала, язычки пламени.

Первым упал взводный, рубежинский казак. Падали кони, люди. Свинцовый ливень подметал степь, и вскоре брошенное орудие одно осталось маячить на бугре. От полка осталось немного: человек тридцать ушло с Серовым к Петропавловке, а десятка полтора ускакали в степь, взяв направление на Чижи. В числе этих, последних, были Семен и Устя.

С группой самого Сапожкова, наступавшего на город, было покончено еще до подхода блиндпоезда. К солнечному заходу на городских подступах валялось множество трупов людей и лошадей, стрельба продолжалась лишь на юго-восточной окраине, где сапожковская пехота – пластуны – делала последнюю отчаянную попытку овладеть городом. Сапожков с бугра наблюдал в бинокль, как двигались цепи. Пулеметов почему-то не было слышно, и пластуны под редким ружейным огнем быстро приближались к городским постройкам. Вот они уже в излучине реки, сейчас перейдут ее и броском ворвутся на окраину, вот… Неожиданно заговорили «максимы». Спрятанные до поры до времени на флангах, они сразу внесли смятение, прижали пластунов к земле, отрезали дорогу назад… Сапожков заскрежетал зубами, увидев поднятые руки своей пехоты, брошенные винтовки. Нестройной толпою сдавшиеся двинулись в город…

После боя под Новоузенском у Сапожкова осталось с полсотни конных и ни одного пулемета.

5 сентября в районе Новой Казанки банда Сапожкова была настигнута отрядом Борисоглебских кавалерийских командных курсов. Завидев курсантов, бандиты, не помышляя о сопротивлении, начали разбегаться. Сапожков, отделившись от остальных, поскакал к видневшимся на горизонте камышам. Наперерез ему бросились четыре кавалериста. Один из них, курсант Шевцов, спешился, выстрелил и убил лошадь Сапожкова. Рухнув на землю, она придавила всадника.

– Землянский, Будыкин, ко мне! Помогите! – кричал Сапожков, тщетно пытаясь освободить ногу.

Видя, что к Сапожкову спешат другие бандиты, Шевцов выстрелил еще раз и попал главарю в голову.

Глава тринадцатая
ВОЕННО-КОНСКИЙ ЗАПАС

Из Отделения за новым начальником прислали фурманку.

– Молодец, что много сена положил! – похвалил Щеглов ездового.

– Командир взвода так приказал, – скромно ответил тот.

На выезде из города остановила застава.

– Ваши документы!

Щеглов подал.

– Пр-пред-пред-яви… – начал разбирать-часовой по слогам и, дойдя до слов «командир Второго отделения Щеглов», поднял голову и подозрительно оглядел «предъявителя», затем, покосившись на наган, строго заметил: – Отделенным командирам наганы носить не положено. Разрешение есть?

– Есть, – улыбнулся Щеглов и достал вторую бумажку.

Опять начался разбор по слогам. Ездовой с трудом сдерживал пару сытых маштаков.

– У вас все такие? спросил Щеглов о лошадях.

– Это еще что – смиренные. Вот в косяках – настоящие звери, – с гордостью ответил ездовой.

– …при-при-ло-прило-приложением пе-пе-чати, печати… – продолжал меж тем часовой.

– Да кончай ты эту волынку. Видишь, лошади не стоят, – рассердился ездовой.

– Без проверки нельзя: черт знает, кто вы такие, а документ в точности скажет.

– Тебе чего ни дай, – всё равно, мымыкать будешь. Грамотей тоже!

Часовой обиделся:

– Не скажи! Вчера задержал одного с «липой».

– Почерк, что ли, тебе не показался? – не поверил ездовой.

– Нет. Написано было все, как полагается, только вместо печати приложен пятак.

– Ишь ты какой, – усмотрел! – похвалил Щеглов.

– Наше дело такое, – с достоинством принял тот похвалу. – Можете следовать, – все правильно. – Часовой отдал документы и сошел с дороги.

Дружно рванулись лошади, и пыльная дорога понеслась под колеса.

