Текст книги "Степные хищники"

Автор книги: Александр Великанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Глава третья
В ЗАВОЛЖЬЕ

В ночь на 18 января банда заняла небольшое селение Красный Яр иловатский, расположенное на левом берегу Волги по большой дороге из слободы Николаевской в Саратов. Здесь Попов вторично пытался отстоять план захвата Саратова, но на этот раз никто, даже Бурнаковский, не поддержал его. К тому же высланная на север к Ровному разведка донесла, что Ровное и правобережное Золотое охраняются значительными гарнизонами, и к ним со стороны Саратова движутся подкрепления.

– Ну, с Саратовом как хочешь, а Камышин надо брать обязательно. Пиши приказ! – тоном, не допускающим возражений, заявил Попов.

Каково же было его бешенство, когда Вакулин, не дойдя километров тридцати до Камышина, повернул на восток на Беляевку, в которой захватил врасплох и обезоружил роту 231-го стрелкового полка!

Между главарями произошла первая серьезная размолвка. Когда Попов в знак протеста отказался явиться на заседание Пятерки и избил посланного за ним связного, Вакулин пошел к нему сам и застал его за любимейшей забавой. На середине комнаты стоял разбитной коновод Попова Панька Резаный и держал двух кошек, стравливая их одну с другой. Вначале кошки просто жмурились, затем начали сердиться, наконец одна, беломордая, цапнула когтями серую. Та в долгу не осталась, и началась драка. Кошки орали, визжали с окровавленных морд клочьями летела шерсть. Вокруг хохотали дружки Попова.

– Забавляешься? – Вакулин подошел к столу, за которым сидел Попов.

– Садись, – гостем будешь! – хмуро пригласил хозяин и, не повышая голоса, бросил остальным: – Ослобоните помещение!

Сказано это было тихо, но тем не менее дошло до каждого, и на миг в дверях образовалась толкучка.

– Почему не пошел на Камышин? – злым шепотом спросил Попов. – На рожон лезешь?

Вакулин молчал, и лишь капельки пота на носу выдавали его волнение. Не получив ответа, Попов забористо выругался.

– Напрасно ругаешься, – руганью ты ничего не докажешь, – спокойно (это спокойствие стоило Вакулину немалых усилий) заметил он.

– У меня есть доказательства посильнее, – крикнул Попов, выхватывая из кобуры наган.

– Ну-ну! – изловчившись, Вакулин схватил руку с револьвером. Грохнул выстрел. Завизжала срикошетившая пуля. Затрещали ножки опрокинутого стола.

– Отдай наган!

– Возьми! Дурак!

– Ты больно умен.

Вбежавший Панька Резаный ничего не понял.

– Чегой-то стреляли? – спросил он.

– На спор, в таракана, – засмеялся Попов.

Из Беляевки банда продолжала двигаться на восток к железной дороге Саратов – Астрахань.

На подавление мятежа было брошено много частей – по следам банды шел, не отставая, батальон 229-го стрелкового полка в составе 520 штыков и 36 сабель конной разведки, с 5 пулеметами и 2 орудиями. С юга подходили три роты 232-го стрелкового полка при 6 пулеметах; в район Иловатки прибыл второй батальон 228-го стрелкового полка и, наконец, из Саратова на станцию Палласовку[44]44
  Палласовка – железнодорожная станция между Красным Кутом и Астраханью.


[Закрыть] перебрасывался по железной дороге 74-й батальон – 500 штыков при одном пулемете, но не во всех этих частях личный состав был надежен. Наряду с ротами и батальонами, действительно преданными Советской власти, были части, сформированные из вчерашних дезертиров, морально неустойчивые, недисциплинированные, и это обстоятельство, предрешив ряд тяжелых поражений, позволило банде окрепнуть, вооружиться, вырасти во внушительную силу и еще более усугубить голод и разруху в Заволжье. Кроме того, у красного командования в этот начальный период мятежа не было единого плана борьбы с Бакулиным, и отряды действовали сами по себе.

Прибывший в Палласовку 74-й батальон, не успев выгрузиться, был атакован вакулинцами и после короткой перестрелки сдался. Такая же участь постигла батальон 229-го полка. 23 января он принял бой в десяти верстах восточнее Палласовки и был разбит. В руки мятежников попали два орудия и четыре пулемета. Спаслись лишь конные разведчики. Разгромив эти части, Вакулин направился было к Новоузенску, но, уступив настояниям Попова, повернул обратно и через несколько дней взял Камышин.

