Текст книги "Степные хищники"

Автор книги: Александр Великанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Глава седьмая
РАСПРАВА

Сапожковцы двигались на юг. Они представляли собой серьезную силу, противопоставить которой пока было нечего. Крупные воинские части еще не прибыли, а мелкие отряды и отрядики сапожковцы сметали с дороги без труда. Такая участь постигла отряд, к которому был придан эскадрон Щеглова. Не успели возвратиться высланные разъезды (позже выяснилось, что, встретившись с мятежниками, они вынуждены были самостоятельно пробиваться к Уральску), как на горизонте появилась конница. Растекаясь вширь, она охватывала отряд со всех сторон, и ее было так много, что две роты пехотинцев, из которых, собственно, и состоял отряд, отбросив всякую мысль о сопротивлении, начали втыкать винтовки штыками в землю и поднимать руки вверх.

А казачьи сотни все ближе и ближе. Ослепительными вспышками блестела на солнце сталь клинков, наводила смертный ужас. Только артиллеристы не испугались. Бывший с пушкарями военком батареи Игнатьев ободрял наводчиков:

– Давай, давай, товарищи! По бандитам огонь! – И сам помогал заряжать орудия, разворачивать их, подносил патроны.

Но неравные были силы, налетела бандитская ватага, и полегли наводчики с разрубленными головами.

Видя, что бандиты овладели орудиями, а пехотинцы сдаются на милость врага, Щеглов с остававшимся при нем первым взводом бросился наутек:

– За мной!

Шпоря лошадей, хлеща нагайками, эскадронцы мчались на восток от Переметного, где вражеское кольцо еще не успело сомкнуться. За ними в погоню помчалось с полсотни бандитов.

Свистит встречный ветер, треплет конскую гриву. Злобно прижав уши, вытягивается в нитку конь. Яростные крики сзади слабеют: преследователи начали отставать. Впереди чистая степь. Придерживая лошадь, Щеглов скакал последним.

«Кажется, вырвались. Уйдем», – думал он, оглядываясь назад. Далеко опередив остальных, за Щегловым скакал сапожковец на высоком белом коне. Ему уже удалось сбить одного из эскадронцев, Щеглов решил проучить его. Остановив лошадь, он прицелился из нагана.

«Бах-бах-бах!»– три выстрела прозвучали слабо, но преследователь мешком упал на землю, конь шарахнулся в сторону.

«Хорош аргамак! Вот бы, поймать!»– позавидовал Щеглов. В этот момент приблизившиеся сапожковцы открыли огонь. Засвистели пули. Одна щелкнула по ножне шашки, другая обожгла ухо и сбила фуражку.

«Потерял время!» – пришла тревожная мысль, и Щеглов погнал коня. Неожиданно лошадь словно провалилась куда-то вниз, в пропасть, а степь прыгнула навстречу. Удар! Тьма!

Упав вместе с конем, Щеглов потерял сознание, а очнулся от резкой боли и злобного окрика:

– Вставай, гад! Хватит притворяться!

Плохо соображая, что произошло, Щеглов поднялся. Вокруг были враги: один сапожковец читал его документы, другой, сидя на земле, примерял щегловские хромовые сапоги. Поодаль третий снимал с убитой лошади Щеглова седло и уздечку.

– Айда на допрос!

Хромая (при падении расшиб колено), Щеглов пошел. Будылья сухой травы больно кололи ноги сквозь нитяные носки. Перед глазами слоился туман, в котором то возникали, то терялись предметы. Мыслей не было.

Один из конвоиров нетерпеливо подхлестнул:

– Шагай живее!

Щеглова присоединили к взятым в плен артиллеристам как раз в тот момент, когда к шумевшей вокруг толпе подскакал Чернов, один из самых неистовых в окружении Сапожкова.

– С’час разберемся. А ну, коммунисты, комиссары, командиры, выходи! – весело играя глазами, приказал Чернов. – Коммунисты, выходи! – повторил он после короткой паузы.

В предвидении расправы гам прекратился, слышалось лишь тяжелое дыхание десятков людей. Кто-то кашлянул, и ему отозвались в нескольких местах, как овцы заперхали.

– Я коммунист.

Кашель оборвался, не слышно стало и дыхания. Все взгляды обратились на вышедшего из строя человека. То был военком батареи Игнатьев.

– Я один коммунист, – твердым голосом повторил он: – Остальным удалось уйти.

