Текст книги "Степные хищники"

Автор книги: Александр Великанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

– На войне? – спросил Котельников.

– Нет, в поле косилкой отмахнуло. Из-за них я и в солдаты не попал.

– У него в остатних двух силы больше, чем у иного в пяти, – из-под полотенца отозвался Иван Дормидонтович. Григорий засмеялся и положил нож.

– Дай-ка ногу! Давай, не бойся! – повторил он.

Котельников протянул ногу и не обрадовался: ему показалось, что нога попала в клещи.

– Пусти-и!

– То-то! – довольно расхохотался Григорий.

Из степи донесся одинокий винтовочный выстрел, словно шмель ударился в окошко.

– Воюют, – проговорил Иван Дормидонтович, поднимаясь с кровати. – И черт-те чего им надо! С белыми сколько греха приняли, теперь промеж себя пошло. Ведь Сапожков сам в красных был, с казарой дрался.

– Кулакам продразверстка не по сердцу, вот они и мутят народ.

– Не скажи, Гришка! А простому мужику, думаешь, она по сердцу? Как бы не так! Отдать хлебушко легко, а заробить его не мало пота да крови прольешь. И отбирают ведь начисто.

– Оставляют.

– Сколько? Пуд на едока? – Иван Дормидонтович осуждающе покачал головой. – Неправильно поступают наши правители.

– Правильно, Иван Дормидонтович, – вмешался Котельников.

Старик удивленно взглянул на него, перевел взгляд на Григория и махнул рукой – дескать, много вы понимаете.

Григорий подлил масла в огонь:

– Ты, дядя, от крестьянства отошел давненько и сейчас, скажем, глядишь со стороны, не как я – изнутри. Так вот, мне и то понятно, что хлеб от мужичьего сердца отдирать приходится, и то, что трудно это, а другим способом не обойдешься.

– Это почему же? – подскочил старик, обиженный тем, что его не считают крестьянином.

– Потому – революция, и капитализму отпор надо давать, а чтобы обороняться, надо кормить и красноармейца, и рабочего.

Котельников торопливо развертывал газетный лист.

– Вот, послушайте, что товарищ Ленин по этому поводу говорит! – начал он. – «Крестьянин, который имеет излишки хлеба и сдает их по твердой цене, есть наш соратник. Тот же который не делает этого, – есть наш враг, есть преступник, есть эксплуататор и спекулянт, и мы с ним не можем иметь ничего общего».

– Это почему же мужик в ксы… ксы… в ксы… ну, в эти самые попал?

– Почему? А вот почему: «Средний крестьянин производит продовольствия больше, чем ему нужно, и таким образом, имея хлебные излишки, он становится эксплуататором голодного рабочего…» А вот дальше: «Крестьянин, как труженик, как человек, который живет своим трудом, как человек, вынесший гнет капитализма, – такой крестьянин стоит на стороне рабочего. Но крестьянин, как собственник, у которого остаются излишки хлеба, привык смотреть на них, как на свою собственность, которую он может свободно продавать. А продавать излишки хлеба в голодной стране, – значит, превращаться в спекулянта и эксплуататора, потому что голодный человек за хлеб отдаст всё, что у него есть».

Петр умолк.

– Это тоже товарищ Ленин сказал? И еще есть?

– Есть.

– Так чего же ты не читаешь? Читай!

– «Свободная торговля хлебом означает обогащение благодаря этому хлебу, – это и есть возврат к старому капитализму. В переходный период мы проводим государственную заготовку и разверстку хлеба. Мы знаем, что только это даст возможность избавиться от нужды и голода… Дать крестьянину сейчас товар мы не можем, ибо нет топлива, останавливаются железные дороги. Надо сначала, чтобы крестьянин дал рабочему хлеб в ссуду, не по спекулятивной, а по твердой цене, для того, чтобы рабочие могли восстановить производство. Каждый крестьянин согласится с этим, когда речь идет об отдельном рабочем, который умирает рядом с ним от голода. Но когда речь идет о миллионах рабочих, тогда они этого не понимают, и старые привычки к спекуляции одерживают верх».[24]24
  Ленин В. И., Речь на I Всероссийском совещании по Партийной работе в деревне 18 ноября 1919 г., Собр. соч., т. 30, стр. 122–129. Газета. «Правда» № 259 от» 19.11.19 г.