Складов оружия и боеприпасов в городе не оказалось. Не оправдалась и надежда на пополнение, – никто из камышан, кроме освобожденных из тюрьмы уголовников, не записался в банду.

Федорчук составлял список добровольцев.

– Фамилия?

– Рожков.

Федорчук поднял голову – знакомая фамилия. Мгновенно вспомнилось дело об убийстве командира отряда Мартемьянова. Да, это тот самый Рожков, который, приревновав командира к своей любовнице, пришел среди бела дня к нему на квартиру и застрелил спящего. Рожкова тогда арестовали, посадили в тюрьму, а сейчас он оказался на свободе.

– А-а, старый знакомый! Здорово! – неожиданно воскликнул Рожков.

У Федорчука екнуло сердце. Неужели узнал? Быть не может! За время следствия Федорчук один-единственный раз заходил в комнату, где велся допрос. Тогда Рожков сидел у стола, ярко освещенный настольной лампой с повернутым в его сторону рефлектором и не мог не только запомнить, но и рассмотреть Федорчука.

– Иль зазнался, что своих не признаешь?! Малину у Кашемирихи помнишь? В Астрахани.

У Федорчука отлегло от сердца.

– Слушай, друг, ты что-то путаешь, – спокойно ответил он. – Я – лопуховский и в Астрахани отродясь не бывал.

– Заливай кому-нибудь другому! А в Дубовке на мокром деле не ты погорел?

– Нет, не я.

Рожков отступил на шаг и минуты две с недоумением разглядывал «писаря».

– Холера тебе в бок! Пожалуй, я и впрямь обознался, – воскликнул он. – Но до чего же схож! А брата у тебя нет?

Утром 7 февраля Вакулин оставил Камышин и весь день занимался вербовкой добровольцев в слободе Николаевской. Здесь ему повезло. В дореволюционное время слобода Николаевская славилась своими базарами и ярмарками. Из степи везли сюда зерно, кожи, мясо, масло, шерсть, гнали табуны скота, с верховьев Волги сплавляли лес, металлоизделия, промтовары, мануфактуру. Сотни местных перекупщиков кормились торговлей и, очутившись при Советской власти не у дел, мечтали о возвращении старых порядков.

Из донесения № 5: «…8 февраля в 22.00 банда выступила из слободы Николаевской по старому пути на Молчановку, Беляевку, Палласовку… Между Бакулиным и его заместителем Поповым разногласия: Попов тянет к Саратову, Вакулин намерен действовать в степях среди крестьянского населения… Первым полком командует Кузнецов Александр… Сообщите явки в Новоузенском и Пугачевском уездах. Беглец».

Пока банда топталась между Камышином и Палласовкой, командование Заволжским военным округом успело создать сильный заслон по течению реки Еруслан и занять воинскими частями ряд железнодорожных станций от Красного Кута до Кайсацкой, то есть закрыло банде пути на северо-запад, на север и на северо-восток. Свободным оставался ход на юг в малолюдные астраханские степи, но банде там делать было нечего, – ее привлекали населенные места, богатые продовольствием.

Первая встреча вакулинцев с преграждавшими им путь частями Красной Армии произошла на хуторах западнее Палласовки. Стоявшие там подразделения 28-й стрелковой бригады встретили бандитов огнем и отбросили их вспять; на следующий день повторилось то же самое. Тогда вакулинцы двинулись на юг и, перевалив близ станции Кайсацкой железную дорогу, неожиданно повернули на северо-восток к Новоузенску. Это был ловкий маневр: благодаря ему оставался в стороне заслон по реке Еруслану, обрекались на бездействие гарнизоны на железнодорожных станциях и получался значительный выигрыш во времени. Только благодаря наличию в этом районе железных дорог удалось быстро восстановить положение и снова окружить бандитские части в треугольнике Палласовка – Красный Кут – Новоузенск…

В Александровом Гае приведенный Щегловым эскадрон влился в 26-й кавдивизион ВНУС. В предвидении близких операций настроение у Щеглова несколько улучшилось. Кроме того, зуб уже не болел, и можно было безбоязненно есть, дышать, разговаривать. Если бы еще узнать, что заставило Устю сломать любовь, счастье! «Может быть, все же проклятая загадка объяснится? Адрес свой я оставил, и в случае, если она вернется в Гуменный, то напишет. А почему бы ей сейчас не написать? Все они такие – скрытные, с недоступной душой, с. запертыми на замок мыслями. Вон идет ясноглазая, ласковая, хорошенькая, а узнаешь поближе, – не обрадуешься», – рассуждал сам с собою Щеглов, возвращаясь из штаба дивизиона в эскадрон. Во взводах он распорядился:

– Проверьте-ка седловку и вьюки. Не сегодня-завтра выступать.