– Брешешь! – Чернов смерил военкома взглядом. – Брешешь! Обыщем всех и найдем.

– Коммунистов и комсостава здесь нет, я один, – повторил Игнатьев.

Начался обыск. Время от времени к Игнатьеву подталкивали бойцов и командиров, у которых нашли партбилеты и командирские удостоверения. Последним, тринадцатым, привели инструктора из артшколы 1-й армии, высокого, белокурого человека, с рассеченной верхней губой.

– Все.

– К штабу! – скомандовал Чернов.

…Последние дни Сапожков был не в духе. Неудачная попытка взять Уральск окончательно испортила настроение «командарма».

«Трепачи! – возмущался он по адресу Серова и Усова. – Да и Масляков тоже хорош: всё подготовлено, части гарнизона распропагандированы и выйдут навстречу сдаваться. Нечего сказать – распропагандировал!»

Подошел Чернов.

– Привел пленных коммунистов и комсостав.

– Ну, и что же? – Белесые брови «командарма» взметнулись вверх.

– Докладываю.

– Дальше?!

– Какое приказание будет?

– Сам не знаешь?! К ногтю! – свирепея, рявкнул Сапожков. – И нечего ко мне водить! К черту!!!

Обозленный, Чернов вернулся к пленным и хмуро, не поднимая глаз, бросил конвоирам из черной сотни:

– Давайте их вон в тот сарай!

Пронзительно завизжали открываемые ворота, а Чернов невнятно буркнул:

– Раздевайтесь до нательного!

Пленные нерешительно столпились у входа.

– Раздевайтесь, мать-перемать, а то одежду вместе со шкурой спущу!

Непослушными руками, торопясь, не находя пуговиц, пленные начали рвать ворота гимнастерок, снимать шаровары. Щеглов разделся первым, – сапог на нем уже не было, – и первым вошел в сарай. Сзади свистели нагайки, глухо шлепались о спины приклады. Пленные ввалились внутрь, кинулись к дальней стене и там замерли. Щеглова притиснули в самый угол.

– Батька велел всю эту шатию порубать на капусту, – донесся снаружи громкий голос Чернова. – Охотники есть?

– Я желаю. Поскольку они моего папашку в могилу свели, так я не прочь рассчитаться с комиссариками.

Голос показался Щеглову знакомым, но вспоминать что-либо он был не в состоянии.

В сарай вошли человек пятнадцать. Шедший передним оглянулся, обнажил шашку и, словно пробуя, махнул ею. Пленные шарахнулись и еще плотнее прижались в углу. Не тронулся с места лишь военком батареи Игнатьев. В упор, не отводя глаз, он смотрел на палача, и столько в этом взгляде было презрения, что человек с обнаженной шашкой не выдержал, отвернулся и вдруг, дико взвизгнув – И-э-эх! – зажмурился и ударил.

Игнатьев качнулся и начал мягко опускаться. Второй удар, третий. Подпрыгивая, приплясывая, палач крестил вдоль и поперек, нанося шальные удары.

– Брось, Грызлов, хватит! – подойдя сзади, Чернов властно взял бесновавшегося за плечи. – Давайте следующего! – крикнул он стоявшим охранникам.

Оторвать очередного оказалось нелегким делом. В конце концов прикладами отбили от кучи молоденького командира. Когда волокли, он по-мальчишечьи тоненько плакал:

– Я не хочу-у, не хочу-у!

Третьим был высокий артиллерийский инструктор. Малорослому Грызлову рубить его было неудобно. Шашка, не пробив черепа, спустила кожу вместе с ухом на шею. Раздался дикий вопль. Снаружи испуганно заревел привязанный у сарая верблюд.

– А-а-а!! – подхватили крик обреченные.

– А-а-а!! – уже не смолкая, неслось в сарае.

– А-а-а!! – вопил, казалось, самый воздух.

Запах только что пролитой крови вызывал тошноту. Несколько человек из охраны выскочили наружу. А Егор Грызлов, почерневший, облитый потом, с безумным взглядом рубил и рубил…

Щеглов лежал, придавленный другими к доскам сарая. Через щель проходил свежий воздух, а через выпавший из доски сучок был виден сияющий, залитый солнечными лучами, прекрасный мир – деревенская улица, пыльная дорога и копошащиеся в пыли куры – самые обыкновенные, безобидные куры. Говорят, что в предсмертную минуту в сознании человека проносится вся жизнь. Ни одно воспоминание не потревожило Щеглова. Эти страшные мгновения он жил лишь открывавшимся через сучок видением, страстно хотел оказаться по ту сторону доски, там, где наслаждались в пыли куры.

