Текст книги "Степные хищники"

Автор книги: Александр Великанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

– Товарищ комэск, вас в штаб дивизиона требовали срочно, – доложил Гришин.

– Давно?

– Тут же, как вы ушли.

Щеглов вздохнул и одел шапку.

Из штаба он возвратился командиром дивизиона.

Веселой компании на квартире уже не было.

– Гришин, куда командиры взводов девались?

– Пошли провожать медсестру. Она наказала передать вам, что завтра придет.

Эту ночь Щеглов не мог уснуть. Достаточно было закрыть глаза, как начинала вертеться, кружиться кошмарная карусель. На лошадях, на тиграх, на слонах, в тележках мчались по кругу, кривляясь, строя рожи, привидения. За Устей – девушкой из вишневого переулка – неслась Устя-жена, а сзади под руку с Грызловым мчалась с кинжалом в руке, оскалив зубы, атаманша Маруська. На соседней тележке стоял облитый водою, примороженный к ледяному полу неизвестный человек. С рассеченным переносьем весь в крови лежал Вакулин. За ним неслись тележки, полные трупов…

«Кажется, схожу с ума», – подумал Щеглов. Он поднялся, умылся, оделся и присел к окну. За окном брезжил рассвет.

Глава девятая
НАЧАЛО КОНЦА

Под горячим солнцем, от резкого грызущего ветра садился снег. Капля за каплей набиралась под снегом вода. Ступишь – бух по колено! По ерикам, по оврагам зашумели потоки. Обнажились курганы, косогоры. Кисли, становясь непроезжими, полевые дороги. В мокром, набухшем черноземе вязли, разъезжались в стороны конские ноги. Ездовые мордовали лошадей, надрывались сами, вытягивая груженые телеги. Разбрызгивая жижу из луж, швыряясь ошметками глины, шла надменная конница.

Бандитские ватаги катились на запад.

Потерпев неудачу в походе на Иващенкову, Попов перешел на правый берег Волги, рассчитывая проникнуть в лесистые районы реки Хопра, соседние с Тамбовскими лесами, в которых хозяйничал бандит Антонов. С этой целью он двинулся на Кузнецк и Пензу. Но и там путь оказался прегражденным, и поповцы волей-неволей устремились к югу между железными дорогами Москва – Самара и Вольск – Петровск.

Банда таяла, как вешний снег. Если под Хвалынском ее численность доходила до 10 000 человек, то сейчас насчитывалось не более 3000. Все очевиднее становился провал авантюры. В тамбовские леса к Антонову можно было пройти еще через Бакуры – Сердобск, и это было последним козырем Попова.

Банда Маруси сделала дневку в небольшой деревеньке. В одном из дворов на опрокинутой колоде сидели, греясь на солнышке, опоясанные патронташами мужики. Они только что напоили коней, задали из хозяйского амбара зерна и в ожидании обеда лениво перебрасывались ничего не значащими фразами.

– У нас, в Рахмановке, поди, к севу готовятся, – произнес один.

– На косогорах быстро сохнет, – отозвался другой.

– К пасхе бабы яйца красят, – вмешался молодой, краснощекий парень. – Страсть люблю христосываться.

– Да-а, домой бы!

– Домой пути заказаны.

– Ну, да, – возразил бородатый мужик. – Мало ли народа за последние дни ушло за Волгу.

– Уйти-то уйдешь, а куда придешь? Чеку не минуешь, а в ней разговор короткий – к стенке.

– Это как сказать. О приказе номер два слышали? – бородатый с опаской посмотрел по сторонам.

– Что за приказ?

– Саратовского губревкома.

– Ты его читал?

– Читал. Вчера – видели? – самолет пролетал, а с него бумажки сыпались. Я одну подобрал, а это приказ. – Бандит еще раз огляделся и достал из-за пазухи листовку на плохой серой бумаге.

– А ну, прочти! Да ты не бойся, – все свои! Ванька, стань к воротам, – упредишь, если кто пойдет!

Бородатый развернул бумагу и, не спеша, начал:

«Приказ Саратовского губревкома № 2. По заказу русских и иностранных помещиков и капиталистов их агенты поднимают в нашей губернии бандитское движение. Заграничные белогвардейские газеты полны лживыми сообщениями о захвате бандитами власти в Поволжье, восстании в городах и т. д.