 
Эх, ты, степь да степь,
Путь далек лежит…
 

В грудь льется вольный степной воздух, так непохожий на одуряющие госпитальные запахи. Он до боли распирает правое, отбитое бандитскими прикладами легкое, но все равно хорошо. Дышишь и не надышишься, смотришь и не налюбуешься. Чудесно ехать на пахучем, пружинящем сене, скользить счастливым взглядом по степным просторам, уносясь в мыслях туда, к горизонту, где чуть приметными бугорками кудрявятся сады Синявского, а за ними левее прячется Гуменный.

– А ну-ка, прокати с ветерком! – сказал Щеглов.

Ездовой обернулся и удивленно посмотрел:

– А вам ничего? Не растрясет? Комвзвода наказывал везти аккуратней.

– Не растрясет, – улыбнулся Щеглов и озорно ткнул в бок возницу. Довольно ухмыльнувшись, тот достал из-под сена кнут, свистнул, ударил вожжами и взмахнул кнутом. Степь рванулась навстречу. Дробным перебором заговорили ошинованные колеса, над землею распластались кони, ветер режет глаза. Зазевавшийся слепень больно стукнул Щеглова в лоб.

– Эй, вы, залетные!

Первое, что бросилось в глаза в Синявском, были огромные, обнесенные саженными плетнями базы.

– Сюда пригоняют лошадей, когда идет выдача или осмотр, – пояснил ездовой.

В канцелярии Щеглова ждали командиры взводов, старшина, писарь, кладовщики, одним словом, все должностные лица.

– Приемку сегодня начнете или будете отдыхать с дороги? – спросил командир первого взвода, временно исполнявший обязанности начальника Отделения.

– Зачем же откладывать? Сейчас начнем, – ответил Щеглов.

– Тогда пошлю за табуном. Панченко! – крикнул комвзвода в соседнюю комнату. – Пусть табун номер первый гонят на хутор! Да еще скажите Гришину, что начальник приехал!

– Слушаю, – торопливо ответил дежурный и опрометью бросился к выходу.

– Буданцев, узнайте, готов ли обед! – еще раз крикнул командир, и тотчас же дробно затопали ноги по половицам сеней.

«Дисциплинка у них на высоте, – ничего не скажешь. Непохоже на нестроевую команду», – с удовлетворением отметил Щеглов.

Через несколько минут явился Гришин, старый коновод Щеглова, не захотевший расставаться с командиром и по просьбе Щеглова переведенный сюда из Соболева. Гришин доложил, что квартиру нашел хорошую, что обед готов.

– Табун пригонят не раньше, чем через час, – успеете покушать, – предупредительно посоветовал командир взвода.

– Ну, как тебе нравится здесь? – спросил Щеглов, когда они вдвоем с Гришиным шли на квартиру.

– Ничего. Только порядку маловато, – известно, нестроевщина.

– Не сказал бы, – удивился Щеглов и вопросительно посмотрел на коновода, но тот больше ничего не добавил.

Приемка конского состава оказалась весьма сложным делом. В Отделении было около шестисот лошадей. Каждая лошадь была занесена в толстую книгу с наиподробнейшим перечислением всех конских примет и признаков: возраста, пола, масти, сорта, роста, с точнейшим описанием ноздрей, ушей, ног и иных частей тела, если на них имелись отличительные знаки.

Хотя Щеглов был кавалеристом и полагал, что знает лошадей, но здесь со многим он встретился впервые, а некоторых тонкостей просто не знал. Например, рыжая лошадь называлась рыжей только в том случае, если у нее хвост и грива были черные. Белохвостая и белогривая рыжая лошадь оказывалась уже не рыжей, а игреневой. Белое пятнышко на лбу именовалось звездой, побольше – лысиной, через весь храп – проточиной. Каждая из четырех ног могла быть «по венчик белая», «по щетку белая» и, наконец, «в чулке». Больше всего примет было на ушах: уши встречались щипаные, резаные (просто и уступами), поротые, с одним или двумя ивернями (полуовальные вырезы), расположенными сзади и спереди.