– На Вакулина? – спросил Кондрашев.

– Да.

Комвзвод ожесточенно скреб затылок:

– У меня такой вопрос: что, если подослать к Вакулину решительного человека и угробить, без всякого боя, без большой крови то есть? А? Ведь этак проще. А человек бы такой нашелся.

– Ты думаешь, что всё дело в одном Вакулине?

– А в ком же? Право слово! Без него банда непременно разбежится, как овцы без пастуха.

Щеглов засмеялся:

– Чудак ты, Константин! На место Вакулина сейчас же другой найдется, потому что бандитизм порождается не желанием одного человека, а волею некоторых слоев населения, главным образом кулачества.

– А я думал… – не докончив фразы, Кондрашев покрутил головой.

В ту же ночь Щеглова вызвали в штаб.

– Вакулинская разведка появилась верстах в сорока от Алгая, – сказал командир дивизиона и поставил задачу.

Глава четвертая
РАЗВЕДКА

В глухие предутренние часы зимней ночи недвижим, беззвучен спящий городок. Ни блеснет огонек, ни потянет дымком из рано затопленной печи. Все спят в такую рань.

Но утро близится. Вот где-то в центре Александрова Гая тявкнула собака, ей отозвалась другая, потом сразу несколько. В собачью разноголосицу вплелось звонкое кукареканье.

Эскадрон Щеглова выступил из городка как раз в эту глухую пору. Рассвет застиг колонну уже далеко за городом. Он подкрался неожиданно: воздух сделался мутным, как молочные ополоски, и из этой жидкой белеси то появлялись, то исчезали бесформенными темными пятнами кусты, стога сена, ометы.

Щеглов выслал головной дозор, – чем черт не шутит, бандитам пути не заказаны, на них можно нарваться там, где не ждешь. Следовало бы выслать и боковые, но по глубокому снегу лошади не пройдут. Вообще в зимнюю пору кавалерия может маневрировать лишь по дорогам и, как правило, противники встречаются лоб в лоб. А хорошо бы незамеченным оказаться сбоку и из засады чесануть пулеметным и винтовочным огнем, заставить барахтаться и вязнуть в снегу, нагнать панику и разгромить врага вдребезги! Но столько же, если не больше, шансов самому оказаться в таком положении, – палка о двух концах.

Все прозрачней становился воздух, и все длиннее вытягивалась колонна. Сразу за Щегловым едет, как влитый в седло, Тополев. Он не шелохнется. На бровях, бороде, ресницах крошечные кристаллики инея, и от этого Иван Иванович похож на елочного деда-мороза. За Тополевым парами кавалеристы – обветренные, суровые лица, заиндевевшие конские морды, изо ртов, из ноздрей валит пар. За плечами колышатся винтовки, тускло поблескивают медные головки шашек.

Щеглов обернулся, поднял руку – внимание:

– Рысью ма-арш!

Встречный ветер щиплет щеки, нос, режет глаза. Слезинки смораживают ресницы. По степи стелется морозная, легкая дымка.

– Товарищ Тополев, в этой деревне, – показал Щеглов на завидневшуюся впереди деревушку, – сделаем привал, а ты со взводом езжай дальше версты на две. Но будь осторожен: банда где-то поблизости.

В деревушку въезжали настороже, косились на переулки, на изгороди, на все места, которые нельзя было видеть насквозь. Однако местные жители единодушно утверждали, что за последнюю неделю вооруженных людей в их селе не было и вообще из чужих никто не заезжал.