Эти сообщения показывают, чего добиваются враги рабоче-крестьянского дела – социалисты-революционеры и другие, на чьи деньги и за кого они орудуют. Связь их с польскими и французскими капиталистами установлена. Советская власть не может допустить возвращения в Россию угнетателей трудящихся, распродажи ее белыми генералами, новых войн и срыва мирного труда. Но в бандитские шайки наряду с эсерами, хулиганами, агентами помещиков, капиталистов шла и часть несознательных тружеников, обманутых их лживыми речами. Советская власть хочет обеспечить им возможность, убедившись сейчас, к чему ведут крестьянство бандиты, свободно вернуться к мирному труду. Посему Саратовский губернский Революционный комитет… постановляет:

«Предложить всем крестьянам и труженикам, обманутым бандитами, немедленно вернуться к мирному труду. Наступает посевная кампания. Советская власть сняла заградительные продовольственные отряды и оказывает широкую помощь крестьянству для наилучшего проведения посева. Советская власть заменила продовольственную разверстку натуральным налогом, по выполнению которого крестьяне получат возможность свободно распоряжаться оставшимся у них хлебом и продуктами. Советская власть идет всеми мерами навстречу крестьянству, Советская власть зовет крестьян к деловой работе по залечиванию ран, нанесенных хозяйству войною.

Еще не поздно. Губернский Революционный комитет предлагает всем вошедшим в шайки бандитов бросить их не позднее 5 апреля и гарантирует полную неприкосновенность…».

– Шуба! – донесся от ворот предостерегающий оклик. Чтение разом прекратилось, а чтец торопливо сложил бумажку и сунул ее за пазуху. В калитке показался Семен. В руках он нес деревянный ящик с торчавшей трубой. Труба была окрашена розовой краской и походила на гигантский цветок вьюна.

– Принес позабавиться, – объявил Семен. – Ванька, тащи сюда стол! Послухаем!

Поставив граммофон на стол, он с важностью покрутил ручку, освободил тормоз и опустил мембрану. В трубе зашипело, а потом полились звуки старинного вальса «На сопках Маньчжурии». Семен слушал, уткнувшись головою в раструб, лицо его сияло довольством.

Когда пластинка кончилась, он поставил другую, затем третью.

– Барыню он не может? – спросил кто-то.

– Не знаю. Сейчас вот эту поставлю, – взял Семен четвертую последнюю пластинку.

На этот раз труба не заиграла, а заговорила по-человечьи. Мягкий, чуть картавый голос произнес:

«О продовольственном налоге или продналоге. Продовольственная разверстка заменена продналогом. Издан об этом декрет ВСЕЦИКом. Во исполнение декрета Совнарком опубликовал уже закон о продналоге. Все советские учреждения обязаны теперь ознакомить крестьян как можно шире с законом о продналоге и объяснить его значение.

Почему была необходима замена разверстки продналогом? Потому, что разверстка оказалась непомерно тяжела и неудобна для крестьян, а неурожай 1920 года еще больше усилил крестьянскую нужду и разорение. Кроме того, от бескормицы усилился падеж скота, ослабел подвоз дров из лесов, ослабела работа фабрик, дающих продукты в обмен на крестьянский хлеб. Потребовались такие меры от рабоче-крестьянской власти, которые бы немедленно помогли тяжелому положению крестьянин…»

Кое-кто из бандитов опасливо поглядел на Семена, но тот как ни в чем не бывало продолжал слушать.

«…Продналог почти вдвое меньше разверстки: например, хлеба 240 миллионов пудов вместо 423-х. Размер налога точно известен наперед, то есть еще с весны, каждому крестьянину. От этого будет меньше злоупотреблений при взыскании налога, от этого у крестьянина будет больше интереса расширять посевы, улучшать свое хозяйство, стараться об увеличении урожаев.

Наша страна разорена неслыханно сначала войной царской, потом войной гражданской, то есть нашествием помещиков и капиталистов против Советской власти рабочих и крестьян. Надо поднять хозяйство во что бы то ни стало. В первую очередь надо поднять и укрепить, улучшить крестьянское хозяйство.

Продналог поможет делу улучшения крестьянского хозяйства. Крестьяне возьмутся теперь за свое хозяйство с большей уверенностью и с большей старательностью, а это самое главное».

После короткой паузы другой голос отчетливо произнес: «Ленин».