[Закрыть]

– Да-а! – стрелочник покачал головой. – Это здорово сказано, прямо-таки здорово и до чего понятно!

– Ленин всегда понятно говорит, – вмешался Григорий.

– Однако не всякому мужику втолкуешь это. Вон сколько народа пошло за Сапожковым.

– Время придет, – поймут и они. К тому же, не больно много их, приспешников кулацких.

– Беседуете? – как гром среди ясного неба, прозвучал незнакомый резкий голос.

Все трое повернулись к двери, где, прислонившись к косяку, стоял увешанный оружием дюжий парень. По-видимому, он вошёл давно и слышал весь разговор. Губы его кривились в злобной ухмылке, а в руке был наготове наган.

– Большевик? – ткнул он револьверным дулом в Петра.

– Что ты! Что ты! Господь с тобою! Это – телеграфист наш, никакой не большевик. Вишь, старая газетчонка попалась, и от нечего делать читали, забавлялись по моей, стало быть, просьбе.

– Здоров брехать, старый хрен! Тень наводишь на плетень… Ну-ка, пойдем!

– Господи, боже мой! Куда ты его?

– В штаб на разборку. Айда! – говорю.

Бандит сделал несколько шагов к Котельникову и свободной рукой взял того за плечо. В тот же момент Григорий прыгнул на парня. Два пальца изуродованной руки с поразительной точностью охватили шею. Бандит захрипел. Котельников хотел встать, но в глазах взметнулось алое пламя, и тотчас же погасло, – падая, бандит нажал спуск курка.

Пуля попала Петру в сердце.

А через два дня пришли линейные монтеры, и снова затрещал телеграфный аппарат, снова полетели телеграммы, но принимал их новый телеграфист, черноглазый, горбоносый…

«Противник, встретив стойкое сопротивление частей уральского гарнизона, под огнем тяжелой артиллерии отходит в направлении Таловой».

«8-й полк Усова 30 июля взял Таловую и захватил обозы Самарской группы и Витебских пехотных курсов. Бандитами захвачено два автомобиля, которые Усов везет на волах».

Глава десятая
НЕИЗВЕСТНЫЙ НОМЕР ДВА

В маленькой, на две койки, комнатке изолятора при Уральском гарнизонном госпитале у окна сидела медсестра. Это была небольшого роста белокурая девушка, с нежной молочно-розовой кожей лица и рук. На шей был одет хорошо отглаженный передник, на голове аккуратно повязана косынка. Сестра смотрела в окно, смотрела и не видела ничего: ни запыленных деревьев, ни кирпичного забора с облезлой решеткой. По ее щекам, оставляя дорожки, то и дело скатывались крупные слезы. На коленях у сестры лежал конверт из серой, «казенной» бумаги, на нем серый же телеграфный бланк, исписанный твердым, каллиграфическим почерком с сильным наклоном букв. Видимо, сестра уже не один раз перечитала скупое сообщение:

«Татьяне Ивановне Насекиной. Сим извещаю, что известный вам Петр Котельников, служивший телеграфистом на станции Шипово Рязано-Уральской железной дороги, 29 июля убит в своей квартире бандитами Сапожкова. В бумагах покойного обнаружена записка, в которой он просил в случае несчастья сообщить об этом вам. Начальник станции Шипово (подпись)».

Таня снова заплакала.

Погиб Сережа, теперь не стало Рыжика. Всюду смерти, горе, страдания.

Она взглянула на лежавшего на койке перед ней человека. У него были закрыты глаза, лицо матово-желтое, восковое, на губах синева, как у покойника. Таня тяжело вздохнула и хотела встать, но вместо этого торопливо вытерла глаза и внимательно всмотрелась в больного, – ей показалось, что он чем-то напоминает Сергея. Игра воображения? Нет, на самом деле есть сходство. Если не видеть правой стороны обезображенного параличом лица, уродующих ссадин и кровоподтеков, если представить себе это лицо живым, то сходство будет поразительным. Да-да. Вот этот угол глаза, складка и губы рта, контур носа, подбородка. Таня искала и с удовлетворением находила всё больше знакомых, милых черточек, и к чувству служебного долга прибавлялась бабья жалость. Спрятав письмо в карман передника, Таня взяла историю болезни.