Остро пахло кизячным дымом, навозом, жильем. Щеглов расположил взводы в трех подряд дворах на западной окраине деревни, приказав быть наготове и не расходиться. Проводив Тополева, он зашел в избу, которую занимал второй взвод Кондрашева. В тесной комнатушке негде было яблоку упасть. Костя беседовал с хозяином, стариком лет семидесяти, расспрашивая его об окрестных селениях и о дорогах. Дед охотно отвечал. Время от времени он поглаживал посконные шаровары на высохших ногах.

– Прямой тракт на Новоузенск идет не через нас, а стороной, отсюда верстах в трех, – рассказывал старик. – От колодца поворот будет, а потом все прямо мимо гумен на бугор. За бугром и проходит большак.

– А на Александров Гай есть поворот с этого большака? – вмешался Щеглов.

– Есть, как же не быть повороту! Верстов пять по большаку проедешь – там и поворот.

Хозяин сморщился и начал старательно растирать ноги.

– Болят? – справился Щеглов.

– Как бурану быть, – мочи нет: ломят, гудут, словно тупой пилой их кто пилит.

– Вчера закат нехороший был – заметил Кондрашев.

– Обязательно буран будет, повторил старик.

В дверь неожиданно вошел Тополев.

– Вакулинцы движутся по большой дороге на Новоузенск, – доложил он. – За четверть часа перед нами их разведка была в Выселках. Они спрашивали дорогу на Новоузенск, обменили у жителей двух лошадей… Метель поднимается, – добавил в заключение Иван Иванович.

– Поите лошадей, и выступать, – распорядился Щеглов.

По улице мела поземка, вихрилась у окон, залетала на коньки крыш, лепила карнизы. У колодца, о котором говорил дед, Щеглов повернул колонну на север к большаку.

«Эскадрон укрою в лощине, а наблюдателей вышлю на увал, – планировал Щеглов, но действительность спутала все расчеты. Не успел эскадрон спуститься в лощину, как налетел буран, один из тех страшных заволжских буранов, которые заносят дома с крышами, бесследно хоронят под снегом целые обозы, мешают небо с землей. Тучи снега неслись над степью, вокруг выло, свистело, гудело, как в печной трубе. Белая мгла бесновалась в полную силу, и единственной надеждой спастись были тонкие жгутики соломы, расставленные вдоль дороги, – вешки. Они тянулись от жилья до жилья, до тепла, до живых людей, и пока не потеряны вешки, можно надеяться, что доберешься по ним до села или деревни, а не останешься замерзать в степи.

Щеглов спешил эскадрон, велел укрыться попонами, а взвод Кондрашева выслал на большак.

Медленно тянется время. Грубый ворс конской попоны щекочет лицо, колет, царапает уши, но от ветра защищает. Около рта и носа намерзают сосульки, тают, мокнет воротник. Через щелку перед глазами видно, как на дорогу, словно гигантские черепахи, ползут и ползут сугробы. Снег упрямо засыпает всё: человека, зверя, стога, овраги, ометы, только с вешками ему не справиться. Треплет ветер соломенные жгуты, гнет в три погибели – тщетно: крохотные степные маяки стоят, как стояли. Кружатся снежные вихри, хлопья снега лепят глаза, ноздри, мешают смотреть, дышать… Сколько же времени придется стоять так на ветру и ждать? Да и пойдет ли бандитская колонна? Может быть, они остановились в деревне, сидят в теплых избах и ждут, когда стихнет буран? А может быть, уже прошли? Нет, по времени не выходит.

Примерно о том же думал Кондрашев, наблюдавший с увала за большой дорогой. Плохо наблюдать! Шагов на двадцать-двадцать пять еще видно, а дальше – белый мрак. Всё же Косте посчастливилось вовремя заметить бандитскую колонну и отойти незамеченным. Отскакав от большака метров на сорок, взвод остановился и отправил донесение.

«Надо сделать проминку, – решил Щеглов. – Люди и кони застыли». Командир эскадрона хотел дать команду, но в этот момент из бурана вынырнул всадник.

– По большаку банда движется, – доложил он. – Конца не видно. На подводах.

Передав командование Тополеву, Щеглов отправился к Кондрашеву.

– Вон они, товарищ комэск, – показал Костя рукой.

По большаку вереницей тянулись залепленные снегом подводы. Укрывшись мешками, ватолами, торпищами[45]45
  Ватола – самая толстая и грубая крестьянская ткань, идущая на покрышку возов, на подстилку; торпище – более тонкая ткань, употребляемая на полога для сушки хлеба, для покрышки возов и т. д.