Все это неукоснительно перечислялось в описи, и горе тому командиру и его подчиненным, если на одном из 1200 ушей или на одной из 2400 ног недоставало выреза, пятна или, наоборот, обнаруживались лишние. Это являлось «чрезвычайным происшествием», так как давало повод предположить, что кто-то куда-то незаконно сбыл принадлежавшую Отделению лошадь, и вместо нее в табуне ходит подставная. С юридической стороны дело рассматривалось именно так, хотя в действительности чаще всего обстояло иначе: сплошь и рядом лошадей выдавали из Отделения по ночам, и при тусклом свете фонарей белые пятна и иверни легко было не заметить, тем более, что «отпускаемое имущество» тихим нравом не отличалось. Полудикие степняки лягались, вырывались, бросались на людей. В спешке, в темноте уходила лошадь требуемого сорта той же масти, но без отметины или с неположенной приметой. При очередной проверке «несоответствие наличия документальным данным» выплывало на свет, и начинались спросы-допросы, следования-расследования, приезды-наезды комиссий; на объяснительные записки изводились горы бумаги. Кончалось все это взысканиями всем лицам, «имеющим к делу касательство».

Когда Щеглов, пообедав, возвратился в канцелярию, то ему доложили, что табун пригнан и можно начинать прием.

– Идемте!

На большом базу жались к плетням сытые, с лоснящейся шерстью кони. Они всхрапывали и боязливо косились на людей.

– Давай по одному! – крикнул командир первого взвода стоявшим наготове красноармейцам-табунщикам.

От группы последних отделился рослый, плечистый парень. В руках у него была удавка – веревочная петля, расправленная на тонком шесте-укрюке. Подойдя к лошадям, он ловко накинул петлю на крайнюю и, затягивая, бросился назад. Подоспевшие табунщики помогли оттащить пойманного коня в сторону.

– Номер одна тысяча двести сорок, – доложил командир взвода.

Писарь поставил в «книге живота» галочку.

– Следующего!

Осмотренных лошадей переводили в соседний загон, и все больше галочек появлялось у писаря. Табунщики работали сноровисто, споро. Один гнедой, сильный конь, почувствовав на шее петлю, рванулся так, что табунщики не успели взяться за аркан. Тогда парень, бросив удавку, схватил гнедого за хвост и остановил.

– Ворон считаете, раззявы! – смачно выругался он и, спохватившись, опасливо покосился на Щеглова.

Тот улыбнулся:

– Не боишься, что задними ногами ударит?

– Как же это он ударит, когда я его за хвост дёржу? – удивился табунщик.

«В самом деле, чтобы лягнуть, надо поднять зад», – подумал Щеглов.

– А если упустишь?

– Пока что такого не бывало, – улыбнулся силач.

До самой темноты продолжалась борьба людей и животных, а наутро пригнали табун номер два. Щеглов быстро вошел во вкус новой работы. Ему уже хотелось наравне со всеми ловить лошадей, держать их, делать все то, что делали табунщики – сильные, ловкие, смелые люди. «Нестроевая работа» оказывалась увлекательной, до некоторой степени опасной и, следовательно, интересной. Здесь проявлялись лучшие качества кавалериста: смелость, ловкость, верный глаз, твердая рука.

На третий день кончили пропускать четвертый, последний табун. В углу загона остались три лошади.

– Эти почему тут? – справился Щеглов.

Подчиненные смущенно молчали.

– Ну, в чем дело?

– Товарищ начальник, разрешите вам одному доложить? – вполголоса произнес командир первого взвода, а остальные, как по команде, отошли в сторону.

– Да?

– Эти лошади не соответствуют документации.

– Не понимаю.

– Вон у той, рыжей, нет иверня на левом ухе, у саврасого правая передняя нога должна быть по щетку белая, а у него по венчик, у гнедого…

– Ну, и что же из того?

– Как что же?! Это – уголовное дело, – командир взвода начал объяснять положение.

– Что же делать?

– Решайте: или начать расследование, или промолчать: до первой выдачи.

– То есть?

– Приемщики из частей смотрят на эти вещи сквозь пальцы или просто не замечают, – вот, лошади и уйдут от нас.

– Но тогда будут отвечать приемщики?