«Фамилия, имя, отчество – неизвестный номер два.

Год рождения – на вид двадцать четыре-двадцать пять лет».

В последующих графах на вопросы о национальности, месте службы и тому подобном стояли прочерки – неизвестно.

«Объективные данные: состояние бессознательное, тяжелое, полная адинамия[25]25
  Адинамия – состояние неподвижности.


[Закрыть], дыхание редкое, глубокое, клокочущее…»

Непрошеные слезы мешали читать, сознание воспринимало лишь отдельные фразы:

«…в левой височной области припухлость с кровоизлияниями, на лице и волосистой части головы множественные ссадины с кровоподтеками… справа на грудной клетке кожная ссадина с резко выраженной эмфиземой, распространяющаяся на шею и область живота… на пояснице и в области позвоночника и крестца множественные ссадины и кровоподтеки. Такие же ссадины и кровоподтеки на верхних и нижних конечностях, но повреждения костей не определяется… справа дыхание не прослушивается…»

Намочив марлевую салфетку, Таня вытерла больному лицо и продолжала читать:

«Заключение: Тяжелое шоковое состояние развившееся после закрытой травмы черепа (не исключена возможность перелома костей свода черепа, позвоночника). Закрытый перелом 7 и 8 ребер справа, осложненный закрытым пневмотораксом и множественными ушибами мягких тканей всего тела со ссадинами и кровоподтеками».

– Состояние больного очень тяжелое, но не безнадежное. Ему необходим самый тщательный уход, – сказал доктор, поручая Тане неизвестного.

И вот вторые сутки Таня дежурит при неизвестном. Пугает полная неподвижность лежащего. Только грудь вздымается то более или менее ровно, а то часто-часто и высоко.

«Отказывается работать последнее легкое, и воздуха не хватает», – переводит на свой язык медсестра.

Прошлой ночью неожиданно начало давать перебои сердце. Хорошо, что камфара оказалась под рукой! На утро испуганная припадком сестра бросилась искать спасительный в таких случаях кислород.

– Вы же знаете, милая Танюша, что кислорода у нас нет, – ответил ей начальник госпиталя.

– Хорошо, я поищу в других местах. Не может быть, чтобы в Уральске не нашлось ни одной подушки его. Дайте мне отношение!

– Бумажку вы получите, но кислород едва ли, – улыбнулся начальник, а Таня уже мчалась по городу.

В соседнем госпитале нет. В больнице нет. В аптеках нет.

В отчаянии Таня обратилась к начальнику санитарного управления армии. Добродушный толстяк, мешковатый, грузный, принял ее ласково.

– Для кого это вы хлопочете? – справился он. – Для брата, мужа или отца?

– У нас в госпитале лежит неизвестный, ему очень плохо.

– Для неизвестного? – удивился врач и покачал головой. – Это, девушка, замечательно. Хвалю. Именно так и нужно относиться к больным – известным и неизвестным. Очень хорошо!

В госпиталь медсестра возвращалась с подушкой кислорода. Кто он такой? Привезли его в одном нательном белье. Ни документов, ни сведений. Сегодня утром, когда Таня меняла пузырь со льдом, больной, не открывая глаз, вдруг произнес: «Постараюсь найти», – и снова забормотал непонятное.

Августовский вечер спускался на Уральск. Где-то вдали, оповещая гарнизон о вечерней заре, играла сигнальная труба. За каменным забором прогрохотала по булыжной мостовой повозка, и Таня поспешно закрыла окно. «Покой, полный покой», – вспомнились наставления доктора.

Третий день принес новое: больной начал шевелить пальцами, а в бормотании сестра сумела разобрать несколько имен: Иван Иванович, Гришин, Костя. На четвертый день утром неизвестный впервые открыл глаза, и Тане показалось, что в них можно прочесть осмысленное любопытство – где я?