[Закрыть], спинами к ветру, сидели и лежали вакулинцы.

– Не боишься, что они нас заметят? – спросил Щеглов.

– Кому охота на ветер глаза таращить, да и все равно ничего за снегом не увидишь.

Шли долгие минуты, а движение не прекращалось, всё, новые и новые упряжки появлялись на большаке и беззвучно, как тени, проплывали, скрываясь за снежной завесой.

– Что ж, обстановка ясна, – проговорил Щеглов. – Но тем не менее оставайтесь здесь, пока все не пройдут, а потом самостоятельно двигайтесь в Алгай, лучше, пожалуй, по тому свертку, о котором говорил дед.

– Понятно, товарищ командир.

Взвод Кондрашева остался у большака.

Знакомую деревушку эскадрон прошел без остановки.

– Третий взвод головным, за ним четвертый, замыкающим – первый! – скомандовал Щеглов, меняя порядок движения взводов, чтобы дать отдохнуть прокладывавшему до сих пор дорогу первому взводу.

За околицей буран гулял без помехи. Навязчиво, упрямо, неистово носились взад-вперед снежинки, и казалось, что этому конца не будет, что никогда не умолкнет вой ветра, не выглянет солнце и не придет на застывшую землю весна-красна. Скользким ужом заползало в душу отчаяние.

Дорога вскоре исчезла. Тяжело брести по снегу, а в седле не усидишь, продувает-нижет насквозь. Но и пешим долго не пройти, – сил не хватает. Командир головного взвода то и дело командует:

– Слезай! В поводу шагом марш!

А через несколько минут:

– Сади-ись!

Потом опять:

– Слезай!

Тяжко. Молотками стучит кровь в висках, как кузнечные меха, работают легкие, тело усталостью, как свинцом, налитое. Одежда пудовая, ветер сшибает, ноги разъезжаются, скользят, подвертываются, шашка путается меж ногами, винтовка, пантронташи давят книзу, душит попона, а открыться нельзя, – мороз с ветром иглами колет.

– Сади-ись!

Все труднее доставать ногой до стремени, забрасывать тело в седло.

– Слеза-ай!

Эх, не ко времени дана команда! Первым понял это давший ее командир третьего взвода.

Поздно понял. Снега здесь, в лощине, по пояс, и люди утонули в нем.

Идти нельзя. Лечь, закрыть глаза и забыться в сладкой дреме. Пусть заносит метель.

Движение прекратилось. Почуяв недоброе, Щеглов погнал коня в голову колонны, с трудом добрался.

– В чём дело?

В глазах командира третьего взвода тоска. Ему и самому не верится, что можно спастись.

– Люди не поднимаются.

– Как это не поднимаются?! – вспыхнул Щеглов: – Ты сам-то понимаешь, что говоришь?! Вста-ать! По коням! Сади-ись!

Никто не двигается – слова не доходят до сознания, как пушинки улетают по ветру.

– Ты чего сидишь?!

– Невмоготу, товарищ комэск.

– Встань! Ногу в стремя!

Красноармеец понатужился. Ой, какая тяжелая нога! Через силу кавалерист взялся за луку. Нет, не подняться.

– Товарищ комэск, правда не…

Раз! Резкий удар плетью по обтянутому сукну шаровар подбросил малодушного прямо в седло.

– А ты?

Этот упрашивать себя не заставил. Садились все, кто с помощью товарища, кто сам, кому помогали Тополев, старшина, младшие командиры. Когда на снегу не осталось ни одного человека, Щеглов приказал командиру третьего взвода:

– Продолжайте движение и учтите, что если потеряете хоть одного человека, получите от меня пулю. Вы – командир, и об этом не забывайте!

Чуть не ставшая роковой лощина осталась сзади. На бугре ветер был сильнее, но снега меньше, – его сносило. Лошади пошли бодрее, а вскоре по колонне, как электрическая искра, пронеслась радостная весть:

– Алгай!

Действительно, в промежутки между двумя порывами ветра можно было различить постройки, ветлы, изгороди.

Терпеливо выждав, пока пройдет бандитский обоз, Кондрашев тронулся за ним следом до алгайского перекрестка. Смущала мысль, что тот дед по незнанию мог обмануть и сейчас по свертку не ездят.

«Вот это будет номер!» – тревожился взводный.