Кончилась дорожка с записанными на ней звуками, игла, соскользнув, пробежала с хрипом к оси диска, а Семен продолжал слушать.

– Правильные слова, – наконец выговорил он.

– Это что же, сам Ленин с нами говорил?

– Он самый.

Наступило молчание.

– Гм!.. Эта музыка в помещении партячейки стояла, и значится… Гм! Какая история!.. Вы, между прочим, помалкивайте об этом!.. – сказал Семен строго.

– А что, Семен, правду ли говорят, что ежели сдать властям оружие, то простят? – спросил бородатый.

Семен пристально посмотрел на него.

– Сдаваться надумал?

– Ну, что ты! Из интереса спрашиваю.

– Простым, может быть, и выйдет прощенье, а мне, скажем, едва ли. Сумлительно, – повторил он, словно убеждая себя.

Наутро в банде Маруси не осталось ни одного из тех, кто слушал граммпластинку с записанной на ней речью Ленина.

– Удрали, сукины сыны, – рассуждал Семен. – И правильно сделали, если смотреть со стороны. Эх, жизнь наша никчемушняя, богом ушибленная!

Как полая вода ломает лед, вверх дном ворочает льдины, так события последних недель ломали, крутили Семена. То, во что верил свято, чем жил, на что надеялся, стало неверным, чуждым, глупым до смешного. С детских лет Семену твердили: это твое, это мое, чужого брать нельзя, – воров бьют и плакать не велят. Эти истины Семен усвоил твердо, до поры до времени соблюдал их, грянула война, революция, и теперь сам черт не поймет, где свое, где чужое. Своего вроде не стало, а чужое стало своим. Поломалась и заповедь, за которую по прежним понятиям полагалась самая страшная кара – на земле каторга или виселица, а в загробной жизни – кипящая смола в адовом котле, – не убий. Те же самые начальники, те же самые попы дали Семену винтовку в руки и без устали науськивают – бей немцев, бей австрийцев, бей большевиков, язви их в самый кадык! Где же правда?

Все чаще доставал Семен взятую у Максимыча закладку и читал ее, ища ответа.

Но и в закладке оказывалась путаница; в пути праведном было написано так: «Врага ненавиди, не учись ереси, сатане не угождай» и еще: «Послушен буди, слушай старших». Насчет врага понятно, а об ереси подумаешь, где она – у большевиков или у Попова – и как угадать, кто из них старший?

Путь погибельный: «Отрини благая, милостыню не твори, не буди послушен, врага ищи». Значит, врага надо и ненавидеть, и не искать…

Кончилось все это тем, что закладка полетела в печку, а Семен, махнув рукой на все «пути», каждодневно стал прикладываться к бутылке.

На нового командира дивизиона свалилась масса дел, требующих немедленного разрешения, и одно неожиданнее другого: к весне надо было перековать весь конский состав с зимних подков на летние, для этого следовало достать гвозди, найти городских кузнецов, договориться с ними. Далее: чинить порвавшуюся обувь на бойцах, приводить в порядок амуницию, пропустить лошадей через газовую камеру (в эскадронах были случаи чесотки).

«Сейчас стоим на месте, и столько дел! – ужасался Щеглов. – Что же будет в походе, когда начнутся боевые операции?!»

С Таней Насекиной он в эти дни не встречался, – из дома уходил на рассвете, возвращался за полночь. За все время вспомнил о ней один раз, когда получил приказание грузиться в эшелон.

– Гришин, сходи к Кондрашеву, пусть он передаст медсестре, чтобы ехала с нами! Хозчасть ее полка стоит сейчас в Петровске, а мы будем там.

– Зачем взводного беспокоить? Я знаю ее квартиру и передам сам.

– Хорошо, – согласился Щеглов и, помедлив, добавил :– Записку ей передашь.

Паровозные свистки. Лязг буферных тарелок. Конское ржание, удары копыт, окрики людей, – идет погрузка кавалерийской части в вагоны. Наконец кони заведены и привязаны, командиры эскадронов доложили об окончании погрузки, главный кондуктор пронзительной трелью свистка дал знать машинисту, что можно ехать. Над черной тушей паровоза взвился белый фонтан пара, и тотчас же в ушные перепонки ударил звучный голос меди. Испуганно дернулись с места вагоны и, подталкивая друг друга, покатились по рельсам все быстрее и быстрее. Еще раз, уже за городом, заревел паровоз, будто обрадовался просторам полей, погожему солнечному дню.