– Молодец, Таня! Еще немного, и можешь считать, что ты его выходила, – сказал на обходе врач – Но не успокаивайся, – он еще очень труден.

Таня не думала успокаиваться: напротив, она еще отчаяннее, еще самоотверженнее боролась за жизнь неизвестного.

Так длилось еще четыре дня, а на пятый неизвестное стало известным. Лежавший спросил:

– Где я? Кто вы?

В возможно коротких фразах Таня объяснила и запретила говорить, но через час сама не удержалась:

– А вы кто?

– Щеглов Василий, командир Соболевского эскадрона.

– Пожалуйста, больше ничего не говорите, – вам вредно, – ответила медсестра.

– Сообщите в Соболево! – попросил он.

– Сообщу, сообщу, только ради бога молчите!

Медсестра не обманула, и из Соболева тотчас же примчался начальник штаба укрепучастка. Он побывал в госпитале, расспросил о больном, но увидеть Щеглова не смог, – врачи не разрешили. Не удалось это и Косте Кондрашеву, который, узнав, что командир жив и лежит в госпитале, начал ходить на дню по два, по три раза.

– Чувствует себя хорошо, но беспокоить его нельзя, – неизменно отвечали Косте.

Вскоре в истории болезни заполнились пустовавшие графы. С особенным удовольствием Таня записала: «Холост».

Больной оживал, но ухаживать за ним стало не легче: в правом боку появились одуряющие боли. Щеглов стонал, жаловался, приходя в отчаяние, кричал, ругался даже плакал.

Уход за больным! Сколько требуется терпения, сколько незаслуженных оскорблений надо безропотно принять и, незаметно смахнув слезу обиды, продолжать любовно ухаживать, предупреждать желания, но быть притом непреклонной в требованиях! Великий подвиг милосердия!

В конце второй недели Костю пригласили к лечащему врачу.

– Сегодня я разрешаю вам свиданье со Щегловым, – сказал доктор. – Но при условии, что вы не скажете ему ничего такого, что могло бы его взволновать. Нельзя вспоминать и расспрашивать его о том, что с ним случилось, нельзя сообщать ничего неприятного, нельзя… нельзя… Болтайте о пустяках, рассказывайте что-нибудь смешное, и сами будьте веселым, бодрым. Понятно?

Костя обещал доктору вести себя надлежащим образом.

– Здравствуйте, товарищ командир! – робко произнес Кондрашев, входя к больному.

– Костя!!! Очень рад тебе. Садись! Как у нас в Соболеве?

– Все в порядке, хорошо.

– А ты почему в Уральске?

– Я… я тут на курсах обучаюсь.

– На каких курсах?

– Обучаюсь… учусь то есть.

– Чему же ты учишься?

– Тактике, топографии, – наспех придумывал Костя.

– А еще?

– Еще… еще…

– Что же, вас только тактике с топографией учат? – начал сердиться Щеглов.

– Еще… законам.

– Каким законам? – не на шутку удивился больной.

– Советским, нашим. Что можно делать, а что нельзя.

– Гм. И кто же вам их преподает?

– Товарищ Гревский.

– А-а, знаю. Он работает следователем в Реввоентрибунале.

Медсестра, видя, что посетитель ведет себя согласно инструкции, вышла из палаты.

– Устю видел?

– Нет.

– Почему?

– Я же давно из Соболева.

– Дай ей знать, что я тут. Как думаешь, приедет она сюда, когда узнает?

– Едва ли.

– Почему едва ли? – дрогнувшим голосом спросил Щеглов, а у Кости сердце упало, в душе он яростно выругал себя за обмолвку и поспешил исправиться.

– Это я глупость сказал. Обязательно приедет.

– Нет, ты объясни, почему, по-твоему, она не приедет! – настаивал Щеглов.

Тут, к счастью, снова появилась сестра.

– Товарищ Кондрашев, вам пора уходить.

– Пусть посидит еще немножко.

– Нельзя. Лучше в другой раз, иначе вы утомитесь, и вам будет хуже.