– Товарищ командир, сзади нас подводы догоняют, – доложили из рядов.

– Сколько?

– Упряжки четыре видно, а там кто их знает.

Положение! Впереди бандиты, а теперь и сзади бандиты. Где же этот проклятый поворот? Фу-у! Наконец-то!

Дорога расходилась на две: прямо к Новоузенску, куда ушли главные силы бандитов, и вправо – на Александров Гай.

«А что если задние подводы их направить по дороге в Алгай?» – родилась шальная мысль. Не раздумывая дальше, Кондрашев остановил взвод, загородив прямую дорогу, и пятерых кавалеристов послал промять свежий след на алгайской дороге, чтобы создать видимость наезженного пути. Уловка удалась. Ничего не подозревая, вакулинцы направились в Алгай.

– Эх и рожи у них были, когда поняли, что сами приехали к красным! – закончил Костя доклад.

Глава пятая
ОДНИМ МЕНЬШЕ

В одном из глухих хуторков, затерявшихся в степи к югу от Чижинских разливов, хозяйственно обосновалась банда Маруси. Приехавшей из Уральска атаманше Серов помог собрать старых знакомых – одиннадцать сапожковцев во главе с Семеном, добавил своих людей, дал пулемет с патронами, немного продуктов, подыскал удобное место для стоянки.

Марусенцы зажили тихо, мирно, по примеру волков, которые, как известно, никогда не шкодят в ближних к логову деревнях. Разошедшись по обезмужиченным войной дворам к молодухам-вдовам или к солдаткам, бандиты в ожидании весны трудились муравьями. Чуть завиднеет, быков запрягают, за сеном в степь ладятся, скотину обихоживают, дворы чистят, навесы, ясли, огорожи чинят, а обедать время придет, по-хозяйски командуют:

– Собирай-ка, Дуняха, на стол, – есть хочется.

Так, чередой один за другим шли зимние дремотные дни, кончаясь тягучими деревенскими вечерами. В сумерки вошло в привычку сходиться к бабушке Настасье. При тусклом свете каганца, заправленного бараньим салом, сучили бабы нитки, пряли шерсть, куделю, рукодельничали, судачили о том, о сем, рассказывали страховины, от которых у самих же рассказчиков мурашки по спинам бегали. Мужики курили, лузгали тыквенные семечки, встревали в бабий говор. Близ полуночи расходились по домам, не зажигая огня ложились спать, и тесноту саманных избушек заполнял такой мощный храп, что от звуков его с потолка и стен сыпались усатые тараканы. Тоненько звякала плохо прикрытая заслонка в печной трубе, убаюкивала, словно колокольчик под дугой. В дверную щель у порога несло холодом, овечьим потом, запахом конской мочи, парным коровьим молоком, – хлева строились с людским жильем под одной крышей.

За все время с самой осени случилось одно происшествие: у бабушки Настасьи пропал из курятника петух. Насчёт виновников сомневаться не приходилось, – следы привели к солдатке, у которой квартировал Гришка Косой, гармонист и ухарь. В чулане петушиные перья нашлись, а в печи в горшке курятина. Два казака, жившие у Настасьи, захватив с собою Семена, пришли к атаманше с докладом:

– Дознались. Кочета украл Гришка Косой. Дозволь нам поучить Гришку.

Атаманша дозволила, и станишники в тот же вечер зверски избили неудачливого воришку, – не блуди, не пакости, на артель пятно не клади! Избили так, что Косой полную неделю пластом лежал и харкал кровью.

В феврале неожиданно оборвалось благополучие, пришел конец сытой, спокойной жизни. Мухортая лошаденка притащила в хутор дровни, а в дровнях дюжего детину с круглым, как решето, лицом, исковырянным оспой.

– Здравствуй, Марусенька! Вот мы и свиделись. Правду говорят, что гора с горой не сходится, а человек с человеком встречаются. Хе-хе-хе! – натянуто смеялся приехавший, подавая атаманше цидульку.

В цидульке атаману Марусе приказывалось идти в район сел Петропавловка – Савинка – Малый Узень и там соединиться с отрядами Вакулина, поступив к последнему в подчинение.

Прочитав записку, Маруся подняла голову и холодно оглядела связного:

– Не побоялся ко мне ехать?

– Я тебе еще в Гуменном сказал, что связаны мы с тобой одной веревочкой, и как ее ни дергай – обоим больно.