В штабной теплушке сидели Щеглов, комиссар, начхоз, адъютант, писарь, связные от эскадронов и Таня Насекина. После напряженной суеты последних дней вынужденное безделье казалось Щеглову, гнетущим. «Как это некоторые могут сидеть и ничего не делать?» – удивлялся он.

Комиссар разбирал свою полевую сумку, доставая и раскладывая бумажки. Начхоз о чем-то спорил с адъютантом. Таня, прислонив голову к вагонной стойке, напевала песенку, слова которой уносил ветер. Поезд прогрохотал по мостику, и паровоз, пыхтя, начал взбираться на подъем. Все тише и тише двигались вагоны и, наконец, почти на самом перевале остановились.

– Подтолкнуть требуется, – шутливо сказал один из связных, ловким прыжком очутился на насыпи, перебежал канаву и, нарвав подснежников, так же ловко прыгнул в вагон.

– На-те вам, сестрица! – отдал он Тане цветы.

– Спасибо! Первые цветы особенно красивы.

Окрестности поплыли в обратном порядке. Миновав знакомый мостик, состав остановился, набрал разгон и с трудом одолел перевал.

В Базарном Карабулаке долго стояли: поили лошадей, паровоз набирал воды, грузил дрова. Щеглов предложил Тане пройтись.

– С удовольствием, – согласилась та.

Перейдя рельсы, они сели на откосе напротив вокзала.

– Как же ты будешь за эскадроном поспевать? Верхом?

– Конечно.

– Умеешь?

– Немножко. Еще девчонкой, когда у деда в деревне жила, приходилось, а потом училась эти дни в Вольске.

– Как в Вольске?

– Меня Иван Иванович обучал.

Почему-то на мгновение стало неприятно, что Тополев учил Таню верховой езде, но Щеглов постарался подавить в себе это ощущение.

– Он – замечательный наездник. А стрелять умеешь?

– Нет, не приходилось.

– Плохо. Пойдем, научу.

– Зачем это мне?

– На всякий случай. Нарвешься на бандитов.

– У меня и оружия нет, – заметила Таня, но встала.

Шагах в двадцати от того места, где они сидели, нашелся котлован, из которого, по-видимому, когда-то брали глину. На отвесной стене его Щеглов прикрепил клочок газеты.

– Смотри! Взвожу курок, прицеливаюсь, вот так, – объяснял Щеглов, – затем, не теряя прицела, спускаю курок. Поняла?

– Как будто.

Первая пуля подняла пыль примерно в метре от мишени.

– Не попала! – огорчилась Таня.

– Не спеши! Давай вместе!

Зайдя сзади, Щеглов поддержал Танину руку.

– Целься!

Мягкие волосы коснулись лица, перед глазами была тонкая девичья шея и незакрытая волосами мочка уха. Щеглова охватило желание обнять, прижаться к шее губами. С трудом он подавил его.

– Нажимай на спуск!

На этот раз пуля попала в бумажку.

– Пробуй!

Опять попадание.

– Молодец!

Расстреляв револьверный барабан, они вернулись на откос.

– Вася, у тебя горе? – неожиданно спросила Таня.

– Почему это ты решила?

– Ты такой невеселый. Что случилось?

До сих пор Щеглов никому не рассказывал о том, что узнал от уполномоченного, и более того, полагал, что рассказывать об этом не следует, но сейчас, не колеблясь, произнес:

– Недавно я узнал, что моя жена – бандитка.

– Не может быть!

– К сожалению, это факт, – и Щеглов сообщил некоторые подробности.

Замолчав, он с удивлением заметил, что Таня взяла и гладит его руку. Щеглов порывисто поднялся.

– Вася, прости! Мне не следовало расспрашивать тебя.

– А-а, все равно! – махнул рукой Щеглов, а немного погодя добавил – Все-таки ты об этом никому не говори!

К эшелону возвращались молча, каждый занятый своими мыслями.

«Какого черта я разоткровенничался? Чего мне от нее надо? Любви? Хватит одного раза. Урок на всю жизнь. Больше ни одной не поверю!»

Тане же было просто жаль его, жаль до слез, и в то же время в тайнике души теплилась робкая надежда: «Теперь он свободен и может стать моим. Почему бы нет? Я помогу ему забыть горе».