Вдруг он почувствовал, что его никто не давит, никто на нем не лежит. «Значит, сейчас меня…»

Дюжие руки подняли Щеглова и толкнули вперед. По инерции он сделал шаг, второй и, неожиданно узнав Грызлова, разъяренной дикой кошкой прыгнул на него. Не ожидавший подобной встречи Егор замешкался, от удара упал и тут же почувствовал, как щеки коснулись оскаленные мокрые зубы. От ужаса палач заорал. Но… страшный удар по затылку ошеломил Щеглова, мышцы его обмякли, и без сознания он вытянулся на глинобитном полу.

Грызлов же вскочил, зачем-то метнулся в опустевший угол, отпрыгнул, скривился, страшно заскрежетал зубами и, упав на трупы казненных, забился в жесточайшем припадке. Корчи ломали его, на губах пузырилась кровавая пена, в горле хрипело, клокотало…

Тем временем по распоряжению Чернова из трупов погибших связали жуткую гирлянду – голова одного к ногам другого. Затем крайнего привязали к постромкам запряженного верблюда и по пыли, по навозу поволокли на выезд. Последним, тринадцатым тащилось тело Щеглова. В колодец, стоявший на краю хутора, бандиты побросали трупы.

– По коням! Сади-ись! Запевай!

 
Ой ты, мамочка, моя родная,
Весь хлеб отобрали, я голодная.
 

С присвистом, с гиком покидали сапожковцы место казни.

 
Я на буфере сижу, ножки свесила,
Еще раз спекульну, – будет весело.
 

А когда скрылись за горизонтом последние всадники, рассеялась за ними пыль, из крайних домов вышли два старика и с ними мальчишка-подросток. Втроем они неторопливо подошли к колодцу, достали из мешка веревку, обвязали мальчишку и стали спускать его в колодец, – вода в степи дороже золота.

– Стоп! – донеслось из колодца и тотчас же: – Ай!

– Что там? – забеспокоились деды.

– Живые есть. Верхний стонет.

– Привязывай его скорее! Да посмотри, может быть еще есть!

Нет, из тринадцати жизнь еле теплилась только в одном. Его бережно перенесли в избу, а когда в хутор пришли красные, то сдали им. Двенадцать же замученных похоронили на выгоне в братской могиле.

Глава восьмая
ВОЛЧЬИМИ ТРОПАМИ

Скрылся из вида Лысый Мар, остался лежать под тонким слоем дерна не доживший своего века Андрей Пальгов, стала подводчицей в сапожковской банде Устинья Пальгова. Прошел день, за ним ночь, еще день и еще ночь, а горе давило по-прежнему, и затуманенный им рассудок не прояснялся.

– Малоумная, дурочка, – говорили обозники про Устю и, жалеючи, кормили, присматривали, чтобы тронутую умом кто не обидел. Не забывали дочку вдовы Пальговой и земляки-хуторяне – старый Максимыч, командовавший взводом, и молодой казак Семен. На ночлег становились вместе, харчами делились. А смотреть было за чем: как телега под крутую гору катились бандитские дни, и час от часу пьянела потерявшая узду ватага. Живи, пока живется, пей, пока пьется, нашему ндраву не пряпятствуй: мы – армия правды!

Однажды под скрип немазаных колес, под топот копыт Устя неожиданно запела:

 
Ой ты, ворон, черный ворон,
Что ты вьешься надо мной?
Иль не нашел себе добычи?
Я – казак еще живой.
 

И настолько странен был ее голос, так тягуч был тоскливый напев, так зловеще звучали слова старинной служивской песни, что лежавшие в Устиновой повозке раненые не «выдержали:

– Брось!

– Перестань!

– Слышишь? Без тебя тяжко!