Веревочку Егор придумал от страха. Боялся он ехать, но, когда Маруся начала разговаривать, у него отлегло от сердца, – понял, что жив останется.

– Надо было тебя тогда в Гуменном пристрелить, – вроде сама себе сказала Маруся.

– Стрелить и сейчас не опоздано, даже намного легче, – окончательно осмелел Грызлов. – Тогда ты под законом ходила, опаску имела, а сейчас кто с тебя спросит?

– Почему ты безоружный?

– У меня теперь вакансия[46]46
  Вакансия – здесь в смысле должность.


[Закрыть] другая, – ухмыльнулся Егор.

Через два дня по сверкающей серебром целине потянулась черная цепочка конных, след в след, как волки ходят. За всадниками – двое саней: на передних сухари, хлеб, мука, сало, мясо, на задних закутанный в дерюгу «максимка».

Когда клали в передние сани зарезанных у бабушки Настасьи двух овец, Гришка Косой не выдержал, спросил, не скрывая обиды:

– За бабкиного кочета вы мне ребра поломали, а сами теперь что делаете?

– Дурак ты, Гришка, – спокойно объяснил один из бывших бабкиных постояльцев. – Когда в хуторе стоишь, то ни боже мой, ни до чего пальцем не дотрагивайся, – всю артель можешь под хамыр[47]47
  Под хамыр – под удар, под петлю.


[Закрыть] подвести. В походе же мы безответные, – ищи ветра в поле. Понял?

Медленно двигается по степи шайка. Низкое по-зимнему солнце бьет в глаза, заставляет щурить веки.

Защищаясь от света, Маруся нахлобучила папаху на самые глаза, и от этого до чудного стала похожа на хорошенького мальчишку. Только с этим мальчишкой шутки плохие: только что перед самым отъездом забастовал один парень, – жаль стало ему обжитого места, ласковых глаз молодой хозяйки.

– Остаюсь в хуторе, – объявил парнишка: – От добра добра не ищут.

Остался паренек… валяться на базу с простреленной головой. Так-то!

Обойдя стороной Русскую Таловку и Александров Гай, банда Маруси заняла хутор Варфоломеевский. В Петропавловку Маруся послала разъезд искать Вакулина, и вскоре прибыли представители.

– Бурнаковский, – отрекомендовался один из приехавших, чернявенький, с коротко подстриженными усиками. – Член Совета пяти, – важно добавил он.

С неприятным чувством Маруся пожала влажную, холодную руку Бурнаковского. «Как лягушачья лапа», – пришло в голову сравнение.

Трое других представителей, чином, видимо, ниже, своих фамилий и должностей не назвали.

– Здрасте! – официальным тоном, обронила Маруся. – С чем хорошим пожаловали?

– Захотелось посмотреть на прославленного атамана Марусю и привет и ласку от командующего передать, – по-тараканьи шевеля усами, ответил Бурнаковский. Старый плут с первого взгляда определил, что Марусю голыми руками не возьмешь, так просто ей не прикажешь, и пустил в ход лесть. Испытанное средство подействовало.

– Спаси Христос! – казачьей скороговоркой ответила атаманша и уже приветливо пригласила: – Будьте гостями дорогими!

Деловые разговоры много времени не заняли. Вкратце Бурнаковский передал, что Совет пяти предлагает Марусе совместные действия против коммунистов в заволжских уездах. Предстоит пройти Новоузенский и Пугачевский уезды, создавать в селах Советы без коммунистов – «пятерки» из числа наиболее уважаемых состоятельных крестьян и вербовать в отряд новых бойцов. Бурнаковский будет находиться при отряде Маруси, как советник и представитель Совета пяти.

Последнее Марусе не понравилось. «Не хватало мне еще соглядатаев!» – подумала она.

Когда разговаривали, совсем близко застрекотал пулемет, хлопнули два-три винтовочных выстрела. Бурнаковский вздрогнул и побледнел. Усы его поднялись торчком.

«У представителя гайка со слабиной, – не без злорадства заключила Маруся. – Неужели у них лучше этого таракана никого не нашлось?»

– Это пулемет пробовали? – дрожащим голосом спросил Бурнаковский.

В этот момент вошел Семен и, нагнувшись к атаману, начал что-то шептать.

Маруся нахмурилась.