Щеглов вздрогнул, когда Таня взяла его под руку.

– Тебе неприятно?

– Нет. Просто я задумался. Вот наш вагон.

А ночью плечом к плечу оба сидели у полуоткрытой двери вагона, смотрели на проносившиеся мимо седые в лунном свете поля и перелески. Запахи весны, врываясь в вагон, кружили голову обоим.

– Холодно, – сказала Таня.

– Закрыть дверь?

– Нет, не надо.

– Давай укрою шинелью. Двигайся ближе!

– Увидят, – прошептала Таня, когда Щеглов порывисто обнял ее.

Глава десятая
МЕШОК

Грызлова не было около двух недель. На исходе второй он явился грязный, мокрый, измученный.

– Манька, давай самогонки! И жрать хочется, – спасу нет. Устал, как собака.

– Где странствовал? – справился сидевший у стола Семен, провожая взглядом атаманшу.

– Аж под Тамбов ходил до самого Кирсанова. Антонова видел, привел доверенных от него. Наш-то хочет в тамбовские леса идти.

– Слышал.

Вошла Маруся.

– На, – сказала она, ставя на стол бутылку.

Егор налил стакан и ущипнул за бок атаманшу:

– Кралюшка ты моя бубновая! За приятную встречу!

Опорожнив залпом стакан, он понюхал хлебную корочку и, не закусывая, налил второй, выпил, крякнул:

– Кха! Теперь разговор другой, – по жилам кровь прокатилась. Сама горит, кровь зажигает, а тоску-горе как рукой снимает. Вот, Сёма, диво какое! На, выпей! – Грызлов вылил в стакан остатки. – Зря отказываешься. Знаю – мучаешься ты, насквозь тебя вижу, – Егор опрокинул и этот стакан себе в рот – Думаешь, не знаю твоих думок? Шалишь, браток, как свои пять пальцев. Хочешь, скажу? Слушай! Первая думка: бросить бы тебе эту жизнь беспутную, беспокойную. На коленках согласился бы ты до самого дома ползти, чтобы вымолить себе прощение. Так ведь? Но не будет этого. Не думай! Выкинь из головы! Верно говорю, потому что, хотя и рад бы ты в рай, да грехи не пускают. А грехи твои не малые, и, что самое главное, известны они тем, кому знать о них не положено.

Терпеливо слушавший пьяную болтовню Семен добродушно возразил:

– Какие грехи? Что ты плетешь?

– Как какие?! Ах ты, тютик-матютик! – беспричинно разъярился Егор. – Ангелом прикидываешься? В таком разе могу пояснить. Ты хутор Ширяевский помнишь? Что ты там с коммунистами-заложниками вытворял? А? Может быть, и комиссара Линдова забыл? А? То-то и оно! Вижу, что вспомнил, – засмеялся он, заметив, как изменился в лице Семен. – Манька, спроси у хозяйки огурцов. Сами, сволочи, догадаться не могут, сквалыги чертовы!

– Егор, а почему ты думаешь, что Чека обо мне знает? Откуда они могли проведать об этих делах?

– Откуда? Я сказал.

– Будет врать-то!

– А я не вру. Ей-богу, не вру.

– Врешь. Зачем это тебе понадобилось им рассказывать?

– Чудак! Для доверия. Чтобы веру ко мне имели. На двух хозяев, милок, так-то работать: и тем, и этим кое-что носить надо. Тебе же это не повредит, потому что таким, как ты, дорога назад отрезанная. Мне, конечно, тоже. Да ты чего глазами меня буровишь? Чего насупился? Я, Семен, к тебе всей душой. Ей-богу! Ты для меня соответствуешь, и я для тебя все сделаю. Хошь, велю, и Манька спать с тобою будет? Хошь? Ее на всех хватит. Ей-пра! Я – не жадный, мне жадовать жизнь не позволяет, – сегодня жив, а завтра, глядишь, закопали. На прошлой неделе в Ртищеве чуть было не влип: привязались двое, почему у меня морда молодая, моложе, чем в документах. Я говорю, что в мамашу уродился, – та до шестидесяти годов, как огурчик, свеженькая была. Не верят, пойдем, говорят, в Ортачеку. А черта ли мне там делать с липой на руках? У них такие стекла есть, – подделанную бумагу зараз разгадывают. Туда-сюда, как отвязаться? Попятился я на край платформы и чебурах на рельсы, – вроде оступился. Лежу, охаю, говорю: встать не могу, ноженьку, наверное, сломал. Они, дураки, поверили, стащили меня с рельсов, посадили на платформу в холодок и ушли за носилками. Ну, я, конечно, дожидаться не стал: по-за вагонами, по-за вагонами и ходу. Ушел, как бабушкин колобок… Ик!.. Что-то развезло меня с устатку. – Егор с трудом поднялся, покачиваясь дошел до кровати и, как был, в сапогах плюхнулся на чистое одеяло.