Но самоё Устю эта песня будила от владевшего ею оцепенения. Прошлой ночью ей приснился забытый эпизод из далекого детства: В престольный праздник приехали родичи – казаки из Уральска. Нагулявшись нагостившись, собрались уезжать. Пара сытых маштаков (не лошади, а звери!) стояла запряженная у крыльца. Андрейка и Устя играли во дворе. Оседлав хворостину, Андрюша гарцевал по двору, а потом, разыгравшись, прыгнул в тележку и изо всех сил хлестнул коней хворостиной. Испуганные лошади рванули с места, – как прутик, сломался точеный столб крыльца, за который были привязаны вожжи. Тележка помчалась к открытым воротам. Еще мгновение – и кони вырвутся на улицу… Моментально сообразив, что делать, Устя закрыла ворота перед самым носом скачущих лошадей и под треск досок (кованое дышло протаранило обшивку), как ящерка, выскользнула из-под конских ног. Так было в действительности, а приснилось, что к воротам неслась пара лошадей, которыми правил Щеглов, а Устя подставляла удару дышла свою грудь. Кони мчались, вот-вот… На этом месте сон оборвался.

На одной из стоянок во двор зашел Егор Грызлов. Он кого-то искал и очень удивился, завидев Устю.

– Устюшенька, здорово! Какими судьбами?

– С нами она, в обозе, – ответила за Устю пожилая обозница из Питерки.

– Что же не отвечаешь? Или загордилась?

Устя продолжала молча смотреть на Грызлова.

– По Ваське не скучаешь? Нету теперь твоего Васьки, надысь в Уральске шлепнули его по приговору трибунала. – Хитер был Егор Грызлов, и тонкий умысел вложил он в эту брехню. Сказал и спокойненько пошел со двора.

– Вре-ошь! – натужно выкрикнула Устя ему вдогонку.

Егор обернулся:

– Чего мне врать? Кого хочешь спроси! Подрался Васька с каким-то большим начальником, – сама знаешь, какой он порох, – так ему за это сначала контру присобачили, потом судили и раз-два – к стенке. Так-то! – Все это Егор только что придумал.

– О-о! – с глухим стоном Устя метнулась к воротам, назад и, наконец, согнувшись, словно под тяжестью, встала. Так затравленная охотниками раненая рысь готовится к последнему прыжку. Хищнице уже ничто не страшно, она понимает, что обречена, лютая злоба движет ею и, кроме смерти, ничто не остановит ее.

– Будьте вы прокляты! Убили Андрюшеньку, Васю!.. Злодеи! Отняли мое счастье, мою любовь!.. Загубили молодость!.. Мстить! Буду мстить! – в исступлении кричала Устя.

Питерская обозница случайно взглянула на нее и ужаснулась – черные глаза горели недобрым огнем, на лбу залегли резкие борозды. «Вот тебе и дурочка!» – с робостью подумала женщина и, чтобы проверить, спросила:

– Лошадей не пора поить?

– С’час напою, – остыли, – деловито отвечала Устя и, словно с ней ничего не приключилось, принялась черпать воду из колодца.

– Дай помогу!

– Сама управлюсь.

Вошел Семен и тоже удивился.

– Отошла, – шепнула обозница Семену и перекрестилась мелким крестом. – Дай-то ей, господи, горемычной!

На улице стемнело. В просторной избе собрались хозяйка – согнутая непосильным крестьянским трудом морщинистая баба (мужика не было, – то ли нарочно, то ли правда по делу уехал на дальний участок), их дочь – румяная, сдобная девка лет семнадцати, Максимыч, Семен, обозница из Питерки и Устя. Хозяйка раскатывала на столе тесто для лапши, остальные, рассевшись на лавках, разговаривали кто о чем. Питерская обозница рассказывала:

– Намедни к нам в село приезжали самарские спекулянты, сказывали, что по весне у них в городе чудо сотворилось. Собрались девушки с парнями на вечерку поиграть, попеть, поплясать. Заиграл гармонист полечку. Все пляшут, а одной девке пары нет, – ее ухажер как раз на гармони играл. Что же вы думаете? Схватила та девка с божницы распятие и произнесла богопротивные слова: «Вот, и мне кавалер нашелся…»

– Грех-то какой! – не выдержала хозяйка и положила скалку на стол.

– …а девка шагнула раз и окаменела. Стоит, милые вы мои, с распятием, не шелохнется, лицо, руки, как мел, белые, каменными сделались.

– Страсть-то какая! – опять вздохнула хозяйка и осуждающе посмотрела на дочь.

– Докторов, фершалов привозили, – продолжала обозница, – ничегошеньки не могли сделать. Пришлось доски из пола вырубать, на которых девка стояла, а потом уже ее вынести. Истинная правда!