– Надо было подпустить ближе, – сердито сказала она.

– Гришка Косой начал, – оправдываясь, произнес Семен.

– Из Алгая приезжала большевистская разведка, а мои раньше времени открыли стрельбу, – объяснила Маруся Бурнаковскому.

Зимние сумерки подкрались незаметно. Сугробы стали полосатыми, чуть позже окрасились в голубовато-серый тон, а при свете выглянувшего месяца заблестели нежно, кавказским с чернью серебром.

Маруся в честь приезда гостей устроила гулянку.

– Самогону не жалей! – наказывала она днем Семену. – Сам возьмись за таракана – угощай до бесчувствия! Девок для них позови! Чтобы гармонь была!

Семен понимающе кивал головой.

Кисейным пологом стелется по избе сизый махорочный дым. Сипит гармонь полечку. За столом пьют. У гуляк уже расслабленно опустились челюсти, в глазах муть. Галдеж. Никто никого не слушает, – каждому свое высказать надо. Визжат пьяные девки. Виснет ядреная ругань.

В переднем углу – Маруся. Щеки свекольно-красные. Волосы растрепаны. Обожженный первачом голос хрипит, язык шепелявит сильнее обычного. Но глаза строгие, как у великомученицы Параскевы. А рядом млеет Бурнаковский, часто облизывает языком сохнущие губы, но подступиться не решается.

Жмется паскудник к мягкому бедру атаманши.

Обнять бы кралю, да на ней перепоясанная ремнями гимнастерка, – ни с какой стороны не подберешься. А тут Семен не отстает, – знай, подливает да чокается.

Гармонист кончил полечку и заиграл «По муромской дорожке стояли три сосны». Знакомый, тягучий мотив подхватили в несколько голосов так дружно, что табачный дым, словно испугавшись, метнулся к потолку.

 
… Пра-ащалси са мной милай
Да будущай вясны…
 

Под шумок Бурнаковский осмелился – положил руку на Марусино колено. Атаманша вроде не замечает, а Семен свое:

– Выпьем, друг, за нашу жизню, за удальство!

– Отстань, Сенька, не хочу.

– Выпьешь, – отстану. Ну, одну только, последнюю!

– Давай, черт с тобою!

Выпил, хотел облапить, но Маруся оттолкнула:

– Убери лапы! Вон на тебя Аксютка глядит, скучает, – займайся с нею!

– Мусеньк-а, красавица! Я в тебя влюбленный. Не нужна мне Аксютка…

– А ну, казаки, «Ланцова»!

– «Ланцова»!

– Семен, сказывай![48]48
  Уральцы не говорят «запевай», а «сказывай».


[Закрыть]

 
… Он клялси и божи-илси
А-адну миня любить…—
 

надсадно вопили пьяные голоса про муромскую дорожку, но баритон Семена шутя перекрыл их:

 
Звенит звонок насчет поверки,
Ланцов задумал убежать.
 

Барабанным речитативом сыпал Семен слогами, и гомон утих сам собою, – готовилось рискованное дело: побег из тюрьмы. Прослушав запев подхватили:

 
Трубой он тесною пробрался
На тот высокий на чердак.
 

Встает перед глазами мрачный острог с зубчатыми стенами, с крохотными оконцами камер, в которых за решетками томятся воры-разбойнички.

 
По че-ердаку…
 

начал было Семен, но умолк, – у дверей загалдели, шлепнула по мягкому ладонь, и кто-то визгливо тонким голосом запищал:

– Пусти-и-итя! Я мами скажу-у!

– Иди ты отселева!

– А-а-а!

– Ступай, ступай, уходи!

– Что там такое? – окликнула Маруся.

– Здешняя одна просится, глупенькая, – ответили от двери.

– Пустите!

На середину избы выкатилось странное существо: на вид подросток, а лицо старообразное. Из-под платка торчали всклокоченные волосы. Они падали на узкий вдавленный лоб и спускались до маленького носа с широко раздутыми ноздрями. Один глаз все время идиотски подмигивал, а другой, вытаращенный, смотрел куда-то в сторону. Утирая слезы, дурочка глупо улыбалась.

– Не плачь! Как тебя зовут? – спросила Маруся.

– Гы-гы-гы! Я – Фросенька.

– На, Фросенька, выпей! – атаманша передала полный стакан самогона.