– Ты не думай! Насчет Маньки я не хвастаюсь. Слово дано – выполню. Я же знаю, чего тебе требуется. Хе-хе-хе! От меня не укроешься…

Вскоре его речь перешла в бессвязное бормотание. Подперши подбородок кулаками, Семен смотрел на уснувшего Егора. Тяжелые думы, как жернова, ворочались в мозгу: «Что делать, где выход? Податься за Волгу? С конями сейчас, в водополье, не переправишься, а пешим… нет, пешим нельзя: без лошадей пропадешь. Нечего об этом думать; пока вода не спадет, придется с Поповым куликать… А с Егоркой что делать? – С Егоркой давно пора рассчитаться…»

Семен очень удивился, что такая простая мысль не пришла к нему раньше. «Кончать его надо, при первой же перестрелке», – бесповоротно решил Семен и облегченно вздохнул.

В этот момент дверь отворилась, и вошла Маруся. В руках у нее была миска с огурцами.

– В пяти дворах была, едва разжилась… А он уже спит?

Поставив миску, Маруся предложила:

– Испробуй игурчика[50]50
  Уральские казаки «огурец» произносят как «игурец».


[Закрыть], Сеня!

– Спаси Христос! Не тянет меня на соленое.

– Добрые игурцы. – Выбрав, какой покрепче, Маруся откусила большой кусок и с хрустом начала жевать. Смотреть со стороны – не грозная атаманша, а лакомка-девчонка. Вглядишься ближе – у этой «девчонки» синью подведены ввалившиеся глаза, лицо, как застиранный ситец, взгляд жестокий и бесстыдный.

Семен колебался: спросить или не спрашивать. Наконец, решился:

– Устинья, скажи начистоту, на кой ляд он тебе сдался?

– Нас, баб, тебе, Семен, не понять.

– Думается, что он у тебя, как репей в собачьем хвосте – колется и мешает. Без него тебе будет лучше.

Сказав последние слова, Семен сообразил, что говорить этого, пожалуй, не следовало. Действительно, почуяв недоброе, Устя вскинулась:

– Сенька, ты к чему этот разговор завел? Что задумал? А?

– Да ничего. К слову пришлось, – смутился тот.

– Не ври! По глазам вижу, что врешь, – Устя перешла было на крик, но тут же стихла. – Сеня, милый, прошу тебя! Ох, господи! – подойдя вплотную, заглянула в глаза. – Выбрось эти думки из головы!

Семен молчал.

– Обещай мне, что плохого ему не сделаешь! Да? Ведь он последняя моя утеха, и ты не смеешь… Слышишь? Или… – В одно мгновение из грызловской Маньки она превратилась в ту Марусю, которая не так давно гремела по Заволжью.

Семен почувствовал это.

– Брось, Устинья Матвеевна! Не расстраивайся! Чего расшумелась? Ничего я не умышлял, померещилось тебе, и он мне нужен, как прошлогодний снег.

– Смотри, Семен! В случае чего я тебе не прощу.

Продвигаясь на запад, банда Попова заняла большое село Бакуры, расположенное примерно в центре прямоугольника, образованного линиями железных дорог Саратов—Москва, Балашов—Пенза и Аткарск—Петровск. Эти дороги давали крупное преимущество красному командованию: можно было быстро перебрасывать воинские части и использовать бронепоезда и бронелетучки.

В просторном зальце поповского дома под фикусами и олеандрами сидели двое: Попов и только что возвратившийся с рекогносцировки[51]51
  Рекогносцировка – разведка, производимая лично командиром.


[Закрыть] командир полка Кузнецов. На Кузнецове болотные сапоги с высокими голенищами, и от двери до кресла, на котором он сидел, остались на крашеном полу ляпки жирной грязи. Он чуть-чуть навеселе, в глазах лукавая ухмылка.