– А в Большой Глушице, сказывали, иконы обновились, – после долгого молчания произнесла хозяйка. – Господь знамение посылает, – добавила она и взяла скалку.

– Тыквенных семячек желаете? Сейчас принесу, – предложила девка и поднялась, но в этот момент дверь распахнулась, и вошли двое вооруженных казаков. Девка опустилась на скамью.

Вошедший первым поставил винтовку у порога, шагнул и схватил Устю за рукав. Гуменновские казаки поднялись:

– Легче, браток, эта – наша.

– Коль ваша, так и владейте ею, – ухмыльнувшись, ответил тот. – А это чья? Твоя, что ль? – повернулся он к хозяйке.

– Дочка, моя дочка, – заискивающе улыбаясь, подтвердила та.

– Ее нам и надо. А ну, пойдем недалече! – И он потянул девку за рукав.

Та неистово завизжала.

– Господи! На что вам дите? Она же ребенок! – как клушка, заквохтала женщина.

Второй казак, стоявший у двери, взял хозяйку за плечи:

– Спокойно, мамаша! Есть приказ: кто не представил подводы, из тех дворов молодух и девок нарядить банщицами. Нехай помоют бойцов, спинки им потрут.

– Откуда же я вам подводу возьму, когда мужика с лошадьми другую неделю дома нет?!

– Это нас мало касается. Веди, Гераська!

– Не дам. Хоть на месте убейте, – не дам! – заголосила мать. – Люди добрые, да что же это такое творится! Кара-ул!

Крики, вопли, истошный визг, тяжелое сопение борющихся. Баба укусила за руку державшего ее бандита, вырвалась, метнулась на помощь к дочери. Бандит ударил ее по лицу. Женщина упала. Гераська потащил девку к двери.

Устя сначала опешила, а потом, схватив скалку, которой баба раскатывала тесто, подскочила к Герасиму.

– Отцепись! Пусти ее!

– Тебе что надо? Твое дело – сторона! – тяжело дыша, огрызнулся тот.

– Брось, говорю! – Устя добавила крепкое ругательство.

На какое-то мгновение бандит ослабил хватку, и девка выскользнула из рук. С криком она бросилась за печку, парень за ней. Устя, размахнувшись, ударила скалкой навстречу, попала по лбу. Бандит охнул и схватился за голову. Устя продолжала колотить, и, спасаясь, он выскочил в сени.

– Убью-у! – заорал бандит, очутившись в безопасности.

– Ох, испугал! Грянул гром, да не из тучи, а из навозной кучи.

Грохнул взрыв смеха. Хохотали казаки, хохотала питерская обозница, хохотал даже стоявший у притолоки второй бандит.

– Хорошую баньку Устя устроила, натерла спинку, – вытирая бороду, смеялся Максимыч. – Пошел петух горох клевать, а его лиса ощипала. Так-то!

После ухода непрошеных гостей все долго обсуждали подробности, а, переговорив, легли спать.

– Сегодня ночью убегу от них, – шепнула обозница Усте. – Ей-богу, мочи нет, тяжелая я, да и до какого же времени мне с ними валандаться?

Перед рассветом Устя слышала, как женщина поднялась, осторожно вышла из избы. Немного спустя скрипнули открываемые ворота. Успокоенная тишиной, Устя заснула. Разбудил ее Семен;

– Вставай скорей! Иди глядеть, как нашу подводчицу пороть будут!

– Кого пороть? За что? – не поняв спросонок, спросила Устя.

– Нашу питерскую. Она ночью утечь задумала, а патрули поймали. На площади при всем народе учить будут. Идем!

– Раз, два, три, четыре… десять… двенадцать… – стоявший рядом с палачом сапожковец отсчитывал удары, и на белом бабьем теле алыми лентами ложились полосы, словно кнут был намазан красной краской. К пятнадцатому удару чистый, высокий голос женщины начал хрипеть, срываться. На двадцать первом в горле у нее заклокотало, забулькало.

– Двадцать пять! Шабаш!

Стоявшие вокруг бандиты принялись распутывать веревки, которыми женщина была привязана к скамье.

Семен и Устя довели питерскую обозницу до квартиры. Хозяйка уложила ее на печь, укрыла, а когда с печи донеслись протяжные стоны, послала девку:

– Беги, доню, до бабки Карпычихи, – пусть забирает снасть и идет живее! – Потом, повернувшись к постояльцам, властно распорядилась – А вы, мужики, ступайте отселева!