– Вы служили в строевых частях и знаете тамошние порядки, – такой строгости там нет.

– Гм.

– Ведь сортность мы даем ту же, а недостача иверня для лошади не порок, – горячо доказывал комвзвода новому начальнику.

В душе Щеглов соглашался с тем, что ночью, в спешке, можно не заметить иверня или белизны, но с другой стороны…

– Почему вы не выдаете лошадей по номерам на бирках?

– Разве на этих зверюгах удержится бирка?! Так какое же будет решение?

– Сразу я вам не отвечу, надо посоветоваться, обдумать. Лошадей же этих держите на особом учете! Понятно?

– Я их во сне каждую ночь вижу.

Приняв дела, Щеглов решил съездить в Гуменный.

– Подседлай мне коня! – сказал он Гришину.

– Товарищ командир, вам вредно ездить верхом, лучше я сгоняю.

– Куда это ты сгоняешь?

– Известно, в Гуменный. Да ведь ее там нет. Я позавчера был, – мать говорит, что еще не приехала и когда приедет неизвестно.

– Вот жук! – улыбнулся Щеглов.

А еще через день Гришин подъехал к квартире на рессорной тележке:

– Выпросил тут у одного казака. Если хотите, прокачу.

– Поедем!

Как и следовало ожидать, эта поездка не дала ничего нового.

– Живет у дяди в Шильной Балке, письма, наверное, не доходят. Сама не знаю, что подумать, – разводила руками Устина мать.

Тонкой паутинкой пролетело бабье лето. По ночам ранние заморозки пушили землю. Волчьи выводки сбивались в стаи, и в урёме[34]34
  Урёма – пойменное чернолесье, мелкий, криворослый лес – ивняк, тальник, осокорь и др.


[Закрыть] по Уралу уже звучали первые пробы голосов. Вой срывался на фальцет, не было еще в нем такой силы, той голодной тоски, от которых путника мороз продирает по коже. В одну из темных ночей Щеглова разбудил дежурный:

– Степь горит. Огонь к стогам подходит!

– Гришин, коня! Всем свободным бойцам седлать! – распорядился Щеглов.

Через несколько минут полсотни всадников скакали за Щегловым в степь, в ту сторону, где на подсвеченном снизу небе играли розовые и багровые сполохи. Вскоре на фоне пожара бесформенными глыбами встали громадные ометы. В каждом сметано две-три тысячи пудов первосортного сена. За ометами расплавленной медью текла, приближаясь, огненная полоса. Травинку за травинкой, пучок за пучком глотала она, и тлеющий след оставался сзади.

– По два человека на омет остаться караулить, остальные за мной!

Щеглов окинул взглядом команду. Странный она имела вид: у каждого в руках метла, у некоторых лопаты. Тарахтя, подскакала бочка. На ней, держась за скобы, стоял старшина.

– Бочке тоже остаться здесь!

Спешились невдалеке от огненной грани. Блики пламени падали на возбужденные лица табунщиков. Косясь на огонь, нервно перебирали ногами лошади.

Посоветовавшись с командирами, Щеглов разбил людей на три группы так, чтобы две из них не давали огню распространяться в стороны, а одна в центре «пустила бы пал». Сам Щеглов, взяв с собой Гришина, направился еще правее фланговой группы. Оттуда ему удобнее было наблюдать за линией огня и за работающими. Кроме того, ветер дул в ту сторону, и именно там могли возникнуть новые очаги пожара. Щеглов остановился на небольшой возвышенности, которую кольцом окружила низина с густым бурьяном. «Не принесло бы сюда «галку»!» – пришла тревожная мысль.

Если бы степной пожар не грозил бедствиями, им можно было бы любоваться: весь спектр цветов от фиолетового до густо-красного играл и переливался на небе и земле. На оранжевом фоне огня мелькали темно-синие и фиолетовые фигуры табунщиков, по степи щедро был разлит кармин, самыми причудливыми оттенками отражавшийся на небе. Там вверху розовый цвет постепенно переходил в голубой с прозеленью. Крохотными метеорами летели и падали на степь пучки горящей травы. Вот упал один и погас, второй опустился рядом, третий язычком лизнул воздух…

– Товарищ командир, зажгло! – встревоженно крикнул Гришин.