– Сердоба разлилась морем, – не спеша докладывает Кузнецов, разглаживая усы. – Конницу кое-как переправим, о пехоте разговора не может быть, а обозы… с обозами ничего не сделаешь.

Попов мрачен.

– Чертова непогодь!.. А ты чего скалишься? Не понимаешь, что ли, в какую западню нас загнали!? Справа железная дорога и Сердоба, да еще Хопер, слева – опять-таки железная дорога и спереди она же, будь трижды проклята! Ты, может быть, надеешься со своей конницей выскочить из мешка? Не выскочишь! Железная дорога – это, братец мой, бронь-поезда, летучки, это пушки на платформах, да еще там, где их совсем не ждешь. На колесах куда хочешь и сколько хочешь бросай резервы, лупи противника в хвост и гриву. Понял? И радоваться тут совсем нечему.

– Я не радуюсь. С чего ты взял? – посерьезнел Кузнецов. – А из мешка выйти можно ночью.

– По этакой грязи двух ночей подряд не хватит.

– Не бойся, – прорвемся в Донскую область, казаки поддержат, – попробовал Кузнецов утешить атамана.

– Был казак, да весь вышел, – не согласился Попов. – А мужика от нас законом о продналоге откололи, и мы мужику теперь без надобности.

– Ну и шут с ним, с мужиком! Подумаешь, радость! До тепла продержимся отрядом, а там уж по хуторам гулять будем.

Попов сморщил лицо:

– Не то ты говоришь! Надо в леса к Антонову. В степях за Волгой до сих пор действуют Серов, Аистов, Пятаков и здорово действуют.

– По-твоему, нам следует идти за Волгу? – грозно спросил Попов.

Он положил руку на кобуру пистолета. Ставши командиром, Попов приходил в бешенство, если кто-либо тянул банду в глухие места. Всего несколько дней назад он застрелил Бурнаковского, настаивавшего на возврате в Заволжские степи. Кузнецов хорошо помнил это и поспешил исправить оговорку:

– А мне-то что! Куда скажешь – туда и пойдем. Один черт на дьяволе, была бы самогонка.

– У тебя на уме одна самогонка! В общем, еще сутки подождем связных от Антонова, если же не придут, будем пробиваться на Кузнецк, к Пензе и оттуда кружным путем на соединение с Антоновым. Ударим пехотой, пусть вся поляжет, а с конницей пройдем.

Пока Попов ждал связных, красные надвинулись с севера и с востока. Бандитам пришлось оставить Колемас и Малую Сердобу, а к исходу дня и Асметовку. Но тут прибыли долгожданные представители от Антонова, и на переговоры с ними ушел еще один день. Посланцы Антонова определенно не советовали идти на Сердобск, даже в том случае, если удалось бы переправиться через Сердобу: в Сердобске стояли две летучки и семь эшелонов пехоты. Против обходного движения через Кузнецк и Пензу они не возражали, и Попов приказал двигаться на север.

В авангарде пошел полк Кузнецова с приданным ему отрядом Маруси. Кузнецов беспрепятственно занял Бакуры (красных частей в них не было) и до прихода своей пехоты выставил заставы: сотню своего полка – в Комаровку и отряд Маруси – в Турзовку.

Через какой-нибудь час Маруся подходила к Турзовке с запада, а навстречу ей с востока шел эскадрон, в котором служила Таня Насекина. Командовал эскадроном Мидзяев, друг и сослуживец Щеглова по Чапаевской дивизии.

Денек выдался погожий. Черные пашни парили под солнцем, а в миражной дымке причудливо переливались поднятые над горизонтом дальние поля и перелески. Над головой звенели жаворонки, перекликались журавли, где-то в стороне гагакали гуси. Головные дозоры Мидзяева осмотрели крайние дворы и условными знаками сообщили, что в деревне никого нет. Мидзяев съехал с дороги, остановил коня и, достав бинокль, принялся обшаривать окрестности. Севернее этого места по большой дороге, обозначенной, как вешками, телефонными столбами, должен был двигаться к Комаровке дивизион Щеглова. Но сколько Мидзяев ни смотрел, на большаке он никого не обнаружил.