Глава девятая
ТЕЛЕГРАФИСТ КОТЕЛЬНИКОВ

Лязгая сцепами, дергаясь на подъемах, длинный состав из товарных вагонов полз по уральской степи. В одной из теплушек сидели Таня Насекина и Петр. После освобождения Бузулука от сапожковских банд они с первым же поездом выехали вместе и теперь, после нескольких дней вагонной тряски приближались к цели. Скоро станция Семиглавый Мар, за ним Шипово. Там Котельников останется, а Таня поедет дальше – в Уральск.

Петр был недоволен собой: на эту совместную поездку он возлагал столько надежд, а в результате, как говорят телеграфисты, «пустая лента». Объяснение не состоялось. Как только Петр касался в разговоре своих чувств, Таня тотчас же переводила разговор на другое. Тонкая вещь – любовное объяснение, никогда не угадаешь, как вести себя. Бывалые ребята говорили, что самое лучшее идти напролом, – успех якобы обеспечен. Сомнительно! Петр представил себе, как он обнял бы вдруг Таню, прижал бы ее, поцеловал… Ну нет, кроме скандала, из этого ничего не получилось бы. Можно дать голову на отсечение!

Железнодорожное полотно со всех сторон обступили пологие холмы, бурые от выгоревшей под солнцем травы, белесые от качающихся метелок ковыля. Вдоль насыпи валялись ржавые, скрученные рельсы.

– Это еще в прошлом году белоказаки испортили путь, – объяснила Таня. – Запрягали пар по двенадцати быков и растаскивали рельсы в стороны. Мы тогда до самого Уральска шли походным порядком… Ты не слушаешь?

– Нет, слушаю…

Мелькнул открытый семафор, сильно качнуло на входных стрелках, проплыл станционный пакгауз.

Семиглавый Мар.

– Следующая – Шипово. Жаль! Кажется, еще столько бы проехал.

– Неужели не надоело трястись да в грязи валяться?

– Одному плохо, а с тобой… Эх, Танюша, не хочешь ты меня понять, даже выслушать не хочешь…

– Я знаю, что ты скажешь. – Таня на секунду замялась, у нее между бровей легла складка. – Слушай! Ты – хороший, добрый, умный, я знаю тебя с детства, ты мне почти родной, но… Я больше никогда не выйду замуж, и, пожалуйста, не будем говорить об этом, – мне тяжело.

Котельников опустил голову, Таня сердито смотрела в сторону. В Шипове они простились.

– Можно мне приехать к тебе в госпиталь? – уже с насыпи спросил Петр.

– Конечно, буду очень рада.

Перезвон буферных тарелок и цепей заглушил ее слова. Отчаянным рывком паровоз взял с места состав и, надрывно пыхтя, потащил его прочь от Шипова.

«Вот, я и дома»– Котельников огляделся.

Рыжая степь, убогие саманные постройки, безрадостные холмы под раскаленным пыльным небом. Ни деревца, ни кустика. Как все это не похоже на родимые бузулукские места!

Новый телеграфист поселился в семье стрелочника Ивана Дормидонтовича Сомова, разбитного старикана, в свое время проделавшего под начальством генерала Скобелева турецкую кампанию. Старик с большой охотой вспоминал то время и, рассказывая, уснащал эпизоды все новыми и новыми подробностями, от которых генерал Скобелев каждый раз представал в новом свете: то храбрецом, каких свет не видывал, то трусоватым горе-воякой, то солдатским отцом-командиром, то жуликом-пройдохой, воровавшим казенный паек. Впрочем, Котельников быстро догадался, что генеральские метаморфозы зависят от настроения самого Ивана Дормидонтовича: если старик бывал не в духе, то генерал приобретал всевозможные пороки, улучшалось у старого настроение – и генерал «исправлялся».

Жена Ивана Дормидонтовича, бабушка Екатерина, с первого же дня взяла Петра под свою опеку.

– Какой молоденький, а такой ученый!

Ей, неграмотной женщине, профессия телеграфиста казалась верхом образованности.

– По проволокам может гутарить с кем хочешь – хоть с Саратовом, хоть с Уральском, – рекомендовала она своего постояльца. – А уж обходительный какой! Родней родного нам стал!