– Костя, не уходи! Не обращай на нее внимания!

Однако Кондрашев послушно вышел.

– Сестра, скажите, за что вы меня так ненавидите, не даете мне поговорить с другом?

Таня готова была расплакаться, но собравшись с духом, ответила:

– Вася, вам еще вредно много разговаривать и даже немножко волноваться. Постарайтесь успокоиться и думайте о чем-нибудь другом! Хотите, я вам компоту принесу?

– Идите вы к черту со своим компотом! И не смейте меня звать Васей!

– Хорошо, я не буду.

Бедная, маленькая Таня! Вот тебе награда за бессонные ночи, за хлопоты, за каторжный труд сиделки!

Расстрел дезертира у Лысого Мара доставил Косте Кондрашеву большие неприятности. Кондрашева отстранили от командования и отозвали в резерв в Уральск. Начато было дело по обвинению бывшего командира взвода Соболевского Отдельного кавэскадрона Кондрашева Константина в самочинном расстреле неизвестного красноармейца.

На первый допрос Костя шел со спокойной душою.

– Расскажите, как это произошло! – предложил следователь.

– Я со взводом производил разведку. У Лысого кургана дозор задержал дезертира. В нем я опознал человека, убившего на митинге в караульном батальоне командира роты. Я хотел доставить задержанного в отряд, но в это время показались бандиты, около трехсот всадников, и мне пришлось его расстрелять.

– Откуда вам известно, что именно этот человек убил командира роты?

– Я сам был на этом митинге. После выстрела, когда командир роты упал с тачанки, в руках этого красноармейца (лицо я его хорошо запомнил) была дымящаяся винтовка.

– И вы полагали, что он убил комроты из винтовки?

– Да.

– Вы ошиблись: командир роты убит из нагана. При вскрытии в голове найдена револьверная пуля, других же ран не было.

– Не может быть! – холодея, воскликнул Кондрашев.

– Экспертиза не могла ошибиться, да и вы, наверное, сразу отличите пулю из нагана от винтовочной. Не правда ли? Вы до митинга встречались с этим красноармейцем?

– Нет.

– И не знаете его?

– Нет.

– Почему вы там же, на митинге, не задержали его?

– Я бросился к нему, но в толпе потерял.

– Да-а, – протянул следователь и начал писать.

С допроса Кондрашев возвращался сам не свой. Ошибка. Страшная, непоправимая ошибка! Комроты застрелили из нагана. Но ведь этот тоже стрелял! «Я вверх. Клянусь, что убил не я», – отчетливо вспомнились слова задержанного. Значит, он говорил правду.

На третьем допросе следователь, между прочим, заметил:

– Мы установили фамилию расстрелянного вами. Это казак с хутора Гуменного, Пальгов Андрей.

«Так вот почему его лицо казалось таким знакомым! Он же, как две капли воды, похож на сестру».

При следующем свидании с Костей Щеглов потребовал:

– Обязательно передай Усте, чтобы приехала! Понимаешь? Обязательно!

Кондрашев обещал, а выйдя из палаты, не придумал ничего лучшего, как посоветоваться с сестрой:

– Врач сказал, чтобы комэска не расстраивать, а тут получается такое дело, – смущенно начал он. – Комэск мне приказал передать, чтобы к нему приехала девушка… Гм!.. Скажем, невеста, а ее как раз дома нет и когда приедет неизвестно. Как тут быть? Сказать, что ее нет дома или еще как? – Кондрашев замолчал и вытер потный лоб рукавом.

– Скажите, что уехала, – ответила медсестра и почему-то часто-часто заморгала глазами, затем поспешно отвернулась и ушла, не простясь.

«Ну вот, теперь медсестра расстроилась. Кругом беда», – сокрушенно покачал головой Костя и отправился восвояси.

Время шло, приближалась выписка. Однако по-прежнему давали себя знать колотье в правом боку, частые головные боли, постоянный шум в ушах и общая слабость. Отношения с Таней наладились приятельские, и часто доходило до задушевных разговоров, но медсестра ни разу не проявила сокровенных чувств.