– Дай мне метлу! А сам сбатуй[35]35
  Батовать (уральск. – казач.) – связывать лошадей парами, головами в разные стороны. При этом повод каждой вяжется за нахвостный ремень другой, и благодаря этому ни одна не может двинуться вперед. Батовка применялась, когда не хотели оставлять при лошадях коноводов.


[Закрыть] лошадей и ко мне! – крикнул Щеглов.

Щеглову удалось быстро погасить огонь, но тут же упала новая «галка», и пока он бежал, огненный пятачок разросся в пожарище.

– Зови табунщиков! Вдвоем мы тут не справимся, – распорядился Щеглов.

Гришин убежал, а Щеглов принялся метлой сбивать огонь, не позволяя ему идти к ометам. Жар палил лицо, глаза щипало от дыма и соленого пота. Надрывно кашляя, Щеглов работал, в азарте и не заметил, как загорелась трава в низине около лошадей. Уже сплошное кольцо огня опоясывало холм, когда Щеглов бросился спасать сбатованных лошадей. В несколько скачков он одолел огненную полосу. Охватило пламенем, затрещали волосы на голове, но полоса осталась сзади. Открыв глаза, Щеглов подбежал к лошадям, отвязав повод своего коня, вскочил на седло, гикнул. Дрожавшие от страха кони ринулись через завесу.

Тем временем действовавшая в центре группа «пустила пал». Огонь пошел на огонь, и когда они сошлись, встречные потоки горячего воздуха, слившись, взметнулись ввысь. Засвистело, загудело пламя, вверх полетели новые пучки горящей травы, будылья бурьяна, но вскоре сила огня ослабела, – огонь пожрал сам себя, – и серый рассвет наступившего утра захватил лишь дымящееся пожарище. Язычков пламени уже нигде не было видно, но Щеглов на всякий случай оставил дежурных, а с остальными направился в Синявский. После бессонной ночи в ушах шумело, а пудовые веки закрывались сами собой.

«Здорово меня перевернуло, – одну ночь не спал и скапутился», – с досадой подумал Щеглов. Отпустив людей, он направился на квартиру.

«Сейчас вымоюсь, – Щеглов потянул носом воздух и поморщился: от волос, от одежды противно пахло паленой шерстью. – Сосну минут двести, а потом проверю каптерку да съезжу к табуну третьего взвода».

Мимо окна кто-то проскакал бешеным галопом. Стук копыт стих у ворот, а мгновение спустя заиграли под тяжелыми сапогами ступеньки крыльца. Дверь распахнулась, и вбежал взволнованный командир первого взвода:

– Наш табун смешался с табуном Третьего отделения!

Голос и вид командира взвода свидетельствовали о том, что произошло нечто ужасное, но Щеглов ничего не понял.

– Ну и что же?

– Как что же?! Ранее недели не разберемся, какая наша, а какая из Третьего отделения. А вдруг выдача! Тогда что?

Теперь ясно: значит, надо опять ловить каждую лошадь из четырехсот, находить иверни, звездочки и прочее, вдобавок определять, из какого Отделения та или другая лошадь.

– Как же пастухи проглядели?

– Наши говорят, что тот табун на них налетел, а из Третьего отделения оправдываются тем, что их лошадей волки напугали. Дело было ночью.

– Едемте на место!

В логу плотной массой стояли кони. Вокруг сновала табунщики. Поодаль – небольшая группа всадников. Еще издали Щеглов узнал командира Третьего отделения Воронькова. Размахивая руками, Вороньков отчаянно ругался. Завидев Щеглова, он умолк и поздоровался.

– Что натворили, растяпы! Ну, куда погоним, показал он на лошадей, – к тебе или ко мне?

В этот день до полуночи искали венчики, щетки, при тусклом колеблющемся свете фонарей пялили глаза чтобы не спутать буланой масти с саврасой и, выбившись из сил, прервали разбор, чтобы с рассветом взяться снова за работу.