Одним словом, через несколько дней Котельников почувствовал себя действительно «дома». Плохо было с книгами. Томик Горького, который Петр привез с собой, был выучен почти наизусть, других книг в Шипове не было. Только у помощника начальника станции случайно сохранились два номера «Правды» за ноябрь прошлого года, и Котельников заполучил их. А телеграф приносил текущие новости. Рядом с аппаратом Морзе на столике стоял небольшой ящичек с прибором для включения в прямой провод Уральск – Саратов. В мирное время этот ящичек запломбировывался, и только в исключительных случаях (крушение, стихийное бедствие и т. п.) можно было пользоваться прибором. Это – до войны. А сейчас даже крышки на ящичке не было, и содержание проходящих телеграмм становилось достоянием всех линейных телеграфистов. Во время дежурства в свободные минуты (а таких было не мало, потому что поезда ходили от случая к случаю) Котельников на слух складывал точки и тире в буквы и слова. Это позволяло коротать время и быть в курсе событий.

События же развивались своим чередом: Сапожков двигался на юг, намереваясь пересечь железную дорогу, полк Усова в это время тщетно пытался овладеть Уральском. По проводам летели телеграммы:

«…26 июля банда Сапожкова миновала Таловую и движется по направлению хутора Меловой…»

«…Уральск объявлен на осадном положении. Блиндпоезд вышел к Чаганскому железнодорожному мосту через реку Чаган для оказания помощи заставе караульного батальона, упорно обороняющей переправу…»

Вот тебе и съездил в Уральск!

– Иван Дормидонтович, хутор Меловой далеко от нас? – спросил Петр, придя с дежурства.

– А что?

– Да так, просто спросил.

– Пешим утром выйдешь, – к обеду на месте будешь, а на хорошем коне часа за два добежишь. Незавидный хуторишка. Так, название одно. У меня там племянник Григорий, сестрин сын, в батраках живет… Ужин в печке. Вечеряй один! Я – на станцию.

– Бабушка где?

– К начальнику позвали. Начальник, вишь, в Семиглавый Мар уехал, а жена его боится одна ночевать. Ну, я пошел.

Перед самым рассветом Петра разбудил стук в окно.

– Дядя, открой!

– Я – не дядя. Кто это?

– Григорий, племянник Иван Дормидонтовича.

Котельников отодвинул засов, впустил неурочного гостя, зажег сальник и оглядел пришедшего. То был человек лет тридцати, с худым скуластым лицом, обрамленным редкой, черного волоса бородкой. Из-под насупленных бровей смотрели умные, строгие глаза.

– Здравствуйте! – сказал Григорий и протянул руку. – Разве Дормидонтович не проживает здесь?

– Живет, но он на дежурстве, а я квартирую у него.

– Так-так. Побеспокоил я вас ни свет ни заря.

– Ничего, – я привык вставать рано.

Григорий подошел к столу и, сев на табурет, положил на скатерть жилистые руки с корявыми обломанными ногтями. Взглядом он словно прощупывал Петра.

– Из Мелового? – спросил тот, чтобы нарушить неловкое молчание.

Гость, не ответив, сам спросил:

– На какой должности изволите находиться?

– Я – телеграфист.

– Из образованных, значит. То-то я смотрю, руки у тебя чистые, – неожиданно перешел он на «ты». – Прямо как у барчука.

– До барчука мне далеко, – улыбнулся Петр. – Отец был сцепщиком, его вагонными буферами раздавило.

– Ай-я-яй! – сочувственно произнес Григорий и кашлянул. – По имени-отчеству вас как величать? – снова на «вы» обратился он.

– Петром Николаевичем.

– Так вот, Петр Николаевич, дело такое: к нам на хутор из Таловой пожаловала банда Сапожкова, человек с тыщу, а может быть, и больше. Чуешь?

– Ну?

– Сообщить бы куда следует.

– Сейчас оденусь и дойду до телеграфа.

Когда Петр возвратился, Иван Дормидонтович был уже дома.

– Связи с Уральском сейчас нет, – сказал Котельников. – Передал в Урбах, а оттуда пойдет дальше, в Саратов.

Григорий удовлетворенно кивнул головой. Старый стрелочник возился в углу, что-то разыскивая. Петр повесил тужурку на гвоздь и подошел к Ивану Дормидонтовичу.