– Замечательная вы девушка, Таня! Вот этими слабыми руками побороли смерть, – сказал Щеглов, когда они вдвоем сидели в госпитальном садике. – Я никогда не забуду этого и от всего сердца желаю вам счастья, встречи с хорошим человеком.

– Мой муж погиб осенью прошлого года в Лбищенске.

– Простите, я этого не знал, – смутился Щеглов и, исправляя ошибку, добавил: – Вы выглядите так молодо, что нельзя подумать, что вы были замужем. Я был уверен…

– Да, была, и счастье, о котором вы сказали, видимо, больше не вернется, во всяком случае, я теперь не думаю о нем.

– Ну, это вы зря! У вас впереди целая жизнь, вы – такая добрая, интересная, – обязательно каждый влюбится.

– Каждого мне не надо, – вздохнула Таня и, меняя тему, спросила – У вас есть невеста. Какая она?

– Какая она? Не трудно ответить. Она – хуторская казачка, самобытная натура: прямая, решительная и… хорошая.

Таня засмеялась:

– Еще бы для вас она была плохой!.. Там принесли вам кумыс. Пойдемте, выпейте!

Кумыс доставлялся в госпиталь стараниями Кондрашева. Услышав однажды от медсестры, что командиру полезен кумыс, Костя пустил в ход все свои связи и через знакомого татарина сумел в несезонное время регулярно снабжать больного целебным напитком.

В первой половине сентября Щеглов выписался из госпиталя. Прощаясь с ним, начальник отделения серьезно посоветовал:

– Постарайтесь, мой дорогой, в течение одного– двух лет воздерживаться от алкоголя! Кроме того, не геройствуйте! Избегайте тяжелых физических занятий, не поднимайте грузов! Ведро воды для здорового человека весит полпуда-пуд, а для вас – десять пудов. Ну, желаю счастья и здоровья! – доктор крепко пожал руку бывшего пациента.

Таня проводила Щеглова до штаба. Хотя туда было рукой подать, все же по дороге пришлось несколько раз присаживаться, отдыхать.

Уральск был все тот же – серый, пыльный, неуютный. Казачья столица строилась примитивно – дом к дому, через десять дворов – переулок. Площади громадны, с расчётом в базарные дни вместить сотни возов, ларьки, палатки, навесы и балаганы. Улицы широченные, немощеные, малоезженые, заросшие травой– муравой. Только в самом центре города стояли двухэтажные каменные палаты казенных «присутствий» и дома уральских «магнатов», вроде коннозаводчика Овчинникова, Бородиных, Акутиных и им подобных.

Попросив не забывать, Таня простилась, и Щеглов вошел в здание штаба. Хорошо знакомый работник штаба, ведавший распределением командного состава, встретил его по-приятельски:

– Живой? Молодец! Садись, сообразим, куда тебя послать.

– Чего же соображать? В Соболево, разумеется..

– Э-э, нет. В строй тебя до поры до времени не велено пускать. Поправляйся на нестроевой работенке, а там видно будет.

Щеглов пытался спорить, доказывать, даже обиделся, но ничего не помогло. Штабист невозмутимо рылся в папке с бумагами и наконец нашел:

– Вот, это специально для тебя: принимай 2-е отделение Уральского военно-конского запаса! Работа интересная и для здоровья пользительная.

– Где оно стоит?

– На хуторе Синявском.

«Рядом с Гуменным», – сообразил Щеглов и взял назначение.

– Слушай, у вас тут какие-то курсы работают, – комвзвод Кондрашев на них, мой комвзвод. Где их найти?

– Кондрашев? На курсах? Кто это тебе сказал? – удивился начальник…

– Он сам.

– Соврал: ни на каких он курсах, а находится под следствием.

– За что?

– За самочинный расстрел.

– Вот сукин сын! Подробности знаете?

– Нет.

– Кто ведет следствие?

– Гревский.

– Зайду к нему, поговорю. Что-то мне не верится, чтобы Кондрашев мог без особой нужды наломать дров.

– Своих защищаешь?

– При чем тут свои? Объективно говоря, Кондрашев преданный революции, отважный боец.