«Где-то задержались, – недовольно подумал комэск. – Или случилось что?» – нахмурился он, но тут же повеселел: из оврага на той стороне реки вынырнули два всадника. Боковой дозор? Наверное. Мидзяев приложил бинокль к глазам. В полукружьях стекол отчетливо вырисовывались кавалеристы. Они ехали с винтовками, поставленными прикладами на бедро, настороженные, готовые каждую минуту ко встрече с врагом.

«Ага! Вот и колонна!»

По большаку плотной массой, закрывая столб за столбом, шла кавалерия.

Мидзяев повернул коня и поскакал вслед за продолжавшим идти эскадроном. Сзади всех бок о бок ехали старшина эскадрона и новая медсестра. Поравнявшись с ними, Мидзяев придержал лошадь и окликнул:

– Сестричка, как дела? С коня ни разу не упали? Как самочувствие?

– Спасибо! Замечательное.

– Даже замечательное? А вон ваш знакомый двигается – Щеглов.

– Где?

– Вон, комаровским большаком. Видите?

– Вижу.

– В Бакурах, наверное, встретимся, – и командир эскадрона проехал вперед.

Таня Насекина действительно чувствовала себя великолепно. Просторы полей, поездка верхом, кристально чистый воздух. Новые знакомые – ее боевые товарищи. Этот добродушный усач-старшина, у которого неисчерпаемый запас всяческих смешных историй. Все, не исключая строгого командира эскадрона, относятся к Тане по-дружески, стараются помочь, ободрить, освоиться. А вот там, совсем недалеко, едет Вася, и в Бакурах с ним увидятся. Хорошо! Лучше не бывает!

Щеглов вел дивизион по разбитому большаку Петровск – Бакуры. В глубоких колеях поблескивала вода, в придорожных канавах лежал уцелевший местами снежок. Смачно чмокали по грязи конские ноги. Дорога большей частью пролегала по отлогому косогору и лишь изредка спускалась в лощины. В одной из них Щеглов остановил дивизион, а сам вместе с Кондрашевым, который после Щеглова принял командование 1-ым эскадроном, выехал на увал.

– Мидзяев едет, – показал комдив на турзовскую дорогу.

– Он самый, – согласился Кондрашев. – Хвосты у лошадей коротко подстрижены.

– Что-то Тополев молчит. Скоро Комаровка.

Еще несколько минут они осматривали окрестности. Вдруг из-за ближнего увала показался всадник, скачущий галопом. Подъехав вплотную, он отдал донесение:

– «В Комаровке бандиты – 100–120 сабель. Продолжаю наблюдать. Тополев».

– Товарищ комдив, смотрите! – Кондрашев показывал в сторону Турзовкй, в которую почти втянулся эскадрон Мидзяева.

– Ну, и что? – не понял Щеглов.

– Вы не туда, правее.

Теперь Щеглов увидел: с противоположной стороны в Турзовку входил еще один отряд.

– Бандиты. Больше сотни. Неужели Мидзяев не обнаружил их? – забеспокоился Кондрашев.

– Не знаю. Может быть. Впереди нас виднеется мост. Переправься по нему в Турзовку и ударь по банде во фланг!

Кондрашев бросился выполнять приказание, а комдив, вызвав командира пулеметного взвода, велел ему занять позицию и приготовиться к открытию огня по дороге из Турзовки.

Вскоре из деревни донеслись разрозненные выстрелы. «Дозоры встретились – Мидзяева и бандитские», – догадался Щеглов и прикрикнул на пулеметчиков:

– Копаетесь долго!

– Готово, товарищ комдив! – поспешил доложить командир пульвзвода и с особой четкостью скомандовал – Автоматическим заряжай!

В ответ сухо щелкнули рукоятки затворов.

Из Турзовки вылетели кавалеристы Мидзяева. «Уходит, не зная, сколько их, или заманивает на удобную позицию?»– гадал Щеглов, наблюдая маневр.

Таня направила лошадь к стоявшей на краю деревни избе, около которой несколько женщин с любопытством рассматривали входивший эскадрон.

– Дайте, пожалуйста, напиться! – попросила она. От ветра и от верховой езды у нее пересохло в горле.

– Сейчас, касатка, вынесу, – отозвалась одна из женщин и пошла в избу.

– Фершалица будешь? – справилась другая и сочувственно вздохнула: – Трудно, поди, тебе одной среди мужиков? А тут еще война – страсти-ужасти.