– Что потерял? – спросил он.

– Чобот где-то запропастился. Никак не найду. Не иначе старуха засунула, – любит она прибирать. – Иван Дормидонтович выпрямился, потер поясницу. – Вот, прибежал, – показал он на племянника. – Хозяин у него такая сволочь, что человека за понюшку табаку продаст и не почешется. Гришка после революции в Таловке в комбеде был, так он ему до сей поры простить не может. Сулился выдать сапожковцам, как большевика. Да ты не хмурься! Петр Николаевич – свой человек, рабочий, и знать ему о тебе не помешает.

Сапожковцы появились на станции неожиданно. Котельников сидел в дежурке, когда по перрону прошли несколько человек. С треском распахнулась дверь, и аппаратная заполнилась людьми. Петр продолжал сидеть. Рука непроизвольно нажала на телеграфный ключ.

– Убери, малый, руку! – сказал один с биноклем на шее. – И без нашего приказа ни к чему не прикасайся!

– Может быть, мне уйти? – спросил Котельников и поднялся.

– Сиди, – неровен час понадобишься.

Действительно, телеграфист вскоре понадобился.

В комнату твердыми шагами вошел стройный, белокурый человек в хорошо пригнанном обмундировании, перетянутый ремнями. У аппарата он остановился, и тотчас же услужливые руки подвинули ему стул. Человек не сел, а лишь взялся за спинку.

– Вызывай Красный Кут! – приказал он Петру. – Гертье, будешь читать ленту! – кивнул он одному из стоявших. – Да смотри (это – Петру) ни одной буквы от себя! Передавай лишь то, что буду диктовать, а иначе… – он выразительно похлопал по кобуре револьвера. – Готово? Передавай! «Говорит Уральск тчк У аппарата Преображенский[23]23
  Товарищ Преображенский в то время командовал 2-й армией.


[Закрыть] тчк Окончательно установлено зпт что от Таловой банды Сапожкова движутся на запад к линии железной дороги Ершов тире Николаевск зпт видимо намереваясь овладеть Николаевском тчк Необходимо в этом районе создать заслон с целью воспрепятствовать проникновению противника в районы зпт расположенные западнее железной дороги тчк Дальнейшее продвижение отрядов направлении Дергачи зпт Озинки зпт Семиглавый Мар зпт Уральск считаю нецелесообразным тчк Преображенский».

На, мгновение аппарат умолк, но сейчас же снова затрещал.

– Читай!

– «Я Красный Кут тчк У аппарата командир группы Кириллов тчк Все понял тчк Саратовские пехкурсы задержу Ершово зпт батальон особого назначения находится Урбахе направляю Ершово тчк Кириллов.»

– Стучи! «У меня все тчк Дальнейшем информируйте тчк Преображенский».

Диктовавший повернулся и окинул присутствовавших самодовольным взглядом. В это время рука Котельникова лихорадочно тряслась на ключе:

«Не верьте тчк Сапожков с револьвером здесь диктует телеграмму».

– Ты что это, гад, выстукиваешь? Забыл, что сказано?! – заорал сапожковец, тот самый, который читал ленту.

– А как же? Надо дать концовку, по-вашему отбой, иначе не поверят, – спокойно ответил Петр.

– А ленту зачем выключил?

– Чего ее зря расходовать? И так на одной стороне по шесть разговоров записываем, – новых лент не дают, – совсем простодушно объяснил Котельников.

– Смотри ты, рыжий черт! В случае чего красными соплями захлебнешься. Пошел вон отсюда!

После ухода бандитов станция замерла – ни души, ни звука. В дежурке умолк вечный стрекотун – телеграфный аппарат, – связь в обе стороны прервана.

У стрелок, на перроне пусто. Закрыв от мух лицо полотенцем, Иван Дормидонтович лежал на кровати, Петр суставом среднего пальца по доске обеденного стола «передавал» телеграмму:

«Милая, милая Танюша, собирался ехать к тебе, но Сапожков помешал. Но как только восстановится движение, буду у тебя, посмотрю, полюбуюся, послушаю музыку твоего голоса. Большего мне не надо. Твой Петр».

На другом конце стола Григорий чистил картофель. Подходило время обеда. Наблюдая за движениями его рук, Петр только сейчас заметил, что у того на правой руке не хватает трех пальцев – на култышке торчали лишь большой да средний без ногтевого сустава.